К. Ларина ― 14 часов 8 минут. Добрый день ещё раз. У микрофона Ксения Ларина. У нас сегодня впервые на программе, что приятно, Анатолий Белый – замечательный артист, артист Московского художественного театра, артист кино, и вообще, по-моему, очень интересный человек. Здрасте, Толя.
А. Белый ― Здравствуйте. Спасибо сразу за комплименты.
К. Ларина ― Нашим слушателям напомню сразу номер SMS: +7 (985) 970-45-45 – для ваших вопросов. Конечно, мы начнём, наверное, наш разговор с последней по времени работы Анатолия Белого, которая прошла по телевидению и которая вызвала очень много споров – не столько даже конкретно работа Анатолия, сколько сам фильм. Я имею в виду сериал, многосерийный фильм «Орлова и Александров», где Анатолий Белый сыграл роль Григория Александрова. Это, конечно, был риск невероятный, про это мы говорили ещё до того, как фильм вышел в эфир. У меня в гостях был Виталий Москаленко, режиссёр, но он принимал участие просто в такой дискуссионной программе, мы в принципе говорили о байопиках. И он, конечно, нервничал страшно, он очень боялся, как это всё будет. Теперь всё прошло. Во-первых, поздравляю вас, поскольку это событие в любом случае.
А. Белый ― Спасибо.
К. Ларина ― Насколько ожидаемым был такой резонанс для вас лично? Вы вообще следили за тем, как это обсуждается?
А. Белый ― Честно говоря, я особо не следил, потому что прекрасно понимал, что в основном в нас будут лететь камни совершенно разных размеров – что, собственно, так и было. Как-то косвенно, краем глаза я по тому, что говорили мои друзья, понимал, что там творится. Собственно, это было ожидаемо, и ничего другого я не ожидал. Естественно, мы шли на огромный риск, вы правы абсолютно.
Как вам сказать? В такой ситуации, когда тебе предлагают роль Александрова, причём очень хорошо написанную, выписанную в сценарии очень объёмно, очень разно и как-то правильно, то есть не односторонне, никаких каких-то постаментов самому себе нет, там показан живой человек – и меня это сразу очень подкупило, именно это. Собственно, на это я и пошёл. Прекрасно понимал, что огромнейший риск, конечно.
К. Ларина ― Вы знаете, у меня, конечно, менялось отношение к этому фильму на протяжении всего процесса просмотра. Потому что вначале тоже как-то было: «Ну да, ну хорошо». Но потом, когда началась какая-то серьёзная история, когда вдруг получился какой-то странный момент… Мы про это говорили с Ирой Петровской в эфире. Для меня лично в какой-то момент вдруг эти исторические персонажи – Любовь Орлова, Григорий Александров, Леонид Утёсов, Сергей Эйзенштейн – они как-то отошли глубоко, далеко от этого фильма. И вдруг на первый план вышла очень важная история про человеческие взаимоотношения: про отношения человека и работы, профессии, призвания; про отношения художника и власти; про отношения человека во времени к этому времени. И это было главнее, чем рассуждения на тему: правда или не правда, было или не было, похож или не похож. Мне кажется, здесь заслуга и сценаристов, безусловно, и режиссёра, который сумел эту ситуацию переломить (для меня, во всяком случае).
Извините, что я так долго говорю. Мой вопрос к вам: что было для вас главным в этом фильме, в этой работе, про что вам хотелось говорить?
А. Белый ― Вы правы абсолютно, что первая часть фильма была такая экспозиционная, и эта экспозиция затянулась, честно говоря. Но без издержек невозможно в 16 сериях сделать всё идеально. Наверное, можно, но у нас не всё получилось. Я прекрасно понимаю, что получилось у нас далеко не всё и что можно было бы делать лучше, я в этом абсолютно уверен. Но как сложилось – так сложилось. Для меня самое главное, действительно, что мы вообще говорили об этих людях в первый раз вообще-то на нашем экране – пусть телевизионном, пусть не большом.
Рассказывается жизнь этой легендарной и уникальной пары, потому что пара действительно уникальная. И вы абсолютно правы, что во второй части вышли на первый план именно их отношения, их любовь. Собственно, это и есть самое главное, из-за чего мы затеяли весь этот фильм. Уникальность этой пары до сих пор ещё, мне кажется, нами не разгадана, не познана, неизвестна. Отчасти оттого, что действительно архивы практически не сохранились, к огромному сожалению. И для меня это абсолютно трагическая судьба великолепной, блистательной, обложковой (по сегодняшним дням скажем) пары, которая изнанку имела совершенно драматическую и порой трагическую. И нам хотелось рассказать именно об этом. И слава богу, что мы об этом хоть как-то рассказали, потому что мне кажется, что это незаслуженно забытые люди. Очень много у нас в стране незаслуженно забытых людей, о которых можно было бы снять и нужно было бы снять фильм. И слава богу, что состоялось – это самое главное.
— А. БЕЛЫЙ:
— О чём мы хотели рассказать, и я в частности? Именно тема художника для меня была самая главная. Вы знаете, может быть, я и не прав, но отчасти проводил параллели и сейчас, и во время съёмок. Дело в том, что я в театре играю в «Мастере и Маргарите» Булгакова. И для меня эта тема всепобеждающей, огромной и уникальной любви перенеслась в этот сценарий тоже. Мне кажется, что это та же самая тема – тема художника, которого спасает любовь, спасает от гибели в прямом смысле этого слова, потому что они прошли по лезвию ножа. И действительно, может быть, мы имели… Не может быть, а мы имели большой художественный допуск. Мы не говорим, что мы снимаем документальное кино, и у нас не байопик в чистом виде, может быть, потому что опять же таки мало что сохранилось. Но основывались мы на фактах, мы основывались не на выдумках. А уже как это происходило, как этот путь совершался из точки А в точку Б – уже было нашим художественным вымыслом.
К. Ларина ― Талантливый был человек, на ваш взгляд, Александров? Талантливее, чем Эйзенштейн? Вот так я спрошу.
А. Белый ― Давайте мы не будем сравнивать, потому что Эйзенштейн у нас признанный гений, и тут правда не поспоришь. Ну, не надо, мне кажется, этих сравнительных степеней, сравнивать двух великих художников. Несомненно талантливый.
К. Ларина ― История поездки в Голливуд, и то, что он там насмотрелся, там кто-то ему про это говорит… Пырьев, по-моему, в вашем фильме говорит, что насмотрелся мира этих иллюзий замечательных. Как раз эти замечательные мюзиклы, расцвет же был этих музыкальных фильмов. И то, что он потом, по сути, насмотревшись, всё это перенёс на советский экран – и как-то это одобрялось, хотелось такого русского Голливуда. Здесь можно разделить меру таланта и действительно какой-то нахватанности? Или это не важно?
А. Белый ― Вы знаете, в отношении к Григорию Васильевичу слово «нахватанность» у меня как-то не подходит. Ксения, просто представьте себе на секундочку: человек, который создал первые в стране кинокомедии. Да, он учился там. Но как он их сделал? Он их сделал на нашей почве, с нашим юмором, с нашими темами, с нашей ментальностью. Если бы это был не талантливый человек, он бы сделал кальку, совершенно неудобоваримую для нашей страны. Вот есть кальки фильмов, кальки спектаклей сейчас. И у нас переносят на нашу почву – и получаются, может быть, какие-то несоответствия. Здесь абсолютно человек и природу нашего юмора, и эти искры зажигал на нашей почве. Пастух, пастушка, коровы – господи, исконно русские персонажи и архетипы, не правда ли? Поэтому для меня Григорий Васильевич – абсолютно талантливый человек.
И то, что он там научился, а не нахватался – он действительно хотел здесь воплотить, он горел этим. И во главу угла на самом деле в этой роли я ставил одержимость, мы с Виталием Николаевичем как-то сошлись на этом. Он предложил своё видение, и я согласился во многом. Конечно, там были и споры, и всё. Это всё хорошо, всё в процессе. Но самое главное – мы с генеральным поняли, что мы будем снимать фильм об одержимом искусством человеке. Иначе, мне кажется, и не могло быть, потому что он был пионером – а значит, он должен был обладать огромной энергией, пробивающей все наши коросты, все наши чиновничьи, ментальные коросты и все стены.
Извините, он создал «Весёлых ребят» с элементами анимации сразу, с совершенно потрясающими гэгами. И сцена избиения музыкальными инструментами друг друга вошла уже в анналы нашего российского кинематографа. Да, это чаплинские приёмы. Да, это диснеевское кино. Но почему бы и нет? Есть школа, он выучился – и перенёс на нашу почву. Для меня этот человек очень талантливый. Я не буду применять слово «гениальный» в отношении к нему, но уникальный и очень своеобразный талант у этого человека был.
К. Ларина ― Нам ещё невероятно важна и драматичная тема репрессий и того, вообще на каком фоне вся эта мишпуха происходила, радости бесконечные. И там это очень точно передано, особенно в момент, когда съёмка съёмок, что называется, когда на фоне арестованных и расстрелянных людей приходится брать себя в руки, хохотать, смеяться и репетировать канканы. Для вас всё-таки (наверняка вы об этом думали) его попытка и стремление с этим справиться, это преодолеть, с одной стороны, невзирая ни на что работать, а с другой стороны – по сути, сдавать своих товарищей, не пытаться их защитить, не прийти и не стать с ними рядом, говорю я пафосные вещи – это для вас что? Это всё-таки какое-то малодушие человека, его трусость – или, наоборот, такой выбор понимания: «Что для меня важнее сейчас? Я ничего не могу изменить»? Это я сейчас на ходу придумываю, вам даю возможность ответить.
— А. Белый ― Вы знаете, я всегда… Нет, не всегда. По-другому скажу. В последнее время стал понимать, что на очень многие вопросы (я сейчас не открываю велосипед, просто я, наверное, чуть-чуть вырастаю, взрослею, набираюсь чего-то) нет однозначных ответов. У нас очень любят «да» и «нет», чёрное и белое, и так далее. Я всё время об этом думал, конечно. И в сценарии это есть – его угрызения совести по этому поводу. Человек не подлый и действительно переживавший за это, но во главу угла поставивший искусство, продолжение съёмок, продолжение дела. А можно было бы, наверное, встать в один ряд, как вы говорите – и тогда бы мы не увидели многих-многих картин. Человек выбрал борьбу, насколько это возможно. Потому что они и писали, Любовь Петровна тоже во многом там участвовала, и другие. Сделали всё, что смогли – и пошли всё равно снимать кино. Здесь невозможно… Не судите, да не судимы будете.
К. Ларина ― Там есть конкретный же упрёк, который бросает Николай Эрдман Александрову в вашем фильме, да?
А. Белый ― Да. Я и говорю, что мы не собирались сделать памятник ему и елеем поливать со всех сторон. Да, где-то, наверное, он пошёл на сделку со своей совестью, может быть. Он был живой человек. И где-то, может быть, это было.
К. Ларина ― Испугался.
А. Белый ― Был где-то слабым, да, и испугался, может быть. И всё это может быть. Мы же тоже… Я говорю: не дай бог. Я себе даже не могу представить, поставь меня или вас в те условия, как бы мы себя повели. Никто не знает. И какой бы выбор мы совершили? Для меня важно, что при всех ситуациях этот человек действительно был не подлым. И за всё, что он сделал, он испытывал и муки совести. Это есть и в фильме, и я думаю, что это было и в жизни.
К. Ларина ― Ещё вопрос, раз уж мы так подробно про эту работу говорим. Вопрос достаточно простой, но мне очень интересно: что вам помогало? Да, есть там какие-то плёнки, есть какие-то интервью с Александровым, безусловно, есть его работы, его документальный фильм, посвящённый Любови Орловой. Я знаю, что вы с Нонной Юрьевной Голиковой разговаривали тоже. Встречались?
А. Белый ― Да, был разговор.
К. Ларина ― И что она вам рассказала? Напомню, Нонна Юрьевна Голикова – внучка Нонны Петровны Орловой.
А. Белый ― Внучатая племянница. Вы знаете, мы с Нонной Юрьевной встречались уже после съёмок на самом деле.
К. Ларина ― Ах вот как.
А. Белый ― Да, уже после. Как-то не пробились мы к ней до или в период. И то, что она рассказала – это была действительно какая-то малая толика, потому что она видела его в быту, в семье. Говорила о том, что это был очень такой вальяжный человек с бархатным голосом, великолепный рассказчик, умеющий рассказывать истории и вокруг собирать слушателей. И действительно, записочки их дома, каждая с подписью «Люблю, целую ручки»… Даже если это бытовые – котлеты в холодильнике, то всё равно внизу: «Люблю, целую ручки». Это всё было, и она это всё нам рассказывала.
Про другую сторону – какой он был в работе – это уже действительно наш художественный какой-то вымысел, потому что хотелось показать художника со всех сторон. Может быть, какой-то собирательный даже где-то образ получился. Потому что, я говорю, мало что дошло до нас. Но мне кажется, что действительно (и он говорит в фильме) без определённой тирании кино не получится, что без определённой жёсткости, где-то даже жестокости по отношению к себе и к окружающим кино не получится. Поэтому это всё вполне могло быть.
К. Ларина ― А сохранилась дача эта, где они жили? Или там живут какие-то другие люди сейчас? Очень смутно. Там то ли продали её…
А. Белый ― Эту дачу купил господин Добровинский.
К. Ларина ― А! Известный адвокат.
А. Белый ― Да.
К. Ларина ― И он там живёт?
- А. Белый ― Не знаю. По-моему, нет. Я знаю только то, что он действительно выкупил и что сохранившиеся все архивы теперь в его руках, и он, по-моему, имеет на них какое-то право. Вот и всё, что я знаю. И дай бог (я слышал опять же таки, но не буду утверждать это), может быть, он там сделает музей этой семьи, что было бы совершенно замечательно.
К. Ларина ― Ещё одну роль вы в этом году, по-моему, или в прошлом году сыграли, а в этом году её показали, историческую в кино – это Малевич в фильме Александра Наумовича Митты «Шагал – Малевич». Это, конечно, его лебединая песня, он очень долго мучился с этой картиной. И мы, когда он на вашем месте сидел, про это разговаривали ещё перед премьерой. Он очень волновался, как это всё выйдет. У вас какие ощущения от этой работы? Она неоднозначная, она получила очень разную критику, и не скажу, что признана удачей большого мастера. У вас какие внутренние ощущения от этого?
А. Белый ― У меня ощущения тоже сложные. Я не буду сейчас всё рассказывать вам, пусть это останется за скобками. Да, к сожалению, не всё, на мой взгляд, там получилось. Но для меня это всё равно был праздник, потому что это была встреча с огромным, большим мастером и определённая школа жизни, школа профессии. Я смотрел и понимал: вот она, планка, на которую надо ориентироваться. Человек в 80 лет – огромный запас энергии, перехлёстывающей всех нас вместе взятых, абсолютно творческая горящая единица. И вот этот подход, требовательность к себе и к окружающим – он дорогого стоит.
Я прекрасно понимаю, что… Как вам сказать? Фильмы о таких личностях, наверное, надо снимать вообще по-другому. Может быть, это должно быть какое-то подсматривание за ними, какая-то ненавязчивость, что ли, и очень такое трепетное и бережное отношение ко всему этому. Я прекрасно это всё понимаю. Иногда может показаться, что – эх, Белый взял и нахрапом сыграл этого, сыграл того, э-ге-гей!
К. Ларина ― Как Безруков. (Смех.)
А. Белый ― Вот этого «э-ге-гей!» я и боюсь очень на самом деле. Я доверился режиссёру. Мне показалось, что это какой-то интересный ход в решении Малевича – такой рубленый, такой плакатный, может быть, даже где-то. И мне показалось, что это соответствует его какому-то мироощущению, его картинам, его времени. И вот мы сделали так: мы его вырубили и, скажем так, такими широкими мазками нарисовали эту картину, не знаю, малевическими такими. Такой супрематистский образ получился. Ну, мы сделали так. Да, я думаю, что, может быть, по большому какому-то гамбургскому счёту, нужно делать чуть бережнее, чуть как-то… Ну как вообще сыграть Малевича?
К. Ларина ― Подождите, есть же какие-то примеры очевидные для вас, если говорить о фильмах-биографиях – необязательно наши, не наши, неважно. Наверняка же очень популярный жанр. Для вас что безусловной удачей является?
А. Белый ― Ох, такой сложный вопрос, сразу начинаешь рыться в памяти. Действительно, очень сложный жанр. Знаете, из последнего опять же таки приходит на ум американский опыт. Хотя наверняка, если покопаться в памяти, у нас тоже есть прекрасные образцы байопиков.
К. Ларина ― Нет. Мы тут пытались вспомнить – нет. Единственное, что мы вспомнили, с Ириной вспоминали – это «Завещание Ленина», про Шаламова фильм, где…
А. Белый ― Капустин играл, да? Ну, это из последних времён. А если из советских брать? По-моему, Жуков в исполнении Ульянова…
К. Ларина ― Ну, таких не было байопиков. Это был просто образ некий, функция – вот такой Жуков. У нас был, кстати, того же Москаленко фильм, где Балуев сыграл Жукова. Короче, подумайте. Сейчас у нас будут новости – подумайте, а потом ответите.
А. Белый ― Хорошо.
К. Ларина ― Интересно, что для вас является удачным примером. Анатолий Белый в нашей студии. Сейчас новости, а потом продолжим.
НОВОСТИ
К. Ларина ― Возвращаемся в программу. Напомню, что у нас сегодня в студии Анатолий Белый. Дали задание Анатолию – за время новостей вспомнить удачный пример байопика в кино.
А. Белый ― И Анатолий это задание выполнил.
К. Ларина ― Да, выполнил. Сейчас он вам скажет, что он вспомнил. А я хочу дать задание нашим слушателям, а то вы тут сидите и ничего не делаете. Дорогие друзья, моя любимая игрушка: давайте предложим роли Анатолию Белому. На ваш взгляд, какую роль вы, если бы были режиссёром в театре или в кино, предложили бы прямо сейчас этому замечательному артисту? Не ограничиваю ваш выбор: это может быть драматургия, мировая литература наша и не наша, это могут быть исторические персонажи. Пожалуйста.
А. Белый ― Мультфильмы. (Смех.)
К. Ларина ― Мультфильмы, да. Итак, роль для Анатолия Белого – пожалуйста, подберите и предложите ему. А Толя нам скажет, что он вспомнил, какой фильм удачный.
А. Белый ― Вспомнил я фильм (честно говоря, не помню, как называется), где два потрясающих американских актёра – Том Хэнкс и Эмма Томпсон – играют, соотвтственно, Уолта Диснея и Памелу Трэверс. Фильм о Памеле Трэверс – история о том, как она отказывалась экранизировать «Мэри Поппинс», как её уговаривал Дисней, чтобы это экранизировать. Понимаете, там другой подход – большое кино, детальная проработка, небольшой промежуток экранного времени, куда надо собрать, сконцентрировать этого персонажа. Это, как мне показалось, очень здорово сделанная вещь. И опять же таки, может быть, в Америке и обвинили Тома Хэнкса: «Вот он не похож! Он был не таким!»
К. Ларина ― Мне кажется, что вряд ли. Чёрт его знает, с чем это связано. Они как-то убеждают. С одной стороны, бывают примеры, когда максимальное портретное сходство, и там гримёры работают просто суперски.
А. Белый ― Ну да. А как Энди Гарсиа сыграл Модильяни? Давайте мы всё-таки наши тоже вспомним хорошие примеры. Ну, конечно, американцы делают это здорово, что говорить. Опять же таки мы с вами вспомнили прекрасный наш пример…
К. Ларина ― «Дневник его жены», да?
А. Белый ― Да, где Андрей Смирнова замечательно сыграл Бунина, действительно просто был он, пропитанный абсолютно.
К. Ларина ― Абсолютно совпадение. Ладно, давайте пойдём теперь в театр, поскольку всё-таки в Московском художественном театре уже много лет работаете и большое количество ролей сыграли. Здесь, кстати, наши слушатели пишут вам слова благодарности, допустим, за спектакль «Обрыв». Очень приятно, что об этом помнят и знают наши слушатели.
А. Белый ― Спасибо.
К. Ларина ― Но, смотрите, я хочу напомнить, что достаточно большое количество работ в театре сделано Анатолией Белым с Кириллом Серебренниковым. Сколько спектаклей? Даже сложно вспомнить. Начинали фактически вместе. Он начинал как режиссёр работать в Москве и вместе с вами первые спектакли свои делал.
А. Белый ― Второй спектакль он со мной делал, я уже участвовал. Первым был у него «Пластилин», а второй – «Откровенные полароидные снимки» – был уже наш.
К. Ларина ― Я хочу перейти уже к сегодняшнему дню и немножко про это поговорить. Сегодняшний наезд на представителей так называемой современной молодой режиссуры, в том числе и на Кирилла Серебренникова – с чем вы это связываете? Это что такое? Это политика, это атмосфера такая неприятия в обществе? Почему такое отторжение идёт именно представителей современного искусства, в данном случае театрального?
А. Белый ― Вы знаете, я тоже над этим много думаю, естественно, потому что это касается всех нас. Для меня это и то, и другое вместе. Это и политика, несомненно. В условиях какой-то внешней агрессии, которую мы сейчас имеем, холодной войны и всего на свете (будем называть вещи своими именами) это происходит. Естественно, начинают очень закручиваться скрепы наши, и очень сильно как-то продавливаются эти скрепы. С одной стороны, где-то ты понимаешь умом, что, да, наверное, это правильно, что нельзя сейчас расшатывать и говорить, слишком ругать и поносить свою державу, как это у нас любят делать. Но во всём есть мера. А сейчас опять этот крен сильный, и меры опять у нас нет. Если уж мы говорим о патриотизме, то мы говорим только о нём. И не дай бог каким-то либеральным людям говорить о каких-то других темах, якобы расшатывающих общество. Никто никого и никуда не расшатывает.
К. Ларина ― Тут ещё есть, как мне кажется, некое искусственное противопоставление традиционных российских (или русских) ценностей каким-то чуждым западным.
А. Белый ― Как обычно.
К. Ларина ― Кстати, это к вопросу опять же к «Орловой и Александрова», те же самые обвинения тогда получаются.
А. Белый ― Западники и славянофилы. Послушайте, всё никуда не девается, всё продолжается, и это борьба извечная. И прекрасно в этой диалектике, собственно, всё и происходит у нас всегда. Всегда был исконно русский путь, всегда был западный путь. Но это было, и нельзя закрывать один из этих путей, нельзя ставить шлагбаум на пути, если художник видит театр вот так, видит вот эти темы, о которых ему хочется говорить в театре, в кино и в искусстве. Нельзя ставить шлагбаумы и говорить: «Нет! Этого пути у нас нет. Мы идём только этим путём». Это ужасно. Это шоры на глаза, вернее, очки на глаза. Это опять какой-то возврат куда-то… Не хочется говорить даже куда. Для меня, конечно, всё это абсолютно реакционное давление на Кирилла – вообще ужасно больно, это ужасно.
К. Ларина ― Вы играете в спектакле «Человек-подушка»?
А. Белый ― «Человека-подушку» мы играем до сих пор, с огромным успехом идёт спектакль в МХТ. Была волна опять же таки, когда нас обвиняли в жестокости, в развращении малолетних и во всяких грехах смертных.
К. Ларина ― Доносы писали благодарные зрители.
А. Белый ― Писали доносы. Приходили какие-то люди откуда-то из комиссий и что-то там смотрели. И не усмотрели там ничего, и дело было закрыто за неимением бла-бла-бла…
К. Ларина ― Вообще сам факт того, что зрители нынче пишут доносы в прокуратуру на спектакли на фоне «Тангейзера»… Мы сейчас с вами разговариваем, новость в Новосибирске: люди уже выходят на митинг за свободу творчества.
А. Белый ― Понимаете, это вторая сторона, о которой я бы хотел сказать. Да, несомненно, политика – это первое. А второе: мне кажется, что какое-то помутнение происходит в головах людей. Какое-то сейчас время… Я не понимаю этого. То ли нам 25-й кадр вставляют, то ли что происходит? Опять же таки, не хочется углубляться в эту тему, но Украина для меня – непонятное явление, когда люди, жившие на этой земле в соседстве с русскими людьми нормально всю жизнь… Да, были крены националистические, но основное население… И вдруг поголовно переворачивается с ног на голову всё. Для меня это непонятно. Я не знаю, как это, но для меня это какое-то… В воздухе какая-то энергия помутнения. И она воздействует тоже на людей, к сожалению – и появляются эти люди, пишущие доносы.
К. Ларина ― А вот эти, которые свиную голову принесли Олегу Павловичу Табакову? Это же не первая свиная голова уже в нашей новейшей истории, да? Мы вспоминали тут, когда два года назад свиную голову принесли Льву Додину в Петербурге. Там были казаки какие-то ряженые, но устремления были те же. Как вообще этому противостоять?
А. Белый ― Этому противостоять так, как этому противостоял Сергей Эйзенштейн, Григорий Александров и иже с ними – делать своё дело, господа, как сказал Антон Павлович Чехов. Люди безумные, люди больные всегда будут. Это всегда будет. Будут люди, которые будут писать, подкладывать, говорить, выступать, кричать с пеной у рта, с выпученными глазами. Это будет всегда.
Знаете, как ни странно, для искусства это иногда и полезно. Все мы знаем в искусстве прекрасный период нашего глубочайшего застоя, 70-е годы, в который, как из тюбика, пресса цензуры и всего на свете выдавливался Тарковский, и выдавливались Гайдай, Рязанов, с другой стороны. Опять же таки мы возвращаемся к неоднозначности времени и к тому, как оно влияет на людей. На одних влияет так, что они заболевают головой. А на других так, что они рождают гениальные сценарии и стихи.
К. Ларина ― На мой взгляд, обидно, что мы можем многих людей потерять. Да, понятно, что сейчас не сталинское время (с чего мы и начали наш разговор), а совсем другое. Сегодня пока ещё не сажают, но уже готовы судить за искусство, и пример тому мы видели, и это ещё будет. Я же прекрасно понимаю, что тот же Кирилл Серебренников, тот же Константин Богомолов, там можно назвать ещё целый ряд талантливых людей в самом расцвете сил сегодня, которые могут получить блестящие контракты где-нибудь далеко за пределами Российской Федерации. И кто от этого выиграет – для меня большой вопрос. Правы ли те люди, которые говорят: «Пусть убираются отсюда и пусть где-нибудь там на Диком Западе всё это творят, а нам такое искусство не нужно»? Не дай бог, чтобы это произошло.
У нас тут есть ещё несколько комплиментов и ещё одна тема, которую я бы хотела тоже затронуть в разговоре с Толей – то, что его талант, безусловно, и чтецкий. Километры стихов человек знает наизусть. У меня такое ощущение, что его разбуди ночью – он что-нибудь сразу продекламирует.
А. Белый ― Скажу сразу: это не так. (Смех.) Это видимость. Километры… Нет, есть метры.
К. Ларина ― Некое желание. Я вижу, какая-то внутренняя тяга к этому существует.
А. Белый ― Да, это правда.
К. Ларина ― Это каким образом сформировалось? Какой-то учитель был специальный в институте или где-то? Или дома?
А. Белый ― Ксения, очень всё просто: это мама.
К. Ларина ― Учительница.
А. Белый ― Мама – учительница немецкого языка, всю жизнь болевшая поэзией, читавшая сама со сцены. Всю жизнь у неё в школе был кружок, она организовывала чтецкие вечера: Симонов, Багрицкий, Заболоцкий, Рождественский, Ахмадулина – всё. И это был её конёк, она обожала это делать. Прекрасно читает стихи! Вот её сейчас разбудили – и она вам прочтёт Асадова так, что у вас слёзы навернутся на глаза.
К. Ларина ― Да что вы?
А. Белый ― Да. Так что всё очень просто: генетика, генетика и генетика.
К. Ларина ― А вкус?
А. Белый ― Вкус – мама с папой. С детства помню эти вечера, редкие вечера, когда она свободна. Проверила все тетрадки, заполнила журнал, освободилась от своих работ. Сажает нас на диван с сестрой, открывает журнал «Огонёк» и читает статьи о Левитане, о Васнецове, о Лермонтове. И это было настолько запоминающимся детским событием, когда ты сидишь, а мама, которую ты так редко видишь, тебе читает. И ты впитываешь это, как губка, потому что это те минуты счастья, когда ты её видишь, и она с тобой рядом, посвящает время тебе.
К. Ларина ― Они видели вообще вас на сцене, родители?
А. Белый ― Видели.
К. Ларина ― Я знаю, что они не живут в России.
А. Белый ― Да, они живут сейчас в Израиле.
К. Ларина ― Вообще они увидели, что человек состоялся как артист?
А. Белый ― Они мало видели моих спектаклей. Слава богу, сейчас они записи многих спектаклей посмотрели. Мама у меня цензор такой очень критичный, и от неё похвалы очень редко я добиваюсь. Но последняя похвала была, когда она увидела в Интернете, как я читал «Вакханалию» Пастернака. Она сказала: «Да, хорошо». Так что у меня эта любовь такая генетическая, и она действительно присутствует.
В институте – мой преподаватель по речи Наталья Николаевна Штода с прекрасными традициями щепкинской речи и русского языка, отношения к языку, к культуре языка, давшая нам это всё, и тогда ещё говорившая: «Толя, всегда знай, что если у тебя не будет работы в театре и кино, у тебя есть ниша, твоя форточка, куда ты сможешь свою душу выплёскивать». Мне кажется, что сейчас как раз у меня есть такой период, есть замечательное время, когда я могу посвящать этому больше своего времени, и я это с удовольствием делаю.
Сообщение: 2524
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 05.04.15 21:31. Заголовок: И кончание: К. Лари..
И кончание:
К. Ларина ― У вас уже есть такие чтецкие программы, с которыми можно выступать полноценно?
— А. Белый ― У меня была, по-моему, два года назад… На канале «Культура» есть такая программа «Послушайте», куда приходят разные артисты и читают разные стихи – часовая поэтическая программа. Да, два года назад я записал эту программу, читал трёх своих любимейших авторов: Пастернака, Мандельштама и Бродского. И сделал такую программу по трём, такой небольшой концепт туда ввёл, чтобы не просто читать любимые стишки на утреннике. Не скажу, что сравнительный анализ, но брал тему – например, город или пространство и время. И три автора, которые отображают три вехи XX века (начало, середину и конец), на эту тему три взгляда.
К. Ларина ― Это вы сами придумали такую концепцию?
А. Белый ― Да.
К. Ларина ― Я, кстати, видела. Можно будет посмотреть, это есть наверняка в Сети. По-моему, в этом же цикле Лёша Девотченко записывал свой спектакль по Бродскому. Послушайте, именно там сохранилось.
А. Белый ― Может быть, да.
К. Ларина ― Ещё про Бродского. Конечно же, как мне кажется, один из самых важных эпизодов вечера «Круг чтения», открытия Года литературы – это ваш эпизод как раз, где вы цитировали, читали фрагмент из Бродского.
А. Белый ― Из «Нобелевской речи».
К. Ларина ― Пренебрежение литературой. И видела, как вы волновались. Это было как-то очень важно для вас – и то, что вы говорите, и кто это говорит, и перед кем это говорится.
А. Белый ― Это правда. Марина Брусникина предложила мне участие – и у меня сразу всплыло в голове, откуда-то из подсознания, хотя я читал её очень давно, но помню, что темы там были очень острые. И я сразу сказал: «Марина, а можно я прочитаю прозу, а не стихотворение? И это будет отрывок из „Нобелевской речи“, потому что, мне кажется, там есть темы настолько животрепещущие, настолько современные, сегодняшние!»
И я открыл «Речь», я прочитал – и просто у меня мурашки пробежали, потому что действительно это так. Мы скомпилировали двухминутный кусок самых важных мыслей. Это действительно гениальные, абсолютно современные и на все времена мысли о роли искусства, в частности литературы, для общества, для людей, для человека в частности, для его мироощущения, воспитания и вообще превращения его в Человека с большой буквы.
К. Ларина ― Ну что? Наши слушатели работают бесперебойно.
А. Белый ― Так, какие роли?
К. Ларина ― Итак, читаю всё подряд.
А. Белый ― Интересно.
К. Ларина ― «Анатолий был бы интересным Грушницким», – пишет нам Вячеслав из Волгограда. «Лопахин – „Вишнёвый сад“. Или Гаев». А кто вам ближе? Интересно…
А. Белый ― Мне ближе Иванов. (Смех.)
К. Ларина ― Ну, это пока выбор самого артиста. Посмотрим, предлагают ли ему. Как его видят зрители – это гораздо интереснее.
А. Белый ― Да, интересно, очень интересно.
К. Ларина ― Так. Остап Бендер – неожиданно предлагает вам Татьяна. «Восхищена вашим исполнением стихов, в частности тем, как вы прочли „Любовь мертвеца“ Лермонтова. Мне кажется, вы бы прекрасно сыграли Арбенина». И, кстати, вопрос сразу же, раз уж читаю так подробно эту эсэмэску от Татьяны: «В каких спектаклях вас можно увидеть сегодня на сцене?» Давайте скажем.
А. Белый ― У меня сегодня в родном театре четыре спектакля, которые я с удовольствием играю, все мои любимые: «Мастер и Маргарита» на Большой сцене; «Обрыв» по Ивану Гончарову там же, на основной сцене; и на Малой сцене я играю спектакль «Человек-подушка» Кирилла Серебренникова и спектакль «Дуэль» по Антону Павловичу Чехову, который поставил Антон Яковлев, один из моих самых любимейших спектаклей. Вот, собственно, и всё.
К. Ларина ― Этот спектакль хорошо известен не только любителям литературы (я имею в виду первоисточник), но и фильм «Плохой хороший человек». Это, конечно, классика безусловная, там пара была потрясающая, на века – Высоцкий и Даль. Анатолий играет роль Лаевского, да? Когда я впервые этот спектакль смотрела, у меня совершенно сомкнулись два этих артиста – вы и Олег Даль. Что-то есть, что-то вас сближает. Как мне кажется, есть какая-то внутренняя близость с этим актёром.
А. Белый ― Спасибо.
К. Ларина ― Не знаю, насколько вам это близко.
А. Белый ― Близко и очень.
К. Ларина ― «Маяковский, Троцкий, – Катя предлагает вам. – Главные роли в драматургии Шекспира. И вообще все люди с двойным дном». (Смех.) Так, это тоже ничего.
А. Белый ― Неоднозначно. Так?
К. Ларина ― Несколько людей почему-то неожиданно предлагают вам Тартюфа, я вижу уже несколько SMS именно с этим названием.
А. Белый ― Не думал в эту сторону даже ни разу.
К. Ларина ― Интересно. «Для Анатолия Белого – обязательно Сирано», – предлагает вам Лариса. «Вижу Анатолия Белого в роли Владимира Владимировича Путина». (Смех.)
А. Белый ― Спасибо.
К. Ларина ― Кстати, я тоже об этом подумала, что есть некое внешнее сходство.
А. Белый ― Можно всё-таки из классики?
К. Ларина ― Опять Путин. Смотрите, несколько предложений.
А. Белый ― А нас видят, да? Я смотрю – камеры.
К. Ларина ― Да, это в Интернете нас видят. Хлестаков… Не знаю, мне кажется, что уже нет. (Смех.)
А. Белый ― Уже нет? Это какое-то упрощение маргинальное.
К. Ларина ― Андрей Болконский – Ольга предлагает. Ну почему? Может быть. «Сыграйте графа Монте-Кристо», – тоже хорошее предложение. «Мне кажется, что Анатолий отлично сыграл бы какого-нибудь выдающегося ученного или философа». Тоже смешно. Я вспоминаю сразу же – Плятт в фильме «Весна». Помните?
А. Белый ― Да-да-да.
К. Ларина ― «Сел, задумался – открыл!» (Смех.) А что в репетициях? Ничего у вас нет?
А. Белый ― Нет, сейчас я пока ничего не репетирую.
К. Ларина ― Что это такое вообще? Как такое может быть?
А. Белый ― Вот такой период. Почему бы и нет? Вы знаете, это хороший период. Я для себя давно его уже обозвал «периодом перегноя», когда в тебе всё зреет, перегнивает всё внутри, все твои эмоции, темы, накопленные какие-то вещи не дают никуда выхода. И вот этот слой полнится, полнится. И чем больше он полнится, тем лучше. Поэтому этой паузы я не боюсь, тем более что я её заполняю действительно поэзией сейчас, делаю программы.
К. Ларина ― А кино?
А. Белый ― Что кино? (Смех.) Есть предложения. Я периодически снимаюсь. Но после Александрова я пока не могу до сих пор, по большому счёту, отойти.
К. Ларина ― Между прочим (может быть, я ошибаюсь), мне кажется, что это самая большая во всех смыслах ваша роль в кино.
А. Белый ― Да. На сегодняшний день – да.
К. Ларина ― Такая самая значительная. Потому что вроде фильмография большая, но так чтобы вот сказать… Я помню вашу работу в кино, которая тоже на меня произвела сильное впечатление – это «Умножающий печаль». Но это уже достаточно давно было.
А. Белый ― Это была моя первая…
К. Ларина ― Большая роль, да?
А. Белый ― Да, на телевидении.
К. Ларина ― Вообще, как развивается ваша творческая жизнь? Вам нравится? У вас не было таких моментов отчаяния, когда: «Мне 35 лет – а ничего нет!» Не было такого? Как-то вас всё устраивало?
А. Белый ― Были, конечно. Ну о чём вы говорите? Конечно, были. И поначалу было много, и до сих пор. Конечно, эти мысли посещают тебя. Опять же таки, столько моментов сходства вот с Александровым, в смысле… Ну, очень много пересечений, поэтому я как-то вот так вложился в неё. И как-то очень много точек соприкосновения, потому что человек говорил то же самое: «Я снимаю эти никому не нужные комедии, а что после меня останется? Что? Эти хахочки-хохочки-хухочки?»
К. Ларина ― Так и осталось. Прекрасно.
А. Белый ― Собственно, так и осталось. Но осталось же? Задаёшься иногда этими вопросами. Конечно, не всем я удовлетворён, но это нормальное состояние творческого человека. Поэтому иду по пути…
К. Ларина ― Насколько вы управляете своей жизнью? Всё-таки актёрская профессия в этом смысле очень обидная.
А. Белый ― Очень зависимая. Опять же таки пример этой картины ещё раз это подтвердил. Хотя я перед собой честен, вот максимально, что мог, что накопил, я в этой роли выместил. Но что получается на выходе – я на это никак не могу влиять. И, конечно, бывают обидные ситуации. Но я выбрал эту профессию, я знал, на что иду.
К. Ларина ― Мы должны уже заканчивать. Спасибо большое! Здесь ещё добираем роли: и король Лир… Короля Лира уже сыграл, между прочим, Белый в театре, да ещё у такого режиссёра, у японца настоящего. Тоже было сто лет назад.
А. Белый ― Правда в 34 года. Ну, возраст – не помеха.
К. Ларина ― Можно повторить. (Смех.)
А. Белый ― Да-да-да, можно.
К. Ларина ― Дубровского тоже предлагают. Но мне кажется, что Дубровский тоже уже всё, это можно только об этом мечтать. А вот Иванов – это хорошая история.
Спасибо большое, Толя! Очень рада, что мы с вами наконец-то познакомились.
Отправлено: 08.04.15 23:45. Заголовок: Интересное интервью ..
Интересное интервью с Белым. До сериала "Орлова и Александров" его нигде не видела. Спасибо. Можно теперь и пару слов об этом сериале, не знаю достоин он подробной разборки, но перееду в соответствующую тему.
Сообщение: 2531
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.04.15 04:25. Заголовок: Olga пишет: Интересн..
Olga пишет:
цитата:
Интересное интервью с Белым. До сериала "Орлова и Александров" его нигде не видела.
Я не виделаАнатолия Белого в больших ролях, но он мне запомнился в сериале "Фурцева", играл небольшую роль Никиты Всеволожского, мужа подруги молоденькой Кати Фурцевой. Как-то сразу поверилось, что хороший актер. Как когда-то Дмитрий Певцов в роли Генриха Наваррского в "Графине де Монсоро". Но, конечно, судя по его фильмографии, он тоже снимается в чем попало. Как, впрочем, и большинство актеров.
цитата:
Можно теперь и пару слов об этом сериале, не знаю достоин он подробной разборки, но перееду в соответствующую тему.
Сообщение: 2533
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.04.15 18:33. Заголовок: Не люблю теперешнюю ..
Не люблю теперешнюю"Литературку", но попалось на ФБ довольно интересное интервью с Александра Яцко (хотя в паре мест, не скрою, неприятно царапнуло):
Я не тот, кто смотрит, а тот, кого показывают
Заслуженный артист России Александр Яцко уже много лет выступает на сцене Театра Моссовета. До этого, окончив Школу-студию МХАТ в 1985 году, работал на Таганке с Анатолием Эфросом и сыграл у него Альцеста в «Мизантропе», Барона в «На дне». Выступал у Анатолия Васильева в «Моцарте и Сальери». Серьёзно занимается режиссурой. Поставил «Генриха IV» и «Ричарда II», а недавно у него состоялась режиссёрская премьера «Горе от ума» в Театре Моссовета, где Яцко активно занят в репертуаре («Царство отца и сына», «Р.Р.Р.», «Опасные связи», «Предбанник»). Александра так же охотно приглашают в телесериалы, недавняя его работа на Первом канале «Тест на беременность» собрала огромный рейтинг.
– Такого «Горя от ума», как у вас, я ещё не видела. Скажите, почему возникла идея семейного, камерного спектакля?
– Вероятно, он воспринимается как камерный, потому что идёт на малой сцене, и пространство определяет его жанр. Да и сама история об одном безумном дне, который пережила семья Павла Афанасьевича Фамусова, тоже камерная. Именно сюда, как снег на голову, свалился три года не дававший о себе знать юноша, приехавший Бог знает откуда (то ли из Лондона, то из Парижа), и привёл в смятение весь дом.
– А маленький оркестр перед началом первого и второго акта тоже с чем-то связан?
– Он возник естественно, поскольку сама судьба велела нам использовать музыку Грибоедова. Два изумительных вальса – ля минор и ля-бемоль мажор. Он больше сочинил, но так как был расточителен и беспечен в отношении своего музыкального дарования, то записывали за ним другие. А я как человек, зарывший свой музыкальный талант и симпатизирующий композиторам, понял, что эти вальсы должны звучать в спектакле. Женя Борец, мой приятель, сыграл эти вальсы по-разному, и за сорок минут написал ко второму акту саундтрек. Те же вальсы Александра Сергеевича звучат в джазовой обработке. Грибоедов мог по восемь часов проводить за фортепьяно, а когда служил дипломатом, настаивал, чтобы за ним возили его инструмент. – Вы наверняка перелопатили массу исторических материалов, поэтому нашли ответ, как в Грибоедове мог сочетаться верный слуга Отечества и остроумный поэт?
– Не знаю, но ведь нет единой формулы гениальности. Он был талантливый писатель. Сочинив лучшее, что было создано для театра на русском языке, Грибоедов одновременно считался и весьма толковым дипломатом. Его договор, который он заключил с Тегераном, работает и по сей день. Был защитником интересов своей страны и опасным соперником для англичан. Неслучайно история его мученической смерти связана с разными версиями, даже есть предположения, что бунт религиозных фанатиков был инициирован иностранной разведкой. Это примерно то же самое, что недавно случилось в Париже. Лично я не понимаю, как верующий человек может оскорбиться. Ведь Бог – это любовь, всепрощение, а не обида. Лично у меня нет религиозных чувств, и я не воцерквленный человек.
– Это совершенно неожиданное открытие для меня в вашем характере.
– А что тут неожиданного? Я советский человек и воспитывался как агностик, поэтому верю в непознаваемость мира.
– А чем занимались ваши родители?
– Мама была зубным врачом, а папа – журналистом, главой комитета по печати. Учился я на русском языке, но мы все изучали белорусскую литературу. Я легко читаю и говорю по-белорусски, часто езжу на родину, там по-прежнему живёт моя старшая сестра, племянники. Да и снимался часто в российских сериалах на студии «Беларусьфильм». Не знаю, как будет сейчас, потому что все проекты заморозились и съёмки остановились из-за нынешних финансовых бед, которые на нас свалились…
– Это коснулось и Белоруссии?
– Разумеется. Ведь мы очень тесно связаны друг с другом. И они, и мы сообща переживаем кризис, который неизвестно когда закончится. К тому же я вырос на теме жертвы, которую принёс белорусский народ во Второй мировой войне, где каждый четвёртый белорус был убит. По сути 25 процентов населения.
– И в то же время говорят, что белорусы – хорошие военные, поскольку дисциплинированные и исполнительные.
– В этом я никогда не разбирался, так как принадлежу к пацифистам. Естественно, к оружию тоже равнодушен. Мне больше ласкает слух музыка духовых оркестров.
– Наверное, не только музыка оркестров, но и музыка, застывшая в камне, так как вы окончили архитектурный институт.
– С наслаждением, завистью и восторгом смотрю на работы своих друзей-архитекторов, также могу отличить гармонично красивое здание от некрасивого. После окончания школы пошёл в политехнический институт на архитектурное отделение, поскольку немного рисовал, хорошо чертил, тригонометрия, стереометрия давались легко, только по гео-графии была четвёрка. Сейчас с нежностью вспоминаю те времена, но, на мою беду, там оказалась очень хорошая театральная студия, и я сбился с пути и теперь уже 30 лет топчу сцену московских театров.
– Итак, вы «зарыли в землю» свой музыкальный дар, архитектурное признание, но они пригодились в вашей режиссёрской профессии.
– Всё правильно, ведь архитектура – это тоже срежиссированное пространство. Архитектурные композиции помогают мне также в мизансценах. Поэтому я могу сдать спектакль под ключ.
– Скажите, в театре артисту добиться постановки сложно?
– Сложно. Особенно в таком инертном, как наш.
– Сколько времени вы репетировали «Горе от ума»?
– Три месяца. Вначале постановка была заявлена как внеплановая работа, а уже потом включена в план. Хомский (главный режиссёр Театра им. Моссовета. – Ред.) не мог мне отказать.
– Это потому, что вы топчете эту сцену более 20 лет?
– Как артист я на хорошем счету, люблю наш коллектив, который способен на многое, и на нехватку ролей не жалуюсь. К тому же я человек настырный, упорный и всегда довожу до конца начатое дело. Мне было бы стыдно поднять руки кверху и сказать: «Нет, судьба мне не благоволит». И потом мы разные, мы эгоистичные, мы амбициозные и не всегда готовы смотреть в одну сторону.
– Тем не менее в спектаклях Юрия Ерёмина у вас самые интересные работы. Значит, вы с ним смотрите в одну сторону.
– Ерёмин очень крепкий режиссёр, но, кажется, сейчас он больше увлечён сценариями.
– Ваш Свидригайлов в «Преступлении и наказании» – очень мощный тип, из него такая силища исходит, что хочется смотреть и слушать только его.
– Спасибо, конечно, за похвалу, но если бы это была пьеса, а не инсценировка, когда роль состоит из фрагментов, результат был бы значительно лучше. Я пытаюсь полемизировать с этим и настаиваю на том, что надо ставить пьесы.
– Насколько я помню, в вашей творческой биографии не было Чехова?
– Не было. Я просился к Кончаловскому на роль дяди Вани, но он предпочёл более молодого, комического артиста Павла Деревянко.
– Я думаю, с клоунским красным носом вы бы не согласились играть?
– Может быть. Наверное, потому там меня и нет.
– А с кем из режиссёров вам приходилось работать на преодолении себя? Это происходило с Эфросом, Васильевым?
– Интереснее всего мне было с Анатолием Васильевичем Эфросом, но это было короткое счастье. Оно продолжалось всего полтора года, в конце его жизни. Даже состоялась одна репетиции нового спектакля, на столе лежал «Гамлет», но смерть оборвала намеченные планы. Ведь он прожил всего 61 год, мало, очень мало, а ведь мог ещё много раз удивить нас своими шедеврами. С его смертью мы потеряли лет двадцать хорошего театра.
– Но ведь вы можете ставить и на стороне, что делали и раньше.
– Вряд ли. Во-первых, я не хочу этого делать, поскольку привык к этому дому и хорошо его знаю, который можно превратить в лучший театр с весьма приличной труппой.
– Скажите, Анатолий Васильев оставил след в вашей творческой биографии?
– Несомненно. И Эфрос, и Васильев сделали из меня артиста. Благодаря им я стал многое понимать в актёрском ремесле и в самом себе тоже. И ещё Анатолий Александрович показал мне, каким я могу быть. То, к чему я относился с насмешкой и язвительно реагировал, оказалось весьма рациональным зерном, и его вербальная техника помогла мне двинуться вперёд. Он столкнул меня с привычного пути, используя моё «кривлячество», а также возмутил моё спокойствие, и оказалось – я ещё не всё понимаю и умею. Вообще-то я психологический артист, всё остальное мне мало интересно.
– То, что сейчас Анатолий Васильев ушёл в тень и не занимается театром, это большой урон для русского искусства?
– Если он ушёл в тень, значит, уже ничего нового делать не может. Он был мастером, который изготовлял великолепную театральную продукцию, а потом ушёл из этого «завода». Значит, не может, не хочет. Он уже дедушка. Беда нашего театра заключается в том, что работают дедушки, а парни, которые могли бы работать, сидят на запасных скамейках. Надо освобождать место.
– Но ведь вы работали с Декланом Доннелланом в «Двенадцатой ночи» Шекспира.
– Он оказался мнительным интриганом, а я парень простодушный, открытый, и мы не сошлись. Я сыграл у него пятнадцать спектаклей, а потом без всяких объяснений был отстранён от этой работы. Через шесть лет мне передали, что ему кто-то сказал, будто я о нём что-то плохое говорил за кулисами. Таким образом, мне была устроена показательная казнь, несмотря на то, что я достойно играл маленькую роль Орсино. Глупо, поскольку все актёры на пути к премьере выражают свои сомнения, и я тоже как артист мог поворчать. Ну и возможности поездить по миру с этим спектаклем я тоже был лишён.
– Что вас сильно обидело…
– Я меньше всего об этом думал, потому что больше всего люблю творческий процесс, репетиции. Ездить по миру тоже люблю, но избирательно.
– Тем не менее со спектаклем Романа Виктюка по пьесе Марины Цветаевой, где были заняты Алла Демидова, Дмитрий Певцов, вам удалось побывать во многих странах. И это было в начале перестройки, когда в той же Флоренции, чему я была свидетелем, вас в каждом кафе встречали аплодисментами.
– Да, но потом всё сменилось настороженностью. А Роман Григорьевич – один из немногих великих режиссёров, с которым мне посчастливилось работать. Он последний мастер талантливой плеяды золотого советского театрального века.
– Я представляю, как тяжело вам работать с молодыми режиссёрами в телесериалах…
– Наоборот, мне легко с ними, поскольку всё определяет сценарий. Ведь это конвейер, технология.
– У вас есть сериалы, которые вам не стыдно смотреть?
– Я не тот, кто смотрит, я тот, кого показывают. И потом сейчас появились вполне приличные сериалы. Я с удовольствием смотрел ту же «Оттепель», того же Женю Цыганова, будучи большим поклонником первого набора Студии Петра Фоменко.
– Вы страдаете от своей зависимости?
– Страдаю, но эти страдания привычные. Никто не обещал, что будет по-другому. Человек вообще зависимое существо. Мы стремимся к независимости, хочется «развернуть гармонь» и сказать: «Да, пошли вы все к чёрту», но… Я был бы независим, если бы у меня была куча денег, куча возможностей, куча полномочий. И если бы был не актёром театра, а его худруком.
– А телесериалы – это возможность более-менее благополучного материального состояния?
– Да. А также интересная работа, сулящая встречи с интересными людьми. В отличие от театра, никто с тобой в сериале не будет нянчиться, разбирать роли. Надо сразу войти в кадр и всё сделать. Поэтому продюсеры предпочитают умелых артистов.
– Вам не кажется, что в последнее время актёрское мастерство деградирует?
– Не кажется. Это зловредное, стариковское ворчание, которое я иногда слышу в кулуарах. Среди сотен актёров всегда найдётся десять талантливых артистов.
Он оставил легенду, которая, поверьте, уступает реальности
А представьте, был бы у нас такой президент. И так бы он смотрел на свой народ. И народу было бы неловко пребывать в злобе и жестокосердии, не любить в себе Бога, и не следовать (хотя бы приблизительно) заповедям, и желать глада и мора тому, кто верит в своего (а тем более в твоего) Бога. И был бы сей народ талантлив настолько в терпимости своей, что устыдился своей гордыни (но не гордости, не гордости) и попробовал избавиться от пороков, а не лелеять их. Или хотя бы подавил пороки в себе на какой-то час, а там, глядишь, и привык бы жить по придуманному Им плану.
А кто противился, то попал бы под другой справедливый взгляд, скажем, премьер-министра (вы этот взгляд видите), и тут уж коль и не хочешь, а будешь добрым человеком, свинья ты эдакая.
Гений выбирает среду обитания. Он привередлив и терпелив. Порой ему удаются быстрые решения, и, глядишь, он уже властвует в еще детской пушкинской курчавой голове, или моцартовской — в паричке с букольками, удивляясь своему раннему и зрелому успеху. Иногда ему приходится трудиться многие годы на лесах Сикстинской капеллы и в мраморной пыли, чтобы убедить своего господина — Ты!
У гениев разные привязанности, масштаб и привычки, но одно условие обязательно для вселения в избранника — его озабоченная трудом душа.
Гений выбрал юного рыжего сибиряка с оттопыренными ушами и голубыми наивными глазами (не забудь про эти глаза, читатель!), устремленными куда-то вверх. Он не давал мальчику оступиться, но и не помогал. Впрочем, тот чувствовал, что кем-то охраняем. Смоктуновский рассказывал мне потом, что выдержал три пехотных атаки (почти невероятно!) под Киевом и уцелел один из четырех бойцов, при ста тридцати погибших, получив медаль «За отвагу». Он попадал в плен, бежал из него, вернулся в армию, довоевал до Победы и, оставшись живым, вернулся в Красноярск поучиться на актера. Однако получив «минус тридцать девять городов» как побывавший на вражьей территории, отправился в Норильск на нищенское существование в местном театре.
Оттуда в байковом лыжном костюме, в котором летом ходил по Норильску, он приехал в Москву, предлагать себя в столичные труппы, но, видимо, костюмом не вышел. Помыкавшись по российской театральной провинции, гений вместе со Смоктуновским вновь приехал в Москву, где для начала снялся с женой Михаила Ромма, актрисой Еленой Кузьминой, в маленьком фильме «Как он лгал ее мужу». Гений пока дремал, но уже в следующей картине «Солдаты» по замечательной повести «В окопах Сталинграда» фронтовика и достойнейшего человека Виктора Некрасова он приоткрыл глаза. Именно глаза Смоктуновского запомнил на экране Георгий Товстоногов.
— У него глаза (видишь, читатель, «глаза». — Ю.Р.) князя Мышкина! Найдите мне этого Сосновецкого, или как его зовут! — прогудел он, затевавший в это время в питерском Большом Драматическом театре «Идиота», и послал Евгения Лебедева уговаривать Иннокентия Михайловича ехать в БДТ.
Тот даже не ждал этого шанса, который предложил великий Гога, но немного поломался без всяких оснований, пока гений на тридцать третьем году его жизни не повелел ему: «Иди! Твой выход!»
Выход этот — со второго спектакля (на первом зал был наполовину полон: «Кто такой этот Сосновецкий или Смоктуновский?»; а на втором и далее висели на балконах). Гений был очевиден и соразмерен той, театральной все-таки роли, для которой (ну не только, не только) был создан.
Гению не всякий раз удавалось уговорить Смоктуновского, что стремительное восхождение (чуть было не написал «вознесение») к актерской вершине есть результат не одного уникального дара, который он в себе знал, не исключительной воли Того, кем был охраняем, но и многих других, тоже не обделенных даром людей, которые своими талантами и знаниями участвовали в его создании.
Между тем сам Иннокентий Михайлович, будучи человеком, получившим от себя очень высокую оценку, в основном принимал партнеров и режиссеров (порой из лучших) как неизбежность и мирился с их профессионализмом и эрудицией (дефицит которой чувствовал поначалу очень остро), признавая все-таки их талант и мастерство, призванные помочь ему создать свою жизнь на сцене. Гений не возражал. У него тоже был тот еще нрав. То какую-нибудь роль пропустит вовсе, то иной спектакль не удостоит своим присутствием.
Называя основные в жизни роли, Смоктуновский вспоминал князя Мышкина (ну еще бы!), Гамлета, царя Федора Иоанновича, чеховских героев, Деточкина, Моцарта и Сальери и Иудушку Головлева, заметив, что не всякий раз роль ему удавалась.
Спектакль поставил во МХАТе Лев Додин в блистательных декорациях Эдуарда Кочергина. Ольга Барнет, игравшая вместе с Екатериной Васильевой племянниц Иудушки Любиньку и Анниньку, пригласила меня на спектакль.
— Ты должен это увидеть! Правда, может быть, не с первого раза…
Оказалось, что и не со второго.
В третий раз я стал свидетелем театрального чуда. «Господи, — думал я, — неужели человек, каким бы даром ни отметила его природа и какой бы судьбы он ни понес, в состоянии вселиться в себя другого. Не себя!»
«Вот он!» — хотелось закричать, чтобы обратить внимание зала, которому я не доверял. Но хватило страха не нарушить то, что было создано не мной.
Это было лет тридцать назад, а девяносто тому родился Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Он прожил недлинную, богатую актерскую жизнь, оставив легенду, которая, поверьте, уступает реальности не только в подробностях. Его гений был озарен, и Смоктуновский был вежлив и исполнителен в его указаниях. Почти всегда.
Нет, возвращаюсь я к фотографии, он хорош все-таки для конституционного монарха. А управление ведет пусть все-таки Ефремов (его гений тоже был не из последних).
— Кстати, как собственно выглядит гений? — спрашивают из зала после моей речи.
— Вроде ангела. А вот как выглядит ангел, я не знаю. Ну разве что… Так как-то…
Сообщение: 2614
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 29.05.15 18:12. Заголовок: В "Новых Извести..
В"Новых Известиях"- интервью с Александром Домогаровым. Хорошее. Первая половина - про "Вишневый сад" и Гаева.
Актер Александр Домогаров: «В каждом человеке есть добро и зло»
Елена Милиенко
Не так давно, заинтересовавшись тем, что пишет о нем пресса, Александр Домогаров обнаружил, что картина получается весьма противоречивой: пишут правдиво и не очень, красиво и грубо, с уважением к читателю и с презрением к ведущему актеру Театра имени Моссовета. Мы решили, не слушая чужих мнений, узнать у самого Александра, какой же он на самом деле. О том, почему с детства, будучи «мажором», он не стал снобом, а также о том, как он чуть не разбился в автогонке и обрел верных друзей, Александр ДОМОГАРОВ рассказал «НИ».
– Александр, вы сейчас репетируете Гаева в постановке «Вишневый сад» Андрея Кончаловского. Можете рассказать об этой работе или, как многие актеры, суеверны и предпочитаете не говорить о роли до премьеры?
– Я суеверный, когда предложение еще только витает в воздухе, а здесь репетиции идут уже полным ходом. Это третья пьеса Чехова, которую Андрей Сергеевич ставит в нашем театре. Сначала был «Дядя Ваня», потом «Три сестры» и вот «Вишневый сад». И Гаев – это очередное испытание для меня. Но, как сказал мэтр, «кроме меня, никто тебе таких заданий больше давать не будет». И это действительно очень интересная, хоть и сложная работа.
– В своих интервью Кончаловский утверждает, что ваше дарование может раскрыть не каждый режиссер, а он это делает. Но ваш Вершинин в «Трех сестрах», мягко говоря, несколько странноват. Здесь тоже будет необычное прочтение образа?
– Здесь еще страннее. Тут есть несколько фраз, написанных Антоном Павловичем, от которых мы пытаемся отталкиваться, как это было в «Трех сестрах»: «Полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками…». Мы тогда начали искать в этом ключе и случайно на репетиции пришли к общему знаменателю: немножко от Виталия Вульфа, немножко от Вертинского. Хотя Вертинский был более жестким в своем грассировании. Это скорее к Вульфу, к его манере, в которой он говорил на любую тему, знал он ее или же не знал. Но все равно «совершенно свободно разговаривал» (говорит, копируя манеру Виталия Вульфа).
Здесь мне будет в очередной раз очень--очень-очень тяжело. Потому что я сейчас, как ледокол, разбивая льды, иду против течения. Это против моего характера, против природы, против актерской натуры, против того, к чему я привык. С одной стороны, я начинаю себя ненавидеть во время репетиций, потому что не получается. А с другой стороны, это, наверное, для артиста необходимо – вернуться на второй курс института, почувствовать себя студентом. И это только плюс к профессии. Потому что за 30 лет в театре сыграно уже море ролей, а здесь вдруг понимаешь – ты как «белый лист». Безусловно, наработки есть, но когда тебя вынуждают идти против своей натуры... Хотя Вершинин, который тоже поначалу был мукой, за два года, пока мы играем спектакль, стал мне уже удобен. Кончаловский, образно говоря, мне тогда руки выворачивал. Хотя он это отрицает и говорит, что своего Вершинина я придумал сам. Сейчас история повторяется. И я просто упал на колени, говорю: «Секи голову, я больше не могу».
– Может, вы недовольны собою, в то время как режиссеру все нравится в вашей трактовке образа?
– Понимаете, Гаев не тот персонаж, который досконально прописан. В третьем акте он вообще произносит только пять предложений: «Вот возьми... Тут анчоусы, керченские сельди... Я сегодня ничего не ел... Столько я выстрадал! Дашь мне, Фирс, переодеться» – всё! Но надо же не просто показать его характер, а протащить это через четыре акта. Потому что за этими несколькими предложениями должна стоять история. И надо сделать эту характерность своей, чтобы она не вызывала у зрителей сомнений – вот это для меня сейчас задача номер один. Но повторюсь, артистам надо иногда идти против своих наработок.
В актерской профессии не бывает всё гладко. Есть роли более удачные, есть менее удачные, но они все равно все твои. Как ни крути, они все рождены тобою. Каждая новая роль – это как роды. А роды вообще проходят нелегко, я имею в виду физиологию. Идет время накопления, когда за репетиционный период ты начинаешь жить этим персонажем. Появляется совсем другой опыт, потому что тебя бросало из огня да в полымя. Хотя я сам не раз по своей воле бросался в крайности, потому что очень хотел сыграть такой диапазон – от Сирано до Джекила.
– Так и в самой «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» диапазон тоже очень широкий – от гения до злодея. Как у вас хватает сил на такой сложный спектакль?
– Он действительно очень тяжелый для меня. Можно, конечно, играть его «с холодным носом», но если отдаешь себе отчет в том, что ты не артист мюзикла, то, конечно, это очень тяжело. Потому что надо заставить себя хоть как-то звучать – это раз. Потом, желательно сыграть, чтобы было понятно, кто есть кто, и почему, и зачем. На многие вопросы я для себя ответил, и эта новелла Стивенсона для меня более-менее ясна. Мне понятно, почему Джекил и что такое Хайд. И что такое в Джекиле Хайд, и Хайд в Джекиле.
– В каждом человеке есть и Джекил, и Хайд.
– У каждого есть скелеты в шкафу. В каждом человеке есть добро и зло. Другое дело, что в силу воспитания, в силу образования, в силу общественного мнения имеем ли мы право выпустить Хайда наружу? Не дай бог это сделать. Не выпускай, потому что он обратно не войдет. Ты позволил злу выйти. А если зло выпущено, то ой как проблематично загнать его обратно. И с каждым разом зло преобладает. С каждым разом его превращения происходят сами по себе, и вот уже всё – не надо никаких инъекций. Злодей понял, что он всесилен, он всемогущ. Вот об этом наш спектакль.
– Многие актеры говорят, что интереснее играть злодеев. Там больше красок. Это так?
– Как ни странно, но отрицательные персонажи написаны всегда ярче, точнее и острее. В отрицательном герое гораздо больший спектр чувств. Почему в театральной школе учат: если он добрый, ищи, где он злой. Если он злой – ищи, где он добрый.
– А ввод на роль Джекила еще одного актера связан с тем, что в прошлом году вы хотели уйти из театра?
– На самом деле я не собирался уходить из театра. Просто меня пригласили участвовать в интересном проекте, и надо было месяца на три-четыре уехать из страны. Я пришел в дирекцию, сказал об этом, а когда мне ответили, что сразу решить вопрос не могут, сдуру написал, что ухожу. Но я хотел приезжать в Москву и играть свои спектакли. Правда, сейчас этот проект заморожен, поэтому и говорить о нем не стоит.
– Вы никогда не хотели поменять место работы? Говорят, сам Табаков приглашал вас перейти в МХТ...
– Да, но это было очень давно. И я тогда сказал Олегу Павловичу, что не могу оставить Театр имени Моссовета, потому что это мой дом. Я могу уйти на год поработать, но потом должен обязательно вернуться сюда.
– В последнее время популярными становятся документальные театральные постановки. Как вы считаете, они могут вытеснить классические спектакли?
– Я не уверен, что надо заниматься документальным театром. На это есть документальное кино. Театр должен нести совершенно другие смысловые нагрузки. Зритель приходит сопереживать и переживать, задумываться: «А кто же такой, этот дядя Ваня?» И если зритель после спектакля придет домой, снимет с полки Чехова и перечитает, значит всё – я как артист свою миссию выполнил. Человек пришел и задумался не о пельменях в морозилке, хотя это тоже немаловажно. Но он вдруг, посмотрев, например, «Мой бедный Марат», подумал: «А как мы живем?» Если такие мысли придут после спектакля, значит постановка достигла цели.
Я не очень люблю разгадывать ребусы в театре, честно вам скажу. Потому что можно наворочать черта лысого на сцене, заставить людей прыгать вокруг стула, а потом выдать это за то, что «вы ничего не понимаете в искусстве». Конечно, любое искусство имеет право быть. Потому что это выражение художника. Другое дело, что это не мое. Но это не значит, что надо писать жалобы и подавать иски в суд на создателей отдельных спектаклей. Я думаю, это делают те, кому больше нечем заняться. Или люди с недостатком воспитания.
А воспитание начинается с дома, пока ты живешь с родителями, которые учат тебя держать вилку, ложку, завязывать шнурки, говорить «спасибо», уступать женщинам место, салфеткой пользоваться. Не с битой к тебе папа приходит. Тебе же всё объясняют. Ты запомнил сначала одно, потом другое. Потом ты запомнил отношения мамы с папой и понимаешь, как они должны складываться.
– Ваши родители, судя по фотографиям, были очень красивыми людьми. И чувствуется, что между ними была большая любовь.
– Да. Отец обожал мать. Она была моложе его на 12 лет, и я родился, когда папе было уже 49. Он тогда занимал достаточно высокие посты, и нам со старшим братом перепадало кое-что с царского плеча. Характер у отца был строгий, но рядом со строгим папой всегда была мягкая мама. Поэтому я рос избалованным ребенком. Захотел горные лыжи – пожалуйста. А что такое горные лыжи в конце 1970-х? Что такое спортивный велосипед? Это зарплата, которую получала тогда мама. Но у меня все это было.
– Это не портило ваших отношений с одноклассниками? Вы не стали заносчивым?
– Нет. Мы до сих пор встречаемся классом, хотя после окончания школы прошло уже 35 лет. Мои одноклассники приезжали на мое 50-летие в «Крокус Сити Холл». Мы постоянно общаемся. Нет, я никогда не был заносчивым, а тем более сейчас. Чем потолок-то царапать?
– Как чем – короной…
– Зубцы у этой короны уже обточились.
– А многие считают вас высокомерным.
– Я считаю: если у людей есть право со мной так разговаривать, то и у меня есть право так же отвечать. Я достаточно резкий человек, так научили. Опять же в какую социальную среду ты попадаешь. Если в благоприятную, то никогда не будешь хамить. Никогда не будешь рычать. А когда ты попадаешь к гиенам, значит, надо рыкнуть, чтобы поставить их на место. Тогда они встанут на задние лапы и, поджав хвосты, убегают.
– Вы часто играете романтичных героев. А вам самому романтика присуща?
– Я надеюсь, что-то романтичное осталось. Не все еще желтая пресса вытравила. Поэтому близким моим еще достается иногда романтик.
– Вы участвовали в автопробеге. Это тоже довольно романтично.
– Это моя шальная молодость. Хотя какая молодость? Мне тогда было 30 с копейками. И эта молодость могла там и закончиться. Потому что была страшнейшая авария – от машины ничего не осталось. Мы разбились очень сильно и как выжили, никто не знает. Даже приехавшие на место сотрудники ДАИ (это было под Днепропетровском), спросили: «Ребята, какому богу молитесь?» Это была моя вторая гонка. А на первой случилась такая поломка в машине, после чего починить ее было уже невозможно. Это произошло во Франции. Я встал в 70 километрах от Лиона, стою, жду эвакуатор. Позвонил товарищам по команде, сообщил, что со мной произошло. А они практически уже доехали до Лиона, скоро финиш. Но все равно развернулись, сделали крюк почти в 100 километров и забрали меня. Пожертвовали выигрышем, но пришли на помощь. И с этого момента между нами возникла настоящая мужская дружба. Мы можем не созваниваться месяц-два, но если вдруг кому-то нужна помощь, то к нему спешит вся команда.
– У вас вообще много друзей?
– Много друзей не бывает. А вот знакомых, приятелей очень много. Но так практически у всех людей – в телефоне 250 номеров, а звонишь по двум, по трем максимум. При этом и по всем остальным тебе в ответ скажут: «О, привет», но это всё приятели. А друзей, кому можно позвонить и сказать: «Мне плохо», таких очень мало. Хотя, наверное, из 250 номеров 230 тоже откликнутся. Но все равно, ты же сам выбираешь, кому звонить. Потом, дружба – понятие круглосуточное, такое есть мнение. И это правило я выдвигаю в первую очередь по отношению к самому себе: способен ли я прийти кому-то на помощь в любое время дня и ночи.
– С предательством тоже встречались?
– И не раз. Много всего было в жизни – и потерь, и утрат. Но моя бабушка всегда говорила: «Не спрашивай ЗА ЧТО, спрашивай ЗАЧЕМ?» Если ты ответишь себе на этот вопрос, то считай, что решил какие-то жизненно важные для тебя вопросы. Это касается любого предательства. Если это произошло, значит, я нагрешил в своей жизни, и мне боженька возвращает этот грех бумерангом. Чтобы я подумал, чтобы был готов к какому-то удару. Хотя к ним нельзя подготовиться. Удары, к сожалению, никогда не повторяются, они все время разные. И сила взрывной волны тоже бывает разная. Но в свои почти 52 года уже думаешь: «Ну, значит, так должно быть».
– Тем не менее вы счастливый человек. И карьера складывается удачно, и после страшных аварий остаетесь, к счастью, целым и невредимым...
– Не могу с вами не согласиться. Честно скажу. Потому что столько было и хорошего, и доброго. Начиная с детства и заканчивая друзьями, приобретенными после аварии. Когда смерть прошла близко, коснулась тебя, но пощадила. А ты после этого обрел еще друзей, которые теперь стали братьями. 25 августа, в день, когда это случилось, мы звоним друг другу, чтобы поздравить с днем рождения. Хотя у каждого есть свой.
После каждой потери ты что-то приобретаешь. Я уже не говорю о том, что ты наращиваешь свою внутреннюю силу. Опять-таки почему морщины, почему седые волосы. Это же богатство твое, твой опыт. Я понимаю, что в 60 лет буду совершенно по-другому говорить. И даже в 53 буду рассуждать по-другому. Отношение к жизни с годами меняется. Что-то произойдет – хорошее или плохое. Опять же ты по-другому будешь смотреть на какие-то вещи. На что-то закроешь глаза. Скажешь: «Мне это вообще неинтересно».
– Чего вы ждете от жизни? Каких-то перемен, может, любви большой, еще детей…
– Я не исключаю никакого варианта. История не нами написана. Я не фаталист, конечно, но все-таки что-то в этом есть. Ты родился, а про тебя все уже известно. Там. Я не загадываю. Наверняка что-то будет происходить. А что, я не знаю. Но очень хочется хорошего. Хочется, чтобы всегда было солнечно и безветренно, а в результате – мокрый снег с дождем. Но ведь это тоже все временно. Потом выходит солнце, и тебе снова хорошо. Так и в жизни. Поэтому загадывать что-то... Посмотрим. Поживем – увидим.
На открывающемся в начале июня в Нью-Йорке III Международном фестивале искусств “Вишневый сад” состоится американская премьера спектакля “Улыбнись нам, Господи” Государственного Академического театра имени Е.Вахтангова (Москва). Перед началом гастролей мне удалось пообщаться с ведущим актером театра, исполнителем одной из главных ролей Евгением Князевым.
Краткая биографическая справка. Евгений Владимирович Князев. Актер. Педагог. Родился недалеко от Ясной Поляны (Тульская область). Окончил Московское Театральное училище имени Б.Щукина (1982 год, курс Л.Ставской). В том же году принят в труппу Государственного Академического театра имени Е.Вахтангова. Участвует в пяти спектаклях театра: “Анна Каренина” (Каренин), “Маскарад” (Арбенин), “Посвящение Еве” (Эрик Ларсен), “Пристань” (Доменико Сориано), “Улыбнись нам, Господи” (Шмуле-Сендер Лазарек). Активно снимается в кино и на телевидении. Среди недавних ролей: Вольф Мессинг, Лев Троцкий, Иосиф Сталин. С 1994 года преподает в Театральном институте имени Б.Щукина, с 2003 года – ректор института. Народный артист России. http://www.knjazev.com/
Роль в спектакле “Улыбнись нам, Господи” стала для Евгения Князева третьей работой с художественным руководителем театра имени Е.Вахтангова Римасом Туминасом. Актер рассказывает:
Сюжет спектакля прост: три еврея собираются вместе и едут спасать сына одного из них. Рассказанная театральным языком, банальная, казалось бы, история превращается в философскую притчу о жизни людей, о проблемах, с которыми сталкиваются все. Мы все везем нашу телегу жизни, о которой писал Пушкин: “Хоть тяжело подчас в ней бремя, Телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время, Везет, не слезет с облучка…”. На нас наваливаются тяготы жизни, а мы продолжаем идти. “Время гонит лошадей”… Мой персонаж Шмуле-Сендер – простой водовоз, а слова говорит мудрые, философские. Например, об отношениях родителей и детей: “Куда бы мы не шли, куда бы не ехали, мы идем и едем за нашими детьми, а дети едут от нас все дальше и дальше, и никогда мы с ними не встретимся. Что делать, если с детьми можно только прощаться?” Мы хотим избавить детей от пожара, а они “лезут в огонь, потому что не умеют возле него греться”, – так говорит мой герой. И таких мыслей огромное количество в спектакле. Значительность, мудрость, умение стойко переносить неудачи, встречающиеся в жизни, – в этом мой персонаж. Он близок другому знаменитому еврейскому персонажу – Тевье-молочнику из романа Шолом-Алейхема. Кстати, ваш коллега по Вахтанговскому театру, великий русский актер Михаил Александрович Ульянов блестяще сыграл Тевье в телеспектакле Сергея Евлахишвили… Это была прекрасная работа Ульянова. А я именно сейчас в Украине снимаюсь в роли Тевье-молочника. В фильме заняты как украинские, так и российские артисты. Режиссер – Владимир Лерт. На какой-то период съемки приостановились, но потом возобновились. Половина картины снята. Наш фильм о том, что люди разных национальностей, живущие рядом, должны жить в мире и терпимости по отношению к друг другу. Посмотрел ли спектакль “Улыбнись нам, Господи” автор? Спектакль видел его сын, и постановка ему понравилась. А к Григорию Кановичу мы поедем сами. На конец августа – начало сентября у нас запланированы гастроли в Израиле. Очень надеемся, что встретимся там с автором. Канович – известный писатель в истории советской литературы. Его произведения я читал еще в восьмидесятые годы… У каждого крупного режиссера есть свои фирменные “штучки”. Очень интересно узнать, как репетирует Римас Туминас? Каков его фирменный стиль? Туминас – очень увлекающийся человек. В каждом спектакле он придумывает целый мир, и стиль каждого спектакля разный. Он репетирует, не навязывая определенного рисунка, а потом достраивает образ, сочиняет роль. Фирменный стиль Туминаса – талант. Один из немногих режиссеров России, он – приверженец психологического репертуарного театра, продолжатель вахтанговских традиций. В чем они, эти традиции? Что отличает Вахтанговский театр от других? Вахтанговские традиции – это поступать наперекор, выкидывать коленца, иронизировать сквозь слезы, смех и даже смерть. Вахтанговский стиль – это быть страстным и уметь прокомментировать свою страсть, быть породистым и надменным, и презирать свою надменность, и доказать свою породу. Вахтанговская игра – это одним штрихом создать образ и в следующее мгновение его разрушить, небрежно стряхнуть с языка остроту, заплакать сухими глазами и засмеяться уголками глаз, смешать эксцентрику с психологизмом, раздуть из мухи слона и так же небрежно его не приметить, даже из пустяка создать шедевр и при этом не раздуваться от гордости, быть старым и мудрым, но чувствовать себя молодым и не брюзжать, что немощен и стар… Вахтангов был предельно предан своему учителю Станиславскому. Он умирал, делая “Принцессу Турандот”, и не смог прийти на премьеру. О триумфе спектакля, ставшем “визитной карточкой” нового театра, Вахтангову сообщил Станиславский. Наверно, если бы Евгений Багратионович был здоров, ему бы досталось за новаторство, эксперименты, фантазию, но он был слишком болен, и Константин Сергеевич не захотел “казнить” его… Вахтанговское направление сохранилось не потому, что был великий Вахтангов. Да, он ставил замечательные спектакли, но в двадцатые годы XX века было много ярких режиссеров: Мейерхольд, Таиров, Сушкевич, Грановский… Мы знаем много случаев, когда после смерти режиссера меняется линия театра, а спектакли помнят разве что театроведы и поклонники. С Вахтанговым этого не случилось. Его внук Евгений Сергеевич вспоминал, что бабушка была удивлена тому, что имя Вахтангова с годами становится все более ярким. Ученики Вахтангова стали продолжать и развивать его идеи. Сегодня вахтанговские традиции живы через учеников и учеников учеников Мастера. Поэтому вахтанговские постановки – всегда самые яркие и талантливые. Именно такие спектакли получаются у Римаса Туминаса. Сейчас у Туминаса с труппой театра замечательные отношения, но ведь мы помним, как первое время ему вменяли в вину, что он – “чужак”, что он ломает традиции Вахтанговского театра… На открытии девяностого сезона Римас Владимирович сказал очень важные слова: “Вы – мои актеры, это – наш театр”. В юбилейный год он решил вспомнить всех, кто составлял славу театра, и поставил “Пристань”. В этом спектакле он поклонился всем поколениям вахтанговцев. До сих пор они существуют в нашей памяти, живут на том самом парусе театра, который развивается и летит в мировом театральном пространстве. Самыми главными персонажами на этом парусе являются Вахтангов и все те, которые преданно служили его делу. Вы сами, Евгений Владимирович, уже тридцать три года преданно служите делу Вахтангова. Помните, как все начиналось? Впервые на вахтанговскую сцену я вышел в роли Долабеллы в спектакле “Антоний и Клеопатра”. Моей партнершей была Юлия Константиновна Борисова. Первой главной ролью была роль Казановы в спектакле “Три возраста Казановы”. Как вас приняли корифеи? У нас сложный театр. Вначале было трудно. Я вжимался в стенку и говорил проходящему мимо Лановому: “Здравствуйте, Василий Семенович”. Лановой здоровался, а потом поворачивался и смотрел, кто с ним поздоровался. Лет пять понадобилось, чтобы корифеи театра узнали, что есть такой артист – Евгений Князев. С Борисовой у нас было потом много совместных спектаклей, в том числе – “Без вины виноватые”, где она меня признала своим “настоящим” партнером. Прошли годы, и вы сейчас уже сами выступаете в роли корифея? Нет-нет, у меня так не получается. Будучи ректором Щукинского училища, я знаю всех новых ребят. Им не надо ждать пять лет. Когда меня коллеги-актеры спрашивают, кто это, я всегда представляю новичка. В том, что вы – “играющий” ректор, – тоже верность традициям? Борис Захава, Владимир Этуш… – ректоры “Щуки” и раньше играли на сцене театра… Вероятно, да. Можно так сказать. Наше дело – театр, наше дело – играть. Все мои ипостаси – игра в театре, кино, преподавание, чтение программ в филармонии – разные по форме, но одинаковые по содержанию. Я – актер, занимаюсь любимым делом. Играю сам и передаю свои знания молодым. Есть среди сегодняшних студентов будущие Ульяновы и Яковлевы? Безусловно. Только они войдут в историю русского театра под своими фамилиями точно так же, как Ульянов и Яковлев не стали вторыми Щукиным или Гриценко, а стали Первыми Ульяновым и Яковлевым. У нас есть очень талантливая молодежь, и я могу сказать, что Школа наша жива. Каждый раз после экзамена я думаю: вот бы найти режиссеру этого молодого человека или эту молодую девушку, каждый раз радуюсь проявлениям таланта у молодых актеров. Чего вы ждете от предстоящих гастролей? Для меня поездка в Америку – не первая. Около десяти лет назад я был в Нью-Йорке со спектаклем “Без вины виноватые”. Было запланировано десять спектаклей, но успех был такой, что нам продлили гастроли… Мы любим свой театр и спектакль “Улыбнись нам, Господи”. Он рассказывает о Человеке и его месте на этой планете. Мне кажется, язык театра универсален, и я очень надеюсь, что спектакль будет интересен зрителям Америки независимо от языка, национальности, материального состояния, цвета кожи… Я жду встречи с Америкой, мне интересна реакция американского зрителя. Мы ни в коем случае не являемся врагами. Наш мир – театр, и мы готовы делиться своим миром со зрителем. Nota bene! Гастроли Государственного Академического театра имени Е.Вахтангова (Москва) со спектаклем “Улыбнись нам, Господи” пройдут с 5 по 7 июня 2015 года в Нью-Йорке, в помещении New York City Center (131 W 55th St, New York, NY, 10019, 212-581-1212, www.nycitycenter.org) и 12-13 июня в Бостоне в помещении Emerson/Cutler Majestic Theatre (219 Tremont Street, Boston, MA, 617-824-8400, www.artsemerson.org). Билеты на все спектакли можно приобрести в театральных кассах этих залов, а также на сайте Международного фестиваля искусств “Вишневый сад” http://www.cherryorchardfestival.org/.
Оля, спасибо! Интересно. Читала о спектакле "Улыбнись нам, Господи ", но с другим составом. При всей моей любви к Гуськову, я бы хотела увидеть Князева в этой роли.
Сообщение: 2657
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.06.15 23:57. Заголовок: Юля, я твой рассказ ..
Юля, я твой рассказ о вахтанговском спектакле перенесла в тему "Драматические спектакли". К сожалению, после переноса сообщение уже не показывается, как новое.
Режиссер фильма «Синдром Петрушки» о своем проекте в конкурсе «Кинотавра»
Режиссер Елена Хазанова возвращается на «Кинотавр» спустя девять лет после конкурсного показа своей картины ИГРА СЛОВ: ПЕРЕВОДЧИЦА ОЛИГАРХА. С тех пор она сняла в Швейцарии (где живет уже давно) несколько документальных и телевизионных работ, два сезона успешного сериала и игровой фильм, а также организовала большой кинофестиваль стран бывшего СССР KINO в Лозанне. СИНДРОМ ПЕТРУШКИ – экранизация известного романа Дины Рубиной о кукольнике, чья всепоглощающая, доходящая до одержимости страсть к живой женщине находит воплощение в марионетке. Однако эта история не только о странном и трагичном любовном треугольнике, но и о двойничестве, о демиурге и сложных отношениях создателя и его творения. В фильме хватает и громких имен: на главные роли удалось пригласить Евгения Миронова и Чулпан Хаматову, а оператором стал Азиз Жамбакиев, в позапрошлом году получивший «Серебряного медведя» в Берлине за феноменальный казахский фильм УРОКИ ГАРМОНИИ.
Вы рассказывали об этом проекте в Каннах еще четыре года назад. Как он трансформировался за это время?
Это, в общем-то, недолгий срок – бывает, над проектами работают еще дольше. Самое большое изменение – мы перенесли место действия в Петербург: город даже стал неким персонажем фильма. Мы проделали очень большую работу над сценарием, чего требует любая экранизация, а особенно – экранизация романа с таким количеством временных отрезков, мест, персонажей, как это обычно бывает у Дины Рубиной. Нам со сценаристом Аленой Аловой пришлось очень много работать, чтобы свести это все в одну цельную историю, при этом сохранив само ее сердце. Был бы это сериал, мы смогли бы сохранить и больше, но для фильма мы выбрали одну понятную линию. В кино нужно уметь делать выбор, чем мы и занимались как во время написания сценария, так и во время съемок.
То есть вас изначально не испугали все эти герои, флешбэки, города от Сахалина до Праги?
Когда я прочла книгу, которую мне дала Дина Рубина, я испытала очень эмоциональное ощущение. Я просто влюбилась в персонажей, в тему отношений создателя и создания, когда создатель хочет стать всемогущим (в каком-то смысле Богом), в атмосферу, которая показалась мне очень кинематографичной, и в кукол! Я даже не задумалась, будет это тяжело или нет – а если бы и задумалась, то ничего бы, может, и не сделала. Именно благодаря этому порыву, этой энергии у нас и получилось пройти до самого конца. Но было действительно нелегко – это большая история с очень сложными персонажами, у которых непростой внутренний мир, особенно у главного героя.
Роман можно было интерпретировать совершенно по-разному: как любовную историю, как притчу. Вам удалось выдержать какой-то баланс.
Это многогранная история, в которой можно увидеть что угодно. Я сама никогда не прочитывала ее как мелодраму, просто историю любви. Петя и Лиза – это в чем-то Пигмалион и Галатея. Петя может вдохнуть жизнь в кукол, но Лиза – живая женщина и никогда не будет принадлежать ему безраздельно. Потому он и создает свою идеальную куклу, которая делает то, что он хочет. Он меряется талантом с судьбой, с Создателем, но он не может вдохнуть жизнь в женщину, которая потеряла желание жить. Это необычный, сложный, трагический треугольник. А кроме того, ему необходимо сделать выбор между жизнью и искусством, потому что он живет в мире кукол, в который он хочет затянуть и Лизу.
А Дина Рубина участвовала в работе, высказывала какие-то пожелания или требования?
Мы с ней дружим. Она читала сценарий, приезжала на съемки, была в курсе происходящего с проектом, но никак не вмешивалась. Это правильное решение, потому что автор (как, впрочем, и сценарист) в какой-то момент передает режиссеру свое произведение, своего ребенка, и ему все-таки очень тяжело оставаться одной ногой в материале. Мне рассказывали о таких историях: от того, что автор очень сильно вмешивался, было тяжело всем. Нужно доверие, понимание того, что фильм будет другим – дословная экранизация невозможна. Дина это все понимала, поэтому не испытала шока, когда прочла сценарий. Теперь я жду, когда она увидит сам фильм на большом экране.
Но почему все-таки Петербург?
Эта история уникальна и универсальна одновременно, она могла произойти в Праге, Париже, Риме, и они бы передали героям свою атмосферу большого европейского города. Петербург как самый европейский город в России очень помог нам придать истории нужные черты. Там, как и в Праге, очень особенная атмосфера – они оба находятся вне времени… Так получилось, что мы только потом поняли (это было в сценарии, но мы не придавали значения): в нашем фильме нет ни одного телефона, ни одного компьютера.
У вас снялись очень серьезные актеры, а Евгений Миронов даже участвовал в производстве фильма.
Да, его киностудия стала сопродюсером, а так как Миронов является ее художественным руководителем, то он и художественный руководитель фильма. Сначала я пригласила его как актера – ему очень нравился роман, он очень быстро прочитал сценарий и согласился не только сыграть главную роль, но и поучаствовать как сопродюсер. Мне кажется, этот энтузиазм связан с самой историей, которая смогла покорить актера. Думаю, то же случилось и с Чулпан.
А кто вам делал марионеток? Это ведь тоже важная часть сюжета.
Мы понимали, что помимо классического художника-постановщика нам будет необходим художник по куклам. Это отдельный мир. Я познакомилась с Анной Ивановой-Брашинской, режиссером и искусствоведом, которая занимается именно кукольным мастерством в Петербурге и в Финляндии. Роман хорошо знаком всем кукольникам, и когда она прочла сценарий, то сразу загорелась. Она отвечала за все, что было связано с куклами – и за их изготовление, и за постановку спектакля в фильме. Анна связалась с замечательным, гениальным мастером по куклам Виктором Антоновым, который их и сделал специально для нашей картины. Мы придумывали их вместе, размышляли, какими они должны быть – и он дал жизнь тем картинкам, которые я представляла только у себя в голове. Антонов – один из редких мастеров, которые делают куклы с внутренним механизмом – такие и были нужны для нашей истории. А еще нам был необходим хореограф, потому что наши герои в фильме танцуют. Им стал Раду Поклитару, который поставил уникальные танцы для Жени и Чулпан. У него огромный опыт, в том числе и постановка эпизода на церемонии открытия Олимпиады.
В вашем фильме участвуют несколько стран, у вас большой опыт работы в Швейцарии. Чем, по-вашему, отличается подход в Европе и в России?
Да, у нас несколько стран – Россия, Швейцария, Германия. Я давно живу и работаю в Швейцарии, знаю здешнее производство и чувствую себя очень комфортно. Мой фильм ПЕРЕВОДЧИЦА ОЛИГАРХА тоже был копродукцией, причем в большей степени, чем СИНДРОМ ПЕТРУШКИ, потому что одну половину мы снимали в Женеве, а другую – в Москве, актеры и съемочная группа были из обеих стран. Сейчас Россия выступает как мажоритарный продюсер, фильм на русском языке, съемки были в России и актеры – только российские, и лишь постпродакшн (звук, цвет, монтаж) происходил в Германии и Швейцарии. Но по моему предыдущему регулярному опыту работы в Швейцарии, Франции и России я знаю, что у каждой страны есть своя специфика, которая касается, например, размеров съемочной группы (которая в Швейцарии немножко меньше, чем в России) и тому подобного. Есть разница в менталитете, культуре, но типажи людей все-таки примерно одинаковые, и так как я хорошо себя чувствую себя и в русскоязычной, и во франкоязычной среде, то сейчас не испытывала трудностей. Как я не задумываясь перехожу с одного языка на другой, так же и перехожу от общения с одними людьми к общению с другими. А поскольку Швейцария – маленькая страна и почти все фильмы там делаются в копродукции, это для меня все естественно. Может быть, мне было сложнее на ПЕРЕВОДЧИЦЕ, потому что тогда я ощущала какую-то разницу, но не в этот раз. Вообще, копродукция означает, что проект уже выйдет в тех странах, которые участвовали в производстве, и это очень полезно для жизни фильма.
А чем русскоязычный фильм может заинтересовать швейцарцев и немцев?
Конечно, он их не заинтересует тем, что это роман Дины Рубиной, тем, что играют Евгений Миронов, Чулпан Хаматова и Мераб Нинидзе, хотя Чулпан и Мераба немного знают в Германии. Фильм им будет интересен прежде всего своей историей – я показывала его швейцарскому дистрибьютору, который сразу влюбился в него. Я сама не знала, как получится, здесь я необъективна, но когда увидела, что семнадцатилетний сын продюсера с интересом смотрит фильм (пусть с субтитрами, но на чужом языке), то очень обрадовалась его реакции. Русской аудитории мы картину еще не показывали – посмотрим, как на нее отреагируют на «Кинотавре», хотя там и очень специальная, профессиональная публика. Но мы уже обсуждаем возможности проката с российским дистрибьютором.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума