Отправлено: 18.10.13 16:04. Заголовок: Интервью с музыкантами

Что музыканты и композиторы говорят словами...

 Отправлено: 06.06.14 05:00. Заголовок: Жень, спасибо за ваш..

Жень, спасибо за ваш труд - текст-то большой.
Пока проглядела наискосок, обязательно прочту внимательно, хотя уже видно, что аккуратно и уважительно к жителям страны отвечает на скользкие моменты.

 Отправлено: 28.07.14 03:43. Заголовок: Исполнилось 100 лет ..

Исполнилось 100 лет со дня рождения певца Михаила Александровича. Я думаю, не было с СССР дома, где не звучали бы его пластинки. У нас тоже, конечно, были, в основном, неаполитанские песни и арии из опер.

Интервью с Леонидом Махлисом, автором книги "Шесть карьер Михаила Александровича":

Михаил Александрович: Три четверти века на сцене

МАЙЯ ПЕШКОВА: На прошедшей неделе отмечали 100-летие со дня рождения выдающегося тенора Михаила Александровича, чья исполнительская деятельность вместила в себя три четверти века, о ком Кирилл Кондрашин сказал, цитирую: «Такие артисты как Александрович определяли музыкальную жизнь в СССР с 40-х годов». Беседую с автором книги «Шесть карьер Михаила Александровича», вышедшей в издательстве «Весь мир», написанной зятем певца и журналистом Леонидом Махлисом.

ЛЕОНИД МАХЛИС: Я помню, в последние дни жизни он тяжело очень уходил, он был очень болен, он ослеп практически и оглох. Общая старость. Жизнь выходила из него очень мучительно. И однажды он мне сказал: «Наверное, если я когда-то предстану перед Богом, я хочу только проверить свои предположения. Я думаю, что он большевик с большим партийным стажем. Он мастер все уравнивать. Вот за мою счастливую жизнь я получил такую страшную старость». И он был, по-своему, прав. На самом деле не так уж счастлив он был, живя в Советском Союзе. Творчески да, 100 процентов.

М. ПЕШКОВА: Лауреат Сталинской премии, заслуженный артист, любимец всех. Его ведь носили на руках, женщины особенно его обожали.

Л. МАХЛИС: Не то слово. Так было, скажем, более или менее сносно до 60-го года, до 61-го. После 61-го его начали активно выдавливать из искусства. Ну, во-первых, он стал советским гражданином только в 41-м году. То есть когда присоединили Прибалтику к Советскому Союзу. Это уже бросало на него какую-то такую тень: наш, не наш, подозрительный. Кроме того он вошел в искусство как бы через еврейские ворота. Он должен был, если не скрывать, то, по крайней мере, не афишировать и забыть о том, что он перед войной много лет прослужил кантором в синагоге. Сначала в Манчестере, в Англии он тогда стал в 18 лет самым молодым в истории оберкантором. А потом он вернулся в Прибалтику и служил уже в Каунасе в синагоге. В Советском Союзе ему было запрещено даже насвистывать эти композиции, которые были для него очень важны. Это огромный культурный слой, жанр, который по невежеству советских культур-трегеров был элементарно запрещен. Если еврейские песни традиционные на идише еще худо-бедно где-то разрешали исполнять, ограничивали, но за них не наказывали. Хотя и такой случай был, когда Александровича наказали за это. А что касается хаззанута, то есть канторского искусства, он дома боялся петь эти произведения. У него была тайная кассета, которую он вытащил и продемонстрировал в первый раз в жизни только одному человеку – кантору, который навестил его из Соединенных Штатов.

Но и это было не самое страшное. Понимаете, в 61-м году появился приказ Министерства культуры, ограничивающий сольные концерты Александровича. Это означало, что Министерство культуры не могло смириться с его заработками, его популярностью. Он был кумиром миллионов. 22 миллиона пластинок – это по самому осторожному моему подсчету.

М. ПЕШКОВА: 70 пластинок…

Л. МАХЛИС: Больше. 90.

М. ПЕШКОВА: 90, да?

Л. МАХЛИС: Да, около 90 пластинок вышло в Советском Союзе. Ну, да, некоторые произведения комбинировались в разном порядке, что-то повторялось, но я насчитал 90 пластинок за 25 лет жизни в Советском Союзе. На телевидение ему дорогу закрыли полностью. Пресса замолчала. Она и раньше не особенно его баловала. Были только сообщения о концертах. В 68-м году появился новый указ министерства, который ограничивал до 5 концертов в месяц, то есть еще на 30 процентов. И в моей книге есть факсимиле этого документа. В этом приказе было сказано: частичное сокращение. Вот это сочетание «частичное сокращение» или «частичное ограничение» наводило на мысли о возможности окончательного решения этого вопроса. И ему было тогда 55 лет в 68-м году. К этому надо добавить и политическую ситуацию в стране. В Риге, где жила вся семья Александровича, вся его родня, была арестована его племянница, у которой нашли какую-то сионистскую книжку, которая отсидела год, приехала в Израиль. Примерно через неделю после ее приезда приехала семья Александровича, и вы знаете, поразительно, но она была в Израиле гораздо известней и популярней, чем ее прославленный дядя. Газеты писали: «Вчера в Израиль приехал Михаил Александрович, дядя Рут Александрович». Ну, он расстроился, конечно. Я его пытался как-то так утешить, даже сел писать какую-то статью о нем для газеты. Но как обычно слава его быстро догнала. И в этом не было нужды. Так что у него мотивов для отъезда было более чем достаточно. Когда арестовали, кстати, Рут, он пришел домой, когда узнал об этом, и первое, что он сказал, обращаясь к семье: «Кажется, нам снова придется бежать».

М. ПЕШКОВА: К моменту рождения, что это была за семья, где появился на свет мальчик Михаил?

Л. МАХЛИС: Это была довольно бедная семья, крестьянская семья. Примерно где-то 4 процента, я высчитал, еврейского населения Латвии занимались земледелием. Так вот эта семья входила как раз в эти четыре процента. первым распознал талант мальчика его отец, и он был от природы тоже не обделен музыкальными способностями, мечтал о музыке, но он рос в очень ортодоксальной семье, и когда он начал играть на скрипке… Отец, где-то он нашел старенькую скрипку, непонятно, где он ее раздобыл. Его отец у него ее отнял и запретил это богохульное занятие. И когда обнаружился талант маленького Миши, радости отца не было предела, потому что он видел как бы свою реинкарнацию, какой-то шанс дальше передать эту свою мечту. И он всерьез занялся его судьбой, и Миша был ему всегда благодарен за это внимание.

Семья только ради Миши переехала из маленького местечка Берзпилс в Ригу, чтобы дать шанс ребенку развиваться. И там только что как раз в этот момент открылась еврейская народная консерватория, которую основал Соломон Розовский, ученик, кстати, Римского-Корсакова. И отец привел туда мальчика, педагоги так посмотрели, знаете, у нас такой опыт, но мы никогда не видели, чтобы ребенок была таким вокалистом, каким вы его расписываете. Знаете, пусть этот мальчик подрастет немножко, приводите его. Может быть, мы найдем ему место в каком-нибудь хоре. И проводили его. И он не переставал туда ходить, ходил чуть ли не каждый день, пока не заставил педагогов мальчика прослушать. И когда они его прослушали, возник шок. Перед ними стоял 8-летний, даже ему еще не было восьми, 7 лет, абсолютно готовый певец. Осталось только заняться его репертуаром, стилистикой какой-то. Он не нуждался в постановке голоса, он не нуждался в постановке дыхания. Это было нечто, сенсация. Причем действительно в истории это беспрецедентный случай. Знаем, что там были вундеркинды-пианисты, скрипачи, Вилли Ферреро, дирижеры. Но вокалисты, да еще такие, которые не потеряли голос после мутации, таких практически не было. Да еще сделали мировую карьеру.

М. ПЕШКОВА: Первый концерт Михаил Александрович дал, когда ему было 9 лет.

Л. МАХЛИС: Это произошло в Риге. Первый концерт был дан в стенах этой консерватории. Он был как бы закрытый. Педагоги решили не искушать судьбу, и они не стали приглашать журналистов. Они просто хотели мальчика показать. После того, как этот концерт состоялся, где он исполнил 10 или 12 произведений, взрослых произведений. Он пел Шумана. Он пел Шуберта. Он пел Грига. Он пел Годара. Он пел еврейских композиторов. Он пел Гречанинова. После такого концерта Рига пришла в неистовство. Хоть там журналистов и не было, но сенсация быстро стала городской. После первого концерта уже публичного, который состоялся через 2 недели в знаменитом зале Черноголовых, лучший зал города по сей день, наверное, туда тоже были приглашены журналисты. И произошло то, что потом происходило с Александровичем до самого последнего концерта его, рецензенты, музыковеды растерялись настолько, что они не могли объяснить и принять все. И то, что мальчик себя ведет на сцене как взрослый артист. И то, что он хорошо держится на публике, естественно. И то, что у него совершенная техника, и то, что у него ангельский голос, они готовы были это принять. Но была вещь, с которой они не могли никак согласиться, – это интерпретация. Детское исполнение взрослых произведений. Эти произведения интерпретировались ребенком по-взрослому и по-своему. Как это могло произойти? Ведь у ребенка действительно не было времени на приобретение жизненного опыта, необходимого для музыкальной интерпретации таких серьезных произведений.

М. ПЕШКОВА: Он же, по-моему, тогда еще не знал музыкальной грамоты.

Л. МАХЛИС: Уже к тому времени год, приняли в итоге в консерваторию. И с ним занимались общим музыкальным образованием, сольфеджо и так далее. Но он был восприимчив. Все, что касалось музыки, здесь он был очень восприимчив. И вот здесь рецензенты как один стали склоняться к мистике. Они стали говорить да, это чудо. Они стали говорить о том, что в мальчике живет второе «я», что эта способность заложена в мальчике кем-то. Это высшее знание, которое заронено в мальчика кем-то свыше. Почти вот такие формулировки. И что поразительно – то, что Александрович с этим сталкивался до конца жизни. Причины уже были другие. Например, американские рецензенты не могли понять, как это возможно, на какой бы публике он не выступал, с каким бы репертуаром он не выступал, его воспринимали как полностью аутентичного певца. То есть его принимали, как своего немецкие слушатели, американские, еврейские, русские. А тот факт, что он простоял на сцене 75 лет, дал повод американским рецензентам говорить о нем, как о восьмом чуде света. Кстати, последний концерт он дал в Москве в 97-м году 26 мая в большом зале консерватории, в его родном зале, где каждая половица хранит отпечатки его подошв. И в тот же приезд он был приглашен в эту же студию, где он записал, по-моему, часовое интервью для Вашего радио.

М. ПЕШКОВА: Он записывал это интервью с Анатолием Суреновичем Агамировым?

Л. МАХЛИС: У меня есть видеозапись этого интервью, этой беседы.

М. ПЕШКОВА: А что вам потом рассказывал Александрович об этой встрече на «Эхо Москвы»?

Л. МАХЛИС: Что касается «Эха Москвы», то я узнал о нем только из видеозаписи, которую я получил от моего друга Александра Целюка, дирижера из Москвы. Сама эта поездка для него стала очень грустной. Он любил сюда ездить. Он обожал эту аудиторию русскую. Ему всегда не хватало ее. У нее не было недостатка в концертах во всем мире, но об этой аудитории он говорил всегда, понизив голос, мечтательно. Он любил ее. И когда ему предложили сюда приехать… Госконцерт предложил ему сюда приехать в 89-м году, он ошарашил директора Госконцерта своим условием. Он говорит да, я приеду при одном условии, если концерты будут благотворительными.

М. ПЕШКОВА: О выдающемся теноре Михаиле Александровиче на «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени» у Майи Пешковой рассказывает журналист Леонид Махлис, автор книги «Шесть карьер Михаила Александровича» в программе «Непрошедшее время».


Л. МАХЛИС: Так вот вернувшись из Москвы в 97-м году, он был уже очень нездоров. Конечно, его состояние и возраст – 83 года – отражалось и на голосе, безусловно, и, главное, на слухе. И вот когда он вернулся, я спросил его: «Ну, как?» Он говорит: «А, куда я полез!», - произнес такую фразу. И однажды, когда я зашел к нему домой его навестить, застал его лежащим в постели. Он не видел, когда я вошел, не слышал. Я заглянул в комнату, он лежал, и у него указательный палец руки как-то странно очень так двигался. Когда он меня увидел, он говорит: «А! Это ты. Заходи, заходи. Я как раз пою». Я говорю: «И что же Вы поете?» Он говорит: «Да я пою мой московский концерт. У меня там кое-где не получалось, но теперь все получается. Только это никому не нужно».

М. ПЕШКОВА: Как складывалась его жизнь вот после того концерта, который был в Риге, когда писали все газеты? После 9-летнего возраста, что дальше было с Михаилом Александровичем?

Л. МАХЛИС: Дальше ему очень повезло с педагогами. Они очень и очень бережно обращались с ним и с его голосом. Следили внимательно, чтобы не пропустить тот момент, когда надо прекратить петь, сделали это вовремя. Он страдал ужасно, потому что он любил петь. И когда ему сказали, что ближайшие пару лет тебе нельзя не только петь, но и избегать шумных игр, и вообще поменьше рот открывать. Он возмутился: «А как же я буду играть в футбол?» - сказал он. И когда этот период стал подходить к концу, он начал пробовать голос, втихаря, чтобы не слышали его педагоги, чтобы не слышал отец. И его показалось, что у него появился баритон. И он жутко образовался. Он мечтал быть баритоном. Он побежал в магазин, накупил нот с партиями соответствующими и стал потихонечку пробовать свои силы. К счастью, отец его застал за этим занятием, и между ними произошла перепалка, чуть ли не дошло до оплеухи, потому что отец был очень бескомпромиссен в этих вещах. Он мечтал, чтобы его сын занял в жизни то место, которое он не смог занять, и он активно вмешивался в каждый шаг сына. Между ними даже конфликты возникали. Так вот он отобрал у него все эти ноты, уговорил пойти к педагогам, чтобы они снова его внимательно прослушали. Когда он привел его к педагогу, тот сказал: «Миша, ты знаешь, отец прав. У тебя тенор». И нашли ему нового педагога. Это была совершенно изумительная женщина, была певица Рея Ратнер, тоже была выпускницей петербургской консерватории, подающая надежды певица, у которой случилось несчастье. Она потеряла близкого человека. И от переживаний у нее произошел парез лица, и она не могла больше петь. Но она оказалась одаренным педагогом. И ей Миша обязан практически удачным стартом. Однажды его пригласили петь в синагогу. Отец его настоял, чтобы он сблизился с этим жанром, еврейской литургической музыкой. Тот отбивался. Естественно, все мечтают тенора об опере. Миша не был исключением. Но он понимал свою проблему. Его рост уже во взрослом состоянии был 158 сантиметров. И это, конечно же, ему до какого-то момента закрывало дорогу на сцену. Всерьез его начали тащить на сцену уже в Советском Союзе в начале 50-х. был даже приказ о зачислении его в труппу Большого театра, от которого он долго отбивался и, к счастью, ему удалось отбиться. Он понимал, что он камерный певец и что его место на концертной эстраде. Во время выступления в синагоге его услышал человек, который приехал из Англии, и у которого было поручение найти хорошего контора для центральной синагоги Манчестера. И он тут же сделал ему предложение. Это случайное стечение обстоятельств. И совершенно неопытному человеку, так сказать, он не был профессиональным кантором в то время, но этот человек распознал, и он его уговорил. В 34-м году он приехал в Манчестер и почти три года прослужил в Англии в синагоге. Потом он вернулся в Каунас, вернее в Прибалтику, и занял этот же пост в синагоге в Каунасе. Потом война.

М. ПЕШКОВА: Что было с семьей Александровичей, со всей в годы войны?

Л. МАХЛИС: Благодаря случайным, в общем-то, обстоятельствам часть семьи выжила, а погиб его брат с семьей, старший брат с женой и двумя детьми погиб в рижском гетто. И вся семья под корень его жены Раи Александрович, 19 человек были уничтожены нацистами. Она одна уцелела случайно. И они в первые дни войны встретились случайно же в Свердловске, где Александрович выступал с концертами в тот момент, а Рая, будучи 19-летней девушкой, студенткой балетного училища, с этим училищем была эвакуирована. А родители ее и вся родня остались в Риге навсегда.

М. ПЕШКОВА: Это получается 2-ая карьера Александровича, – да? – о которой мы сейчас говорили?

Л. МАХЛИС: Это, получается, 3-я карьера.

М. ПЕШКОВА: То есть 2-ая – это кантор.

Л. МАХЛИС: В Советском Союзе это 3-я карьера.

М. ПЕШКОВА: Да, 3-я карьера.

Л. МАХЛИС: И началась она с войны, с выступлений на фронтах, главным образом, на Кавказе, где ему приходилось выступать иногда по 2-3 раза в день, но на разных позициях боевых. Особенно тяжело это было зимой, потому что он пел перед бойцами, он пытался создать для них ощущение зрительного зала, особенно в госпиталях или полевых госпиталях. Поэтому он пел перед ними в смокинге, в лакированных ботинках, стоя в них на снегу, на обледенелых склонах. И люди, которые знакомы с повадками певцов. Они все понимают, что это был подвиг, потому что все певцы, особенно тенора, относятся к своему голосу как к ребенку. Они его пеленают. Они его оберегают. Некоторые певцы не входили в помещение даже, где курят. Другие не разговаривали на улице. Козловский не разговаривал сутки перед концертом. Карузо кутался там в 5 меховых или там шерстяных шарфов. Даже существовала карикатура на Карузо, где он был изображен в виде мумии египетской. И Александрович прекрасно знал, как обращаться надо с голосом, чтобы его сохранить. И, тем не менее, он это делал. Он мог поступить, в конце концов, так же, как поступал Яша Хейфец, например. Он выступал на фронтах на американских, понятно, перед американскими военнослужащими. Но он носил военную форму без знаков различия. Он везде появлялся в такой простой солдатской суконной форме. И это было и тепло, и удобно. И как бы он хотел слиться с этой массой. То же самое происходило и с Марлен Дитрих. Она тоже носила костюм, ну, сегодня мы это называем сафари. На самом деле это был военизированный костюм. Тоже, чтобы уподобиться своим слушателям. Александрович принципиально выходил в смокинге, в бабочке и в лаковых туфлях. Как я уже сказал, он пел на Кавказе, на боевых позициях. Там не было сплошной линии фронта. Ну, были окопы. И линия фронта, если ее прочертить, она была извилистой или даже шашечной, что ли. Его слушателями часто становились вражеские солдаты. Бывали случаи, что они были на таком же расстоянии от него как и советские точки огневые. И был один случай, когда немецкие солдаты умудрились послать заявку в расположение советских позиций с просьбой исполнить что-нибудь по-немецки. И с разрешения командования он пел колыбельную Моцарта на немецком. И были слышны аплодисменты. То есть это певец-миротворец, можно сказать. До братания не дошло тогда, но несколько минут был мир.

М. ПЕШКОВА: В годы войны и на передовой пел Александрович и в тылу, а потом настала эпоха космополитизма. Она его коснулась?

Л. МАХЛИС: Она его не только не коснулась, его лично. Именно в эти дни он оказался в фаворе. В 47-м году он стал заслуженным артистом, а в следующем году он стал лауреатом Сталинской премии. Причем по некоторым свидетельствам, очень авторитетным свидетельствам, инициатором был Сталин, он настоял на том, чтобы дать ему премию, потому что были противники. Правда, на этом государственные блага и почести закончились. Это была как бы золотая туфля императора. И все. Но дело не в этом, потому что его слава все равно была стихийная. Все равно он получал, он добирал от зрителя, от слушателя, он добирал то, что ему не додала власть, скажем так. Он вообще был не очень пристрастен к званиям и к эпитетам, и так далее. Могло все произойти и иначе, потому что его биография, в общем-то, могла вызвать и другую реакцию со стороны НКВД. И такие даже были попытки. Например, в самом начале 53-го года был арестован главный администратор МХАТа Игорь Нежный. Они очень дружили с Мишей со времен войны еще. Вот в Тбилиси они познакомились. Повезло, потому что умер Сталин, и через несколько месяцев его освободили. И они в один прекрасный день встретились случайно в ресторане ВТО. Игорь Нежный бросился ему в объятия и стал ему рассказывать, что во время допроса следователи НКВД требовали, чтобы Игорь Нежный поделился с ними, каким образом Александрович шифрует, кодирует в своих неаполитанских песнях шпионскую информацию, которую он передает резидентам, сидящим в зале. На полном серьезе.

М. ПЕШКОВА: Бред какой-то.

Л. МАХЛИС: Бред – это не то слово. Поэтому все могло повернуться, как угодно.

М. ПЕШКОВА: Журналист Леонид Махлис, автор вышедшей в издательстве «Весь мир» книги «Шесть карьер Михаила Александровича», рассказывал о жизни выдающегося тенора. Вы станете обладателем этого издания, если верно ответите на смс по телефону 8 985 970 45 45, повторю еще раз – 8 985 970 45 45, на вопрос, в каком году и где встретился Александрович с Вениамином Джели. Следите за продолжением. Звукорежиссеры – Алексей Нарышкин и Александр Смирнов. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

 Отправлено: 22.08.14 00:17. Заголовок: Исполнилось 25 лет с..

Исполнилось 25 лет со дня смерти Яна Френкеля... Вот тут про него статья интересная:

Полушепот Яна Френкеля

Когда по государственным российским каналам или во время застолий дружно затягивают «Поле, русское по-оле», вряд ли кто-то вспоминает о том, что мелодию эту придумал сын киевского парикмахера Ян Френкель. 25 августа исполняется 25 лет со дня его смерти.

Скрипка как лекарство от сквозняков

В официальных биографиях в качестве даты его рождения значится 21 ноября 1920 года. На самом же деле Ян Френкель родился на пять лет позже. Это он сам потом приписал себе лишние годы жизни — чтобы взяли на фронт. Родился в семье киевского парикмахера Абрама Френкеля. Настоящее имя будущего композитора — Ян-Томпа, так его назвали в честь эстонского революционера. В возрасте одного года Яна увезли из столицы в маленький городок Пологи.

Самым священным предметом в их доме была скрипка. Абрам Френкель сам выучился играть очень поздно, профессиональным музыкантом ему уже было не стать. Поэтому, едва сыну исполнилось четыре, он вложил инструмент в детские руки. Говорят, правда, что не только из любви к искусству. Мальчик рос очень слабым, часто болел, врачи нашли у него туберкулез. А значит, любой сквозняк мог оказаться для него смертельным. Отец страшно испугался: как убережешь мальчишку от сквозняков? И он нашел повод не пускать сына на улицу: по нескольку часов кряду заставлял Яна играть на скрипке. Казалось бы, такое заточение должно было вызвать в мальчике ненависть к музыке. Но надо отдать должное парикмахеру Абраму Френкелю: он не просто научил Яна играть, но и передал ему свое благоговение перед инструментом. А заодно и клиентов своих развлекал: стриг их, когда мальчик занимался, наигрывая трогательные мелодии. Позже композитор вспоминал, что, если фальшивил, отец извинялся перед клиентом, медленно подходил к сыну, строго дергал за ухо и возвращался к работе.

Казалось, особого таланта к музыке у Яна не было. Мальчик был хорошим учеником, и только. Но когда ему исполнилось восемь лет, Абрам вдруг понял, что сын не просто играет по нотам — он будто сжился со скрипкой, сросся с ней, почувствовал ее душу. Чуть позже маленького музыканта показали знаменитому педагогу киевского музыкального училища Якову Магазинеру. Тот был поражен тем, как чисто и с каким глубоким чувством играл этот болезненный мальчик. Яна зачислили в училище, сразу в третий класс, и судьба будущего композитора была предопределена. После училища он без труда поступил в Киевскую консерваторию. Подрабатывал в оркестрах, бегал с концерта на концерт, жадно впитывал новые знания и впечатления.

А потом наступил 1941-й. В один день мир раскололся на «до», в котором были репетиции и концерты, и «после», где шла мобилизация. Яну было всего шестнадцать. На фронт его не взяли, отправили вместе с другими студентами консерватории на Донбасс на сельхозработы. Но Френкель недолго продержался в полях. Когда-то слабый болезненный мальчик к своим 16 годам стал широкоплечим мужчиной двух метров роста. А потому в Оренбургском зенитном училище совсем не удивились, когда к ним пришел записываться в армию молодой человек 1920 года рождения: Ян собственноручно исправил цифры в документах и «повзрослел» на пять лет.


Война и музыка

Именно там, в училище, вдыхая запах войны, будущий композитор напишет свою первую песню, «Шел пилот по переулку». Но засиживаться в учебном заведении не пришлось — забрали на фронт. Целый год Ян Френкель провел на передовой. Потом было тяжелое ранение, госпиталь. Второй раз в его жизни врачи вынесли смертный приговор: не выживет, надеяться можно только на чудо. И чудо произошло: раненый пошел на поправку. От военной службы его освободили, но оставаться в стороне Ян не мог. Попросился во фронтовой театр, который организовали при Московском городском управлении искусств. Одаренный музыкант пришелся ко двору: занимался музыкальным сопровождением спектаклей, сам придумывал, что играть, сам и играл. На всех инструментах по очереди: на рояле, аккордеоне, скрипке.

Первый раз труппа выступала мрачной осенью 1943 года на Карельском фронте. «Концерты наши проходили в блиндажах, чаще всего в ближайшем соседстве с передовой, — вспоминал Френкель годы спустя. — Тогда впервые я понял, какая это великая жизнеутверждающая сила — искусство и как оно необходимо людям при любых обстоятельствах, в любой обстановке». Потом театр прикомандировали к Первому Украинскому фронту. Каждый концерт — под грохот обстрелов, каждое выступление — как в последний раз. Так, поднимая боевой дух солдат, отвлекая их ненадолго от тяжелой кровавой работы, Ян Френкель дошел до Берлина.

Здесь же, на фронте, случилось и третье чудо в его жизни — Наталья Меликова. Она была старше Френкеля на 14 лет, прошла всю войну, на которой, казалось бы, не до любви и сантиментов. Неприступная и горделивая, Наталья не сразу ответила на его ухаживания. Только потом станет понятно, как тяжело было будущей жене композитора пойти на сближение. Оказалось, что простоватая на первый взгляд фамилия Меликова скрывает графский титул, который в те годы мог стоить жизни. Но широкоплечий добродушный скрипач покорил графиню. Больше они не расставались.


Московская эстрада

После войны Френкели поселились в Москве. Как и многие в те годы, ютились в коммуналке. Ян устроился в гастрольную труппу, выступавшую на эстрадных площадках. И его заметили: высокий, сутулый, с роскошными «чапаевскими» усами, Френкель привлекал внимание публики. Но дело было не только в харизматичной внешности.

«Всеобщее восхищение вызывал Ян Френкель, — рассказывал композитор Юрий Саульский. — На своей скрипке он воспроизводил манеру лучших джазовых саксофонистов 30-х годов — Хокинза, Уэбстера, Вентуры. Звук его скрипки был очень теплым, полным, задушевным, интонации исключительно точными. Френкель также был талантливым импровизатором. Привлекала его музыкальность, какая-то истовая влюбленность в джаз. Как сейчас вижу: большого роста, слегка сутулый, он подходил к микрофону и играл на скрипке так, что все останавливалось, замирало. Скрипка была как бы его продолжением. Это был не просто виртуоз — это был настоящий артист джаза».

Вскоре московские меломаны стали «ходить на Френкеля». Столичные кинотеатры приглашали его давать концерты, он стал дирижером эстрадного оркестра, который выступал в фойе кинотеатров перед показами фильмов. Френкеля звали всюду. И он не отказывался ни от какой работы — играл в ресторанах, переписывал партитуры для именитых членов Союза композиторов, писал оркестровки. Музыканту надо было кормить семью: у Натальи и Яна родилась дочь Нина. Но это были и его «университеты»: благодаря этой вроде бы рутинной работе Френкель научился по-настоящему чувствовать композицию. Переработанные им произведения звучали по радио и телевидению, его приглашали работать над операми, пьесами, эстрадными песенками. Сам он не писал уже 18 лет.


Рождение звезды

А потом случился взрыв — именно так описывал сам Френкель внезапное неистовое желание высказаться, которое его охватило. «У меня появилась потребность высказаться, неодолимое желание передать то, что накопилось в душе за прошедшие сложные годы — годы юности, войны, годы сурового возрождения нашей земли. Такая потребность возникает, наверное, у каждого человека, — вспоминал композитор. — Мне помогла песня. Она дала мне возможность беседовать с людьми, делиться тем, что испытал, что видел. Причем я уверен: буквально обо всем можно сказать песней по-своему, не крича». И он, действительно, не кричал. Говорил со слушателями как бы полушепотом, не пытаясь их оглушить. Бывший фронтовик, Френкель сошелся с поэтом Константином Ваншенкиным, который много и проникновенно писал о войне. Ходил на поэтические вечера, подружился с Михаилом Таничем, Робертом Рождественским, Инной Гофф. Его позвали на телевидение, попросили написать песни для мультипликационных и художественных фильмов. Френкель много ездил по стране, сам пел полюбившиеся публике песни. Рассказывали, что в одном поселке не оказалось в зале пианино. Чтобы принести инструмент из дома одного из жителей, требовалось разобрать стену клуба. Разобрали.

Неожиданный взлет композитора, конечно, не прошел незамеченным. В Союзе композиторов нашлось немало завистников, которые и мечтать не могли о таком таланте. Хотели даже изгнать Френкеля из союза, творчество его называли «бесперспективным». Но вмешался Дмитрий Шостакович. Мэтр был краток: «Очень мелодично», — сказал он во время разбора песни Френкеля «Текстильный городок». Завистникам пришлось угомониться.

Всенародная слава не принесла Френкелю богатства. Да он к нему и не стремился, слишком увлечен был творчеством. Семья по-прежнему жила в коммунальной квартире, время от времени Наталье приходилось ругаться с соседями. Едва написав новую мелодию, Френкель мчался со всех ног к телефону, звонил поэту и с энтузиазмом напевал придуманное, боясь расплескать вдохновение. Подобные домашние концерты порой будили соседей по коммуналке посреди ночи, провоцировали скандалы. Так родились песни «Кто-то теряет, кто-то находит», «Калина красная», «Обломал немало веток, наломал немало дров». Так появились мелодии, которые до сих пор заставляют нас плакать. Особенно одна — знаменитые «Журавли».


«Журавли»

Говорят, своим рождением эта песня обязана Марку Бернесу. Тяжело больной певец прочел в журнале «Новый мир» стихотворение Расула Гамзатова о погибших джигитах. Бернес тут же позвонил переводчику Науму Гребневу и попросил адаптировать стихи для песни. Следующий звонок был Френкелю. «Журавли» стали абсолютным хитом, который крутили повсюду. В эту мелодию композитор вложил все свои воспоминания, всю боль и любовь к товарищам по фронту. «Журавли» мгновенно стали главной песней о войне. А злопыхатели снова взялись за старое: в Политбюро ЦК КПСС направили жалобу, — мол, слишком много «Журавлей». На этот раз за Френкеля вступились благодарные фронтовики. Леонид Брежнев внимательно прочел донос и вынес резолюцию: песню исполнять, но пореже.

Можно представить, какой злостью исходили коллеги по цеху, когда Ян Френкель еще и выиграл конкурс на создание новой оркестровой версии гимна СССР, знаменитой мелодии Александра Александрова. Композитор же, несмотря на всенародную любовь и славу, в душе оставался все тем же чуть сутулым, открытым и щедрым еврейским мальчиком со скрипкой. Никому не отказывал. Часто выступал просто для друзей. Когда мог помочь, помогал. Многие его друзья, благодаря Френкелю, получали место в очереди на жилплощадь или телефон. Сам же Френкель долгие годы так и жил с семьей в коммуналке.

Светлый, жизнерадостный, открытый, Френкель был любимцем публики. Он выступал в концертных залах и в сельпо, выходил на сцену при любой погоде, в любом состоянии. Но годы и старая рана брали свое. По совету врачей Френкелю пришлось переехать в Ригу: климат там помягче. Но ни климат, ни лечение не помогли. Его не стало 25 августа 1989 года. Хоронить привезли в Москву, на Новодевичье кладбище. Когда гроб опустили в могилу, из динамиков раздался мягкий, грустный голос Френкеля: «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей...»

Материал подготовила Алина Ребель.

 Отправлено: 22.08.14 00:19. Заголовок: И одна из моих любим..

И одна из моих любимых песен в исполнении автора:

 Отправлено: 03.09.14 17:13. Заголовок: Дмиотрй Быков взял и..

Дмиотрй Быков взял интервью у Андрея Макаревича:

"Собеседник"

АНДРЕЙ МАКАРЕВИЧ: МОЯ ТРАВЛЯ — НЕ ЗАКАЗ ВЕРХОВ, А ПОЛИТИКА СРЕДНЕГО ЗВЕНА

Андрей Макаревич дал большое интервью креативному редактору «Собеседника» поэту и писателю Дмитрию Быкову – о том, что происходит на Украине, о новой волне травли и ее параллелях с тем, что творилось вокруг «Машины времени» в восьмидесятые, и бесценном опыте шкуры «врага народа».


«Не думаю, что моя травля – заказ верхов»

– Где ты перешел границу?

– Что значит «перешел»? Я что, ночью, по-партизански пересекал ее? Мы въехали на Украину совершенно официально, на таможне под Белгородом. С обеих сторон – сплошные улыбки и просьбы сфотографироваться. Потом тридцать километров до Харькова, потом девяносто до Славянска и еще примерно тридцать до Святогорска. Так что в Славянске я был, хоть и очень недолго. Прошелся по центру, увидел, что его почти восстановили. Вот окраины – да, сильно разрушены. Никаких расправ там не происходит, ополченцы зря пугают всех, что украинцы зверствуют на отвоеванных территориях. Да никто и не верит, собственно. Скажу тебе честно: все это зарастет так, что не будет видно шва. И между украинцами, и между Украиной и Россией. У меня сейчас, кстати, работает парень из тех мест, он мне показывает фотографию: неразорвавшаяся ракета торчит около хаты. «Это украинская армия вас обстреливает?» – «Да нет, украинская армия у нас в селе стоит. Это от ополченцев прилетело, только вот откуда у них «Град»?» Но зла он, мне кажется, не держит. То есть это не такое зло, какое бывает при настоящей войне.

– А как, по-твоему, наши, которые там воюют, – они герои?

– Че Гевары эти? Нет, не герои. Люди с российскими паспортами приехали в чужую страну, подожгли ее, потом исчезают куда-то... Пусть даже там воюет ничтожный процент – пятнадцать тысяч из боеспособных четырехсот, – но они это начали. А я, если честно, сепаратизма не люблю – ни украинского, ни российского, ни татарского. Согласно карте 1918 года, Ростов и Краснодар – украинские города; если бы какой-нибудь реконструктор с украинским паспортом сегодня в Ростове или Краснодаре заговорил о том, что это исконно малороссийские территории, – он договорить бы успел?

– Думаю, не успел бы.

– И это, по-моему, правильно. Никогда еще дробление никого не сделало сильней – и вообще, знаешь, когда есть большая территория, то даже по физическим законам давление на ней перераспределяется и каждому в отдельности достается меньше. Чем больше страна, тем больше в ней воздуха. А раз мы против сепаратизма у себя – давайте и к другим его не экспортировать.

– Ты не сталкивался на Украине с ненавистью ко всему русскому?

– Во всяком случае, мне о ней никто не говорил, и уж подавно я не чувствовал ее на себе. Те же просьбы сфотографироваться, те же дети подбегают за автографом.

– У тебя есть догадки: почему именно ты? Смотри, ведь и в восьмидесятом под ударом оказалась именно «Машина»...

– В семидесятые, в восьмидесятые – все понятно: мы просто было популярней всех. Торчали над поверхностью. А уж потом... голубь гадит в одну точку, это его ноу-хау.

– Тем не менее, понимаешь, у меня такое чувство, что ты и в школе, и в молодости не знал травли. Такой был общий любимец. Как оно теперь чувствуется?

– Бесценный опыт, бесценный. Когда тебе тридцать лет подряд поют в уши, что ты наше всё, а потом ты сразу враг народа и певец для карателей – только за то, что тебе не понравилась аннексия и ты сказал об этом вслух, – это несколько отрезвляет. Как у Бродского, помнишь?

– Да, «Развивая Платона». «Это твой шанс увидать изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи».

– Совершенно верно. «Запоминай же подробности».

Что касается опыта травли – ну почему же, он бывал, хоть и не в таком масштабе, конечно. Когда мы в семьдесят девятом пришли в Росконцерт – всё, предатели идеалов рок-н-ролла. Когда я стал вести «Смак» – то же самое, Макароныч, нас на пищу променял... Ничего не поделаешь, люди любят искать предателей, это их сплачивает. В предатели попадаешь даже за то, что меняешься и начинаешь петь не то, что вчера. Для тех, кто не движется с места, любое движение – предательство. Ну и нормально.

– Чем ты объясняешь такую безумную ненависть к Украине в российских верхах? Ну чего такого – этот Майдан? Ведь последствия его были бы для России ничтожны...

– Ничего себе ничтожны! Люди скинули власть – ты понимаешь, какой это прецедент? Я не говорю о том, что они начали делать после: тут глупостей хватало. Но, как говорится, сам процесс...

– А чем объясняется шум вокруг гуманитарной колонны? Почему столько двусмысленностей, такое недоверие?

– А с колонной, кажется, дело столь же темное, как и с «Боингом». Почему там столько пустого места, в этих грузовиках? Да и вообще – после того, как в Донецк и Луганск из России приехало столько подозрительных людей и грузов, вполне естественно распространять подозрения даже на сахар. Даже если не имеется в виду ничего, кроме гуманитарной помощи.

– У тебя не начались пока неприятности с отменами концертов, запретами выступлений и все такое?

– Это будет видно осенью. В начале сентября, кстати, будет концерт в пользу тех же самых беженцев в Москве. Вот и посмотрим, отменят ли. Потом – большая поездка по Сибири. Вообще много всего запланировано, включая выступления в Германии и Франции...

– Ну, это-то вряд ли отменят.

– Разве только не выпустят отсюда.

– Сейчас широко обсуждается твой ответ Лимонову...

– Пусть обсуждается. Некоторые люди пишут, что не стоило опускаться. Я же, напротив, считаю, что не стоило утираться. Я как-то к этому не привык. Он большую часть своей нагло-лживой статейки – все с теми же штампами про карателей – посвятил моей андропаузе. Я просто предлагаю ему убедиться, что никакой андропаузы нет. Ну в самом деле, охамел человек.

– Он уже сказал, что до полемики опускаться не будет, потому что воспарил. Воспарил, видимо, до Габрелянова. Но почему прочие деятели культуры молчат и ничего не скажут в твою защиту?

– Почему, они говорят – Юра Шевчук, Лия Ахеджакова, многие другие. Но ведь печатают не тех, кто говорит в защиту. Они обзванивают некоторое количество людей, а публикуют тех, чье мнение совпадает с... Вот не знаю, называть ли это политикой партии. С одной стороны, на предложение лишить меня наград неожиданно резко отреагировал Мединский. С другой – я не думаю вообще, что все это – заказ верхов. Это политика среднего звена, старающегося услужить и забегающего впереди дрезины.


«Телевизор сегодня смотрят, как фрик-шоу»

– А дальше что? Эта риторика войны – она будет еще нарастать?

– Не думаю. Осенью она схлынет. Я не стал бы все-таки утверждать, что она проникает в народ так уж глубоко. Поверь мне, это на поверхности – как ржавчина. Большинство сохраняют...

– ...пофигистический нейтралитет.

– Ничего подобного. Большинство сохраняют здравый смысл, как оно всегда и бывает в России. Даже советская пропаганда не затрагивала глубин – всем было все понятно. А уж сейчас... телевизор вообще смотрят, как фрик-шоу. По крайней мере большинство. И ко мне каждый день подходят на улицах все больше людей – держитесь, мы с вами и все такое.

– Они говорят это тихо.

– Но часто.

– Ты не ожидаешь больших социальных катаклизмов? Из-за цен и все такое?

– Не дай бог. И вообще, я исповедую практическую магию: то, о чем много говорят, случается. Если сейчас начать много говорить о катаклизмах, они будут, а после них всегда хуже. Всегда, это проверено. Давайте все предсказывать погромы – и накликаем погромы.

– Ты написал новые вещи с учетом этого... нового опыта?

– А вот это – нет. То есть им на короткое время удалось добиться, что я не писал нового. Это потому, что, когда пишешь, надо не то чтобы хорошо к себе относиться... хотя и это тоже... но не тратить нервную энергию на сопротивление всякой мерзости. Когда пишешь, эта энергия нужна тебе вся.

– Напоследок еще один не очень приличный вопрос. Ты хоть раз надевал эти награды? Государственные?

– Все сразу? Да. Ярмольник решил правильно, по-советски отметить Первомай. С салатом «Оливье», с просмотром телевизора. И каждый должен был стилистически соответствовать. Я подумал: а чем я буду соответствовать-то? И решил: надену все награды. У меня есть медаль «Защитнику свободной России» – за 1991 год. Есть церковный орден. Есть орден Почета – Ельцин тогда всю «Машину» наградил. Есть «За заслуги перед Отечеством». Несколько юбилейных медалек. Значок народного артиста. В общем, когда я все это нацепил, получилось довольно внушительно. Но только за столом у Ярмольника – другого случая не представилось.

 Отправлено: 03.09.14 18:35. Заголовок: Спасибо за интервью...

Спасибо за интервью. Мое отношение к Макаревичу было разным, и сейчас я не могу, например, понять смысла его письма Путину. Но Макаревича ни за что бьют так сильно, что хочется его поддержать, тем более с его позицией сейчас я абсолютно согласна.

 Отправлено: 15.09.14 02:12. Заголовок: Одно из юбилейных ин..

Одно из юбилейных интервью Владимира Спивакова:


Владимир первой степени

Юбилей "Виртуозов Москвы" совпал с 70-летием Спивакова

Лейла Гучмазова ("РГ")


У Владимира Спивакова тройной юбилей - 35-летие "Виртуозов Москвы", 20-летие Благотворительного фонда и собственное 70-летие. В эксклюзивном юбилейном интервью "РГ" он поделился настроением.

- Владимир Теодорович, можно начать с неюбилейного? Все отечественные музыканты давно и с болью говорят о разрушенной системе музыкального образования, а правительство только что одобрило закон о дополнительном образовании - вы имели к этому отношение?

Владимир Спиваков: Надеюсь, что имел - много раз говорил об этом, в том числе на совете по культуре при Президенте. Думаю, что наше будущее также и в прошлом. Музыкальные школы были прочной основой, а с новым поколением уже есть проблемы - все меньше и меньше людей способны вот так сразу встать под флаг Национального филармонического оркестра, представлять Россию на международной арене как страну с высочайшими культурными традициями.

- Последние годы часто говорят о том, что в музыкальной жизни России все главное решает "чрезвычайная тройка" - Гергиев, Башмет, Мацуев. Вы согласны? И где видите себя при таком раскладе?

Владимир Спиваков: Во всяком случае, уже много лет упомянутая вами "чрезвычайная тройка" и примкнувший к ним Спиваков не могут добиться особого статуса для Центральной музыкальной школы. Ведь она уникальная, Сталин эвакуировал ее из Москвы одной из первых. А нам до сих пор добиться особого статуса не удается, бодается теленок с дубом. В любой армии есть элитные войска, элита нужна, и её необходимо создавать. А ведь единственная подобная школа в мире есть только в Лондоне, да и появилась она после того, как Иегуди Менухин посетил ЦМШ.

- Сейчас сами доращиваете кадры?

Владимир Спиваков: И не только себе, причем большими и тяжелыми трудами. У нас был замечательный опыт сводного оркестра молодых людей из стран СНГ, играли молодые музыканты из Грузии, Узбекистана, Украины, Армении, Белоруссии, Азербайджана. Уровень был разный, но, с большим количеством репетиций и самоотверженной тратой времени, все удалось собрать и привести к общему знаменателю. В результате, когда мы играли в ООН, после концерта ко мне против протокола подошел Пан Ги Мун и сказал, что это лучший день в его работе на этом посту.

Эффективность культуры

- А откуда-то сверху из начальственных кабинетов все время говорят об эффективности во всех отраслях…

Владимир Спиваков: Меня это отпугивает. В памяти встает фигура Евгения Мравинского, который колоссальное количество времени тратил на подготовку к концертам. Иногда это были сочинения, которые он играл десятки раз. Сегодня великий маэстро был бы самым неэффективным. Вряд ли он бы успел на три концерта в разных городах в один день.

- Но ведь пресловутые требования к эффективности культуры - не только российская проблема?

Владимир Спиваков: Не скажите, не все идут по этому пути. Чтобы сохранить качество, например, в американских оркестрах вывешивают план работы на следующий год перед летним отпуском, и оркестранты обязаны за лето выучить свои партии, и часто играют их наизусть. Я был тому свидетелем.

- Только что видела такое планирование работ для оркестра Большого театра.

Владимир Спиваков: И оркестр, кстати, превосходный. Мне довелось дирижировать этим оркестром "Колокола" Рахманинова, премьеру которых сто лет назад дирижировал великий автор.

- Похоже, что и назначение Тугана Сохиева музыкальным руководителем Большого не обошлось без вашего участия? Он ведь впервые появился в Москве на сцене Дома музыки?

Владимир Спиваков: Сохиев работал с Национальным филармоническим оркестром России неоднократно, и оркестр его полюбил, но все-таки идея не моя, а генерального директора Большого Владимира Урина. Да, Урин был на концерте Сохиева и оркестра Капитолия Тулузы у нас в ММДМ. А я действительно дружен с Сохиевым, мы неоднократно вместе музицировали. Вспоминаю наш совместный концерт в Тулузе, когда один сумасшедший расстрелял людей, даже детей. В этом году Туган Сохиев выступал с НФОРом на фестивале классической музыки в Кольмаре (Владимир Спиваков - художественный руководитель фестиваля с 1989 года -"РГ"), и, надеюсь, будет дирижировать НФОРом еще не раз.

- Есть еще один замечательный музыкант, вовремя получивший вашу поддержку - сопрано Хибла Герзмава. Этот год она начала под облаками на церемонии закрытия олимпиады в Сочи и закончит на сцене Метрополитен со сложнейшей партией, но было время, когда не медаль на конкурсе Чайковского, а именно ваша поддержка была для нее очень важна. И ведь не только Хибле, которая сейчас собирается петь на концерте в честь вашего юбилея.

Владимир Спиваков: Ей никак не могли дать давно заслуженное звание, а я написал Дмитрию Анатольевичу Медведеву, который был в то время Президентом РФ, и через три дня получил положительный ответ. Что же касается конкурсов, Евгений Кисин взошел на Олимп вообще без них. Сейчас он меня очень тронул: Женя не смог быть на юбилее, но специально снял студию Steinway в Париже и в качестве подарка записал на видео "Посвящение" Листа.

Неравнодушие - путь к счастью

- Так мы подошли к теме, заслуживающей особого внимания - ваш благотворительный фонд возник одним из первых в России.

Владимир Спиваков: До организации своего благотворительного фонда я стоял у истоков рождения "Новых имен" и первые благотворительные концерты мы провели для восстановления храма Большого Вознесения у Никитских ворот.

- При нынешнем обилии благотворительных программ время от времени всплывают истории о злоупотреблениях. Вы успеваете контролировать благотворительный фонд вашего имени?

Владимир Спиваков: У меня даже мыслей таких нет, мне вообще трудно с моим воспитанием подобные вещи представить себе, в жизни не прочел чужого письма и не залезал в чужой шкаф. Спокоен за Благотворительный фонд абсолютно, вижу результаты постоянно. Счастлив, что дожил, когда вижу больших артистов, выросших с помощью фонда из талантливых детей. Просто нужно быть неравнодушным. Неравнодушие, вообще-то - путь к счастью. Для многих работающих в фонде людей это дело стало смыслом жизни, и, хоть это не наш профиль, фонд оплатил 114 операций. А вообще мы поддержали более 20 тысяч детей - не такая уж маленькая здоровая ячейка человеческого сообщества.

Боксерский раунд в Гарварде

- Весь год вы провели как обычно, в гастролях. Хоть какое-то юбилейное настроение уловили?

Владимир Спиваков: Конечно! Начал пить "Новопассит"! Но, если серьезно, юбилей ведь не только у меня. Мировое турне в честь 35-летия "Виртуозов Москвы" начиналось с России, от Старого Оскола до Южно-Сахалинска и Хабаровска, а продолжалось месячным турне по США. Вот там я получал и цветы с траурной лентой и оборванными бутонами, и пикеты протеста. Чистейшая правда. Запад боролся за свободный выезд из СССР, теперь во время нашего концерта на сцену в Гарварде вышел молодой человек и стал говорить в мой адрес гнусности. Например, что я подписал письмо против Ходорковского, что неправда. Я на него пошел, раздумывая, не использовать ли мне спортивные навыки (у Владимира Спивакова спортивный разряд по боксу - "РГ"), но сдержался: он бы получил страховку и паблисити, а я американскую тюрьму. В итоге его унес полицейский. Но когда этот полицейский после концерта пришел ко мне в гримерку извиниться за инцидент, а я как раз приводил себя в порядок, он посмотрел на мою фигуру и сказал: "Нey, guy, you can do it". Хороший комплимент! Этот момент запечатлен в ютьюбе, там висит "концерт "Виртуозов Москвы" в Гарварде" - видно, что мы сошлись как два боксера в 10-м раунде.

- Причина - ваши высказывания относительно ситуации в Украине?

Владимир Спиваков: Я не высказывался относительно Украины, я беспредельно, глубоко ранен тем, что там происходит. Как у Грига пьеса, помните - "Раненое сердце"? Мои родители из Одессы, и после того, что случилось в Доме профсоюзов, я не пожалел, что подписал письмо в поддержку Путина, хотя мне это стоило долгих размышлений. На войне очень трудно искать справедливость, и я мечтаю, чтобы это все скорее закончилось. У российских людей к украинцам ненависти нет. А информационную войну мы проиграли, и, боюсь, в следующем поколении в правительство в Киеве придут люди, отравленные стрелой ненависти к России. Вообще я спрашиваю свою совесть, как поступать, так вот - Фонд как поддерживал детей, в том числе с Украины, так и будет поддерживать. Что бы ни случилось.

Ивановка как русский Кольмар

- Уже четверть века вы художественный руководитель фестиваля во французском Кольмаре. Да, в Москве существует фестиваль "Владимир Спиваков приглашает", но может ли маленький российский городок стать обладателем собственного события такого уровня?

Владимир Спиваков: Знаете, как в старинной легенде - люди слишком рано убирают листья под деревьями, забывая, что это почва для растений. Необходимо хорошо постараться, чтобы, наконец, сделать концертные залы в усадьбах наших великих гениев. Вчера мы играли во Владимире у подножия руин замка графа Владимира Храповицкого. Символический жест, на концерте четыре с половиной тысячи человек стоя приветствовали оркестр. Убежден, что это место возродится, и усадьба с фонтанами и парком может стать русским Версалем. У нас есть Клин, и он мог бы стать местом паломничества людей всего мира, гений Чайковского сумел его покорить. Еще бывают неслучайные совпадения. Энтузиаст Александр Иванович Ермаков привел в порядок дом Рахманинова в деревне Ивановка Тамбовской области, а я в благодарность подарил ему икону XVII века с Архангелом Михаилом - и оказалось, что этот святой был покровителем семьи Рахманиновых.

- В этих местах могли бы регулярно выступать "Виртуозы Москвы" и НФОР?

Владимир Спиваков: И не только, многие оркестры России и мира сочли бы за честь. А пока в планах НФОРа, кроме остального, участие в концерте в Праге в январе - он посвящен освобождению советскими войсками Освенцима. Считаю это участие своим долгом. Историю ведь часто перелицовывают в угоду интересам правителей. Но интересы - это временное, а развитие нашего человеческого бытия происходит как бы между двумя точками - интересами и идеями. В конечном счете, победят идеи.

 Отправлено: 15.09.14 02:27. Заголовок: И публикация Сергея ..

И публикация Сергея Ильченко в "Невском времени" :

«Не оставляйте стараний, маэстро!»

Порою кажется, что он просто родился со скрипкой или дирижёрской палочкой в руках, – так уверенно и элегантно знаменитый музыкант всегда держится на любых концертных подмостках. Считается, что музыку можно слушать с закрытыми глазами, но только не в том случае, если на этих самых подмостках выступает наш юбиляр. Каждый его выход или в роли дирижёра, или в качестве солиста – это не только радость для души и слуха, это истинное зрелище оживающих под изящными пассами рук маэстро звуков и мелодий.

Лёгкость и изящество стиля Владимира Спивакова – лишь видимая часть той многотонной глыбы, имена которой – труд и талант. Не сразу и не вдруг Спиваков пришёл к признанию и вершинам карьеры. Его путь был не прост, и порою на нём встречались рытвины и ухабы, а иногда возникали соблазны свернуть в сторону вроде искушения эмигрировать за границу, как делали это в прежнюю эпоху многие его коллеги. Всё-таки правы те, кто утверждает, что характер любого человека формируется с детства. Иначе как оценить одно из самых ярких событий в жизни юного скрипача Владимира, воспитанника знаменитого Музыкального училища при Ленинградской консерватории, когда он отправился заниматься в секцию бокса (!), чтобы научиться давать сдачи своим обидчикам. Ведь тому, кто держит в руках творение Амати или Страдивари, руки надо беречь прежде всего.

Однако научился. И очень часто и в прямом, и в переносном смысле давал сдачи. При этом очень редко Владимира Спивакова можно увидеть огорчённым, расстроенным, сердитым. Возникает полное ощущение, что он улыбается всегда. Даже тогда, когда исполняет сложнейшие партии. Но это всего лишь иллюзия, ибо более сосредоточенного и умеющего концетрироваться на исполнении музыканта нынче трудно сыскать. Наверное, поэтому в его послужном списке так много наград, премий и званий. А выступать вместе с ним почитали за честь лучшие дирижёры мира – от Мравинского и Светланова до Аббадо и Маазеля.

Собственные желания играть то, что хочется и нравится, Владимир Спиваков давно удовлетворил, создав из друзей-музыкантов камерный оркестр, известный всем под названием «Виртуозы Москвы». И когда он вместе с коллегами оказывается на сцене, то фейерверкам и сюрпризам нет конца. Только он может позволить себе завершить исполнение польки Штрауса открытием бутылки шампанского прямо за дирижёрским пультом. И только Спиваков может, ничуть не кривясь от высоколобого снобизма, согласиться на фото с полуобнажённым торсом в позе Шварценеггера, справедливо полагая по Чехову, что в человеке всё должно быть прекрасно. А уж общаться с нашим юбиляром – одно удовольствие. Его язык очень остр, а память хранит множество историй и анекдотов.

Легенда гласит, что великий Леонард Бернстайн, восхищённый солированием Спивакова на скрипке и зная о его дирижёрских амбициях, подарил Владимиру Теодоровичу собственную дирижёрскую палочку. С тех пор он выходит дирижировать только вместе с ней. И в этом жесте есть высший музыкальный и символический смысл. Так передают эстафету друг другу те, кто понимает музыку как наслаждение и радость жизни. И то, что музыка не может быть серьёзной или лёгкой. Она может быть либо плохой, либо хорошей. И когда мы видим на афише имя Владимира Спивакова, то прекрасно понимаем, что, если мы попадём на его концерт, нас ждёт именно та музыка и именно то её исполнение, которое принесёт с собою невообразимый каскад положительных и запоминающихся эмоций. И пусть будет так всегда, дорогой маэстро Спиваков! Не выпускайте скрипку и палочку из своих рук!

 Отправлено: 05.01.15 18:59. Заголовок: Кс оаделнию, не инте..

К сожалению, не интервью, просто коротенькая заметочка, но по очень радостному поводу:

Композитор Виктор Лебедев отмечает 80-летний юбилей

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, 5 января. Композитор Виктор Лебедев сегодня отмечает день рождения. Ему исполняется 80 лет.

Виктор Лебедев родился 5 января 1935 года в Ленинграде. Окончил Ленинградскую консерваторию по классу фортепиано и органа. С 1960 года начал преподавать в Ленинградском государственном институте культуры им. Н. К. Крупской. В настоящее время — профессор, декан факультета музыкального искусства эстрады СПбГУКИ и заведующим кафедрой.

Виктор Лебедев написал оперу "Волшебник Изумрудного города", балеты "Похождения солдата Пешкина", "Волшебники зимы", "Педагогическая поэма" (Ленинград), оперетты "Охтинский мост", "Не хочу быть королем" и др.

Особую страницу в его творчестве занимает музыка к фильмам "Гардемарины, вперед", "Ищите женщину", "Небесные ласточки", "Трудно быть богом".

Подробнее: http://www.rosbalt.ru/piter/2015/01/05/1354935.html

 Отправлено: 01.02.15 22:22. Заголовок: Очень хорошая статья..

Очень хорошая статья про Исаака Дунаевского. У него нечто вроде юбилея - 115 лет со дня рождения. Вполне себе повод вспомнить! Кстати, мой младший братец в детстве считал, что "Широка страна моя родная" - это гимн нашей страны.

Народный Дунаевский

Алина Ребель

Он был ровесником нового столетия. Пережил самые страшные его годы. И написал уникальное музыкальное сопровождение — искреннее, лиричное, светлое — к одной из самых темных эпох в жизни своей страны. 115 лет назад родился Исаак Дунаевский.

С чего начинается музыка

Он появился на свет на закате империи, в 1900 году. И если бы она не закатилась, возможно, так и остался бы Шуней, как звали его дома, милым еврейским мальчиком со скрипочкой из украинского городка Лохвица. Отец его, Цаля-Йосеф Симонович, был мелким банковским служащим, мать, Розалия Исааковна, — домохозяйкой. Музицировали у Дунаевских все: дед был кантором в синагоге, мать прекрасно играла на фортепиано, все пятеро братьев будущего знаменитого композитора тоже стали музыкантами. В небольшом доме Дунаевских постоянно звучала музыка, мать устраивала музыкальные вечера, учила детей играть. Нотную грамоту Шуня, кажется, освоил раньше обычной.

По воскресеньям в Лохвице играл оркестр. Играл вальсы — чтобы гуляющие могли сделать несколько кругов в романтическом танце и марши — чтобы даже в этом далеком поселке не забывали про имперский дух. Маленький Шуня слушал оркестр разинув рот. Он буквально дышал звуками, наполнявшими летний парк, а потом бежал домой, боясь растерять их по дороге. И тут же бросался к инструменту — подбирал услышанное на слух, радуя мать. Он довольно скоро освоил фортепиано и мог подобрать почти любую мелодию. И тогда пришло время перейти на новый уровень — научиться играть на скрипке.

Шуне было восемь лет, когда он начал брать частные уроки игры на скрипке. В десять его уже взяли в Харьковское музыкальное училище, где он становится одним из лучших учеников, а затем сразу поступает в консерваторию. Здесь он впервые пробует сочинять музыку и делает это запоем, порой забывая поесть и поспать. Но оставаться в рамках классической музыки Дунаевский не захотел. С детства он был влюблен в театр, поэтому сразу после окончания консерватории устраивается в знаменитый Харьковский русский драматический театр Синельникова скрипачом-концертмейстером в оркестре. Он быстро делает карьеру и становится музыкальным руководителем театра, пишет музыку к спектаклям, придумывает новые аранжировки к уже имеющимся композициям. Его приглашают на ту же должность в Москву, в эстрадный театр «Эрмитаж». Дунаевскому всего 24 года, а он уже музыкальный руководитель одного из лучших московских театров. Он пишет свои первые оперетты, две из них — «Женихи» и «Ножи» — тут же оказываются на подмостках.

А ну-ка песню нам пропой

Это было время зарождения нового жанра, советской оперетты, в которой Дунаевский сразу нашел себя. Впрочем, и в молодой советской стране он ощущал себя вполне комфортно. «Параллельно с созданием оперетты должна идти борьба за новую советскую песню!» — провозглашал он. И именно ему было суждено эту самую «новую советскую песню» написать.

Настоящий переломный момент в жизни композитора настал, когда ему предложили стать музыкальным руководителем только что открывшегося в Ленинграде «Мюзик-холла». Шел 1929 год. Молодой композитор оказался в эпицентре музыкальной жизни страны. Здесь он познакомится с Леонидом Утесовым и начнет писать для него.

Дунаевского вдохновляет буквально все. Он увлекается джазом и превращает простые народные мелодии (русские, украинские, еврейские) в оригинальные композиции. Тогда же он впервые пробует писать музыку для кино. Первые три его работы остались незамеченными: фильмы «Огни», «Первый взвод» и «Дважды рожденный» быстро сошли с экранов и забылись. Зато четвертая картина принесла Дунаевскому невероятную славу.

С именитым режиссером Григорием Александровым композитор познакомился дома у Утесова. Встреча эта стала поистине судьбоносной: оба мечтали о создании музыкальной комедии, оба хотели создавать то, что принесет радость массовому советскому зрителю. Александров и Дунаевский взахлеб обсуждали свою идею, как вдруг композитор подошел к роялю и заиграл. В этой спонтанно возникшей мелодии, которая то разрасталась, то гремела фанфарами, то рассказывала трогательную историю любви, было то, что они искали. Когда отзвучали последние аккорды, Александров долго молчал. Он словно увидел свой будущий фильм, посмотрел в глаза героям, поверил в их истории. Так родились знаменитые «Веселые ребята». Фильм повезли в Венецию на Вторую международную киновыставку. Итальянцы пришли в восторг. Легкая, говорящая музыка Дунаевского, светлый и наполненный молодым задором фильм очень понравился жюри. Александров вернулся в Москву с золотым кубком, а в Италии подхватили мелодии Дунаевского: «Марш веселых ребят» и песню Кости наигрывали на гитарах и расстроенных пианино в итальянских кафе.

Гимны: удавшиеся и не очень

Дунаевский, впрочем, не собирался почивать на лаврах. Его уже ждала новая серьезная работа: «Три товарища», фильм, в котором, в отличие от «Веселых ребят», музыка не была одним из главных персонажей. Но песня «Каховка», написанная им на стихи Михаила Светлова, тут же стала всенародным хитом. И это при том, что мелодию Дунаевский сочинил буквально за несколько минут. «Помню, как я подошел к роялю, — рассказывал позже композитор. — Тут же сидел автор стихов, Светлов. Не отходя от рояля, я полностью сыграл песню от начала до конца». Казалось, что в его голове рождаются готовые мелодии, что он достает их оттуда, как фокусник кролика из шляпы. Он переходил с одной съемочной площадки на другую. Без его музыки теперь невозможно представить «Детей капитана Гранта», без нее не было бы фильма «Волга-Волга», не состоялся бы «Цирк».

«Песня о Родине» из картины «Цирк» стала визитной карточкой Дунаевского, альтернативным, неофициозным, душевным гимном Советского Союза. Этой мелодией начинался утренний радиоэфир, ее пели на утренниках в школах, ее вспоминали солдаты на полях Великой Отечественной. Дунаевский уловил какую-то очень правильную, важную интонацию — спокойной, глубокой, искренней любви к своей стране. Именно его мелодии выражали чувства народа так, как не удавалось это композиторам, стремившимся прославлять. «Ой, цветет калина», — затягивали бабы в деревнях, не зная, что поют не русскую народную, а песню, музыку к которой написал Исаак Осипович Дунаевский. «Летите, голуби, летите!» — воспевала вся страна воцарившийся после жуткой войны мир.

Секрет Дунаевского не только в невероятном таланте. Он всегда был там, где был его народ: выступал на заводах, в военные годы с ансамблем песни и пляски Центрального дома культуры железнодорожников объездил всю страну, вдохновляя тружеников тыла. Единственное, что ему категорически не давалось, — это гимн Сталину.

Вождь с подозрением относился к Дунаевскому. Ему не нравилось то, что Западу понравились «Веселые ребята». Да и вообще в произведениях главного композитора страны было слишком много легкости, искренности, света, слишком много джаза, в конце концов. Дунаевского не трогали, но и не особо привечали. Конечно, Сталину хотелось, чтобы о нем пели так же, со слезами на глазах, как «Песню о Родине». Но «Песня о Сталине» категорически не получилась, ее не стали петь всем народом. Говорят, вождь тогда сказал: «Товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант, чтобы эту песню о товарище Сталине никто не пел».

Когда в стране развернется жесткая антисемитская кампания, все, кто завидовал Дунаевскому, кто не мог смириться с его славой, с удовольствием станут писать доносы на композитора. Эти кляузы больно ранили Дунаевского. 25 июля 1955 года Исаак Осипович умер от сердечного приступа. Не дописав нескольких тактов своей новой оперетты «Белая акация».

 Отправлено: 10.04.15 01:52. Заголовок: Не знаю даже, куда л..

Не знаю даже, куда лучше определить статью про знаменитого импресарио Сола Юрока...

9 апреля – день рождения импресарио Сола Юрока

На протяжении полувека Сол Юрок, уроженец маленького городка на западе Российской империи, определял культурную жизнь Америки. Благодаря ему в Новом Свете полюбили балет, а концерты классической музыки стали собирать стадионы слушателей.

Когда Эмиль Гилельс должен был отправиться на гастроли в США, его американский импресарио Сол Юрок попросил привезти из Москвы сигары. Не то чтобы в Нью-Йорке стало совсем плохо с продукцией марок Dunhill или Cuevas Habanos.

Но советские сигары были произведены в населенном пункте под названием Погар, маленьком городке, скорее, даже поселке, где много десятилетий назад, 9 апреля 1888 года, родился Соломон Гурков, будущий Сол Юрок. Вероятно, Солу было приятно прочитать название города, написанное на коробке русскими буквами. Но, в любом случае, аромат тех сигар ему не был знаком. В 1906 году, когда восемнадцатилетний юноша навсегда покинул родительский дом, в Погаре не было даже и этой табачной фабрики.

В конце позапрошлого века Погар — заштатный город Черниговской губернии. Одноэтажные домики, несколько старых церквей. Три площади: Рыночная, Соборная и Городская. Примерно шесть тысяч человек населения. Самым популярным развлечением жителей была музыка. Вот и подросток, третий сын лавочника Израиля Гуркова, самостоятельно, без преподавателей освоил игру на популярнейшем здесь инструменте — балалайке. Играл ужасно. Но ни его, ни родителей это нисколько не огорчало. Отец хотел, чтобы сын стал коммерсантом — только более удачливым, чем он сам. Так в итоге и получилось. Только путь к успеху оказался долгим и непрямым.

Израиль Гурков дал Соломону денег, чтобы тот смог получить образование в Харьковском коммерческом училище. Но один из приятелей юноши предложил ему и его невесте Тамаре Шапиро совершить более серьезное путешествие — отправиться за океан, в Соединенные Штаты Америки, как делали в те годы в поисках счастья многие обитатели черты оседлости.

Почему бы и нет? На отцовские деньги были куплены билеты. Трое молодых людей отправились в Нью-Йорк, где они никого не знали и где их никто не ждал. На въезде в страну чиновник, не дававший себе особого труда вслушиваться в дико для него звучащие фамилии новых американцев, в документах вместо «Гурков» написал «Юрок».

Искусство для пролетариата

И вот он с новым именем и в новой стране. Ему доступно множество профессий — выбирай любую. И он долгое время занимался выбором.

Работал курьером, продавцом в скобяной лавке, мойщиком бутылок, кондуктором трамвая. Не миновало молодого представителя трудового народа и увлечение левыми идеями — он стал ходить на рабочие митинги, а потом их организовывать. Чтобы народ не скучал, речи ораторов перемежались выступлениями артистов, которые всегда готовы были поддержать социалистов. В свою очередь пролетарская публика награждала искренними аплодисментами исполнителей оперных арий и опусов для скрипки. И тогда Юрок задумался: а действительно ли классическую музыку в состоянии понять лишь немногие знатоки? Быть может, если правильно поставить дело, балерина даст не меньшие сборы, чем куплетист из мюзик-холла?

Только для этого надо выполнить три условия. Исполнители должны быть первоклассными. Каждого следует представлять как нечто уникальное. И хотя бы часть билетов нужно сделать недорогими.

Постепенно он стал среди своих пролетарских соратников «ответственным за культуру». Артисты с удовольствием соглашались работать с доброжелательным, умным, общительным молодым человеком, к тому же прекрасным организатором. Через несколько лет, накопив денег и опыта, он основал компанию S. Hurok Attractions, Inc.

К тому времени Сол уже был женат на Тамаре Шапиро, однако не слишком много времени проводил у домашнего очага, рыская по всему миру в поисках исполнителей. Особенно его интересовали российские артисты. Он занялся организацией турне Анны Павловой, и эта звезда, капризная, с отнюдь не легким характером, нежно называла его «мой Юрочек».

Сложнее было с Шаляпиным, о сотрудничестве с которым Сол мечтал много лет: во время предыдущих американских гастролей в 1907 году певца жестоко раскритиковали нью-йоркские газеты, и с тех пор он решил обидеться на эту страну.

И все же в 1921 году Федора Ивановича удалось буквально силком затащить в Нью-Йорк. Когда океанский лайнер огибал статую Свободы, Солу, вероятно, казалось, что самое трудное позади. Однако эти гастроли превратились в чистейший кошмар, который не закончился катастрофой исключительно благодаря хладнокровию Юрока и его умению договариваться.

История отношений импресарио с певцом даже приведена в качестве поучительного примера в простенькой, но когда-то страшно популярной книге Дейла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей». По версии автора, бывало, что Шаляпин звонил в полдень и заявлял: горло у него — как рубленый шницель, чувствует он себя ужасно и вечером выступать никак не может.

Нет, мистер Юрок не принимался спорить и уговаривать. «Он мчится в отель к Шаляпину, насквозь пропитанный сочувствием. «Как жаль! — сетует он. — Какая досада! Мой бедный друг! Конечно, вы не можете петь! Я сейчас же расторгну контракт. Правда, это обойдется вам в пару тысяч долларов, но это пустяки по сравнению с вашей репутацией!» Шаляпин вздыхает и говорит: «Можете заглянуть ко мне попозже? Приходите часов в пять. Посмотрим, как я буду себя чувствовать».

B конце концов знаменитый бас выходит на сцену и, естественно, вызывает восторги слушателей.

На самом деле все было не так легко и просто. Шаляпин действительно простудил горло во время долгого осеннего путешествия по волнам Атлантики. Пришлось отменить несколько первых концертов. Меж тем Юрок уже обеспечил гастролям сумасшедшую рекламу, и надо было хоть что-то предъявить публике. Соломон буквально умолил Шаляпина все-таки приехать в театр и спеть.

После довольно жалкого концерта величайший Мефистофель оперной сцены был отправлен за город — пить теплое молоко, а Юрок тем временем занялся обработкой публики: он то пускал слух, что певец обрел голос и не сегодня завтра выйдет на сцену, то намекал, что скорее всего концерт не состоится. Напряжение росло, и когда Шаляпин все же выступил в Метрополитен-опере, все закончилось триумфом. С тех пор в течение восьми лет Юрок регулярно привозил певца в Америку. Вообще, эти первые шаляпинские гастроли стали для импресарио школой выживания. После этого ему уже ничего не было страшно.

Великие приключения импресарио

В поисках талантов Юрок стал все чаще наведываться на свою бывшую родину. Там уже успела произойти революция, но и что с того? Тем больший интерес вызывали в Соединенных Штатах гости из страны большевиков.

Юрок привез из Москвы еврейский театр «Габима», хотел организовать гастроли балетной школы Айседоры Дункан, но эта затея сорвалась, и в Нью-Йорк прибыли лишь сама Айседора с Сергеем Есениным. Местные власти запретили им сходить на берег — вдруг знаменитая пара разожжет в Новом Свете пожар мировой революции? Солу пришлось срочно отправлять телеграмму президенту США Уоррену Гардингу, и тот счел, что артисты не представляют опасности для страны, но с Есенина на всякий случай взяли подписку, что он не будет публично исполнять в Америке «Интернационал».

Приезжая в Москву, импресарио общался с самыми разными людьми, в том числе и с советскими вождями. Однажды его принял сам Сталин. Вождь народов хотел, чтобы господин Гурков посодействовал ему в важном государственном проекте — возвращении на родину Шаляпина.

«Мы дадим ему дом в Москве и в деревне», — пообещал вождь. Федор Иванович, однако же, не оценил, как хорошо иметь домик в деревне, и в Россию не вернулся.

Но чем дальше, тем труднее становилось взаимодействовать с советскими властями. Привезти в Америку артистов Большого театра (о чем Юрок мечтал) было не легче, чем отправить их на Луну. За границу выпускали лишь дипломатов да шпионов. В конце 1930-х годов железный занавес окончательно опустился, и Юрок перестал ездить на Восток, тем более что у него и на Западе хватало дел.

Одним из самых ярких его открытий стал скрипач Исаак Стерн, исполнительская манера которого казалась всем какой-то странной и, говоря современным языком, неформатной.

Юрок, наделенный безупречным чутьем, сделал Стерна знаменитым, хотя поначалу ему приходилось буквально навязывать своего протеже владельцам концертных залов:

«Я дам вам фунт Артура Рубинштейна или Мариан Андерсон, если вы возьмете три унции Исаака Стерна»,

– так сам Стерн в своих мемуарах описывает стиль работы Юрока в первые годы их сотрудничества.

Кстати, об Андерсон. Столкнувшись с тем, что в той еще вполне расистской Америке для чернокожей певицы все сколько-нибудь крупные залы были закрыты, Юрок организовал ее выступление прямо на ступенях Мемориального центра Линкольна, и этот грандиозный концерт собрал 75 тысяч человек.

Среди других его находок была исполнительница русских песен Эмма Перпер-Рунич. Эффектная красавица, успевшая сменить уже троих мужей, она после знакомства с Солом не сделала блестящей карьеры, зато стала второй миссис Юрок. (Брак Сола с Тамарой оказался не слишком удачным и завершился разводом.)

Постепенно Юрок стал самым известным импресарио Америки и одним из наиболее заметных персонажей Нью-Йорка, хотя он так и не научился без акцента говорить по-английски. Стерн как-то заметил:

«Сол, вы знаете шесть языков, но все они — идиш».

В 1946 году Юрок выпустил книгу воспоминаний «Импресарио» (Impresario), а еще через семь лет труд с длинным названием — «Сол Юрок представляет: летопись великих приключений импресарио в мире балета» (S. Hurok Presents: The story of a great impresario’s adventures in the world of ballet). Кинокомпания «20 век — Фокс» купила право на экранизацию его мемуаров. Получился фильм «Сегодня вечером мы поем» ("Tonight we sing") с замечательным подбором актеров.

В роли Анны Павловой — бывшая ее ученица, «черная жемчужина русского балета» Тамара Туманова. Шаляпин — итальянец Эцио Пинца, лучший бас в Метрополитен-опере. К участию в фильме также привлекли Исаака Стерна. Он мог бы, конечно, изобразить самого себя, но действие происходило в 1920-е годы, когда Стерн был еще ребенком, поэтому ему досталась роль великого бельгийского скрипача Эжена Изаи. А сам 65-летний Юрок с удовольствием смотрел, как его, 30-летнего, играет популярный актер Дэвид Уэйн.

Да, в ту пору ему уже исполнилось 65. Жизнь клонится к закату, многое достигнуто, есть что вспомнить. Но никто, в том числе и сам Юрок, не мог предположить, что самый яркий и интересный период жизни у него еще впереди.
Кормление маленьких лебедей

В 1953 году умирает Сталин. С приходом Хрущева железный занавес утрачивает свою непроницаемость. Те немногие, кому удавалось побывать в Москве и Ленинграде, возвращаясь на Запад, рассказывают, что там, оказывается, успело вырасти поколение замечательных артистов.

Юрок решил стать тем человеком, который откроет Америке современное советское искусство. Эти планы понравились и в Кремле. Хрущев начал курс на сближение с Западом, кроме того, страна нуждалась в валюте.

С 1956 года и до конца жизни Соломон Израилевич каждый год посещал свою бывшую родину. Он привозил на Запад Большой театр и Мариинку (в ту пору еще носившую устрашающее имя Театра имени Кирова), Эмиля Гилельса, Давида Ойстраха, Владимира Ашкенази, МХАТ, ансамбль Моисеева, Людмилу Зыкину, ансамбль «Березка», Театр кукол Сергея Образцова. Юрок занимался не только импортом артистов, но и экспортом, он устраивал, например, в Москве гастроли Исаака Стерна.

Журналист из «Тайм» по этому поводу заметил, что культурный обмен между Америкой и Советами — это когда

«русские посылают к нам своих евреев из Одессы, а мы посылаем им наших евреев из Одессы».

Юроку неизменно сопутствовал успех. Фотографии артисток Большого театра публиковались на первых полосах газет под шапкой «Лучшее, что экспортирует Россия».

В западной массовой культуре тех лет можно было встретить два образа русской женщины. Первый — это страшная, высохшая и мужеподобная «товарищ полковник КГБ». Вторая — балерина или певица, существо поэтическое и неземное. Юрок привозил в Америку и тех, и других. Первых, конечно же, в качестве обязательной нагрузки.

В Москве знаменитого иностранца старались окружить максимальной роскошью. Селили в лучших номерах «Националя», и он потом делился впечатлениями:

«Захожу — меж створками шкафа, чтобы не открывались, вставлена бумажка, в туалете к бачку веревочка привязана».

Но, к сожалению, главные проблемы, с которыми Юрок сталкивался в стране большевиков, носили отнюдь не бытовой характер: советское правительство было самым непредсказуемым, скандальным и требовательным партнером на свете. Ни от какого Шаляпина с его капризами, ни от какой самой взбалмошной примадонны Юроку не приходилось выслушивать такого количества претензий и обвинений.

Мстислав Ростропович в интервью журналу Le Nouvel Observateur вспоминал, как, собираясь на двухмесячные гастроли в США, заранее отправил Юроку программу. Там, естественно, была только музыкальная классика, которую при всем желании ни с чем антисоветским связать невозможно, но в Министерстве культуры пришли в ярость:

«Вы уже договорились о программе! Без нашего одобрения! По какому праву? Вы никогда больше не поедете за границу! Составьте другую, и мы ее рассмотрим!»

Ростропович прекрасно понимал, что имеет дело с публикой не только вздорной, но и темной. Поэтому он составил программу из никогда не существовавших в природе произведений: Сюита Баха № 9 (их всего шесть), Соната для виолончели Скрябина (хотя Скрябин ничего подобного не писал). Новая программа тут же была утверждена чиновниками и отправлена Юроку, который, естественно, все понял и велел печатать афиши с первым вариантом.

Галина Вишневская пишет в своих воспоминаниях:

«Надо было видеть его, когда он появлялся в зрительном зале, особенно с артисткой. Это у него было рассчитано до последней мелочи. Когда публика уже расположилась в креслах, за три минуты до начала, он делал небольшой променад.

Он не шел с женщиной, а преподносил артистку сидящей в зале публике. Помню, что вначале я ужасно смущалась таких его «парад-алле» и старалась скорее бежать к своему креслу, а он крепко держал меня за локоть и не давал двигаться быстрее, чем нужно по его задуманному плану.

— Галиночка, куда же вы так торопитесь? Дайте им на вас полюбоваться, они же в следующий раз пойдут на ваш концерт».

Он говорил Вишневской:

«Ну что понимают ваши комсомольцы? Моисеева надо завернуть в папиросную бумагу и так с ним разговаривать!»

После концерта, когда смертельно уставшую знаменитость кто-то из почитателей приглашал на яхту или виллу и там вместо ужина кормил комплиментами и аперитивом с горсточкой орехов, Соломон Израилевич приходил на помощь: предлагал «тихонько сбежать» в любимый ресторан, где уже был заказан столик.

Советские артисты относились к нему с особой нежностью, потому что импресарио их кормил — в полном смысле этого слова. В те годы гонорары, которые артисты получали на Западе, государство отбирало, оставляя лишь 100 долларов за выступление звездам и всего 10 — рядовым исполнителям. Майя Плисецкая вспоминала, как, предложив одному из коллег пообедать в кафе, в ответ услышала:

«Не могу! Ем салат, а думаю, что жую ботинок сына!»

Зарубежные поездки становились источником всевозможных баек, которые гастролеры рассказывали на родине, а потом использовали в мемуарах. Чтобы сэкономить и привезти домой подарки, все эти Альберы, Батильды, маленькие лебеди и феи Карабос по вечерам распускали в стаканах для зубных щеток пакетированные гороховые супы и жарили на утюгах дешевые собачьи бифштексы. Когда артисты включали одновременно несколько кипятильников, в отеле гас свет и прочие постояльцы выскакивали из номеров, думая, что началась ядерная война.

Оценив ситуацию, Сол стал подкармливать голодных гостей с Востока. Он устраивал для них бесплатные столовые при театре. В день своего рождения на традиционный прием в отеле «Уолдорф-Астория» приглашал абсолютно всех, кто в тот момент выступал в Нью-Йорке, даже если это была труппа ансамбля Моисеева, насчитывающая несколько сот человек.

Артистам из числа своих близких друзей он предлагал выписывать на его имя чеки в ресторанах и наставлял:

«Только никому не рассказывайте в Москве, а то это вычтут из вашего гонорара».

Разумеется, не стоит изображать Юрока добрейшим старичком, раздающим направо и налево подарки, контракты и бесплатные обеды. Жесткий менеджер, он работал лишь с теми звездами, которые могли обеспечить кассу. Майя Плисецкая вспоминает, что когда Марка Шагала пригласили создать панно для Метрополитен-оперы, то, решив последовать примеру Микеланджело, изображавшего на фресках своих недругов, он пообещал:

«Импресарио Юрока я впишу в свое панно в одеждах лихоимца».

Правда, свое намерение художник так и не исполнил.

Начав работать с одним из последних своих клиентов — Рудольфом Нуреевым, Сол быстро изменил принцип организации балетных гастролей, ориентируясь теперь не на огромный коллектив, а на единственную звезду. Как мрачно отмечал в 1975 году обозреватель «Нью-Йорк таймс» Клайв Барнс:

«Едва Юрок понял, что все, что ему нужно, чтобы деньги текли рекой, — это выступления Нуреева, а вовсе не таких монстров, как Большой или Королевский балет, причем Нуреева в любом окружении, — будущее балетных трупп во всем мире оказалось предопределенным».

Рудольф Нуреев стал последним драгоценным приобретением Юрока. По свидетельству Отиса Стюарта, биографа танцовщика, Сол, заключив с Рудольфом контракт, первым делом застраховал в компании Ллойда его ноги. Результатом сотрудничества импресарио и танцовщика стала триумфальная «Спящая красавица», балетный спектакль, с которым Нуреев объездил весь мир.

Потом у Сола возникла идея организовать концерт «Рудольф Нуреев и его друзья» в одном из крупнейших залов Нью-Йорка «Радио Сити Мьюзик-Холл». Финансовые вопросы он собирался обсудить со своим другом Дэвидом Рокфеллером, президентом Chase Manhattan Bank. Пятого марта 1974 года импресарио вошел в офис Рокфеллера. Внезапно ему стало плохо, он упал на пол, и врачи скорой помощи смогли лишь констатировать смерть от инфаркта. Человеку, который умер, разрабатывая очередной грандиозный проект, было 85 лет.

Галина Вишневская написала о нем:

«Со смертью великого артиста уходит его искусство, и заменить его невозможно. Так нельзя заменить и Юрока».

Юрок не просто любил работать с артистами, он и сам считал себя артистом. Ему был чужд современный подход, когда исполнитель и импресарио — всего лишь два бизнесмена, участвующие в совместном проекте, цель которого — максимизация прибыли. Он прекрасно понимал значение рекламы и умел ее создавать. Но то, что в наши дни составляет предмет профессиональной гордости продюсеров — умение работать с любым материалом, готовность раскрутить любое ничтожество, — показалось бы ему чем-то не вполне честным и в любом случае скучным.

Потому-то его до сих пор так никому и не удается заменить.

Екатерина Шерга, “Вокруг света“

 Отправлено: 20.07.15 02:26. Заголовок: Очень интересное инт..

Очень интересное интервью с Алексеем Рыбниковым. У него юбилей - 70 лет.

Алексей Рыбников: «Я мог умереть, не увидев «Юнону и Авось» на сцене»

Елена Фомина

17 июля Алексею Рыбникову исполняется 70 лет. И это не единственный юбилей знаменитого композитора: 50 лет назад он впервые написал музыку для кино, 40 лет назад вышел фильм «Приключения Буратино» — и песни, сочиненные Рыбниковым, запела вся страна, а 35 лет назад он тайно записал на фирме «Мелодия» рок-оперу, которая тогда еще называлась не «Юнона и Авось», а просто — «Авось!».


— Алексей Львович, вы начали сочинять музыку в детстве. А помните, во сколько лет захотели стать композитором?

— Наверное, лет в семь. У моей мамы, Александры Алексеевны, эта мечта появилась, едва я родился. Она была художницей и зарабатывала на жизнь, расписывая для модниц шарфики с платками и делая шляпки. Работы ее были так хороши, что среди клиенток встречались даже дамы из артистических кругов, и маму иногда приглашали на Новый год в Дом кино. Знаменитые актеры и режиссеры, которых она там видела, выглядели роскошно, но больше всего мамино воображение поражали маститые композиторы, приезжавшие на банкет на черных автомобилях. Их встречали с восторгом, на них смотрели с благоговением! И мама мечтала, что однажды ее Алешенька тоже станет известным композитором, будет получать огромные гонорары и купаться в лучах славы.

Может, она и надеялась бы, что я разбогатею и прославлюсь на ином поприще, но мой отец, Лев Самойлович, был талантливым скрипачом. Причем первым его педагогом был батюшка из православной церкви, который спас его от смерти. В 1916 году, в 14 лет, мой будущий папа заболел туберкулезом, попал в туберкулезный барак — и сбежал оттуда. Решил, что лучше умереть на воле, а не в таком ужасном месте. Он добрался до одного села и попросил помощи в церкви. И его, больного опаснейшей заразной болезнью, да к тому же иноверца, пустили жить в домике при церкви, отгородив занавесочкой от других детей, стали выхаживать — и потихоньку вылечили! Папа выучил православные молитвы и начал петь в церковном хоре. Настоятель того храма умел играть на скрипке и, видя, что Лева необыкновенно музыкален, стал учить его азам. А через два года отправил для дальнейшей поправки здоровья в Крым к своим знакомым, среди которых был и настоящий скрипач.

Папа был первой скрипкой в знаменитом джазовом оркестре Александра Цфасмана, но при этом мы с мамой, -папой и бабушкой жили в десятиметровой комнате в коммуналке и спали вчетвером на двух кроватях. В соседней комнате жил пианист. То есть мама видела, что музыканты прозябают точно так же, как и остальные люди, но все равно мечтала, что я попаду на олимп.

Когда мне было шесть лет, она про-дала буфет, и на его место поставили пианино, а папу обязали со мной заниматься, чтобы подготовить к поступлению в музыкальную школу. Отец злился: «Этот лентяй не делает даже элементарных вещей!» Но несколько простеньких пьес я все-таки выучил — вот только на экзамене меня сыграть не попросили. Оказывается, там надо было напевать мелодии и хлопать в ладоши, повторяя разные ритмы. Я так растерялся, что ничего не смог сделать, и меня не приняли.

Однако мама не собиралась отступать: она наняла преподавателя по сольфеджио. Папа по-прежнему занимался со мной и ругал: «Опять отсебятину несешь!» Действительно, я начинал, как полагается, по нотам, но потом пальцы сами играли незнакомую мелодию — было очень увлекательно. Скоро отец понял, что это не простое перебирание клавиш, а импровизации, и стал их записывать. И вслед за мамой стал думать, что в семье, похоже, правда растет композитор. Или нет? Даже когда меня одновременно приняли в десятилетку Гнесинки и в элитнейшую Центральную музыкальную школу, ЦМШ, папа продолжал сомневаться в том, что из меня может вырасти что-то стоящее.

Сомнения развеял Арам Хачатурян. Папа часто играл в оркестре на записи музыки к кинокартинам, и однажды, когда записывали произведение Арама Ильича, папа набрался смелости и принес ему ноты моего балета «Кот в сапогах». «Скажите, стоит ли мальчику заниматься композицией?» — спросил он у маэстро. И Хачатурян взял меня в свой класс по композиции в Гнесинке! Учась только в ЦМШ, я по шесть часов в день разучивал бы пьесы, а так я три часа тратил на занятия по фортепиано и три — на задания Хачатуряна.

— Извините за прозаический вопрос: все это в десятиметровой комнате в коммуналке? Мама не пожалела о своей мечте?

— Благодаря моим успехам нам дали отдельную квартиру в новостройке в Серебряном Бору. Мы много лет стояли в очереди, но квартиру все не давали, и тогда папа пошел к Тихону Хренникову, который был руководителем Союза композиторов. Отец принес ему мои ноты, и тот сказал: «Талантливый парнишка, надо ему помочь». Написал ходатайство председателю Моссовета, и в 1957 году нам дали однокомнатную квартиру. Там комната уже была не 10, а 17 м. И кухня пять. Но по сравнению с предыдущим жильем это было роскошью.

— Определенно вы были не только необычайно талантливым, но и удачливым ребенком: все мэтры ваш дар признавали…

— Меня вообще до 21 года по большому счету только хвалили. Сначала мама, папа и бабушка, потом Хачатурян. Нет, он мог и ругать, но всегда поддерживал и верил в меня. Меня хвалили и когда я поступил в консерваторию — за мою Первую сонату для фортепиано, за токкату. И я привык, думал, что всю жизнь хвалить будут. А когда написал Вторую сонату, наши профессора признали ее слишком авангардным произведением и хотели поставить двойку, однако Хачатурян выступил в мою защиту, сказал, что композитор имеет право на эксперимент. Но меня тогда не просто отругали — разгромили, уничтожили. Сделали это просто мастерски, чтобы у человека никогда больше не возникло желания что-нибудь написать. И я свалился с сильнейшей язвой желудка.

Помню, оканчивал консерваторию, нужно было делать дипломную работу, у нас с женой Таней родилась Анечка, а я болел. Хачатурян утешал, говорил, что это «композиторская язва», что его тоже ругали и последствия были -такими же. Кстати, это правда. Композиторы — нервные, легкоранимые люди, тяжело переживающие такие удары, и у многих от переживаний открывается язва. Позже меня ругали за концертное каприччио «Скоморох», а в 1969 году те же люди, что его разнесли, дали за него премию. Но я уже был закаленным человеком и отнесся к истории спокойно. К тому же я начал регулярно писать для кино, что давало некоторую стабильность и уверенность в себе.

— Не смотрели на работу в кино свысока? Вы ведь жизнь посвятили классической музыке, а тут всего лишь фильмы…

— Конечно, я пошел туда ради заработка. Но когда начал работать, соединять музыку с драматургией, понял, что это, похоже, будет главным делом моей жизни. Кино стало моей творческой лабораторией. Где еще в те годы молодой композитор мог услышать свою музыку в исполнении оркестра? Тогда же электроники не было, все вживую играли.

Я уже в годы советской власти жил как свободный художник: если у меня есть заказы в кино — значит, семья вкусно ест и красиво одевается, но если нет заказов — есть, пить и тем более одеваться не на что. Я проработал на государственной службе год-полтора, а все остальное время находился в свободном плавании. И это закаляло: я знал, что, если где-то схалтурю или ошибусь, в следующий раз меня не пригласят в кино и жить будет совершенно не на что. Такой расклад мобилизует и заставляет писать все лучше и лучше.

К первым фильмам я писал в основном симфоническую музыку. Перелом наступил в 1970 году, когда меня позвали работать на «Острове сокровищ»: тогда я осваивал новые технологии и увлекался рок-музыкой. Она только начала завоевывать сознание людей, вышел альбом «Иисус Христос — суперзвезда», и мне немедленно захотелось экспериментировать со свежим интересным музыкальным языком. В ту пору мне казалось, что симфоническая музыка зашла в тупик: ушла от слушателя и стала музыкой исключительно для профессионалов. Слушатели — такая важная составляющая творчества! Я представить себе не мог: вот я что-то напишу, а слушать меня в концертный зал придут несколько старушек… Музыку к «Острову сокровищ» я писал в Ялте — там снимался фильм. Причем в то время в Крыму вспыхнула эпидемия холеры, и мне пришлось давать подписку, что я не вернусь из Крыма до окончания карантина, предупрежден об опасности и не буду иметь претензии, если заболею. В самолете со мной летели всего шесть человек.

— Но почему вы не могли написать музыку в Москве, без риска для здоровья?

— Я не был знаком с режиссером Евгением Фридманом, и мне обязательно нужно было встретиться с ним лично и все обсудить. Фридман был настроен крайне скептически. Он хотел создать в фильме английскую -атмосферу, музыку предпочитал западную, и ничего из работ советских композиторов ему не нравилось. Все это режиссер сообщил мне, приведя в комнату с расстроенным пианино. Он сказал: «Даю неделю. Посмотрим, что ты сочинишь, и решим, будем ли вместе работать». Я там заперся на несколько дней, чтобы сочинить эскизы. К счастью, они понравились Евгению Владимировичу, и он меня взял.

— Холеры вы тогда совсем не боялись?

— Кажется, нет. В любом случае творческий азарт был намного сильнее.

— А работа на картине «Про Красную Шапочку» была связана с какой-то опасностью?

— Да, нам угрожал провал! «Красную Шапочку» делала та же команда, что и «Приключения Буратино»: сценарист Инна Веткина, режиссер Леонид Нечаев и я. «Буратино» имел феноменальный успех, а когда после суперпопулярного первого фильма снимают второй, он обычно не получается: люди всю энергию выплескивают в первом проекте. Конечно, мы прилагали все усилия, чтобы вторая картина вышла не хуже, но все равно успех «Красной Шапочки» был неожиданностью.

— То есть к оглушительной популярности «Буратино» вы были готовы?

— Об этом говорил поэт Юрий Энтин. Он был знатоком, моментально определявшим, какая песня станет шлягером. Энтин умел сочинять стихи, которые запоминались с лету, работал с композиторами, создававшими хиты. Ему можно было доверять в данном вопросе. Но у нас музыка была более сложной и непривычной для широкой публики. Поэтому я не верил, что подвыпившие люди на улице или в ресторане будут петь песни из «Буратино». И как я ошибался!

— Ваши сын с дочерью, наверное, распевали «А-а, крокодилы-бегемоты…» и «Затянуло бурой тиной…»?

— Ну а как же иначе? Только дочка начинала это делать задолго до выхода картин: тогда не было электронной клавиатуры, на которой можно беззвучно играть в наушниках, и я долбил дома на рояле, прерываясь на извинения перед недовольными соседями. Анечка волей-неволей знала все наизусть. А Митя родился в декабре 1976 года и присоединился к армии поклонников «Шапочки» и «Буратино» несколько лет спустя.

— Дочка Аня распевала «А-а, крокодилы-бегемоты…» задолго до выхода картин: тогда нельзя было играть беззвучно в наушниках, и я долбил дома на рояле. А Митя присоединился к армии поклонников «Шапочки» и «Буратино» несколько лет спустя (1981). Фото: Из личного архива Алексея Рыбникова

— Они оба стали музыкантами?

— Дочка не захотела играть на музыкальных инструментах, и я чувствовал, что это не ее. А с Митей мы с начала 1980-х, можно сказать, вместе работали. Ему было семь-восемь лет, когда я привез из Англии аппаратуру для своей студии. У меня дома появилась своя личная студия звукозаписи, и Митя сразу увлекся электроникой. И сейчас электроника и Интернет дают ему такие возможности, о которых я и мечтать не мог. Сын, сидя в своей студии в городе Троицке, делает большой и интересный проект с американской поэтессой и американскими, канадскими- и -австралийскими исполнителями, полным ходом идут переговоры с Лас-Вегасом. Митю, тьфу-тьфу-тьфу, там признали. Он много пишет для фильмов и сериалов — в основном эстрадную музыку. Но в марте вышел полнометражный мультфильм «Тайна Сухаревой башни. Чародей равновесия», где у него полноценная симфоническая партитура. Кроме того, он работает на всех моих проектах музыкальным продюсером. Без его ушей, без его контроля я сейчас не выпускаю ни одного диска и ни одной фонограммы.

— Не тяжело работать с сыном?

— Будь у меня хоть малейшее сомнение в том, что он необъективно относится к моей музыке, я никогда бы с ним не работал. А Анюта унаследовала от моей мамы и деда, то есть своих бабушки и прадеда, талант к живописи. Она художник по костюмам в нашей творческой мастерской, делала костюмы для оперы «Литургия оглашенных», работала вторым режиссером на разных картинах. Видите, какая у нас семейственность!

Кстати, о музыке и семейственности. Аня же первой в мире исполнила роль Кончиты — когда мы в 1980-м тайно записывали «Авось!» на фирме «Мелодия». Ее голос идеально подходил к образу. И с тех пор все актрисы, которые играют Кончиту, слушают ее запись — она эталон.

— Как можно было на государственной студии грамзаписи подпольно записать целую рок-оперу?! Ладно бы пару песен под аккомпанемент, например, гитары.

— Понятно было, что принести в 1980 го-ду на худсовет рок-оперу, где звучат православные молитвы, было делом безумным и опасным: под -запретом -были и рок, и религия. Но редактор фирмы «Мелодия» Евгения Лозинская придумала гениальный ход: «Раз поэма Вознесенского «Авось!» входит в книгу «Витражных дел мастер», которой дали Госпремию СССР, то одобрение худсовета ей не нужно. А музыку можно подать просто как сопровождение поэмы, получившей государственную награду. Худсовету покажем уже готовую запись!» И мы с женой, певцом Геннадием Трофимовым, певицей Жанной Рождественской и звукорежиссером, задобрив вахтера, как партизаны, пробирались на «Мелодию» и нелегально работали по ночам и в выходные. Мы занимались этим целый год, сделали копии на кассетах, планируя распространять их как сам-издат. В надежде на то, что «заграница нам поможет», я давал послушать «Авось!» московским корреспондентам ведущих западных газет — но ничего не менялось.

В тоске я ждал неизбежного худсовета, который должен был пройти до конца года. Однажды Танин брат Валя сказал, что сотрудники филиала Музея древнерусской культуры и искусства имени Рублева хотят устроить мою творческую встречу. Филиал находится в помещении церкви Покрова в Филях. Мысль о том, что придется исполнять в храме «Песню Дуремара» или «Песню Красной Шапочки», показалась мне бредовой и кощунственной. И тут я подумал про «Авось!». Мы пригласили всех наших друзей, я позвал иностранных журналистов — для большего резонанса.

— Но вы понимали, что это гарантирует не только больший резонанс, но и более серьезные проблемы?

— Конечно. У меня же до того момента все складывалось так, как -когда-то- -мечтала мама: я жил в четырехкомнатной квартире на Смоленской, писал музыку к популярным фильмам, моя рок-опера «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» с бешеным успехом шла в «Ленкоме»… Мне удавалось избегать компромиссов в творчестве, но не конфликтовать с властью. Берясь за «Авось!», понимал, что тут балансировать не получится и что я ставлю благополучие — и свое, и своей семьи — под угрозу.

Разумеется, на худсовете «Авось!» зарубили, а мной стала овладевать какая-то апатия. Сил становилось все меньше, даже вставать было тяжело. Сдал анализы, и выяснилось, что у меня желтуха, причем в тяжелейшей форме. Вслед за мной заболели Таня и дети — к счастью, в более легкой форме. Геннадий Хазанов помог нам с больницей: меня положили в Боткинскую на первый этаж, а жену на второй. Таня писала, что ей лучше, но я ей не верил. Мне самому не помогало ни одно лекарство, от капельниц и таблеток становилось только хуже, и вскоре я перестал их принимать. Лежал и думал, чем этот внезапный кошмар может закончиться — для меня, для жены, для детей…

Я похудел на 20 кг и при росте 187 см весил 69 кг. Но однажды проснулся хоть и коричневый, но совершенно счастливый и с воодушевлением сказал доктору: «Сегодня мне намного лучше». Она с ужасом на меня взглянула и убежала за завотделением. Тот удвоил дозу лекарств — и ударная доза тоже была спущена в унитаз. А вечером в окошко палаты постучала жена Геннадия Хазанова Злата — она пришла с каким-то молодым человеком, назвавшимся Леонидом. Тот спросил, какие у меня проблемы с анализами. «Билирубин, — отвечаю. — Он у меня 16 единиц, а в норме должна быть одна единица». — «Через неделю будет единица. Постарайтесь каждый день вечером с семи до восьми лежать, представляя меня». Я лежал, пытаясь вспомнить лицо странного шарлатана, и на четвертый день заметил, что руки и белки глаз посветлели. На пятый сдал анализы — они были почти в норме!

Мы выздоровели, но были очень слабыми, и друг привел к нам в гости своего знакомого врача. Мы ему начали рассказывать про желтуху и экстрасенса Леонида, а он вдруг сказал: «Никакой желтухи не было. Это порча, заговор на смерть». Мы ужаснулись, а он через несколько минут добавил сонным голосом: «Это сделала черноволосая женщина. Вы обманули ее. Что-то по-обещали и не выполнили… Нет, не ей, человеку, с которым она живет… Что-то нематериальное. Вы обещали написать музыку». Напоследок он предупредил, что поскольку с меня порчу сняли, она вернется наславшим ее гражданам.

Конечно, наш гость оказался не простым врачом, а сотрудником спецлаборатории КГБ, где изучали паранормальные способности. Через год я увидел в Доме литераторов жену знакомого поэта, хотел поздороваться, но она отвернулась и сделала вид,- что не узнала. Общий знакомый сказал: «Да Мишка от желтухи чуть не умер, и она стала какой-то странной». И я -все понял! Мы с Мишей хотели сделать рок-оперу, я сочинил основную мелодию, от которой он был в восторге, но тут появился Вознесенский с «Авось!», и я забыл обо всем на свете. А Михаил, видимо, ужасно мучился и ревновал.

Пока я умирал от порчи, похожей на гепатит, история с «Авось!» развивалась самым благоприятным образом. К нам домой зашел Вознесенский, взял кассету с записью и увез во Францию показать Пьеру Кардену — он же не только модельер, но и продюсер. Танин брат делал копии и раздавал друзьям, одну передали и в «Ленком». Геннадий Трофимов, навещая меня, сказал, что Марк Захаров начал ставить спектакль. Нашу запись слушали на худсоветах и редакторских совещаниях, в КГБ и комиссиях ЦК партии. Говорят, ее слушал даже Суслов — и ему понравилось! Из нашей истории решили не раздувать скандал. В стране определенно что-то менялось…

Разумеется, в спектакле подсократили молитвы. Появился демонического вида Главный Сочинитель, который издевался над хором, когда тот пел молитвы, и убивал дирижера. Из погребального шествия сделали дьявольскую круговерть, «Аллилуйя» у меня была пением далеких небесных миров, а у Захарова стала братанием сексуально раскрепощенных хиппи. Но все это были мелочи. Главное, что наш неслыханно смелый спектакль ставили — пусть и сомневаясь, что его разрешат играть. Я ходил на репетиции, и никто в театре, похоже, не знал о моей недавней болезни.

— Вы записывали «Авось!» с профессиональными певцами, а в «Ленкоме» пели драматические актеры — люди других вокальных возможностей.

— Было очень сложно. Только с Николаем Караченцовым не было никаких проблем: Коля музыкально образованный человек, он серьезно занимался вокалом, развил совершенно невероятный диапазон. Я знал об этом с тех пор, как он стал играть Смерть в «Звезде и Смерти Хоакина Мурьеты». А вот для остальных надо было писать так, чтобы никто не заметил, что они петь не умеют. Сначала я выяснял, в каком диапазоне голос каждого актера выгодно звучит, а в каком диапазоне он вообще не звучит. Понимал, что они могут сделать, а что не могут сделать, — и писал только в том диапазоне и только то, что они могут. В остальных случаях спасала палочка-выручалочка — ансамбль «Аракс», в котором были потрясающие певцы. «Аракс» пел в открытую, прямо на сцене — никто никого не дублировал.

Рок-опера гремела, но мое имя лишний раз старались не упоминать и писали на афишах где-то между именами художников по костюмам и осветителей. КГБ призывал сотрудничать. Но к неприятностям в подобном роде я был готов, а вот следующий поворот стал неожиданностью.

7 января 1982 года исполнялось 80 лет моему папе, и среди многочисленных поздравительных телеграмм был вызов на допрос в РОВД. Мы не понимали, в чем его обвиняют. Я растерялся и не знал, куда бежать за помощью, зато отец сохранял спокойствие. Он сказал: «В Гражданскую войну меня много раз допрашивали и белые, и красные. Я знаю, как себя вести в таких случаях». Папа взял очки с сильными диоптриями, в которых писал ноты, и одно стеклышко заклеил пластырем. Накануне на него упала сосулька, и на голове была свежая ссадина — он сделал повязку, через которую проступила кровь. И в таком жалком виде я и повел его на допрос. Чтобы окончательно деморализовать противника, отец притворился, что глуховат. Оказалось, его обвиняют в том, что человек, которому он продал «жигули», в свою очередь перепродал их по спекулятивной цене. Ясно было, что отец ни при чем, но для того, чтобы нас унизить, годился любой предлог. У них с мамой устроили обыск, завели дело. Главные свидетели из Туркмении на суд не явились, а судя по их письменным показаниям, никаких лишних денег от них не получил даже перекупщик. Папино дело было закрыто из-за отсутствия состава преступления. Все обошлось. Папа оказался крепким орешком и прожил потом почти десять лет. И в 1991 году, когда Анюта выходила замуж, он весь вечер играл гостям на скрипке.

— Сейчас выстраданную «Юнону и Авось» поставил не только «Ленком», но и Театр Алексея Рыбникова.

— Мы сделали этот спектакль в 2009 году в рекордные сроки — для международного фестиваля Пьера Кардена. Легендарный кутюрье несколько лет назад купил замок Лакост, принадлежавший маркизу де Саду, по его проекту в скале на месте бывшей каменоломни вырубили театр, и Карден проводит там ежегодный театральный и музыкальный фестиваль. Он пригласил туда «Ленком» со своим любимым спектаклем, который привозил во Францию еще в 1983 году. Однако в последний момент выяснилось, что «Ленком» туда не поедет: слишком большая труппа, очень сложно -перевозить -масштабные декорации… Но Кардену во что бы то ни стало хотелось увидеть на своем фестивале «Юнону и Авось». В репертуаре нашего театра ее не было. Известие мы получили в начале мая, а выступать предстояло в конце июня. И мы рискнули поставить спектакль и привезти Пьеру Кардену в подарок.

Тогда у нас не было ни полноценного помещения для репетиций, ни декораций, ни костюмов: мы делали спектакль с нуля. Поскольку у Кардена предстояло играть на открытом воздухе, то и репетировать мы решили на открытом воздухе, в парке культуры. Поблизости были рестораны, аттракционы, и режиссер Александр Рыхлов и наши актеры работали среди шума и гама. Я в успех этой безумной затеи не верил и даже не ездил к ним, только звонил по телефону, узнавал, как дела идут. Мы выехали во Францию с сырым спектаклем и доделывали его непосредственно на площадке у Кардена.

— Не приложил ли великий модельер руку к костюмам?

— О, они у нас были просто какими-то полуфабрикатами, но Кардену понравились. Перед нами для классической оперы вроде «Риголетто» на середину сцены выкатили ржавую ванну, и мы поняли, что наш аскетизм соответствует духу моды. Карден приходил каждый день на репетиции, и по его лицу было понятно, что он вроде бы доволен. Наступил вечер премьеры. Публика франкоязычная, никаких наших эмигрантов, а мы даже либретто не раздавали! Незнакомая история на незнакомом языке — кроме провала рассчитывать не на что. Но в конце вся эта изысканная публика стоя аплодировала и кричала «Браво!». Только тогда я поверил, что мы сделали что-то достойное.

Осенью 2009-го мы показали спектакль в Москве, потом начали ездить по городам, сделали другие костюмы. Вроде и есть невольная конкуренция с «Ленкомом», а вроде и не пересекаемся мы. У нас разные постановки: в «Ленкоме» поют драматические актеры, а в нашем театре профессиональные вокалисты. Резанова у нас играют Валерий Анохин и Никита Поздняков. Никита и его брат Саша Поздняков много лет у нас работают, Саша еще школьником пришел. Они молодцы, достойно выступили в первом сезоне «Голоса» на Первом канале, в мае ездили с Полиной Гагариной на «Евровидение». Но я перестал заниматься рок-музыкой еще в 1990-е. А в ХХI веке окончательно вернулся к симфонической музыке, написал произведения, которые исполняют замечательные дирижеры — Гергиев, Федосеев, Курентзис, Сладковский, Марк Горенштейн.

— Кстати, если говорить не только о музыке, но и об остальных сферах жизни, — что вам сейчас интересно?

— Путешествия. Десять лет назад жена (в 2002 году Рыбников женился второй раз, его вторую супругу -тоже зовут Татьяна. — Прим. «ТН») спросила: «Что тебе подарить к 60-летию?» И я ответил: «Путешествие по дельте Ориноко». Я много читал про острова Тринидад и Тобаго, которые находятся поблизости, от одних этих названий веет романтикой. И Таня заказала тур в Венесуэлу, оказавшуюся весьма непростой для туризма страной. Когда мы добирались через тропический лес к самому высокому в мире водопаду Сальто Анхель, нас ограбили «лесные братья» — увели ноутбук со всеми материалами. Узнав, что мы русские, в местной полиции нам посочувствовали, однако ноут так и не вернули.

Купались в реке, где водились пираньи. Наш проводник, выпив «Куба либре», предложил: «Если у вас нет на теле ранок, можно искупаться». И мы храбро зашли в воды Ориноко. Пираньи на нас не напали, зато мы их потом ловили и жарили — оказалось, неплохая рыбешка. С тех пор мы побывали во многих экзотических поездках, попадали в грозу на крохотном самолетике на пять человек, ночевали в палатке, слыша, как снаружи рычит лев. Правда, утром выяснилось, что это была гиена, но все равно же хищник.

— Как же супруга переносит такие поездки?

— Она окончила геофак МГУ, и дикая природа и походы ей не в диковинку.

— До чего же у вас интересная жизнь!

— Не стану спорить. За последние два года я всю ее пережил заново, когда писал воспоминания. Однажды я получил письмо от заведующего отделом мужских детективов издательства «Эксмо», он предложил написать воспоминания — в любой форме. Но мне понравилась как раз идея с детективом — благо опасных приключений и мистики в моей жизни хватало. Я начал с 1980 года, с истории про «Юнону и Авось», а закончил 1998-м, когда налоговая полиция разгромила Театр Алексея Рыбникова. Дописал воспоминания месяц назад, когда мы были на Шри-Ланке. Я назвал их в честь гостиницы, где закончил книгу, — «Коридор для слонов».

— Тяжело было писать?

— Очень легко. У меня не было помощников с диктофонами, потому что я несколько раз пытался рассказывать что-то биографам и всякий раз приходил в ужас: слова на бумаге совершенно не передавали мои ощущения. А сейчас я просто заново погрузился в прожитые годы. Это оказалось испытанием для психики, но было по-настоящему здорово.

Алексей Рыбников

Родился: 17 июля 1945 года в Москве

Семья: жена — Татьяна Рыбникова-Кадышевская; сын — Дмитрий, композитор; дочь — Анна, художник; внуки, сыновья Анны, — Степан (19 лет), студент ВГИКа, Иван (8 лет), внучки, дочери Дмитрия, — Елизавета (9 лет), Екатерина (4 года)

Образование: окончил Московскую консерваторию им. Чайковского

Карьера: с 1969 по 1975 год преподавал в Московской консерватории. Автор музыки более чем к 100 фильмам, среди которых: «Приключения Буратино», «Про Красную Шапочку», «Усатый нянь», «Тот самый Мюнхгаузен», «Вам и не снилось», «Звезда». Написал рок-оперы «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона и Авось», оперу-мистерию «Литургия оглашенных». Автор многих симфонических произведений

 Отправлено: 08.11.15 04:15. Заголовок: С огромным удовольст..

С огромным удовольствием посмотрела фильм Валерия балаяна о композиторе Исааке Шварце.

 Отправлено: 08.11.15 04:18. Заголовок: И еще один фильм про..

И еще один фильм про Исаака Швара, правда, еще не смотрела.