Замечательное интервью с Гарри Бардиным на"Свободе":
Гарри Бардин: "Мы стоим на краю пропасти"
Знаменитый режиссер-мультипликатор в программе Леонида Велехова
Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь. В студии "Культа личности" кинорежиссер Гарри Бардин. Ведущий – Леонид Велехов.
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь. Сегодня у нас в гостях замечательный режиссер Гарри Бардин.
Гарри Бардин – легендарная фигура российского кино, такого его, некогда всеми, от мала до велика, любимого вида, как мультипликация. Достаточно сказать, что у него есть Золотая пальмовая ветвь Каннского фестиваля. Таких ветвей в активе отечественного кинематографа всего три, включая бардинскую.
Но меньше всего Гарри Бардин похож на мэтра и небожителя. К признанию он шел если и не очень долгим, то, во всяком случае, не очень простым и прямым путем. А, достигнув признания, на лаврах, даже каннских, не почивал. Начал свой творческий путь актером, закончив престижную Школу-студию МХАТ, но попав на работу в один из самых захолустных московских театров. Что, впрочем, пошло ему лишь во благо: с актерской профессией после нескольких работы в этом театре Бардин порвал без лишних сомнений и сожалений. Но первый триумф ждал будущего кинорежиссера все-таки в театре, причем в качестве драматурга. В 1975 году в знаменитом ГЦТК – кукольном театре, созданном и руководимом Сергеем Образцовым, вышло феерическое по своей яркости, изобретательности и остроумию шоу "Дон-Жуан", которому на десятилетия предстояло стать визитной карточкой этой, знаменитой во всем мире советской труппы.
Итак, актер, драматург и только после этого, наконец, режиссер-мультипликатор. За первые 15 лет своей мультипликационной карьеры, одновременно оказавшиеся последними 15 годами Советской власти, Гарри Бардин снял 15 мультфильмов, большая часть которых стала классикой жанра: "Достать до неба", "Летучий корабль", "Дорожная сказка", "Брэк", "Выкрутасы"… За последующие 25 послесоветских лет – всего лишь семь. Среди них, правда, тоже такие шедевры, как "Чуча", "Адажио" и "Гадкий утенок"…
Прокатная судьба у этих шедевров, правда, далеко не такая счастливая, как у тех, снятых в советское время. Да и работать стало гораздо труднее. Но Гарри Бардин не унывает. Несмотря на грустные глаза, он вовсе не пессимист)
Студия
Леонид Велехов: Это правда, что вы чуть ли не чудом появились на свет, потому что ваша беременная мама уехала из Киева в сентябре 1941 года одним из последних эшелонов?
Гарри Бардин: Да, это правда. Настоял на этом мой дедушка, который сказал хорошую фразу: "Петлюру я знаю, Махно я знаю, Гитлера я не знаю". (Смех в студии). И он был прав, потому что 18 бабушкиных и дедушкиных родственников остались в Бабьем Яру навсегда. А мне суждено было родиться в Чкалове. Так назывался Оренбург. Ехали мы в Магнитогорск, а я снял своих с поезда, не дал доехать. Когда мама рассказывала, что они претерпели – эти бомбежки, продвижение поезда по Украине, потом по России, как они справляли нужду, держась за поручни вагона!..
Леонид Велехов: Боялись, что уйдет.
Гарри Бардин: Да, поезд останавливался и двигался неожиданно. Доехали. И вот я решил родиться там и родился. С нами была моя тетка Александра. Это она настояла на том, чтобы мне дали имя Гарри.
Леонид Велехов: Я как раз хотел спросить, откуда имя? Почему вдруг Гарри? Что у тетушки за ассоциации были?
Гарри Бардин: Были какие-то свои преференции по поводу американского кино.
Леонид Велехов: Гарри Купер?
Гарри Бардин: То ли Гарри Литке, то ли Гарри Ллойд, то ли Гарри Купер – в общем, какой-то красавчик там присутствовал. И она настояла. Мне дали имя Гарри. Парадокс заключается в том, что она потом эмигрировала с русским именем Александра в Америку, жила и умерла в Денвере, а я всю жизнь живу с именем Гарри в России. (Смех в студии).
Леонид Велехов: В ваших мемуарах я прочел, что вы помните, как отец приезжал с фронта в отпуск, помните запах дыма его папирос. Вам ведь было три года! Это действительно сохранилось в памяти?
Гарри Бардин: Да. Ничего удивительного – Лев Толстой помнил грудь своей кормилицы. Я думаю, не потому, что он такой бабник, хотя и это возможно…
Леонид Велехов: Да, по молодости граф отличался…
Гарри Бардин: А я помню помещение, где мама работала. Мне было полтора года. Я рассказывал потом маме расположение в комнате столов, окно, через которое меня передавали, на первом этаже. Я это ниоткуда взять не мог. И она подтверждала, что так все и было.
Леонид Велехов: Это ведь для художника очень важно – память детства…
Гарри Бардин: Деталь. Память осязательная, органолептическая, всяческая память, которая побуждает к каким-то фантазиям. Это отправная точка. В мультипликации я исповедую то, что парадоксы могут быть какие угодно, но они должны базироваться на фундаменте жесткой логики. А от этого фундамента можно уже воспарять, куда угодно.
Леонид Велехов: Видимо, без этой логики не возникнет понимания у публики твоих парадоксов.
Гарри Бардин: Конечно, конечно. Ассоциация будет отторгнута.
Леонид Велехов: Роль родителей, роль семьи в вашем становлении, в вашей жизни?
Гарри Бардин: В первую очередь, это мама, конечно. Потому что папа был морской офицер. В большей степени он отсутствовал в этой жизни, семейной. В выходные дни у него была рыбалка, когда лето. Он уходил на целый день. Я не перенял это. Я не понимал, как можно целый день простоять с этой длинной удочкой, да еще качая ее через колено. Так и не привилось мне это. Папа был человек молчаливый, музыкальный, но мама более. У него был внутренний слух, а голосом он не был одарен. А мама была одарена.
Леонид Велехов: Она пела?
Гарри Бардин: Пела. И пела хорошо. И все мое знание арий из опер, оперетт, русские, украинские песни – это все мама.
Леонид Велехов: Вся ваша музыкальность, которая перешла в ваши фильмы, это все оттуда, от мамочки?
Гарри Бардин: Да, да.
Леонид Велехов: А в Киев вы вернулись после войны?
Гарри Бардин: Нет. Потом папу перевели с фронта после Сталинграда в Энгельс.
Леонид Велехов: Около Саратова.
Гарри Бардин: Да. Там была школа связи, и он готовил кадры для фронта.
Леонид Велехов: Бывшая столица Республики немцев Поволжья.
Гарри Бардин: Да, а потом в 1947 году его перевели в Лиепаю, в Латвию, на Балтийский флот. И вот там-то детство и юность мои прошли.
Леонид Велехов: Тогда ведь это была фактически заграница. Потому что они еще совершенно не приросли к СССР.
Гарри Бардин: Это я понял спустя много лет. Мы слушали музыку, которую потом, через 10-15 лет, я услышал в Киеве, а через 20 лет – в Москве. А в Лиепае я слышал ее живьем – оркестры играли. Я ходил специально в собор, чтобы слушать второй по величине орган в Европе. Это совершенно другая атмосфера, другие отношения. Да, нас не любили там. Поначалу было очень жестко.
Леонид Велехов: Все-таки тяжеловато было?
Гарри Бардин: Да.
Леонид Велехов: И "лесные братья" где-то вокруг…
Гарри Бардин: Вырезали целые казармы. Это все было. Все было серьезно. А потом было противостояние в школе. У нас была русско-латышская школа. В сентябре сходились две половины и обстреливали друг друга каштанами. Это довольно больно. А потом все стало меняться, приходить в норму… Во-первых, я знал латышский язык, общался с друзьями по двору.
Леонид Велехов: То есть этой классический ныне проблемы не было с языком?
Гарри Бардин: Не было. Потом были влюбленности. И никто не смотрел на национальность. Важна была форма, а не содержание. (Смех в студии). А потом уже папа попал под хрущевское сокращение – «миллион двести» – в 1960 году.
Леонид Велехов: Сокращение армии…
Гарри Бардин: Да. Ему не дали дослужить четыре месяца до 25 лет. И он получил сокращенную пенсию, пошел на завод учеником сборщика. Он был очень талантливый человек, золотые руки и голова. И он стал бригадиром, а потом замдиректора по производственному обучению в школе в Киеве.
Леонид Велехов: Все-таки в Киев вернулись?
Гарри Бардин: Да, его отправили в Киев, потому что он оттуда призывался на фронт 22 июня. Вот так оказались в Киеве. И оттуда уже я призывался в армию.
Леонид Велехов: Вы ведь начинали свой актером?
Гарри Бардин: Да. Я мечтал стать актером. Но родители как-то не очень сочувствовали моим устремлениям, потому что не считали это серьезной для мужчины профессией, и все время направляли меня в производственные вузы. И я поступал, но как-то боженька, видимо, следил за моими шагами сверху и говорил: "Не туда пошел, не туда!" И происходило следующее. Я в 1958 году закончил школу, и поступал в архитектурный институт. У меня тетка Александра была архитектор, и дядька архитектор. Они решили, что мне туда надо. И я пошел, не готовясь. Нарисовать я нарисовал, голову Давида гипсовую, и получил 4.
Леонид Велехов: То есть эти способности у вас уже тогда были?
Гарри Бардин: Да, что-то такое было. А потом нужно было сдавать чертеж. И там был такой чертеж – ручка для спускания воды в туалете. Нужно было увеличить в два раза, как я понял. Я увеличил в два раза и получил двойку. Наверное, надо было уменьшить. Во всяком случае, я туда не поступил. На следующий год не поступил в Брянский трансмаш, не добрал одного балла до проходного. А я работал на заводе уже. Мне нужно было только тройку получить, и я бы прошел. Но я на первом экзамене по математике получаю два.
Леонид Велехов: Но в этом какого-то вашего злого умысла не было тайного? (Смех в студии)
Гарри Бардин: Да нет, я стремился, я не хотел огорчать родителей. Я все делал, как они хотели. Но все-таки судьба уготовила другой путь.
Леонид Велехов: Со Школой-студией МХАТ все получилось.
Гарри Бардин: Да, все получилось, уже после армии. Mеня принимали и в Щукинское, и во МХАТ.
Леонид Велехов: И вы выбрали МХАТ.
Гарри Бардин: Я выбрал МХАТ, о чем не жалею.
Леонид Велехов: Я посмотрел список вашего выпуска. При том что Павел Владимирович Массальский, Василий Осипович Топорков вас учили, с большими именами не густо. Кого-то я знаю, будучи театралом, Авангарда Леонтьева, Софью Брейкину…
Гарри Бардин: Саша Пашутин…
Леонид Велехов: Пашутин. Но самая крупная звезда – это вы, причем уже не в актерской профессии.
Гарри Бардин: Ну, что делать?
Леонид Велехов: Вы пошли в актеры. А почему ушли из актеров? Не получилось? Или поняли, что профессия не та?
Гарри Бардин: Нет, в какой-то степени способствовал театр. Театр способствовал тому, что я разочаровывался в самом назначении театра и в этой профессии.
Леонид Велехов: Театр был захолустный. Помним именно в этом качестве театр Гоголя, бывший Театр транспорта.
Гарри Бардин: Да.
Леонид Велехов: Хотя и у него бывали какие-то звездные минуты. Было несколько актеров прекрасных.
Гарри Бардин: Бывали, да. Был "Верхом на дельфине", хороший спектакль.
Леонид Велехов: Чирков там все-таки доигрывал.
Гарри Бардин: Доигрывал. Но когда политика театра – ставить плохие пьесы, что может получиться? Я это сформулировал для себя так: зритель считал себя умнее меня, стоящего на сцене, а я чувствовал себя умнее драматурга. И говорить было больно те слова, которые я говорил. Всякую муру ставил главный режиссер. Но он был такой сервильный, скажем так.
Леонид Велехов: В этом смысле вам тоже повезло. Потому что из актерской профессии, даже психологи говорят, уйти трудно после какого-то периода. Существуют исследования психологические, что у человека, десять лет проработавшего в актерской профессии, сформировалась такая психология, что в другой профессии, в другой области найти себя трудно.
Гарри Бардин: Но тут как-то все получилось. Может быть, сложись судьба иначе, если бы меня звал к себе Андрей Гончаров… Но он попросил меня в сентябре подписать распределение. А я говорю – как, от меня требуют сейчас? Но он, так сощурив глазки, сказал – если захотите, сможете. Я ловкачом никогда не был. Я захотел, но не смог. Поэтому пошел туда, где я не видел ни одного спектакля – просто за компанию. Туда пошел Сашка Пашутин, туда пошла Нина Семенова – мои однокурсники. Если бы я был у Гончарова, наверное, было бы трудно уйти... А так, я ушел, о чем не жалел.
Леонид Велехов: Все сложилось правильно.
Гарри Бардин: Да, правильно.
Леонид Велехов: Меня страшно интересует ваш следующий этап. Он был короткий, но очень яркий – это кукольный театр с потрясающим спектаклем "Дон Жуан". Я увидел его много лет спустя, потому что стал работать с Сергеем Владимировичем, проработал с ним несколько лет. И меня этот спектакль просто потряс. Это был фейерверк! Я не мог себе представить, что такое можно сделать из кукольного спектакля. Какая доля в этом спектакле была ваша с Василием Борисовичем Ливановым, с которым вы сочиняли пьесу, а какая – Сергея Владимировича Образцова? Как работалось с ним?
Гарри Бардин: С ним работалось легко. Я об Образцове могу говорить долго, потому что у меня о нем сохранились самые хорошие воспоминания. Это, конечно, счастье, что меня судьба сталкивала с такими людьми. Человек не формируется как бы сам по себе, в безвоздушном пространстве. Его формируют встречи с другими людьми, с теми людьми, которые становятся для тебя авторитетом. Он был авторитетен, безусловно. Его высказывания я до сих пор помню: "Никогда не стремитесь быть модным. Если вы талантливы и искренни, вы сделаете то, что впоследствии станет модным. Но это уже не ваша забота".
Леонид Велехов: Грандиозно!
Гарри Бардин: Грандиозно – просто и точно!
Леонид Велехов: И это его собственная биография.
Гарри Бардин: Правильно. Он никогда не изменял самому себе. Когда он нас пригласил с Василием Ливановым, и мы стали писать с Васей пьесу, мы безумно хохотали. Мы хулиганили. Мы придумывали. Приходили утром к Сергею Владимировичу. Он сидел, мы ему читали, внутренне ожидая похвалы. Он говорил категорически: "Пузырчатая фантазия!" (Смех в студии). То есть младенцы пускают пузыри. Потому что мы не вписывались в зеркало сцены кукольного театра. Наша фантазия перехлестывала ее. А он нас загонял в рамки кукольного театра, в чем был абсолютно прав. И мы возвращались поникшие и снова веселились безумно, и снова повторялось то же самое. Потом прошло какое-то время. И он сказал, что с Василием Борисовичем мы расстанемся, а с вами, Гарри Яковлевич, останемся и будем дорабатывать пьесу. И я предлагаю вам вместе со мной ставить. Это было его предложение. Он увидел во мне режиссера, чего я в себе не предполагал, хотя я баловался тем, что я писал "АБВГДейки" для телевидения. Но это не постановка, это так… А вот всерьез вписал в мою трудовую книжку "режиссер-постановщик" Сергей Владимирович Образцов.
Леонид Велехов: Все-таки это ваш такой крестный отец.
Гарри Бардин: Да, конечно. Я ему очень благодарен за это.
Леонид Велехов: И спектакль был просто совершенно новаторский для кукольного театра, перебросивший от "Обыкновенного концерта" в новую эпоху мостик. Это был шедевр.
Гарри Бардин: Я помню, я ему позвонил. Он лежал в больнице и должен был выйти на празднование своего 90-летия. Он говорит: "Гарри Яковлевич, умирать надо в шестьдесят". Я говорю: "Почему, Сергей Владимирович?" Он говорит: "Тогда на похоронах могут сказать: "Он еще так много-много мог сделать, и вот ушел от нас!" А про меня, что скажут? Я все сделал".
Леонид Велехов: Да.
Гарри Бардин: Да, он все сделал. Другое дело, что есть такие люди, которые, кажется, должны быть вечно. Как Майя Плисецкая. Нам казалось, что это то, что всегда рядом, всегда близко. Так же как и Образцов.
Леонид Велехов: Хотя в каком-то смысле, его старость была печальной, потому что и у него уже не было сил, и театр угасал. Но, наверное, это неизбежно для такой крупной фигуры.
Гарри Бардин: Времена не выбирают. Но когда оглядываешься назад, то понимаешь, на чьих плечах росла культура, кому мы обязаны. Тем людям, которые за счет своих инфарктов планку задирали так высоко! Аркадий Райкин, Георгий Товстоногов, Олег Ефремов, Игорь Моисеев, Юрий Любимов, Сергей Владимирович Образцов – это все исполины, такой калибр личностей!
Леонид Велехов: Именно личностей не только в профессиональном смысле. Тот же Образцов, вспомним, что он и в человеческом, этическом плане был очень крупной фигурой.
Гарри Бардин: Да. Мне всегда нравилось, как он в пятницу собирается с работы. Я говорю: "Вы куда сейчас?" "Я на дачу, - говорит он. – Сегодня у меня будет температура 40!" "Почему?" "А я же с голубями имею дело, а у меня на них аллергия". И продолжает: "А актеры сейчас партсобрание устраивают. Будут решать, как мне руководить театром». Он был фрондер. (Смех в студии).
Леонид Велехов: Причем, едва ли не единственный главный режиссер беспартийный был.
Гарри Бардин: Да. Когда его в 1948 году позвали в ЦК и дали список его сотрудников, где против еврейских фамилий стояли галочки, и попросили этих сотрудников убрать из театра, он сказал: "Мой отец не подавал руки юдофобам. Я надеюсь, таковых здесь нет?" Развернулся и ушел. И в хоральной синагоге была служба в тот же вечер во здравие Сергея Владимировича Образцова. Это был такой человек.
Леонид Велехов: Потрясающе!
Гарри Бардин: Мне он с гордостью рассказывал про своего сына. Сын – архитектор. Он рассказывал, что тот унаследовал его чувство собственного достоинства. Когда он сдавал министру Госстроя какой-то проект, министр хлопнул его по плечу и говорит: «Ты молодец!» На что сын сказал: "Правда? Тебе нравится?" (Смех в студии). Вот это образцовское.
Леонид Велехов: А теперь о деле жизни. Хотя есть какая-то абсолютно логическая связка – от драматического театра через куклу в театре к мультипликации. А что такое мультипликация? Это вид искусства, это жанр? Что это?
Гарри Бардин: Это игра ума.
Леонид Велехов: Ни много ни мало!
Гарри Бардин: Да. Может быть, я компенсирую то, что в моем военном детстве не было игрушек. Когда я говорю это моему внуку, он говорит – ну, как, совсем не было?! Он даже не допускает такой мысли. Не было. И вот я доигрываю. Играю, играю и наиграться не могу.
Леонид Велехов: Все-таки с детством это связано?
Гарри Бардин: Все связано с детством. Все оттуда – и мамины песни, и неимение игрушек, и доигрывание в них в старости. Но то, что я играю в эти игры, то, что я получаю удовольствие от этого производства… Я надеюсь, в начале июля закончу съемки. Материалы я показал своему любимому сыну. Он у меня строгий судья и критик. Я считаюсь с его мнением. Я ему показал на звукомонтажном столе две трети. Мой сын сказал: "На такое кино деньги просить не стыдно". А я просил деньги на кино у зрителей.
Леонид Велехов: И с какой-то скоростью дали, причем много!
Гарри Бардин: 6 миллионов 150 тысяч. Я оказался чемпионом России по краудфандингу.
Леонид Велехов: Даже чемпионом России?!
Гарри Бардин: Да. Мне это отрадно. Я нескромно надеюсь, что все-таки ко мне неплохо относятся. Подтверждение этому я вижу. У меня есть очень хороший дружочек – это Екатерина Юрьевна Гениева, директриса Библиотеки иностранной литературы. Она меня возит по городам и весям. Я выступаю со своими фильмами. Я, благодаря этим поездкам, в разных городах бываю и вижу, как идет обратный ток от аудитории. И это, конечно, ни с чем несравнимое счастье.
Леонид Велехов: Ведь чаще всего конечный продукт такой маленький, всего несколько минут. На это тратится колоссальный труд. На это тратятся годы. Иногда, когда читаешь про процесс, начинает закрадываться мысль…
Гарри Бардин: А стоит ли?!
Леонид Велехов: Нет, другоа. Нет ли в этом элемента шаманства?
Гарри Бардин: Шаманства нет. Когда-то Федор Савельевич Хитрук сказал, что мультипликатор должен иметь одно главное качество – свинцовую задницу, терпение.
Я всегда молодым говорю, что можно верить в бога, но лучше верить сначала в себя. Режиссура – это характер, это воля, это вера в себя. Потому что ты ведешь коллектив за собой. Ты не имеешь права привести коллектив к бездне. Ты должен привести к результату. Если ты не платишь большие бабки, то хотя бы компенсируй успехом в конце. Пока что мне это удавалось. Я сейчас снимал фильм "Слушая Бетховена", о котором говорил. И я платил людям такие копейки, в том числе и себе. Но никто не ушел.
Леонид Велехов: В этом есть какой-то элемент сектантства, не так ли?
Гарри Бардин: В какой-то степени. Потому что сюда не идут за длинным рублем. Это какое-то такое помешательство.
Леонид Велехов: А мультипликации подвластно все, в смысле, произведения больших жанров?
Гарри Бардин: Я, например, считаю, что "Мастера и Маргариту" лучше, чем в мультипликации, никто бы не сделал. Потому что там есть элементы, которые подвластны только мультипликации. Другое дело, что мы сильны условностью. И нам не нужно заходить в чужую территорию, в чужую зону и пытаться сделать как игровое кино, под игровое кино.
Леонид Велехов: Об игровом кино. При всей вашей славе, при всем совершенно замечательном качестве ваших фильмов и прочее, не тянуло вас никогда?
Гарри Бардин: Никогда. Я никогда не чувствовал комплекса неполноценности в этом смысле. Я знаю то, что в десять минут могу рассказать то, что игровому кино неподвластно. Фильм "Конфликт" идет 7,5 минут. Он снят в 1983 году. Я его показываю в сентябре месяце в Украине, в Киеве.
Леонид Велехов: Все-таки "в Украине"?
Гарри Бардин: В Украине - надо уважать. И девочка ко мне подходит и говорит: "Вы сняли это про наш конфликт – России и Украины?"
Леонид Велехов: Что есть мультипликация по своему поэтическому ходу – метафора, гипербола, иносказание?
Гарри Бардин: Ей доступно многое. Это может быть философская притча, это может быть сказка, это может быть лирическое какое-то высказывание. Это все, что угодно.
Леонид Велехов: В советское время легче работалось, чем сейчас?
Гарри Бардин: Я вам скажу парадоксальную вещь.
Леонид Велехов: В советское время вы сняли полтора десятка, по-моему, фильмов?
Гарри Бардин: Да, но там были сложности прохождения через Госкино, цензурные рогатки.
Леонид Велехов: Но были правила игры.
Гарри Бардин: Да, правила игры. Они были, может быть, более честные, чем сейчас.
Леонид Велехов: Потому что были правила.
Гарри Бардин: Да, не понятия – правила. Потом мы вошли в рынок. Вошли нецивилизованно, но вошли. И дальше возникла коммерческая мультипликация. Раньше я про деньги вообще ничего не понимал. Мне платили зарплату, чтобы не сдох. Я заканчивал кино, потом мне платили три месяца простойные – 66% от зарплаты, а потом вообще переставали платить. Поэтому мы стремились запускаться.
Леонид Велехов: Телега толкала лошадь.
Гарри Бардин: Да. А когда началась перестройка, то, естественно, мы стали узнавать – сколько стоит пленка, сколько стоит запись музыки, сколько стоят актеры. Но мы забыли о цензуре. Нам напомнили сейчас. И сейчас получилась двойная сложность, потому что мы должны искать деньги, чего не было в советское время, и еще при этом, как в советское время, есть цензура, от которой мы отбиваемся – от православной, от политической, военно-патриотической и прочее. И это становится сумасшедшим домом. Потому что сейчас идет такое мракобесие по части идеологии. Я в свое время сказал, что Минкультуры должно уподобиться графине фон Мекк – деньги дает и ничего не требует. Они даже не встретились с Чайковским. У него не было случая ни в письмах, а лично поцеловать ей руку и сказать "спасибо".
Леонид Велехов: А публика изменилась?
Гарри Бардин: Нет. Буквально вчера я в одном клубе показывал свой фильм. Сидела интеллигентная публика. Девочка лет двенадцати подошла в слезах и говорит: "Можно с вами сфотографироваться?" Я говорю: "Да". А я показывал "Конфликт", "Выкрутасы", "Адажио" – взрослые фильмы. Потом она говорит: "Спасибо за ваши шедевры. Я проплакала весь вечер". И добавила: "А вы могли бы смешные, как "Летучий корабль", снять?" Я говорю: "Ну, жизнь такая невеселая. Я не могу сейчас себя подвинуть на это". Хотя, наверное, надо. Буду думать.
Леонид Велехов: Гарри Яковлевич, хотел спросить о вашем взгляде на то, что происходит вокруг нас и с нами. А как духу хватило подписать письма против войны в Украине, прямо критикующие Путина? Потому что сегодня это уже подвиг, можно сказать.
Гарри Бардин: Я не собирался с духом. Для меня это был вопрос естественный.
Леонид Велехов: Дух был при вас.
Гарри Бардин: Дух при мне. Я заработал право, я так считаю, всей своей жизнью говорить то, что я думаю. Поэтому я считаю своим долгом, где возможно, высказывать свою позицию. Мракобесие сегодня расползается, и я понимаю, что мы на краю пропасти. Я думаю о моих внуках – у меня их трое – в какой России они будут жить? Мне в 1992 году предлагал президент студии Уолта Диснея остаться в Америке. Предлагал мне возглавить сериал, обещал золотые горы. Я отказался, потому что у меня уже была моя студия, и люди шли за мной. А предлагал он мне одному. Я не жалею об этом. Как говорил мой покойный тесть: "Я предпочитаю болеть с моей страной". И это правда. Это моя родина. Времена не выбирают, да и родину тоже. Где родился – там и сгодился.
Леонид Велехов: Вы говорите о вашем поколении, о ваших коллегах. Я обратил внимание на то, что, занимая свою позицию, абсолютно определенную, абсолютно принципиальную, тех своих коллег, которые занимают позицию противоположную, лояльную власти, вы оправдываете. Вы их объясняете, вы говорите, что за ними коллективы и т. д.
Гарри Бардин: С годами я перестал быть максималистом, каким был в молодости. Потому что в молодости я презирал тех, кто вступал в партию. Презирал. Потом, с годами, я стал понимать. Ну, хорошо, человек талантлив, человек не двигается вверх по службе. Он талантливый ученый, но ему по правилам игры этой страны, чтобы стать завлабом, надо быть членом партии. Иначе он останется м.н.с.
Леонид Велехов: "Майонезом", как говорили.
Гарри Бардин: Да. И он вступает в партию. Что делать?! Он идет на сделку со своей совестью, но получает лабораторию и двигает науку. Осуждать его за это? Но я не каждого оправдываю. Я не оправдываю тех, которые идут в КГБ. Что это такое? По незнанию истории своей идут? Или по желанию властвовать над людьми, по подспудному желанию унизить любого человека, выбить ему зубы каблуком?
Леонид Велехов: Но ведь тем, которые письма подписывают, руки не выкручивают. ГУЛАГа нет.
Гарри Бардин: Выкручивают.Им не гарантируют гранты, а за ними коллективы, а им дают бюджетные деньги.
Леонид Велехов: Но вы же тоже не пенсионер-одиночка.
Гарри Бардин: Ну, я и пошел в краудфандинг. Из-за того, что я подписываю эти письма, я собираю деньги у народа.
Леонид Велехов: А Спиваков бы не нашел себе деньги, причем в каком угодно мировом масштабе, называя вещи своими именами и переходя на личности?
Гарри Бардин: Если переходить на личности, то я могу сказать. Вот Володя Спиваков, которого я обожаю, находит в глубинке детей. Он вытаскивает их. Он их одаряет скрипками, фортепиано, кларнетами, дорогими инструментами. Он их обучает. Он дает деньги на пластические операции для девочек, у которых непоправимое уродство, чтобы они не чувствовали комплекса неполноценности. Никто его к этому не побуждает. Он это делает. На весах истории, что останется? Благодарность этих детей, которым он сделал биографии, или та подпись? Путин уйдет, рано или поздно, но он уйдет. Он же не вечен. А это останется. И добрые дела Спивакова, как и добрые дела Чулпан Хаматовой, они останутся.
Леонид Велехов: Как вы считаете, художник должен быть в оппозиции к власти?
Гарри Бардин: Художник должен быть свободен. Прежде всего, для меня важно понятие свободы. Я выражаюсь свободно, облекаю свою мысль в ту форму, которую я считаю правильной, и никто не вправе мне сказать, ни министр культуры, ни глава государства, что я не в ту форму облек. Это моя мысль. Это моя форма.
Леонид Велехов: Я вас понял. Замечательно! Спасибо!
Сообщение: 2733
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 02.07.15 23:47. Заголовок: Интервью с Александр..
Интервью с Александром Миндадзе сделала Лариса Малюкова в"Новой газете":
Александр Миндадзе: «Пытаюсь делать, что могу, и делать честно»
Разговор о новом фильме знаменитого режиссера и его особом взгляде на историю
В конкурсе закрывшегося ММКФ-37 были интересные работы, но жюри продемонстрировало довольно специфический выбор. И даже главный приз болгарским «Лузерам» Ивано Христова, скромной черно-белой картине про учеников средней школы из провинциального городка, порадовал в основном болгарских кинематографистов. Обидно, что полностью проигнорирован «Милый Ханс, дорогой Петр» Александра Миндадзе — одна из наиболее событийных работ конкурса. Надеемся, что прокат картины в России все же состоится, она важна для нашего зрителя. Почему — об этом говорим с режиссером.
— Ваши предыдущие картины — и «Отрыв», и «В субботу» — были посткатастрофические. «Милый Ханс…» («Новая газета», № 66) — о предощущении вызревающей войны.
— Если так получилось, я рад. Я же не шел от умозрительной идеи. Идеи приходят по ходу: что-то с чем-то соприкасается. Вот так из разных впечатлений, размышлений слагалась история про что-то, неотвратимо приближающееся. Вызывающее у героев волнение. Насколько это адекватно сегодняшнему дню, судить зрителю.
— Уточню вопрос. Картина возникла из концентрированного ощущения тревоги сегодняшнего времени или была какая-то история про этот провинциальный стекольный завод с немецкими специалистами, работавшими у нас в канун войны и создававшими высококачественную линзу?
— Все возникает не спонтанно. В меру скромных сил экранизируешь себя. О чем бы ни говорил, ни читал — вытаскиваешь из себя замысел с дикими мучениями, с беспокойством, что уже ничего не можешь. Это трудная фаза – поиск точки, от которой будешь отплясывать своим неказистым на первых порах танцем. Точкой стала история, о которой где-то читал, не придавая значения. Немец оказался с войсками в тех местах, где только что работал, где у него был друг, с которым они увлекались девушками, алкоголем, всеми радостями мирной жизни. Я заволновался. Подобное волнение и ищешь. Вот сейчас я пустой, как писал Шпаликов: «Я пуст, как лист…»
— А почему же к в общем-то безобидному сценарию придирался Минкульт? Может быть, к мысли о том, как в преддверии войны мы вместе с немцами что-то плавили… возможно, и саму войну?
— Честно говоря, думаю, это была какая-то спонтанная история. Ведь мне не было предъявлено официальных требований, поправок.
— Но курировать проект были назначены правильные историки.
— Историки были скорее для разговоров, обсуждений.
— В результате имеем фильм, соответствующий замыслу. И хорошо, что автор не получил, как в советские времена, «списка поправок и сокращений».
— Не спеши, все еще впереди. В советские времена было все и сложнее, и проще. Но, по правде сказать, трудно создать сегодня такой аппарат, оттренировать такие грабли…
— А мне кажется, зубья для грабель уже точатся, причем в среде самых широких масс. Думаю, не случайно от вас требовалось сдвинуть события фильма с 1941 года куда-нибудь в середину тридцатых. Тогда ушло бы главное ощущение «предначала».
— Это было пожелание одного из консультантов. Для меня же была принципиальной эта сиюминутность, что все это не завтра, а сейчас. Что если бы кто-то зажег свечу в мире, она догорала бы уже в войне. И все же со стороны руководства жестких конкретных пожеланий не было.
— Это к вопросу о трактовке исторических событий и самой сложной, противоречивой истории, которую вновь призвано упрощать и укладывать в единый учебник. И будет ли в нем страница про то, что немецкие инженеры работали на наших заводах чуть ли не до самого начала войны, а мы отправляли в Германию эшелоны с сырьем…
— Когда я начинал сценарий, пакт Молотова—Риббентропа трактовался еще как позорная страница истории. И на меня смотрели косо: к чему об этом говорить? Но недавно из уст президента мы услышали, что это, напротив, победа нашей дипломатии. Тогда из-за чего же весь сыр-бор? Что же касается трактовок, то существует объективная правда. И это не та правда, которая нужна нам в эту минуту.
— Но сюжет про создание немецкими инженерами и нашими рабочими особо точной линзы Отто становится художественным приемом. Через это «увеличительное стекло» с помощью очередной блистательной работы всемирно известного оператора Олега Муту мы разглядываем героев: одно лицо словно перетекает в другое. А в первых кадрах человек сквозь специальный прицел всматривается в то, что мы сейчас увидим. И ведь это немец так пристально разглядывает русских.
— Рад, что считывается то, что нами закладывалось. Ведь Олег для съемок этих планов надевал специальные линзы. Он большой художник. В отличие от многих операторов ищет не красоты, но раскрытия внутреннего, не внешнего.
— И тогда «внутренним» становится долгий-долгий план дороги, по которой Ханс пытается уехать из города, а затем по ней же возвращается вместе с немецкими войсками. Вы снимали в Никополе, неподалеку от тех мест, где недавно сбили «боинг»?
— Когда мы снимали, «боинг» еще не сбили, и это не Донецкая, а Запорожская область. Впрочем, это близко. Во время съемок мы не слышали о войне, которая уже начиналась. Ни в спорах. Ни на улице. Члены группы жили в основном по квартирам из экономии. Не было ни одного столкновения, ссоры. Для меня это стало каким-то особенным впечатлением. Вот в этом районе, на этой стороне улицы, люди в кафе, влюбленные… а через дорогу уже убивают. Сейчас я думаю, как война в Чечне сочеталась с офицерскими посиделками в военном городе Ростове. Куда приезжали еще не старые матери искать своих детей, а за ними ухаживали галантные офицеры.
— Но в «Милом Хансе…» все наоборот. Кругом вроде тихий мир, но дверь в войну уже открыта, она уже впущена в нутро людей. Эта повышенная температура взаимоотношений — тоже ощущение войны. Героиню зовут Грета, среди главных персонажей собака, прибившаяся к Хансу, а сам Ханс мучим выбором между добром и разрушительной силой отрицания. В общем, как тут не вспомнить «Фауста» с Гретхен и Мефистофелем, появлявшимся вначале в образе черного пса.
— Клянусь, не приходило в голову. Но хорошо, что сказала, значит, буду выглядеть умнее.
— Сценарий начат еще в 2012-м. Ну хорошо, «доносы» у нас были всегда. Но каким образом в тексте, написанном более двух лет назад, возникло слово «санкции»?
— Да-да, начальник говорит: «Будут санкции, причем самые беспощадные». Но говорит это, обращаясь к пьянице.
— Понимаю, что у авторов нет фиг в карманах, но зал слышит с обостренностью сегодняшнего восприятия. Хотя самое актуальное в фильме не слова, а внутреннее напряжение. И еще — самая больная для меня тема — отсутствие выбора.
— Да, надеюсь, что это все не только про моих героев. Но и про нас.
— Но как быть в отсутствие выбора?
— Для меня это вопрос не только сегодняшнего дня. Невозможность выбора вошла в мою кровь чуть ли не с детства. Во всяком случае, с момента взросления.
— При этом какой-то частный выбор мы совершаем ежедневно.
— В этом смысле я выбираю профессию и внутри нее пытаюсь делать, что могу, и делать честно.
— То есть ровно как твой герой, перфекционист Отто, вместо политики ты выбираешь «стекло».
— Безусловно. Но если говорить об отсутствии выбора, это данность не только сегодняшнего времени. Я и в 90-е ни на секунду не обольщался. Боюсь показаться пафосным, но пепел ХХ века стучит в висок. Земля настолько усыпана костями жертв, что не может на ней, истерзанной, вырасти в одночасье прекраснодушный оазис. Известно, что, если больному становится лучше, это может быть просветлением накануне смерти. И в отсутствии выбора для меня нет особой новизны. Ну да, мои обстоятельства в профессии изменились не в лучшую сторону. Но все равно надо пытаться делать, что можешь, а главное, что хочешь. Иначе зачем все?
— Почему для Миндадзе так важно устроить взрыв? АЭС («В субботу»), падение самолета («Отрыв»). Здесь взрывается плавильная печь. После взрыва жизнь течет уже в ином направлении?
— Сочти это моей профессиональной инвалидностью. Мне нужен внешний знак травмы, отражение внутренних деформаций истекшего века.
— В фильме первые пострадавшие от взрыва, случившегося по вине Ханса, воспринимаются как первые жертвы войны.
— Конечно. По-моему, вообще это вполне понятная картина.
— Первые просмотры показали, что не для всех. Хотя фильм рассчитан на диалог о насущном и о прошлом… но с очень узким кругом. И эта аудитория сужается. Зритель отказывается смотреть трудное медленное кино, прокатчики — показывать. Даже профессиональная аудитория раскололась: одни аплодируют, другие ссылаются на скуку. Тогда ради чего это все? Ради возможности высказаться? Или это тоже для тебя в каком-то смысле стекло? Надо его создать, и чтобы сквозь него все было точно видно.
— Конечно, есть понимание, что это важно. Не для того, чтобы записать в фильмографию еще одно название или заработать денег (что было бы неплохо). Просто не могу этого не делать. Когда я не болею какой-то идеей — начинаю разрушаться. Что же касается узости зрителя… Так было всегда. И когда я работал с Вадимом Абдрашитовым. «Плюмбум» смотрели 20 миллионов. А разговоры были те же самые. Тогда эта «узость» исчислялась миллионами, а теперь счет идет на тысячи. И не только в России, таков цивилизационный регресс.
Симпатичное интервью в"МК"с Андреем Ильиным по случаю его "полу-юбилея":
Андрей Ильин: «Я не чувствую себя на свой возраст»
Актер с двумя пятерками
Светлана Хохрякова
18 июля у любимого нашего актера Андрея Ильина — юбилей. Ему — 55. Зрители знают его по «Маршу Турецкого», «Московской саге» и «Братьям Карамазовым», десяткам картин, но чаще почему-то вспоминают Лешу Чистякова — мужа Каменской в одноименном сериале. Можно, конечно, от этого прийти в ярость, как это часто случается с актерами. Но Андрей Ильин, похоже, не любит, только когда его наивно сравнивают с собственным популярным героем, пытаясь найти черты сходства.
«Сцена помогает забыть про болезни, лечит зубы и головную боль»
— У вас — юбилей, пройден некий жизненный путь. Будете проводить ревизию: чего достигли, а чего нет? Или просто пойдете дальше?
— Я скорее отношусь ко второй категории людей. Пойду дальше. Две пятерки... Такое странное число. Я не чувствую себя на этот возраст. Мне все время кажется, что все еще впереди.
— И что-то еще хочется сделать?
— Конечно! И в профессии, и в жизни. Никакой усталости от того, чем я занимаюсь, не чувствую. Репетиции, спектакли, съемки, какие-то встречи… Жизнь насыщенная. Когда крутишься, вертишься, бегаешь, иногда ощущаешь чисто физическую усталость. Но я ее от себя гоню, стараюсь не поддаваться. Думаю о будущем, мечтаю еще что-нибудь интересное сыграть, встретить своего режиссера, приобщиться к хорошей драматургии.
— Юбилей отметите с размахом или в узком семейном кругу?
— У нас сложилась традиция — поедем с друзьями на дачу. Меня уже даже не спрашивают — хочу я этого или нет. Просто говорят: «Мы приедем». Я не сопротивляюсь, а присоединяюсь к компании людей, которые мне дороги. И это прекрасно.
— В Горьковское театральное училище вы пришли в общем-то ребенком. Наверное, мало чего понимали. Не жалеете о своем выборе?
— Пришел я туда по дурости, сразу после восьмого класса. Мне было 15 лет. Но я каждый раз ставлю Богу свечку за то, что он привел меня именно в эту профессию. Буквально на днях думал о том, чем бы я мог еще заниматься. Пожалуй, ничем. Наблюдаю за людьми, у которых, возможно, более полезные профессии, примеряю их на себя. Смог бы быть продавцом на рынке, водителем автобуса или инженером? Нет, не могу себя представить в каком-то другом качестве.
— И что же особенного подарила вам ваша профессия? Необыкновенные встречи? Или все дело в эмоциях, которые испытывает актер?
— И встречи, и новые города, страны, и невероятное количество прекрасных людей. У меня много друзей и впечатлений благодаря актерской профессии. Она эмоциональная. Мы не штампуем детали. Мы работаем душой. Сцена помогает забыть про болезни, лечит зубы и головную боль. Она невероятно интересная. Да за это еще и деньги платят. Вот что удивительно. Занимаешься любимым делом, а за это еще и деньги платят!
— Круг общения определяется творческой средой?
— В основном. Хотя у меня много друзей из других профессий — врачей, бизнесменов. Конечно, в основном бываешь в театральной, актерской среде, общаешься с режиссерами, операторами, осветителями. Я очень дорожу этой дружбой и этими людьми, их вниманием, а порой любовью ко мне. Она придает сил.
— Вспоминаете годы учебы?
— Конечно. Я только сегодня приехал из Нижнего Новгорода. Заезжал к своему педагогу Риве Яковлевне Левите. Ее сыну — актеру Жене Дворжецкому — 12 июля исполнилось бы 55 лет. Мы с ним — ровесники. Дружили. Рад был увидеть Риву Яковлевну в здравом уме и твердой памяти, несмотря на серьезный возраст. Ей уже за 90. Она прекрасно выглядит. Мы с ней чудно посидели, поговорили. И было о чем — и не хотелось уходить. Представьте себе, она еще ведет курс в училище, вот что поразительно. И с Татьяной Васильевной Цыганковой, которая была директором Горьковского театрального училища, мы поддерживаем отношения. Я надеюсь, что она сдержит слово и скоро приедет ко мне на дачу — и у нас будет прекрасная возможность поболтать о том о сем. Все это удивительные люди, с которыми никогда не соскучишься. Мы всегда в курсе того, что происходит в жизни друг друга, часто созваниваемся. Это дорогого стоит.
— Это потому что вы такой отзывчивый? Такие отношения — большая редкость по нынешним временам.
— Я не знаю. Не я один такой. Мои однокурсники поддерживают такие же отношения с преподавателями. Мы все встречаемся. Нам хорошо друг с другом. И с однокурсниками, и со старыми друзьями приятно проводить время. «Мне было 18 лет, когда я уехал из родительского гнезда в Ригу»
— Вы ведь сразу после окончания училища поехали работать в Ригу, в знаменитый Рижский театр русской драмы. Наверное, тогда это была настоящая заграница?
— В нашем представлении — да. А вообще это была одна из советских республик. Заграница чувствовалась больше в архитектуре, в том, что люди разговаривают на непонятном тебе языке. Мы жили своим островком, в основном в театре. Там проводили все время. Хотя у меня были друзья среди латышей, в частности, среди латышских актеров.
— Но латышский язык за десять лет в Риге вы не успели выучить?
— Нет, не успел. В общем, и не было в этом необходимости. Но я его уже начал понимать. Все-таки десять с половиной лет жизни не прошли даром.
— Трудно было адаптироваться? Или по молодости все легко?
— Когда ты молод и дерзок, все дается легко. Тогда и трава казалась не такой высокой, и все можно было преодолеть. Поначалу было, конечно, страшновато, и это было связано исключительно с профессией. Я был совсем юным человеком. В 18 лет уехал из родительского гнезда. Меня мало интересовал быт, то, где я буду жить, как существовать. Я почему-то был уверен в том, что театр обо всем позаботится. Мне в Риге дали общежитие, потом я получил квартиру. Но об этом я не задумывался. А вот как сложится профессиональная судьба — это меня волновало. Меня пугали, говорили: «Кому ты там нужен? Такой театр!». А Рижский театр русской драмы той поры — действительно потрясающий, с фантастической труппой и удивительным режиссером Аркадием Кацем. Но как-то я пригодился. Сразу стал играть центральные роли. Все у меня складывалось более чем прекрасно. Но наступили трудные времена — конец 80-х. Страна рушилась. Всем было тяжело, не только мне. Многие театры закрывались.
— То есть ваш отъезд в Москву был связан с не зависящими от вас обстоятельствами?
— Так жизнь складывалась. Мой главный режиссер переезжал в Москву, и я должен был пойти за ним. Я сказал Аркадию Кацу свое «да» — и отступать было некуда. Не все получилось так, как мы планировали. Но потом меня пригласили в Театр им. Моссовета, где я счастливо проработал 11 лет.
— Почему вы уходили из театров, что искали?
— Как что? Свой театр, своего режиссера и партнеров. Я оказался не таким привязанным к одному месту. Кто-то работает в одном театре 50 лет. И все! А я чего-то ищу, причем до сих пор.
— Сейчас вы находитесь в свободном плавании?
— Пока — да. Так удобней планировать свою жизнь, самому ее строить.
— Говорят, ушел из театра, бац! — и в кино уже не зовут. А ведь разрывали на части.
— Со мной такого не случилось. Сейчас лето, период отпусков. А так у меня в среднем — по 16–18 спектаклей в месяц. Главное, чтобы не подвело здоровье. Есть предложения в кино. Правда, это в основном сериалы.
— Удивительно, когда один актер способен сыграть и Гамлета, и Хлестакова. Но у вас так было в Риге.
— Потому что был режиссер, который в меня очень-очень верил. Я имею в виду Аркадия Каца. Я у него еще и учился на актерском факультете при Рижской консерватории.
«Никакой я не садовод. Лопату редко беру в руки. Зато люблю косить»
— А теперь жизнь преподносит сюрпризы? Часто приходится сражаться с однообразными предложениями со стороны режиссеров?
— Да нет! Мне предлагают разные роли, особенно в театре. Недавно вышел спектакль «Сеанс гипноза для семейной пары». Там я играю алкоголика, простого земного мужичка. Я сознательно отказался от роли гипнотизера — интеллигентного очкарика, которая была бы мне ближе. Захотелось попробовать что-то другое. У меня есть свой сайт, где указаны все мои спектакли и роли. Можете посмотреть. Я там как на ладони.
— Да, я посмотрела и поняла, что ваша жизнь не ограничивается работой. Вы не из тех актеров, для которых она важнее всего на свете?
— Нет, конечно. У меня есть семья, сын. К сожалению, год назад не стало мамы. Мы поехали на театральный фестиваль в Друскининкай, который проводит Римас Туминас, со спектаклем «Крик лангусты», но в тот же день мне позвонили и сообщили, что мамы не стало. Спектакль отменили, мне пришлось вернуться. Но об этом мы не будем говорить. Это грустная тема. С «Криком лангусты» мы на днях все-таки поедем в Друскининкай. Замечательный спектакль. Приходите на него в Москве. Мы с Юлей Рутберг играем вдвоем. Спектакль сложный, но мы в нем купаемся.
— На вашем сайте сообщается, что у вас есть хобби — рыбалка. Вы как в анкете это указали.
— Ну да, рыбалка. К сожалению, другого хобби у меня нет. Когда много работы, рыбу не ловлю.
— Выезжаете в особые места?
— У меня же дача на Волге, в районе чудного города Калязина. Там и ловлю. В тех местах есть возможность посидеть с удочкой, спиннинг покидать. Иногда езжу в Астрахань порыбачить. Там живут люди, которые всегда меня ждут и рады моему приезду.
— Раз у вас есть дача, значит, вы — заядлый садовод-огородник?
— Нет! Никакой я не садовод. Лопату редко беру в руки. Зато люблю косить, так же как иногда, вернее, чаще всего, люблю наводить порядок. А копать, выращивать — это не для меня.
— А косите зачем? Берете косу — и в луга заготавливать траву?
— Да что вы? Какие заготовки? Я работаю на газонокосилке. За газоном тоже надо ухаживать.
— Вы производите впечатление абсолютно счастливого человека.
— У меня действительно все хорошо. Я абсолютно самодостаточен и всем доволен — жизнью, работой, обстоятельствами, тем, что меня окружает. Трудности, которые мы сейчас переживаем, рано или поздно закончатся. Да, какие-то проекты теперь закрываются. Но мы победим, я думаю. Обязательно.
Отправлено: 22.07.15 16:48. Заголовок: Eugenia пишет: У ме..
Eugenia пишет:
цитата:
У меня действительно все хорошо. Я абсолютно самодостаточен и всем доволен — жизнью, работой, обстоятельствами, тем, что меня окружает. Трудности, которые мы сейчас переживаем, рано или поздно закончатся. Да, какие-то проекты теперь закрываются. Но мы победим, я думаю. Обязательно.
Молодец! Уважаю людей с такой жизненной позицией. Спасибо, Жень! Как-то давно про Ильина ничего не слышала. И не видела его нигде тоже давно. Скрытый текст
А я почему-то траву косить не люблю, гоню сына. Мне лучше копать и сажать.
Накануне юбилейной памятной даты Владимира Высоцкого парижский корреспондент «Культуры» встретился с Мариной Влади. Последние годы звезда французского кино почти не покидает дом в элегантном предместье Мезон-Лаффит, в двадцати километрах к западу от Парижа. Именно здесь останавливался Высоцкий, когда приезжал во Францию. Сюда же он должен был вернуться 29 июля 1980-го... культура: Каким предстает Высоцкий в Вашей памяти сегодня?
Влади: Сколько бы ни прошло времени — два дня или 35 лет — Володя всегда со мной. Я буду любить его до конца своих дней. Часто прокручиваю в памяти двенадцать лет, прожитых вместе. Он мне по-прежнему снится, но уже не таким молодым. Самый прекрасный сон, когда мы с ним летаем, взявшись за руки. Я все время спрашиваю его: «Почему ты умер?» культура: «Я работаю со словом, мне необходимы мои корни, я — поэт, — цитируете Вы Высоцкого в своей книге. — Без России я — ничто. Без народа, для которого я пишу, меня нет. Без публики, которая меня обожает, я не могу жить. Без их любви я задыхаюсь. Но без свободы я умираю».
Влади: Он был настоящим патриотом, любил Россию, ее язык, культуру. Обожал свой народ. Никогда не собирался покинуть страну. Где бы он ни находился, через две-три недели начинал скучать и с облегчением возвращался в Москву. культура: Тем не менее Высоцкий ужасно переживал, что власти его не признают.
Влади: Для Володи это была трагедия. С одной стороны, он видел, как его любит публика. С другой, его не печатали, спектакли снимали, пластинки не выпускали.
культура: Многие большие поэты с годами приходят к прозе.
Влади: Володя жаловался, что стихи его выматывают. Говорил, что засядет за роман в моем доме в Мезон-Лаффит. культура: Неужели собирался расстаться со сценой?
Влади: Да, хотя очень любил театр. Но ему становилось вся тяжелее играть — каждый раз в «Гамлете» он почти умирал на подмостках. культура: Высоцкий осознавал масштабы своего таланта?
Влади: Конечно — и как поэт, и как актер. Попасть на его спектакль в Театр на Таганке было невозможно. Когда Высоцкий выходил на сцену, все смотрели только на него. Тем не менее всю жизнь был невероятным трудягой. Днем снимался в кино, вечером играл в театре, а ночью — сочинял. Разве смог бы он написать столько стихов, выучить столько ролей, если бы — как теперь многие рассказывают — все время пил?! Его обожали, а успех всегда порождает зависть. культура: Высоцкий давно превратился в легенду. Каким он был на самом деле?
Влади: Простым, добрым, широким человеком, лишенным тщеславия или высокомерия. Русским мужиком с душой нараспашку. Чрезмерным во всем — и в страстях тоже... Когда мы гуляли по московским улицам, а из окон гремел его голос, он с гордостью поглядывал на меня и радовался, как мальчишка: «Слышишь?» Всю жизнь оставался пацаном. Когда я привозила ему красивые вещи, был жутко доволен. Но потом быстро все раздавал.
культура: Кажется, он не выносил одиночества?
Влади: Он любил друзей, которые окружали его всю жизнь. Обожал нашу компанию — Беллу Ахмадулину, Васю Аксенова, Булатика Окуджаву, которого называл «первым в связке», Сашу Митту. Близким нам человеком был и Миша Барышников, мы не раз останавливались в его нью-йоркской квартире. культура: Высоцкого беспокоило мнение коллег по поэтическому цеху?
Влади: В Нью-Йорке в течение двух недель мы каждый день виделись с Иосифом Бродским. Володя был ужасно растроган, когда Иосиф назвал его «большим поэтом», в то время как некоторые советские пииты считали его «рифмачом».
Важна была для него и моя оценка. Когда он читал мне новые стихи, я чувствовала сопричастность к его творчеству. Если же я начинала спрашивать, откуда что берется, то Володя только разводил руками и делал удивленное лицо.
культура: Наверное, самым большим успехом Высоцкого во Франции стало выступление на празднике «Юманите»?
Влади: Двухсоттысячная толпа ждала рок-группу. Поэтому, когда он появился на сцене в одиночестве, французы принялись свистеть. Володя начал с «Охоты на волков», и публика устроила ему овацию.
Влади: Я испытала это на себе. Гений, впрочем, как и власть, притягивает и опьяняет и женщин, и мужчин. Во мне же Володя любил качества, присущие исключительно русским женщинам: готовность к самопожертвованию, умение безоговорочно прощать. У него была трудная жизнь, и я служила ему надежной опорой. Конечно, я отдавала ему всю себя, но требовала взаимности. По китайскому календарю я — Тигр, а по знаку зодиака — Телец. Взрывоопасная смесь. культура: Как и многих русских писателей, Высоцкого неудержимо тянуло к рулетке...
Влади: Однажды я привезла его в казино Монте-Карло. Володя протянул крупье фишки и сказал «три», но тот услышал «тридцать три» и поставил на это число. Удивительно, но шарик остановился именно на тридцати трех. Володя выиграл крупную сумму — десять тысяч франков. Хотел сразу же поставить снова, но я заставила его остановиться. Потом была сумасшедшая ночь в Лас-Вегасе. Он ринулся в игру, как безумный, отобрал у меня деньги, которые мы отложили на поездку, и все проиграл. культура: Азарт присутствовал и в том, как он водил автомобиль.
Влади: Прежде чем мы купили «Мерседес», Володя разбил не одну машину. Кстати, с «Мерседесом» связана одна занятная история. У Брежнева был точно такой же автомобиль, и поначалу московская милиция принимала Володю за генсека и отдавала ему честь. Когда же гаишники узнали, что за рулем Высоцкий, они продолжали его приветствовать. Володя был очень доволен. культура: 30 лет назад Вы начали писать книгу «Владимир, или Прерванный полет». Она увидела свет в 1987 году. Что побудило Вас взяться за перо?
Влади: Моя подруга Симона Синьоре настояла на том, чтобы я непременно написала о России и о Володе. Мне было что сказать. Но издатель Клод Дюран прочитал рукопись и сказал: «В таком виде книгу печатать нельзя. Все очень интересно, но надо переделать». Тогда я уже вошла во вкус и три месяца перемонтировала текст. Я привыкла все делать хорошо, всегда быть первой. После «Прерванного полета» я опубликовала еще десяток книг. культура: С Вашей точки зрения, исчерпывающая биография Высоцкого уже написана?
Влади: Недавно во Франции опубликована очень хорошая, честная книга Ива Готье «Владимир Высоцкий. Крик в русском небе». Те же, что издаются в России, я не читаю. культура: Высоцкий бережно относился к своим рукописям...
Влади: Он мог быть пьяным, бросать гитару, выпрыгивать в окно, но никогда не рвал, не сжигал и не терял своих сочинений. культура: Ваша с Высоцким переписка до сих пор закрыта?
Влади: Я передала нашу корреспонденцию в РГАЛИ. Ее откроют после моей смерти. Володины письма не так интересны, в чем-то даже формальны. Он знал, что их читают, и был очень брезглив в этом смысле. Я же, напротив, выплескивала в посланиях все свои чувства. культура: В Москве должна появиться улица Высоцкого...
Влади: Главное — не улица и не памятники, а то, что Володю по-прежнему очень любят. Недавно я представляла фильм во французской провинции. Презентацию устроили русские, и я в очередной раз убедилась, как трепетно они относятся к Высоцкому.
культура: Недавно Вы мне сказали, что продаете свое имение в Мезон-Лаффит. Почему Вы решили расстаться с домом, где прожили более 60 лет?
Влади: Я купила этот дом в 1953 году на первые гонорары, заработанные в Италии. Там жил весь клан Поляковых — моя мама, сестры и четырнадцать наших детей. Здесь останавливался и Володя, когда приезжал во Францию. Последние годы я жила здесь совсем одна. Никого не хотела видеть, должна была выстрадать свои потери. Умерли дорогие мне люди — мой брат, мой самый близкий друг, режиссер-документалист Крис Маркер, издатель Клод Дюран, мой биограф... Постепенно вокруг образовалась маленькая пустыня. К тому же мои сыновья не хотят возвращаться в Мезон-Лаффит. Все они живут очень далеко: младший Володя — на Таити, Петя и Игорь — в Пиренеях. Поэтому я решила все круто изменить — перестать жить прошлым, нырнуть в будущее... Продаю не только дом, но и картины, литографии, скульптуры, книги, фотографии, драгоценности, личные вещи. Все уйдет с молотка в парижском аукционном доме «Друо» 25 ноября. В общей сложности моя коллекция насчитывает 150 лотов. Так что добро пожаловать, покупатели! (Смеется.)
культура: Уже решили, куда перебраться?
Влади: Нашла квартиру с садом в парижском пригороде Иври-сюр-Сен. В свое время в этом коммунистическом предместье селились многие артисты и художники (на городском кладбище похоронены Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. — «Культура»). культура: Ваш переезд означает, что Вы собираетесь вернуться в кино?
Влади: Прежде, когда я выступала в театре или снималась, мне было тяжело добираться до дома из-за ужасных пробок. Теперь станет проще. В сентябре — ноябре планирую сняться в сериале «Сам» для телеканала ТФ 1. У меня не главная, но важная роль. Готовлюсь к работе над двумя кинофильмами: «Путешествие Фанни» Лолы Дуайон (о еврейских детях в годы оккупации) и «Любовная пудра» Дени Мерсье, где я играю женщину, которая встречается с бывшим мужем. После развода они не виделись тридцать лет. Моим партнером будет гениальный Макс фон Сюдов, с которым работал сам Ингмар Бергман.
«Я доволен хотя бы тем, что уже после 60 лет живу в большой комнате, а не в маленькой, где я ноги клал на подоконник»
Невозможный, невообразимый, нереальный. Несгибаемый, неправильный, нестандартный. Нервный, неконтактный, неангажированный. Непубличный, непредсказуемый, нельстивый. Он как бы состоит из этих острых углов, из вечного «не», вопреки. За свою долгую жизнь он пережил столько драм, личных трагедий даже… Но не… да, не сломался, не впал в уныние, не упростился. Он столько накопил в себе, этот Гафт, а теперь все выплескивает и выплескивает. Не может остановиться. Стихи, роли, пьесы — и всё шедевры. Сегодня вся страна отметит этот славный юбилей народного артиста. «Так и рождается поэт…»
— Простите, Валентин Иосифович, но я вижу, как вы до сих пор растете духовно и превращаетесь в какого-то очень глубокого мудрого человека, философа. Я вас правильно понимаю?
— Вам виднее. Но мне кажется, вы перебираете. Вы слишком высоко взяли.
— Нет, не высоко. Просто все, что вы делаете, это так глубоко — и в театре, и в кино, и как вы говорите о других людях, напрочь забывая о себе. Но считается, что для такого роста в глубину человек должен пережить, может быть, личную трагедию.
— Думать такими категориями можно, но зачем об этом говорить. Это не потому, что я скромничаю. Уберите мою фамилию, поставьте другую, получится то же самое. Но что же вас удивляет во мне?
— Ну, вот недавно ушел из жизни Лев Дуров. О нем говорили разные люди, очень известные. Но так, как вы, — никто. И дело не только в стихах.
— Мне это приятно слышать, потому что это действительно так. Если я человека люблю и он оставляет во мне след, я начинаю о нем думать, то попадаю в какое-то углубление. Да, 20 лет назад я бы так не мог. Мне вообще кажется, что 20–25 лет предыдущих я где-то пропустил, что делал, не знаю. Как будто я спал. Но что-то произошло за это время. Может, это приближение к концу… Надо как-то мобилизоваться для себя самого, тогда интереснее жить, понимаете. Какие-то открытия маленького человека меня всегда очень радуют. Иногда я напишу какое-нибудь стихотворение… Не потому, что я профессионал. Я непрофессионал, я не занимаюсь этим ежеминутно, ежесекундно, каждый день, но иногда возникает… Вот вы говорите, что я глубже стал. А как же не быть глубже, когда то, что ты видишь в других людях, — это твой рост. Это то, что ты сам хочешь, но не умеешь. Я написал стихотворение, которое вдруг кого-то удивило, значит, я попал куда-то в точку, значит, так бывает с людьми, понимаете. Природа, которая нас окружает, она живая, она дышит. И мы ее тоже воспринимаем как живую, родственную себе. Откуда потребность выразить красоту, удивление? А что такое категория любви, категория отчаяния, категория ухода из жизни? Это все, как вы называете, боль. Да, боль. Страдание. Без них не может быть ничего. Это та область, которой надо пожить, и искусственно это не сделать. «Нет, просто так не стать поэтом, нет, просто так никем не стать…» — у меня в одном стихотворении говорится.
Я не приемник мирозданья, но так устроен белый свет, Что есть в нем вечное страданье, там и рождается поэт.
Я беру слово «страданье» не потому, что человек мучается и рассказывает о своих болячках. Когда человек находит только больные места — это тоже не дело. Мне нравится писать посвящения Окуджаве, Визбору, Раневской, Любимову, Высоцкому… Это короткие вещи, не эпиграммы, конечно, это совсем другое. Вот я написал Мандельштаму:
Мы лежим с тобой в объятьях в январе среди зимы, Мой халат и твое платье обнимаются, как мы. Как кресты на окнах рамы. Кто мы, люди? Мы — ничто.
Я читаю Мандельштама, а в душе вопрос — за что? Ребра, кожа, впали щеки, а в глазах застывший страх, И стихов замерзших строки на обкусанных губах.
Если кто-то скажет, что это его зацепило, я буду очень рад.
— Безусловно зацепило. Но вы раньше были известны в этом смысле только как едкий острослов, автор эпиграмм, на которого так обижались. И вдруг перешли к таким стихам глубоким.
— Да, перемена во мне произошла большая. В какой-то момент надоело заниматься капустниками, что-то писать на день рождения, на праздники. Что-то такое начинаешь быстренько соображать, искать какие-то нелепости в хорошем человеке… В каждом человеке есть размеры маленького и большого, надо их увидеть, но специализироваться в этой области нельзя. Только этим заниматься — это обокрасть себя, это неинтересно. Когда тебе предлагают написать Раневской эпиграмму… Наверное, можно написать, но что это по сравнению со стихами. Я могу их вам прочитать:
Голова седая на подушке. Держит тонкокожая рука Красный томик «Александр Пушкин», с ней он и сейчас наверняка.
С ней он никогда на расставался, самый верный первый кавалер, В ней он оживал, когда читался, вот вам гениальности пример.
Приходил, задумчивый и странный, шляпу сняв с курчавой головы. Вас всегда здесь ждали, Александр, жили, потому что были вы.
О, многострадальная Фаина, дорогой захлопнутый рояль, Грустных нот в нем ровно половина. Столько же несыгранных. А жаль.
— Прекрасно!
— Ну вот, нарвался на комплименты. А хотите, я вам про Любимова прочитаю?
— Мне кажется, вы очень любите одиночество. Для вас это просто необходимая вещь. Вы все время уходите от этой толпы.
— Правильно, но в толпе есть тоже замечательные люди. Прекрасно посидеть вечером где-нибудь в ресторане, у кого-нибудь в гостях, поговорить. Интересно послушать какого-то любопытного человека. Но что такое одиночество? Я приехал в гостиницу сейчас, вышел на балкон и такие строчки сочинились: «Бассейна голубое око, веер пальм над головой, мне хорошо. Мне одиноко. И одиноко ей со мной». Одиночество — это не то, что лишили человека прав, ограничили и он рвется куда-то. Видите ли, никто с ним не дружит, и он одинокий, боже мой. Нет. Лермонтов написал «Белеет парус одинокий» не просто так. А я написал «Ветер». Хотите послушать?
Что, ветер, наступили сроки тебе с землей повоевать? Ты сделал где-то вдох глубокий, пришел на землю одинокий
Свое несчастье выдыхать? О ветер, ты предвестник бурь, Землю от боли сжал. Остановись, не балагурь,
Свою выветривая дурь. Не рви восставший пар. Но ветер был упрям, жесток, он был как парус одинок.
Как я, как эти строки. Мы все на свете одиноки…
«Мы с сыном говорим на разных языках»
— Ведь вы знали Высоцкого, хотя, может, и не близко?
— Я знал его близко. Играли мы, конечно, в разных театрах, встречались нечасто. Но Володя ко мне пришел как-то на спектакль, мы играли «Как брат брату», такую пьесу американскую… Пришел ко мне в гримуборную и обнял. Глядя в зеркало, вдруг неожиданно так меня сжал и сказал: «Так можешь только ты». Меня поразило, что он такое сказал. Вот сейчас я об этом вспоминаю, думаю: приятно от него слышать такие слова.
— Сейчас, особенно после очередной даты смерти, все гадают: а что бы он делал в наше время, с кем был, о чем пел? Или не пел бы вообще.
— Он спел вперед на 200 лет, так что пусть все успокоятся. Такое впечатление, что он не уходил.
— Я видел программу на НТВ про вашего сына бразильского. Это была не «желтая» программа, они хотели вас с сыном соединить.
— Да, это мой сын. Но я не участвую в его жизни. Помогал, только когда он сильно заболел. Все-таки далекое расстояние, мы далеки друг от друга. Мы встретились с ним, когда ему было 44 года. Он самостоятельный человек уже во всех отношениях. Он прекрасный… Но про меня говорить, что я хороший отец… Нет, я не хороший отец. И вообще, это все было молниеносно. Я не собираюсь оправдываться, но это было немножко не так, как там рассказали. Мы встретились с сыном, когда он вместе со своей матерью приезжал сюда, в Москву.
— Он очень на вас похож.
— Говорят, что да.
— Вы нашли с ним общий язык?
— Думаю, что не до такой степени, как может показаться. Он самостоятельный человек, очень симпатичный, хороший парень.
— Вы знаете, когда Бродского выслали, в России у него остались не только родители, но и маленький сын. Когда сыну стало уже за 20, Бродский сделал ему приглашение. Сын приехал, и Бродский разочаровался в нем: он ничего не читал, а только смотрел МТV…
— Мы с сыном говорим на разных языках. Потом, мы живем далеко друг от друга. В разных системах. Мы разные совсем. Наверное, он все-таки русский по духу, и мама русская. Но люди, живущие в разных условиях, в разных системах жизни, у них мышление другое. Конечно, Бродский найти себе подобного не мог, но, наверное, что-то в нем екнуло при виде сына. А может, и нет, кто его знает.
— Недавно на Украине были составлены два списка творческой российской интеллигенции: один черный, другой белый. В черном Кобзон, само собой, ну а вы в белом почему-то. Вы что, поддерживаете политику президента Порошенко?
— Знаете, когда в таком состоянии Россия и Украина, только идиоты могут предлагать одним людям приезжать, другим запрещать. А что приезжать? Во время войны поехать повыступать, поговорить? Мало им Минских переговоров, мало того, что они видят каждый день по телевизору? Несчастные люди, за что их мучают, за что их убивают? Такое впечатление, что проводится специальная политика истребить жителей этих районов и заселить их кем-то еще. Дикость какая-то! Это нельзя простить, ну что вы.
— Но почему вас-то там посчитали лояльным?
— Я вообще не вмешиваюсь в эту политику. Я вижу, что идет страшная война. Я никогда в жизни не говорил по этому поводу ни одного слова. Сколько я себя помню, начиная с четырех лет до 20, я ездил каждое лето на Украину. Причем не просто на Украину, а я жил на хуторе, настоящем. Я люблю этот народ и эту страну потрясающую, где так поют и готовят борщ. Можно сойти с ума от воспоминаний. Вот эту Украину я люблю. Но нынешние руководители делают все, чтобы она исчезла. Какое-то страшное чувство ненависти к братскому русскому народу.
— А вот то, что в России стало людям хуже жить, все дорожает, деньги тают… Вы это чувствуете?
— Вы думаете, я кричу: да здравствует! Я вижу людей, я слышу их разговоры, я вижу, как тяжело жить с каждым днем. Есть очень богатые люди, и слава богу, что они не воруют, допустим — за счет своего таланта, своего труда, своей нужности у них больше денег, чем у других. К сожалению, равенства здесь быть не может. А многие нищенскую зарплату получают, страшно даже подумать. Мне хотелось, чтобы на них обратили быстрее внимание. И чтобы мизерных таких зарплат не было — ни у врачей, ни у нянечек, ни у сторожей. Я уж не говорю о рабочих и крестьянах. О них мы вообще не вспоминаем, хотя это руки государства, самые важные. Конечно, я все вижу.
— Насколько для вас важно материальное, комфорт?
— Когда я был молодой, мы жили в общей квартире. Потом я долгое время, почти десять лет, жил в квартире густонаселенной, с кошками, собаками, где одна уборная на 50 человек. Я жил в одной комнате практически в полуподвальном помещении, мимо которого троллейбусы мчались каждые пять минут. Конечно, тяжело, но я это переносил, потому что у меня было интересное дело — я работал в театре с замечательными режиссерами! Я познавал мир! Это было куда интереснее, чем жаловаться, что я плохо живу. До последнего времени, еще 19 лет назад, я жил в однокомнатной квартире. Потом, когда я с Олей (Остроумовой. — А.М.) познакомился, у нее трехкомнатная квартира, в которой вентиляция не работала, и вообще она очень маленькая. Я купил квартиру с помощью государства, которое взяло с меня чуть-чуть меньше денег. Это квартира, которую я и Оля сделали своими руками. Теперь я живу в нормальной, в очень хорошей для себя квартире. Когда она была закончена, я сказал: «Это музей-квартира Гафта». А сейчас она мне кажется маленькой тоже. Человеку все время кажется, что ему чего-то не хватает. Но я доволен хотя бы тем, что уже после 60 лет живу в большой комнате, а не в маленькой, где я ноги клал на подоконник.
«Я смотрел на Берию и думал: это шпион!»
— У вас так много ролей и в кино, и в театре, но вот Лаврентия Павловича Берию вы сыграли в разных постановках аж трижды.
— А я его очень близко видел. Когда умер Иосиф Виссарионович, я оказался в толпе, которая сутки двигалась к Колонному залу. Мы с товарищем моим ночевали в подъезде. Не помню, каким образом я очутился на следующий день недалеко от Мавзолея. Я видел Берию, который выступал там с трибуны, когда похоронили Сталина. Поднятый воротничок, пенсне, шляпа, надвинутая на брови. До сих пор помню каждое его слово (показывает с сильным грузинским акцентом): «Надо быть слэпым, чтобы нэ понимать, что никогда Коммунистическая партия Советского Союза не потеряет свою силу…» Это на меня произвело сильное впечатление. Я смотрел на Берию и думал: это шпион! И через несколько месяцев его действительно объявили шпионом. Это была очень неоднозначная фигура. Но сын у него приличный человек, я знаю его. Страна у нас с нелегкой историей, так много было кровавого. Материальчика достаточно для того, чтобы не забывать это и помнить, какими надо быть, когда мы столько пережили. Но я повторяю, что люблю свою страну и никуда не хотел бы отсюда уезжать. Мне нравится здесь жить. Я вижу все наши несчастья, недостатки, глупости, ошибки. Я живу давно.
— Вспоминаю, как о вас рассказывала Марина Неелова, обо всех этих ваших замечательных расколах на сцене. Одна «эвакукация» чего стоит!
— Марина Неелова когда рассказывает, это всегда прекрасно, потому что она талантлива во всем. Говоря обо мне, она сделала меня гораздо интересней, даровитей, чем я есть на самом деле.
— Все говорят о вас, что вы самый самокопающийся человек в мире. Так себя изничтожаете…
— Копающийся, потому что это бесконечное дело и очень интересное.
— И вы недовольны собой будете всегда? Вы вечный самоед.
— Да, почти всегда. Но когда я смотрю некоторые свои работы и что-то забылось уже, как это делалось, что я там искал, то неожиданно я себе иногда нравлюсь. Но это редко бывает. А так, я всегда вижу, как я вру, плохо делаю все, доигрываю. Но когда забываешь, смотришь — какой есть, такой есть. Но чего капризничать, лучше-то все равно не станешь.
22 октября театр «Современник» устраивает в честь Валентина Гафта торжество. Оно пройдет в ДК на Яузе, куда уже переехал популярный театр.
Замечательное интервью с Алексеем Серебряковым на сайте"Газета.ру":
«Вранье считается патриотической мольбой»
Интервью с актером Алексеем Серебряковым к выходу фильма «Клинч»
Сыгравший учителя в фильме «Клинч» Алексей Серебряков побеседовал с «Газетой.Ru» о положении педагога в России и способах существования в современном мире, а также объяснил, почему остался без работы.
22 октября в российский прокат выходит «Клинч» — режиссерский дебют в кино актера и театрального постановщика Сергея Пускепалиса. В основе картины — трагифарс Алексея Слаповского, рассказывающий о том, как жизнь пьющего, но добросовестного школьного учителя стремительно меняется из-за вторжения в нее бывшей ученицы, которая очень быстро доводит до точки кипения все внутренние и внешние проблемы героя. Главную роль в картине сыграл Алексей Серебряков, который по случаю премьеры фильма побеседовал с корреспондентом «Газеты.Ru».
— Что вас изначально привлекло в «Клинче»?
— В первую очередь мне понравился Сережа Пускепалис. Когда он позвонил и сказал, что хотел бы снять меня в своей картине, я обрадовался. Сережа мне очень интересен и симпатичен — и то, что он делает, и чисто по-человечески. Другое дело, что я не совсем понимал, как драматургия Слаповского будет перенесена на экран. Это же изначально театральная пьеса, которую Пускепалис уже ставил, а теперь переделал под сценарий. Я же человек не театральный, не очень понимаю специфику — она всегда более условная, фантазийная, может выше подпрыгнуть над землей. А мне привычнее руководствоваться более реалистическими законами. Мы сразу решили, что я делаю то, что могу, а в постановочную часть не вмешиваюсь. В процессе съемок я ориентировался в первую очередь на его хохот: если он смеялся за монитором, значит, я все сделал правильно. Результата я и сам еще не видел — с нетерпением жду премьеры. Давно жду: снимали мы почти два года назад.
— Как, по вашим ощущениям, удалось в итоге в «Клинче» справиться с театральностью? Или она все же осталась при переносе пьесы на экран?
— Конечно, она осталась. Сам конфликт и выход из него здесь довольно театральны, условны. Кино же более безусловная вещь. Мне как раз и было интересно, насколько эта театральность, присущая Сереже, работает на экране.
— Вы говорите, что ориентировались на смех, но «Клинч» — это все-таки не совсем комедия, скорее фарс или трагифарс. Недавно в прокат вышел «Орлеан» Андрея Прошкина, тоже решенный в этом жанре. Как вам кажется, почему он снова стал актуален?
— Ну, мы живем в таком мире — в России, — где вокруг один сплошной трагифарс. Если относиться к происходящему более реалистично, то придется срочно вызывать скорую психиатрическую помощь. Никак иначе, чем с помощью некоей фарсовой конструкции, происходящее принять невозможно. Достаточно сказать, что налоги, которые я заплатил с гонорара за эту картину, пошли в том числе на производство автоматов и ракет, которые сейчас летают в Сирию.
— Давайте вернемся к кино. В одном из первых ваших фильмов — «Последний побег» — вы играли трудного подростка, которого пытался спасти воспитатель в исполнении Михаила Ульянова. Сейчас вы сами сыграли роль учителя, столкнувшегося с нерадивой ученицей. Как, на ваш взгляд, изменился образ учителя в кино? Есть ли в изображении людей этой профессии в двух фильмах что-то общее?
— Мне кажется, что по всей России учителя — это женщины с халой на голове и с брошкой на груди, я таких видел, когда ходил в Москве на родительские собрания. Других преподавателей в России можно найти разве что в школе «Золотое сечение», где преподает Дмитрий Быков. В учителя сегодня идут либо самородки, для которых педагогика — призвание, либо те, кто не поступил в МГУ и пошел в педагогический.
Это непрестижная профессия: денег мало, работы много, нервов еще больше.
При этом, на мой взгляд, учитель и врач — самые важные профессии вообще. И это профессии, которые у нас никак не обеспечены. В общем, в сфере педагогики, как и во всех остальных, у нас все не очень хорошо. Если же вернуться к кино, то герой Ульянова — это наставник, учитель в даосском смысле, сэнсэй. Учитель же, которого я играл в «Клинче», к этому не имеет никакого отношения. И не потому, что он плохой человек. Просто нынешнее поколение в сэнсэях не нуждается. Моральные ориентиры оно находит в интернете, в компьютерных играх, в «Доме-2». Какие это ориентиры — понятно.
— «Клинч» — это третий за год фильм с вашим участием. Как так вышло, ведь до этого у вас был двухлетний перерыв?
— Это связано с тем, что фильмы выходят не сообразно тому, как они снимаются. Некоторые — сразу, как сериал «Фарца», например. Другие ждут несколько лет. Вообще, сейчас я стал сниматься гораздо меньше, чем раньше. Тому есть объективные причины: производство упало, денег нет. Памперсы больше не надо рекламировать — рынок рухнул, и мы не можем больше снимать столько же сериалов, сколько раньше. Сейчас у меня фактически нет работы. Последние предложения оставляли желать сильно лучшего, а сейчас их нет вообще.
— Неужели совсем ничего?
— Да. Последние несколько лет я сидел со стопкой сценариев и мог выбирать — сейчас у меня на руках нет ни одного. Не знаю, с чем это связано. Может быть, с тем, что Мединский считает меня предателем из-за того, что я перевез семью в Торонто. А может, с объективным упадком кинопроизводства.
— И как давно вы в таком положении?
— Летом я снялся в четырехсерийном историческом фильме Месхиева «Стена» — по роману Мединского, кстати. Видимо, только его романы сейчас можно экранизировать. Еще я снялся в пилоте сериала Ани Меликян, но я не знаю, получит ли этот проект развитие.
— В одном из интервью пару лет назад вы говорили о том, что вам наиболее близки трагические герои, но в «Клинче» и «Левиафане» ваших персонажей, несмотря на незавидную судьбу, сложно назвать по-настоящему трагическими. У них есть к этому задатки, но нет главного — трагический герой, в отличие от них, всегда действует. Неужели нет ролей, больше отвечающих вашему запросу?
— Сложно сказать. Во-первых, я очень завишу от предложений, а не самостоятельно создаю себе фильмографию. Я действительно вижу мир в трагических красках, это неотъемлемая черта моей личности. Я не очень смешливый человек, мне чаще хочется плакать от того, что я вижу вокруг. При этом мне кажется, мы настолько внедрены в информационное поле, что человек, способный хоть о чем-то задумываться, понимает абсолютную бессмысленность любых телодвижений.
Сбиты все ориентиры: вранье считается патриотической мольбой, правда — не есть правда, а понятия добра и зла очень размыты и постоянно меняются местами.
Мы открыли для себя огромный мир, но сами на фоне него превратились в ничто. Современный мир слишком велик, а трагедия предполагает замкнутое пространство. Сегодня сложно сказать, что несешь разумное, доброе и вечное — эти категории максимально сложно определить. Для того чтобы это сделать, надо быть либо очень мощным мыслителем, либо обладать сильной пассионарностью. Такие люди рождаются очень редко.
— И по-вашему, эту ситуацию никак нельзя преодолеть?
— А я не уверен, что ее нужно преодолевать. Может быть, надо понять и принять, что мы сейчас находимся в принципиально другом мире. С появлением интернета исчезла необходимость в огромном количестве вещей, на которых зиждилось наше существование. Абсолютно бессмысленными стали границы государств, само государство — как проводник идеологии — тоже потеряло значение. Оно нужно только как инструмент для повышения благосостояния. Множество профессий оказались совершенно не нужны.
Например, профессия солдата как человека, умеющего убивать, сегодня потеряла всякий актуальный смысл — только мы задерживаем ее уход в небытие.
У нас солдат очень много, и они не хотят уходить с исторического поля, доказывая свою необходимость. Меж тем профессия этих людей заключается в том, чтобы просто, тупо убивать. Потому что для защиты есть полиция. Солдаты сейчас не нужны, так же как в свое время стали не нужны извозчики. В общем, как я уже сказал, мир стал совсем другим по сравнению с тем местом, где мы жили еще 30–40 лет назад. Нам надо заново учиться в нем жить, потому что мы пока не знаем плюсов и минусов этого нового существования. Да что там говорить, скоро фильмы типа «Трансформеров» смогут снимать дети с помощью айфона. Другое дело, что такое кино не отражает жизнь человеческого духа. Там нет того, что называется «над вымыслом слезами обольюсь». Эти картины будут продолжать смотреть в кинозале. Но и такое кино, которым занимается, например, Звягинцев, актуальности не потеряет никогда, для небольшого количества зрителей.
— Про Звягинцева понятно, но вот вы говорите, что солдат не актуальная профессия, которую задерживает на свете только Россия, а при этом Голливуд исправно поставляет фильмы о войне.
— Смотря какие фильмы. Если речь идет о трюковых картинах, то там просто вообще не важно, где происходит действие, в Ираке или в космосе. В космос, кстати, давно пора отправить «Неудержимых», им там самое место, пусть сражаются с межпланетной гадостью, здесь им делать нечего.
Если же речь идет о более серьезном кино, то мы, безусловно, не можем сбрасывать со счетов мироощущение Клинта Иствуда, который считает нужным снимать кино о солдатах.
Проблемами отдельного человека, попавшего в окоп, режиссеры-художники будут продолжать заниматься, это интересно. Там речь идет о психологии войны, о страхе, ненависти — эти темы всегда будут актуальны. С другой стороны, в случае с Иствудом интересно еще и то, сколько лет человек бегал с длинным пистолетом и сплевывал из-под широкополой шляпы, чтобы в итоге начать снимать фильмы уровня «Непрощенного» или «Малышки на миллион».
— Почему вы сами не пошли по пути актера жанрового кино? После фильма «Фанат» у вас были все шансы стать звездой в этом направлении.
— Мне, если честно, это не очень интересно. Параллельно с «Фанатом» я снимался в «Случайном вальсе» Светланы Проскуриной. «Фаната» посмотрели миллионы, а «Случайный вальс» не видел никто. Но я уже тогда понял, что вторая картина для меня важнее и интереснее. Я могу до сих пор подраться в «Обитаемом острове», но «Иванов» или «Левиафан» мне интереснее. Просто иногда, как ни смешно, для того, чтобы случился «Левиафан», нужен «Обитаемый остров».
Скажем, Андрей Сергеевич Кончаловский позвал меня в театре играть Тригорина после того, как посмотрел «Антикиллера-2», которого снял его сын.
— Что, кстати, с театром? Вы же начинали в Театре Олега Табакова, а потом почти прекратили выходить на сцену.
— Я и сейчас почти не играю. Театр для меня очень сложная конструкция и при этом долговременная. Кино легче — я приезжаю из Канады, снимаюсь 20 дней и уезжаю, а в театре надо играть годами. Правда, я сейчас ставлю спектакль здесь, в Канаде, по пьесе Барри Киффа «Прищучил». Это знакомый мне материал — я сам играл в этой постановке у Табакова двадцать с лишним лет назад и могу опереться на режиссуру Олега Павловича и Кости Райкина.
— Я так понимаю, что в канадском и американском кино вы не снимаетесь, а как получилось с театром?
— С кино это пока действительно невозможно. Я не вхож в местные кинематографические круги и пока не очень понимаю, как туда можно войти. Честно говоря, я еще и сомневаюсь в том, что мне это интересно.
Я связан русским языком и тем, что я русский человек и, скорее всего, могу работать только в России.
А играть какие-то роли типа русский бандит, он же дипломат, он же бизнесмен, он же депутат — не вижу смысла. С театром же получилось, наоборот, очень просто. Канадские продюсеры предложили мне что-нибудь сделать. Я согласился. 18 ноября у меня должна быть премьера.
Он бегает по театру как заведенный. Загорелый, поджарый. Рубашка в крупную голубую клетку, а на спине — нахально ухмыляющийся череп, тоже клетчатый. Распоряжения отдает на ходу, как пасы игрокам. Легкий, быстрый, деловой. Это Олег Меньшиков, большой мастер по разработке глубинных психологических образов. А теперь еще и художественный руководитель центрального московского театра — Ермоловского. И ему без двадцати четырех часов — 55. Вот это да!
Мы сидим с ним в его кабинете с большими окнами на Тверскую. А мимо течет толпа, с любопытством заглядывает внутрь — Меньшиков, что ли? И так близко?
Не про театр
— Олег, а давай не про театр. Давай, например, про футбол.
— (Смеется.) А что тебе рассказать про футбол? Во-первых, у меня никогда к нему не было большого влечения. Я мало чего помню из детства: ну, хоккейную коробку, которую заливали зимой в каждом дворе, но я как не умел кататься на коньках, так и не умею. А в футбол хотя и играл, но страсти никакой не было. Помню отцовскую военную рубашку, синие с лампасами штаны (отец Олега Меньшикова был подполковником ПВО. — М.Р.). И вот помню, как мы играли в футбол, а какой-то дядька спросил меня: «Хочешь заниматься футболом?» А я же понимал, что я не про это. Я же был толстеньким.
— Неожиданно. Не может быть!
— Может быть. Просто на лицо у меня это не всегда распространялось, а уходило в ж…, в ляжки. Более того, у меня в институте четыре года была очень даже дружеская, незлобная кличка — Толстый: «А где Толстый?», «А Толстый придет?» Сейчас это для меня тоже кажется нереальным. Так вот, когда этот дядька предложил мне заниматься футболом, он на мое удивление: «Почему я?», сказал: «Ты поле видишь». И это я почему-то запомнил.
Вообще у меня с физкультурой были плохие отношения: никогда не любил ее, не понимал, что это такое — канаты, турники, ни тем более прыжки через козла или как его там? Потом, но гораздо позже появилась любовь к теннису — я в Англии начал играть. А футбол возник в моей жизни лет пятнадцать назад. Да так серьезно: я стал разбираться — и потом, сколько уже лет мы играем одной и той же шоблой. В понедельник и в четверг мы собираемся в «Лужниках» в любую погоду. Наш рекорд — минус семнадцать.
— Ты нападающий?
— Не-е-т! Я защита — такая надежная, глубокая защита. Мы играли с Питером, ездили в Венгрию на турнир среди команд актеров. Может быть, в конце февраля опять поедем в Венгрию.
— А ноги? Ведь бьют по ногам, выводят артиста из строя?
— Травмы — само собой. Вот вчера играли — на ноге синяк такой… У меня одновременно было два надрыва связок — месяц ходил на костылях. И главное — я помню этот хруст! Наступил на мяч, и нога пошла вниз, и — хруст связок в голеностопе.
— Все-таки футбол — коллективная игра. А ты, как большой артист, конченый индивидуалист. Как это в тебе уживается?
— Безусловно, индивидуалист, но стремящийся к коллективизации. Я когда-то ушел из театра, но все равно мечта о команде — она же существует. Когда-то меня спрашивали: «Где бы ты хотел оказаться благодаря перемещению в пространстве?» Я бы, наверное, хотел оказаться в театре БДТ в золотые его годы, у Георгия Александровича Товстоногова. Это был идеальный театр: там все, что соответствует моим представлениям о театре — никакого насилия (что было у глубокоуважаемого мною Анатолия Васильева, он требовал, чтобы артисты уставали) — была легкость… Смотри, мы начали с футбола, а пришли опять к театру. Я рад, что я познакомился со Слуцким: он ходит к нам в театр, я — к нему, на футбол, мы поддерживаем друг друга. Я тебя как-нибудь позову на наш футбол.
Про дружбу
— Согласна. Но давай все же не про футбол, а про дружбу. С кем ты дружишь?
— Те, кого я называл когда-то друзьями, могут на меня обидеться, потому что есть среди них люди, с которыми я вообще сейчас не общаюсь. Даже не знаю, что с ними происходит. Я не говорю, что это хорошо, но я и не говорю, что это плохо.
— А у тебя есть потребность в друзьях?
— Ну… есть.
— Мне нравится это «ну».
— «Ну» — это всего лишь процесс раздумья. Я не понимаю фраз, что друзей должно быть много или, наоборот, — мало. Вот у меня сейчас друг Никита Татаренков, почти двадцать лет мы с ним дружим — и мне хватает одного друга.
— Которого ты, между прочим, сделал как актера.
— Во всяком случае, поспособствовал.
— Но в Москве 90-х все помнят яркую талантливую компанию — художник Паша Каплевич, артисты Саша Балуев, Олег Меньшиков.
— Действительно это все так. Но разбросало нас. Хотя с Сашкой мы встречаемся: «Привет» — «Привет». Но если раньше я знал, что он приходит на мой день рождения, а я — на его, то теперь этого не случается. У нас не прекратились отношения, можем созвониться, похохотать. Но того, что было раньше, — нет.
— Но, может быть, актерская дружба — это как фантом, миф, а реальность…
— Да какая уж это такая особая профессия? Что же вы делаете из нее что-то необычное? Как в том анекдоте: говорят, что артист так устал, так устал, а теща спрашивает: «Он что — шахтер?» Я очень спокойно к артистам отношусь, не больше, чем к хирургам, которые оперируют без конца, к тем же шахтерам. Не больше их мы устаем.
— Но артисты устают нервами: но вот твоя старая, грандиозная роль Калигулы или Нижинский — это же не Костик из «Покровских ворот».
— А я тебе скажу: Костик — это все Козаков, все, что получилось, — заслуга его. Но актерство — это всего лишь способ жизни. Ты таким родился, таким и помрешь. В таком режиме существуешь, и это нельзя разделить — вот профессия, а вот жизнь. Просто ты артист или не артист, как блондин или брюнет. Не знаю, как это объяснить. Вообще эта работа должна доставлять наслаждение. А если это тебе доставляет усталость, то, может быть, ты не своим делом занимаешься? Другое дело — ты волнуешься, ты ненавидишь профессию потому, что не получается роль, но все равно без нее ты никуда. Ты ее любишь. Да что там говорить…
— Но ты-то устаешь, как шахтер?
— Я сейчас устаю от ритма, который сам себе организовал. Мне было трудно включаться в художественноруководительскую, чиновничью жизнь. Я же привык к одному образу жизни. Я же не знал, что такие сюрпризы мне приготовит мой шаг в этом направлении. Чтобы что-то строить, нужно каждый день заниматься только этим. Раньше я делал то, что хотел, — раз в год, раз в три года, в пять лет. Набирал, кого хотел, звал, кому я симпатичен, — тепличные условия существования. Ни перед кем не отчитывался финансово.
— Денег имел сколько хотел?
— Ну, не сколько хотел, сколько мог. В этом смысле мне везло: мне помогали. И мне грех жаловаться на внешние преграды. А тут, извините… Про деньги
— Прежде чем я спрошу тебя — ради чего ты отказался от прекрасной свободы, ответь: тебе помогали богатые люди, с которыми дружишь?
— Рассказываю: я никогда не дружил с людьми богатыми. Люди, которые мне деньги давали, просили не называть их фамилии, и я не называю. Да, я могу сказать, что хорошо был знаком (но не дружил) с Борисом Абрамовичем Березовским. И существует легенда, что на его деньги я открыл свое «Товарищество 812» — это ерунда! Я его открыл на деньги совсем другого человека. Так что это заблуждение, что я дружу с богатыми.
— Безвозмездно давали деньги? Ничего не требовали взамен?
— Безвозмездно. Причем это удивительно благородные люди, а не то что: «А ну-ка давай, Олег, приезжай». Меня не держали ни за вывеску, ни за клоуна, ни за массовика-затейника. Пару раз дело вообще ограничивалось одной встречей: разговор и — по рукам? По рукам! И больше я вообще этих людей не видел. Да, я просил у них деньги, но, видимо, мне везет (как везет во многом) — я попадал на тех людей, у которых и попросить не стыдно. С меня ничего не упадет, если я у этого человека попрошу. Видимо, кто-то вычисляет их за меня и говорит: «Иди».
— И ни разу не ставили на счетчик, не говорили «отрабатывай», парень? Или по-деловому — возвращай деньги от продажи билетов?
— Нет, ни деньгами, ни тем более, чтобы сделать меня карманной знаменитостью — в жизни этого не было.
— Видела лично, как один большой артист разговаривал спокойно и даже уныло до того момента, пока перед ним не возникал потенциальный спонсор. Тут он становился одним таким большим, жирным «обаянием».
— Вот у меня наоборот: я, когда встречаюсь с этими людьми, так волнуюсь, что у меня получается минус обаяние. В принципе я знаю, что у меня язык подвешен и говорю я хорошо. Даже заранее репетирую, предполагаю вопросы, строю ответы, но для меня это мука…
Про свободу
— Так ради чего ты добровольно отказался от свободы художника?
— Я распрощался со своей свободой, но, может быть, я распрощался со своей ленью?
— Ты ленивый?
— Я безумно ленивый. Толстый и ленивый. Но сейчас меня этот ритм устраивает. Я сам поражаюсь: двенадцать часов на ногах, даже больше, вечерние спектакли — я играю по 9, а то и больше спектаклей в месяц. Ты знаешь, последние годы меня так поменяли! Мне через 15 минут исполнится 55 лет, и впервые в жизни я загружен до… Вот сейчас с репетиции к тебе сбежал (они сидят меня ждут), потом я выставляю свет, мы расписываем зал на 8 ноября. Параллельно я репетирую «Счастливчиков» на стариков театра, параллельно снимаюсь в двух кинопроектах, чего раньше у меня никогда не было — в 35 я этого не делал.
— А Олег Павлович Табаков все равно больше играет.
— Я раньше вообще по три в месяц играл, а Табаков всю жизнь помногу. Я всем говорю, что если так будет продолжаться и следующую пятилетку, то развитие моей жизнедеятельности непредсказуемо. Как бы ни складывалась благополучно моя жизнь в «Товариществе», мною же построенном, я не мог себе позволить эксперимента. А сейчас у меня есть большая сцена, новая сцена. Никогда бы я не мог себе позволить одновременно играть Мекки Ножа и Макбета, а здесь могу. Это кардинально изменило мой способ существования.
— В чем и как? Ты стал просыпаться на пять часов раньше…
— Безусловно. Я почувствовал ответственность за людей, которыми я руковожу и которые от меня зависят.
— Тебе нравится полнота власти?
— Но мне и нравится полнота ответственности. Я от нее не отступаюсь. Я почувствовал азарт, который с годами начинал постепенно уходить. В моем возрасте люди должны успокаиваться, а я, наоборот, завожусь, хочу многое делать.
— Может, у тебя задержка в развитии?
— Может, у меня кризис среднего возраста? Хотя нет, когда кризис — это депрессуха.
— То есть ты пережил его?
— Я как-то это не просек. Может, проспал? Я могу тебе сказать, что у меня после «Легенды №17» хорошо произошел переход из одного актерского возрастного качества в другое. Произошло так спокойно: роль взяла и потащила меня. Мне многое стало интересно.
— Ты как директор умеешь считать деньги?
— Умею. Я научился, я разбираюсь в том, в чем раньше никогда не разбирался. Я же не просто директор, я еще художественный руководитель. Такое единоначалие, которое поддерживает Департамент культуры, правильное, но при одном условии — должна быть команда и ты должен быть в ней уверен. А я пока уверен (жизнь научила говорить «пока»). И вот что могу еще сказать — я научился быстро сосредотачиваться на одном деле. Раньше я был человеком таким: один день — одно дело. А сейчас у меня три или четыре дела, четыре разных направления. Если репетиция, то я не думаю ни о чем, кроме репетиции, а если встреча с чиновниками из мэрии, я думаю о встрече с чиновниками из мэрии. На съемках я занимаюсь только съемками и так далее. Вот раньше я этого не умел. Про дом и жену
— А дома ты думаешь о доме? Или, как большинство театральных, тащишь в дом за собой театр со всеми его проблемами?
— У меня это обычно бывает прямо с порога. Я, еще не раздевшись (в одной руке охапка цветов, в другой то, что из машины вытащил), все новости выкладываю. Потом ухожу в гардеробную, там одеваюсь, а когда спускаюсь в халате, я уже в норме — готов смотреть сериал или чай пить. У меня процесс переключения быстрый.
— Не хочешь ли ты изменить своему правилу, заявленному еще на старте твоего руководства, а именно — не брать жену на работу?
— Ты понимаешь, это у нее пунктик. Что я должен был говорить, если Настя так считала? А я всегда считал, что она должна прийти в театр, в труппу. Раньше я думал, что у нее это прошло, а сейчас вижу — нет. Я чувствую и свою вину в этом, и жизнь так сложилась, что она в восприятии людей только жена Меньшикова. Я понимаю, что на нее так смотрят и режиссеры. Конкретного занятия у нее нет, но я же знаю, что она скучает по профессии. Я знаю, что Настя творчески способна, она с ума сходит по танцам, отлично танцует и разбирается в этом, вижу, как глаза загораются, когда речь идет об этом. Но подождем, неисповедимы пути Господни.
— У вас серьезная разница в возрасте. Ты к ней как к ребенку относишься?
— Нет. Ты знаешь, она в такой степени не ребенок для меня… И я эту разницу не чувствую. Вообще у меня такое ощущение, что она взрослее меня. Я часто слышу, как другие говорят о своих женах или мужьях, а я даже не знаю, что сказать, потому что это настолько… как сказать, короче, трудно облечь в слова… Я всегда говорил и буду говорить: меня никогда не тяготило мое одиночное плавание, не волновало вообще. И если бы не Настя, я бы так и существовал в своем одиночном канкане. Но вот появилась Настя, слава богу, для меня это огромное счастье. Причем, поверь, «огромное счастье» — это не треск.
— Настя тебя изменила?
— Конечно, конечно. И в том числе помогла мне за эти три года: ведь есть вещи, которые рассказать нельзя, здесь много чего было…
Про комплексы
— Такое ощущение, что ты существуешь вне театрального сообщества. И мнение этого сообщества о твоем театре тебя мало волнует? Права я или нет?
— Я думаю, права. Причем это не позиция. Я не противопоставляю себя процессу, но то, что происходит, что я могу наблюдать со своей колокольни, из своего огорода, меня далеко не всегда устраивает. Меня не устраивает появившаяся групповщина, навязывание вкуса, или когда заставляют людей подчиняться требованиям каких-то непонятных людей, которые объединяются гласно или негласно. Да, меня это не устраивает, но опять же — бороться я с этим не буду.
— Но разве не может не расстраивать, что твои работы или работы Ермоловского не включаются в список для экспертов «Золотой маски»? Не комплексуешь?
— Я не комплексую. Может быть, я и скажу наглость — пусть «Золотая маска» комплексует, что у меня нет ни одной ее награды. Пусть «Золотой орел» комплексует, что у меня нет его награды ни за одну роль в кино. Я по этому поводу давно не комплексую.
Но что делать: мы — страна наград, страна орденов, досок почета. Сорока лет, что Моисей водил евреев по пустыне, нам не хватит, чтобы избавиться от этого. У нас это с молоком матери: похвалил начальник — это праздник, улыбнулся — еще лучше. Можешь мне объяснить — зачем дают ордена? Чтобы что? Я когда во Франции получил орден литературы и искусства, мне объяснили, что если бы я жил во Франции — у меня бы налоги были ниже. А у нас? Ну, надавали орденов, а что с ними делать? Как Раневская говорила — похоронная принадлежность…
— То есть тебя «похоронные принадлежности» не греют? Тебе же приятно было получить премию «Триумф».
— Приятно, конечно. И какое там было жюри, на «Триумфе»! Я потом сам был в жюри и могу сказать, что никакого давления, тем более со стороны Березовского, не было вообще никогда. Когда мне дали народного артиста, причем минуя заслуженного, Балуев тогда напомнил: «Ты же сказал, что откажешься». И я в этом смысле был последовательным — ни на одной афише «Театрального Товарищества» не было ни звания моего, ни наград. Ну а когда уже я пришел в Ермоловский, директор Марк Гурвич сказал, что надо, что тут все со званиями. А я, получается, — худрук из-под забора?
— Можешь сформулировать, какой театр ты строишь?
— Не смогу. Это невозможно объяснить. Это на уровне интуиции. Вот я прихожу и вижу, что в свое свободное время мои ребята начали репетировать «Безымянную звезду». И хотя я не знаю, что будет на выходе, включаю это в план, потому что это как-то соответствует моим представлениям о театре. Ты меня спросишь: как, в чем — не смогу объяснить. Как нельзя объяснить феномен мною любимого Петра Наумовича Фоменко, с которым я работал всего раз, но такое ощущение, что прожил с ним большую театральную жизнь. И когда теперь меня спрашивают: «Чему вас научил Фоменко?» — я отвечаю: «Ходить на цыпочках по сцене». Что за ответ? Ведь ничего не сказал, а для меня — все.
— Ты ходишь на цыпочках?
— Хожу. Бегаю, но не с каблука. Я не гремлю сапогами — это плохой тон.
Про сети
— Почему ты как худрук не используешь такой важный ресурс для продвижения если не себя самого, то Ермоловского театра, как социальные сети? Практически все твои коллеги — активисты FB, этого бесконечного копирайтера. И я их понимаю.
— Не знаю, правду говорю. Ну, нет у меня никакой потребности в этом. Я социально инертен всегда был, меня не интересует внимание к собственной персоне, и никогда не интересовало. И у меня никогда не будет странички в социальных сетях. Поверь, что вот эта наглость, что кого-то интересует мое мнение, она у меня напрочь отсутствует.
— А тысячи лайков, одобряющих твои действия по утрам и вечерам?
— А на хрена мне нужно это одобрение, когда я слышу вечером аплодисменты и вижу горящие глаза, извини, за высокие слова. Смотри, как у нас выросла посещаемость! Не то что в разы — мы один из самых посещаемых московских театров, мы никому не должны. Еще четыре месяца не отработали, а сколько премьер. Зарабатываем денег гораздо больше, чем дает государство. Мы дружим с Мишей Куснировичем. Мы сделали кинозал, где будем устраивать премьеры документального кино и того, что не в широком прокате.
Про разное
— Олег, все-таки почему ты не остался в Англии, после успеха спектакля «Есенин» с Ванессой Редгрейв? Это было в начале 90-х, когда Россию все любили.
— Молодость… Я мог гражданство тогда получить — все это правда, но не было у меня такой мысли. Меня устраивало ездить играть, так я и ездил. Меня звали играть в Японию, в Италию. Ну что, думал я, так и помру, играя Есенина? Поверь, мысли даже не залетало.
— Ты не практичный человек?
— Как сказать? Когда меня спрашивают, куда я вкладываю деньги, я придумал такой ответ — в себя. И я считаю, что только этим и нужно заниматься. У меня нет недвижимости за границей, и когда мы с Настей это обсуждали, она первая сказала: «Зачем? Тебе же первому это через полгода надоест. Захочешь в другое место». И она абсолютно права, потому что мне лучше выложить много денег на отпуск и — да, жить в лучшем отеле, в лучших местах, но тогда, когда я захочу. Одно место для меня — выброшенные деньги. Я буду хорошо одеваться, я буду следить за своим здоровьем, буду дарить хорошие подарки, угощать своих близких друзей — это я тоже вкладываю в себя. Так что мой капитал — это я сам. Эта позиция у меня была всегда, только я не мог ее сформулировать как позицию.
— Скажи, кто тебя так хорошо одевает?
— Я сам. Всегда. Никогда не было никаких дизайнеров.
— Может быть, ты не тем занимаешься?
— Я сам иногда спрашиваю себя: может быть, ты не ту дверь открыл? Может быть, я сейчас эксплуатирую себя на 42%, а есть область, где будет все 58? Может быть, но я думаю, что все равно это было бы творчество. Мне всегда нравилось хорошо одеваться. Я люблю ходить по магазинам и знаю 5–6 магазинов, где можно хорошо и стильно одеться. И меня там все знают. И за границей много хожу — мне это доставляет удовольствие. Если у меня неприятность, то я совершенно спокойно могу полечиться в магазинах. На какое-то время, на часика два.
— Жену ты тоже одеваешь?
— А она как раз это ненавидит. Советуется со мной, но… У нее же многодетная семья — много братьев и сестер. Мать одна их воспитывала, и понятно, что, как младшая, Настя вещи донашивала. Но она всегда абсолютно аккуратна, ну а теперь, когда есть возможность…
— Последний вопрос — почему ты решил отмечать публично день рождения, хотя прежде этого никогда не делал?
— Ты права. Я даже в 50 этого не делал, просто собрал в ресторане друзей. Но, с другой стороны, в 50 у меня не было такой возможности — надо было арендовать помещение и так далее. А поскольку я был и остаюсь человеком спонтанным, я начал про это думать и ляпнул своим: «Ну, напишите «Автобиография». Тут же на афише написали — и куда теперь деваться? Но я точно могу тебе сказать, что никаких поздравлений, телеграмм на сцене не будет.
— Даже если президент Путин пришлет тебе телеграмму?
— Вот этого точно, сто процентов, не будет. Это же он мне пришлет.
Она была ленфильмовка! Я понимаю, что каждый, у кого под рукой компьютер или гаджет, сейчас немедленно заглянет в ее фильмографию и усмехнется. Но фильмография – это всего лишь фильмография, а судьба – это судьба.
Судьба Людмилы Гурченко в кино сложилась – я это без шуток говорю – именно на «Ленфильме».
Потому что после «Карнавальной ночи» за ней твердо закрепилась репутация актрисы «спой-спляши-тонкая талия».
Я помню, как в моем раннем детстве мама моя, такая худенькая, что просматривалась только в профиль, на примерке у портнихи после обмера талии толщиной в мою руку горестно вздыхала: «На три сантиметра больше, чем у Гурченко». Я знать не знала еще ни про какую Гурченко, а про размер ее осиной талии уже знала.
Думаю, она своей тонкой талией гордилась недолго. Раз за разом отклоняемая от любой мало-мальски драматической роли, она наверняка в душе молилась о том, чтобы быть попроще, быть менее воздушной и изящной, но чтобы снимали...
И молитвы ее услышали в Ленинграде.
Впрочем, это было потом. А сначала было счастье. В 21 год – «Карнавальная ночь».
Вы знаете, что такое «проснуться знаменитой»?
Нынешним актерам этого не понять, когда вот ровно вчера ты был никто и звать никак, а сегодня на экраны вышел твой фильм, который одновременно посмотрела вся страна – одна шестая часть суши.
И все.
И одна шестая часть суши уже знает тебя в лицо и по имени, обожает, готова носить на руках. За один день. И все поют «пять минут, пять минут», и те, кто тебя вчера еще «в упор не видел и за человека не держал», сегодня бегут к тебе издалека, просто чтобы сказать «Привет!».
Каково падать с Олимпа, сегодня тоже мало кто может понять. Сегодня для этого надо сильно потрудиться. А тогда все тоже свершалось в мгновение ока. Внезапно перестает звонить телефон. Внезапно все, кто вчера еще издалека бежал навстречу, чтобы сказать тебе «Привет!» и продемонстрировать миру, что они с тобой знакомы, сегодня аккуратно обходят тебя, словно лужу, стараясь не глядеть в глаза...
Гурченко про все это рассказала в своих чудесных книгах, которые надо бы прочесть всем актерам. Но, боюсь, не читают...
Так вот, понадобилась всего одна хлесткая статья, чтобы сломать жизнь восходящей звезде. И дальше – пять бессмысленных лет, с работами, которые хочется просто взять и вычеркнуть из фильмографии, пусть даже вместе с песней «были и лодка и море», которую опять распевала вся страна.
А потом вдруг Владимир Венгеров приглашает на главную женскую роль на «Ленфильм» в картину про войну – «Балтийское небо».
Про то, как она умела дружить, ходили легенды (как умела враждовать – тоже ходили, но мы сейчас не об этом). Самым простым свидетельством тому – ее дружба с одним из самых непростых людей актерского мира – Олегом Борисовым. Вот тогда, с «Балтийского неба» начиная и на всю жизнь. Они потом бессчетное количество раз были партнерами в кино, и было видно, как эти два мастера чувствуют и понимают друг друга с полуслова...
Но в присказке про то, что добро всегда побеждает, как правило, опускают одну деталь: сколько времени уходит на эту победу. Успех картины Венгерова практически ничего в ее судьбе не изменил. Кто не верит на слово – просто откройте ее фильмографию и увидите еще четыре года, которые хочется вычеркнуть из фильмографии, кроме одного дивного пятиминутного эпизода в «Женитьбе Бальзаминова» (а никто и не сомневался, что она – блестящая комедийная актриса).
И снова про нее вспомнил «Ленфильм», и снова Владимир Яковлевич Венгеров. Картина «Рабочий поселок» (как она тогда думала) вновь стала всего лишь яркой вехой в безнадежно гибнущей биографии...
На этом фильме работал вторым режиссером толстый парень, сын известного писателя. Что значит – второй режиссер? «Приготовились, актеры на площадку, Иванов, твою мать, ты где?». Но этот второй ее запомнил.
Честно говоря, описывать, как она играла, неинтересно. Проще взять и посмотреть фильмы с ее участием. Посмотреть, как она умела быть безжалостна к себе и своим героиням, как она умела носить не только платья с бантиками и туфли на каблуке, а и расшлепанные мужские ботинки, и растянутые вязаные кофты. Просто посмотреть, как некрасиво, по-поселковому она умела плакать и истерично орать...
Ей было уже тридцать, а за ней все тянулся и тянулся этот шлейф: «пять минут, пять минут», и ее давно уже никто в киномире не считал звездой...
Вот для меня, если честно, загадка именно в этом. В том, как можно было смотреть – и не видеть. И еще в том, как можно было не сгореть дотла от горечи и обиды за лучшие годы жизни.
В 1970-м ей 35. Ее снова зовут на «Ленфильм». Она играет в прелестной картине Игоря Усова «Мой добрый папа». Играет с той мерой достоверности и пронзительности, которую спустя десятилетие воспоет критика. Но это было уже тогда. И хоть тресни...
Сама она считала переломным 1973 год. Ей было уже под 40. Она, казалось бы, все и всем уже доказала. Но режиссер Виктор Трегубович, к тому времени режиссер прославленных картин «На войне как на войне» и «Даурия», любимчик Госкино, после многократных отказов утвердить на главную роль в фильм «Старые стены» Людмилу Гурченко, ставит студию и министерство перед выбором: или она, или я не снимаю. И только перед шантажом несгибаемого сибиряка противники отступили. И случился триумф.
Правда – загадка. Все, что она там сыграла, вся человеческая драма, все вопросы, вся горечь и радость ее любви, вся незадачливость ее материнства – все это было и раньше. Почему тогда упорно не хотели замечать, а тут вдруг все сразу заметили и дали Госпремию, и вообще?
Ах да. Тут она сыграла «советского руководителя» Этого «не заметить» было нельзя.
Трегубовича она потом любила и чтила всю жизнь. До последней минуты своей жизни.
Когда ее, уже в статусе супер-суперзвезды, куда-то приглашали – она кочевряжилась, как хотела, а кочевряжиться она умела. Но когда ее позвали в московскую библиотеку им. Эйзенштейна выступить на вечере памяти Трегубовича – примчалась не раздумывая. Без вопросов.
А триумфы следовали потом без интервалов, один за другим.
«Открытая книга» Владимира Фетина, «Соломенная шляпка» Леонида Квинихидзе, «Дневник директора школы» Бориса Фрумина, «Двадцать дней без войны» Алексея Германа, «Вторая попытка Виктора Крохина» Игоря Шешукова, «Уходя – уходи» Виктора Трегубовича.
Много лет кряду все лучшие свои роли она получает именно на «Ленфильме» и каждый раз с новой силой и яркостью, даже с яростью – словно всем назло – утверждает: «Смотрите, вот она, я! Я всегда была такая! А вы где были?».
Про нее потом писали, что ей надо было пройти через все мытарства, чтобы вырастить в себе этот внутренний пожар: и сжигающую злость, и сжигающую обиду, и огненный темперамент.
А ей всего-то-навсего нужны были хорошие режиссерские руки. Все остальное в ней было и так.
«Толстый парень, сын известного писателя», Алексей Герман, став знаменитым (хоть и опальным) режиссером, не забыл уроков Венгерова и «Рабочего поселка». Приглашая Гурченко на ключевую роль в картину «Двадцать дней без войны», он, в общем, понимал, с какими возможностями и с какими проблемами ему придется столкнуться. Многие опасения подтвердились. Зато и все расчеты оправдались. Впоследствии над его рассказами о съемках картины хохотал весь «Ленфильм» – рассказчик он был отменный.
Но одно в его рассказах повторялось многократно и другими режиссерами: она сопротивлялась «до последнего патрона», отстаивая свое понимание роли. Ее невозможно было заставить, ее можно было только убедить (правда, методы убеждения бывали разными). После нескольких картин, которые становились триумфальными и для режиссера, и для актрисы, они вообще переставали общаться. И так бывало. Но просто сказать ей «делай так, как я говорю» было нельзя.
Не знаю, как скоро она избавилась от страха, что снова забудут и перестанут снимать? Как скоро она поняла, что триумф – это теперь навсегда? Не знаю, и судить не возьмусь.
С ее собственных слов наверняка могу утверждать лишь одно: всю жизнь она горько жалела о «потерянной» актерской молодости. Всю жизнь помнила о том, как обивала пороги студий, как заглядывала в глаза режиссерам, как кляла себя потом за это и снова заглядывала в глаза. Не год, не два – десятилетиями...
А потом с «Ленфильмом» как отрезало.
Нет, она продолжала сниматься – у того же Трегубовича, к примеру, или у Хейфица, или в кино про саму себя у Виктора Бутурлина. Но эпоха ленфильмовской славы для нее миновала. Все остальные ее настоящие триумфы «переехали» в Москву. Навсегда.
Ее блистательные работы в картинах «Сибириада» Андрея Кончаловского и «Пять вечеров» Никиты Михалкова, «Любимая женщина механика Гаврилова» Петра Тодоровского и «Полеты во сне и наяву» Романа Балаяна, «Вокзал для двоих» Эльдара Рязанова и «Любовь и голуби» Владимира Меньшова сделали ее национальным кумиром.
Которым она осталась до конца своих дней.
Уже не нуждаясь в том, чтобы раз за разом что-то кому-то доказывать... Она таки сделала себе судьбу, о какой мечтала.
Я знаю людей, которым она не нравилась в принципе. Но даже они не могли отрицать того, что она – гений. Уникум.
P. S. К 80-летию со дня рождения про нее сняли сериал. Я не знаю, хороший или плохой. Я просто не стану его смотреть. Потому что для того, чтобы играть королеву, надо и самой быть королевой. А королевы сейчас повывелись. Для королев материала больше нет – вот и не делают.
Сообщение: 2873
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 04.12.15 03:24. Заголовок: Буквально две недели..
Буквально две недели назад Эльдару Александровичу исполнилось 88 лет. А сегодня состоялось прощание...
Замечательно написал о нем Леонид Павлючик в"Труде":
Эльдар Рязанов: У меня нет ничего особенного, кроме хорошего аппетита, чем бы я мог выделиться среди других людей
При всех неоспоримых достоинствах и огромных заслугах в Эльдаре Александровиче не было даже тени показного величия
Вчера Москва и вся страна простились с выдающимся, всенародно любимым режиссером. Его фильмы буквально сразу после появления на свет становились высокой классикой. Такую участь они снискали не столько благодаря фестивалям, на которые редко попадали в силу своей обманчивой простоты, сколько благодаря зрителям. Это они после «Карнавальной ночи», которую худсовет «Мосфильма» признал «серой, скучной, бездарной и безнадежной», разглядели в не имеющем наград и титулов дебютанте поистине народного режиссера, купив в 1957 году почти 50 миллионов билетов на его первый фильм.
А сегодня, пожалуй, нет в стране мало-мальски образованного человека, который не знал бы имя Рязанова, не видел его картины, будь то «Вокзал для двоих» или «Служебный роман», «Гусарская баллада» или «Берегись автомобиля», «Жестокий романс» или вечная «Ирония судьбы»...
Впрочем, Рязанов был не только выдающимся режиссером. Он был крупной (во всех смыслах слова), многогранной личностью. Человеком-оркестром. Человеком-Вселенной. Художником поистине возрожденческого масштаба. Он любил жизнь, искусство, женщин, природу, работу, вкусную еду с какой-то поистине раблезианской мощью. И жизнь платила ему взаимностью. Его любили красивые, самоотверженные женщины. Он писал прекрасные стихи, которые высоко оценил такой знаток поэзии, как Евгений Евтушенко, и тонкую, изящную прозу, которую охотно публиковали литературные журналы. Сочинял пьесы и сценарии, которые сам же прекрасно экранизировал, писал мемуары и публицистику. Подобно Хичкоку и своему другу-комедиографу Георгию Данелии, Рязанов оставлял в снятых им картинах изящные автографы — небольшие, ювелирно отделанные роли-бриллианты в своем собственном исполнении.
Много лет с присущим только ему обаянием он вел «Кинопанораму» — лучшую передачу советского телевидения. А в новые времена выпустил более 200 авторских телевизионных программ — от знаменитых портретов Владимира Высоцкого и Бориса Ельцина до биографий Жана Марэ, Пьера Ришара, Анни Жирардо, Марины Влади и других корифеев французского кино в знаменитом цикле «Парижские тайны Эльдара Рязанова». Он был отличным педагогом — его учениками стали десятки режиссеров, в том числе Иван Дыховичный и Юрий Мамин. На протяжении ряда лет Рязанов возглавлял академию «Ника» — за него тогда проголосовал весь цвет российского кино.
При всех неоспоримых достоинствах и огромных заслугах в Эльдаре Александровиче не было даже тени показного величия. Он был прост, демократичен, старомодно предупредителен в общении с людьми. Говорил «вы» даже тем, кто был втрое моложе его. Мог, конечно, сгоряча наорать на съемочной площадке за плохо выполненную работу, но вскоре «отходил» и приносил извинения. На актеров же не повышал голос никогда — любил их постоянной и нежной любовью. А они хранили ему верность и откликались на каждый его зов, даже если надо было сняться в крохотном эпизоде.
Насколько знаю, был непривередлив в повседневной жизни. Признавался мне в интервью, что предпочитает смокингам, бабочкам и лимузинам «разношенные ботинки, раздолбанные тапочки, растянутые свитера, хорошо разъезженные машины».
Был не в ладах с современной электроникой, но до него можно было запросто дозвониться даже в разгар трудных съемок. Никогда не забуду, как впервые позвонил он мне сам — поблагодарить за рецензию в «Труде» на фильм «Андерсен. Жизнь без любви». Это можно было сравнить только с тем, как если бы меня разыскал Чарльз Чаплин. Эта мизансцена по разным поводам потом повторялась несколько раз — и я всегда чуть не падал в обморок от изумления. Мне звонит сам Рязанов, при его-то авторитете и занятости!
Эльдар Александрович органически не мог сидеть без дела. На мой вопрос о секретах своего вулканического темперамента и сумасшедшей витальной энергии с ироничной и мягкой рязановской иронией признавался: «Я просто люблю работать. Это извращение — одно из самых главных, которые свойственны моей натуре. Не работать не могу, не умею. Если работы нет, я ее выдумываю. Когда я не работаю, я скучаю, я заболеваю. У меня хватает разных болячек — это естественно в моем возрасте. И после каждой картины они выползают. После «Андерсена» только я приготовился, что сейчас они набросятся на меня, как — бац, ринулся в другую картину! И болячки отстали по дороге. Выход один: все время быть в работе и не давать болезням выползать на поверхность».
Картиной, в которую «ринулся» Рязанов после «Андерсена», стала «Карнавальная ночь — 2». Этот проект в 2006 году предложил 79-летнему режиссеру Константин Эрнст. Повод был более чем серьезный — 50-летие со дня выхода первой «Карнавальной ночи». Снять ремейк нужно было в рекордно короткие сроки. На все про все отводилось три месяца — включая написание сценария, выбор актеров, сами съемки, монтаж. Те, кто имеет отношение к кино, знают, что это практически невозможно. Рязанов с жаром согласился. Работал все три месяца по 16-18 часов, спал от силы 4 часа в сутки, падал с ног от усталости, но страна увидела фильм Рязанова в новогоднем эфире — спустя 50 лет после первой «Карнавальной ночи». Независимо от оценки фильма (тут мнения расходятся) это был настоящий творческий подвиг, достойный самых патетичных страниц в Книге рекордов Гиннесса. История мирового кино второго такого случая не знает.
Эта картина стала, увы, последней работой в биографии мастера. Он был полон творческих замыслов, у него на столе лежал готовый сценарий, но ни один киночиновник не позвонил ему и не предложил поделиться идеями нового фильма. А ему самому ходить по кабинетам с протянутой рукой было не с руки. Не стало работы — навалились, как он и предвидел, болезни. Рязанов не сдавался старости без боя. Пока позволяло здоровье, делал ежедневно часовую зарядку. Обливался по утрам холодной водой. Вместе с женой Эммой проводил прекрасные творческие вечера в киноклубе «Эльдар». Но годы брали свое: он терял зрение, слух, обострились проблемы со спиной, отказывали ноги. Он пережил инсульт, инфаркт. И вот на 89-м году жизни режиссера, который более полувека согревал нас своим веселым и нежным, сердечным и умным искусством, не стало...
Пришла зима, близится Новый год, который мы по традиции проведем не только со своими семьями, но и с героями «Иронии судьбы» — по сути, ставшими нам близкими, родными людьми. И это будет первый новогодний праздник без Рязанова, который был для нас и для нескольких поколений зрителей добрым и мудрым собеседником, старшим товарищем, безупречным нравственным авторитетом. Как нам теперь жить и выживать без вас, дорогой Эльдар Александрович, в этом холодном, безжалостном мире? Фрагменты из интервью Эльдара Рязанова «Труду»
«Когда мне говорят, что «Карнавальная ночь» за более чем 50 лет ничуть не устарела, я испытываю двойственные чувства. Как режиссер я рад, что мне удалось показать не сиюминутное, а вечное явление. Но как гражданин я впадаю в отчаяние, потому что если этот чинуша, дуболом, сталинист Огурцов жив и сегодня — значит, что-то в нашей жизни не так»...
«Мои любимые герои — это тихие, совестливые, интеллигентные, зачастую в материальном плане бедные люди, не потерявшие при этом чувства собственного достоинства, сохранившие живую душу. Такие, как Женя Лукашин из «Иронии судьбы», как Новосельцев из «Служебного романа», как Деточкин из «Берегись автомобиля». Я не люблю людей кичливо-богатых, самодовольных. Свойство истинного человека — это вечное сомнение, а не вечное самомнение. Надо всегда относиться к себе с иронией. Если этого свойства у человека нету — пиши пропало».
«Я по натуре здоровый человек. Психологически, психически здоровый, понимаете? Хотя это и роняет меня в глазах окружающих. Художник, особенно большой художник, должен скрывать, что он нормальный. У него должны быть странности, тараканы в мозгах. Он может быть мрачным ипохондриком или, наоборот, взвинченным эксцентриком, но он не должен походить на обычных людей. А у меня нет ничего такого особенного, кроме хорошего аппетита, чем бы я мог выделиться среди других людей».
«Когда я начинал работать, у меня никакого характера не было. Я был разгильдяем. Профессия в этом смысле меня здорово перевоспитала. Теперь я всегда держу слово. Если сказал, что завтра позвоню, то обязательно позвоню. Я никогда и никуда не опаздываю. Я всегда работаю на пределе своих возможностей. Если я знаю, что могу тот или иной кадр сделать лучше, я буду шлифовать его до тех пор, пока не добьюсь мыслимого для меня совершенства». Музыка жизни
Что жизнь? Музыкальная пьеса: соната ли, фуга иль месса, сюита, ноктюрн или скерцо... Там ритмы диктуются сердцем. Пиликает, тренькает, шпарит, бренчит иль бывает в ударе, играется без остановки. Меняются лишь оркестровки. Ребячии годы прелестны, хрустальны, как отзвук челесты. Потом мы становимся старше, ведут нас военные марши, пьяняще стучат барабаны, зовущие в странные страны. Но вот увенчали нас лавры - грохочут тарелки, литавры, а как зажигательны скрипки от нежной зазывной улыбки. Кончается общее «тутти», не будьте столь строги, не будьте: мелодию — дивное диво дудим мы порою фальшиво. Проносится музыка скоро под взмахи судьбы — дирижера: Слабеют со временем уши, напевы доносятся глуше, оркестры играют все тише... Жаль, реквием я не услы...
Эльдар Рязанов, 1980-е годы Культовые фразы из фильмов Рязанова
— Жениться нужно на сироте!
— Тебя посодют, а ты не воруй.
— Он хоть и вор, но бескорыстный и честный человек.
— Но нашлись добрые люди: обобрали, подогрели... Нет — подобрали, обогрели.
— Какая гадость, какая гадость эта ваша заливная рыба!
— Где вы набрались такой пошлости? Вы же виляете бедрами, как непристойная женщина!
— Дороже вас у меня вот уже несколько дней никого нет.
— Если женщина с такими внешними данными борется за правду, значит, она наверняка не замужем.
— Прошу факт продажи Родины зафиксировать в протоколе.
— Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете, нашего Шекспира?
Замечательный "Дифирамб" памяти Людмилы Гурченко. Временами, правда, немного сумбурно, но душевно.
К. Ларина ― Вы уже наверняка узнали этот голос. Это Людмила Гурченко. 12 ноября был её день рождения. Мы отмечали широко её 80-летие. Её с нами уже нет. И, вы знаете, чем больше проходит времени после её смерти, тем больше, тем сильнее ощущаю какую-то свою личную потерю. Мне ужасно не хватает этого человека. И не знаю, согласятся мои гости или нет, что сегодня строится потихонечку новая мифология вокруг Людмилы Марковны Гурченко с этими концертами в её честь, трибьютами, с этими посмертными сериалами, передачами, возрождениями из пепла её дочки, выставками, фотографиями из гроба – это всё, конечно, уникальный какой-то случай.
Давайте я представлю наших гостей. Мы думали, как программу сделать памятью Людмилы Марковны. Можно позвать несколько звёзд, партнёров по сцене. Как мне кажется, ближний круг у неё был такой очень избирательный. Тут трудно угадать. Но потом всё-таки я решила сделать так. Пусть будет театр и пусть будет кино. И в нашей студии сегодня театральный режиссёр, народный артист России Андрей Житинкин. Андрюш, приветствую.
А. Житинкин ― Добрый день.
К. Ларина ― И историк кино, кинокритик Александр Шпагин. Саш, приветствую, здрасте.
А. Шпагин ― Здравствуй.
К. Ларина ― Давайте мы начнём наш разговор. Тем более всё-таки давайте вспомним, что Людмила Марковна после «Карнавальной ночи» всё равно была артисткой театра. Она в «Современнике» проработала какое-то количество лет. Потом к театру постоянно возвращалась. И, мне кажется, это большая ложь про неё, что театр она не любила, плохо себя в нём чувствовала. Это зависит, что называется. Поэтому давайте с этой страницы её биографии начнём. Андрей в 1995 году, по-моему, спектакль поставил очень роскошный.
А. Житинкин ― Спектакль в Театре Сатиры «Поле битвы после победы принадлежит мародёрам» — вот такое длинное название пьесы нашего замечательного Эдварда Радзинского. И это как некое продолжение спортивных сцен. И сделана была такая современная версия, кстати, специально для такого экзотического дуэта, который я сочинил, потому что они на сцене никогда вместе не играли – Ширвиндт и Гурченко. Если вы помните «Бег трусцой», партийная номенклатура и так далее, очень циничная пьеса, где-то такой парафраз немножко, я бы даже сказал, Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?» — молодая пара и как бы возрастная.
Но должен вам сказать, что сыграли они его такое количество раз, что я уже даже, конечно, не вспомню. Он шёл 12 лет. То есть то, что вы говорите, что Люся не любила театр или кто-то пытался это встроить в сознание, это неправда. Она театр обожала. Другое дело, замечательно, что вспомнили «Современик», сейчас расскажу очень маленькую новеллу, и вы поймёте, насколько это всё было непросто.
Потому что она, наверное, не была в коллективе какой-то шестерёнкой и так далее, и так далее. Она та кошка, которая гуляла сама по себе. И когда она ушла из «Современника», потом были сложные периоды, вы помните, не было картин и так далее, она пришла показываться в Театр сатиры как актриса. Я сейчас сделаю одну маленькую такую мистическую новеллу, потому что когда мы начали репетировать этот спектакль «Поле битвы после победы принадлежит мародёрам», там, где была малая сцена, где играл Миронов, «Вишнёвый сад» и так далее, на первой же репетиции мы вышли в этот зал, и вдруг падает зеркало и разбивается.
Я как режиссёр-постановщик абсолютно в шоке, потому что для меня это ужасная примета. Я поворачиваюсь к Людмиле Марковне, а она хохочет, говорит: Андрей, это зеркало меня вспомнило. Я говорю: в каком смысле, Люся? – Не волнуйся, примета сработает наоборот. Вот, почему потом играли 12 лет. Я гримировалась и стояла у этого зеркала, когда у неё не было картин, она пришла показываться как актриса после «Карнавальной ночи», после всего, звезда, в Театр сатиры, сидел весь иконостас во главе с Плучеком, все женщины-примы тогда, и ни одной реакции. Люся пела, играла на баянчике. И потом знаете, как она сделала? Она очень точно показала: я пою и на полуфразе говорю «ну что, я пошла?». Потому что никто, сидели замечательные мужчины, не могли помочь – ни Андрей Миронов, ни Ширвиндт, потому что это был, конечно, заговор. И эти женщины, эти примы того времени как бы её прогоняли, и Люся под стук собственных каблучков спустилась с этой сцены вниз, уехала и больше дверь Сатиры не открывала никогда, до того как мы не стали репетировать. И вот она опять у этого зеркала, зеркало разбивается.
К. Ларина ― Лопнула.
А. Житинкин ― Лопнула, а у Люси была ведь бешеная энергетика. И она смеётся. Она сняла это напряжение. Потому что я то очень волновался. Потом, как только уж, давайте завершим новеллу красиво, как только состоялась премьера, цветы, там ещё играла и Алёна Яковлева, и Державин в небольшой роли, Ширвиндт с Люсей, потрясающий дуэт. Плучек официально при нас всех, обнимая Люсю, говорит: я делаю вам предложение, срочно к нам в театр. Он был уже очень старенький. Она сказала: нет, вот теперь я говорю нет, и я ни за что не приду и не буду работать в коллективе. Лучше я буду входить красиво, её будут встречать машина на служебный вход, цветы, поклонники, а вот числиться не хочу. Плучек был озадачен, честно говоря. Она взяла реванш. И спектакль шёл уже, и Плучека потом не было. Шёл 12 лет.
К. Ларина ― Тут надо добавить, что Андрей поставил ещё два спектакля после этого с Людмилой Марковной. Я видела «Бюро счастья» — мюзикл, которым она очень дорожила.
А. Житинкин ― Я скажу, почему.
К. Ларина ― Потом вернёмся к этому. И спектакль…
А. Житинкин ― «Случайное счастье милиционера Пешкина», это парафраз гоголевского «Ревизора», современный анекдот с тухмановской музыкой.
К. Ларина ― Саш, ваша Гурченко.
А. Шпагин ― Во-первых, сразу я хочу чуть-чуть поспорить с Андреем, потому что он озвучил этот очень известный миф, что у неё не было ролей в 1960-е годы. На самом деле, конечно, роли были, и роли были каждый год. Но она этот миф запустила, что она не снималась. И все поверили.
К. Ларина ― По фильмографии видно, что…
А. Шпагин ― Конечно. Нет, почему? Роли хорошие, большие. Другое дело, что они были не очень удачны. И она ещё не оперилась. Дух искал форму. Это она себя искала. И ведь, самое главное, уже тогда были роли в очень серьёзных картинах – «Балтийское небо», «Рабочий посёлок». Более того, этот код её судьбы, с одной стороны – карнавал, радость, веселье, ирония, игра, и тут же – всерьёз, драма, совершенно что-то иное, был задан в первый же год её появления на экране. Потому что она снялась в трёх картинах: «Карнавальная ночь», а рядом чёрно-белая картина «Дорога правды» по сценарию Герасимова. Это такая первая попытка в цветном, радостном, счастливом, солнечном и наивном кинематографе 1950-х годов. И что-то такое чуть-чуть предшестидесятничекое. Ничего не вышло. Но это уже что-то было новое. И рядом цветная морально-этическая, однозначная, соцреалистическая, но всё-таки драма – «Сердце бьётся вновь».
И, конечно, «Человек родился». Там играла Бган, но дублировала она. И это очень хорошая работа, гораздо лучше по драматизму по состоянию и по глубине, нежели роли вот в этих двух картинах – «Дорога правды» и «Сердце бьётся вновь». Более того, «Человек родился» — это такая же визитная карточка нового кино. Это 1955 год, это ещё до XX съезда. Как и «Карнавальная ночь». Потому что «Карнавальная ночь», конечно, была первая картина с прищуром, с подколкой, потому что здесь было издевательство над властью. Здесь впервые власть была не права. И, разумеется, в неправильном Огурцове все угадывали что-то большее. Пока ещё подсознательно. Угадывать будут по-настоящему в 1970-е годы, когда она и станет суперзвездой вот этого семидесятнического карнавала.
Миронов с одной стороны, а с другой стороны она. И она будет королевой, конечно, именно этого карнавала. Потому что в 1970-е кинематограф и вообще мир двойного сознания, лукавой игры, мюзиклов с очень серьёзным прищуром. И здесь она царит абсолютно, конечно. И вот дух искал форму в 1960-е и абсолютно её нашёл, идеально. Поэтому и возник некий миф великой актрисы. Великой, наверное, я бы её не назвал. И я бы даже так сказал, что Ролану Быкову сказала Вера Бах, что у тебя таланта на четверых, а ты его тратишь на десятерых. Здесь примерно то же самое. Её разносило во все стороны. Но и мир эту её игру, эту её позицию принимал. И очень часто приглашал, может быть, даже на те драматические роли, где, может быть, было и не обязательно. Тем не менее, это было, эта феерия, эта игра продолжалась. А мои любимые роли, это последнее, что я сейчас скажу в этом своём несколько затянувшемся монологе, мои любимые роли – там, где она играет актрис, которые ещё к тому же существуют в некой маске.
Две любимые роли у меня: это Юлия Джули в фильме «Тень». Идеально, идеально. После этого Неёлова играет вообще мимо, она просто не подходит. А вот это идеально. И самая любимая роль – «Белые одежды». Парализованная актриса, у которой молодой любовник, которая очень порядочная, и при этом она вынуждена предавать, потому что её любовник её стукач и предатель, и она ничего не может сделать. И в характере этой женщины, этой героини есть и характере самой Гурченко: она тоже была очень порядочным человеком. Она была очень надёжной, она была верным другом. И при этом она всегда была такой актрисой-актрисой, которая не всегда могла выйти из своей маски. Именно поэтому очень часто и в жизни вдруг ни с того, ни с сего, и в интервью её вдруг бросало в слёзы, например, в какую-то странную истерику. То есть лёгкий раскардаш внутри какой-то был. И в «Белых одеждах» этот глубинный внутренний раскардаш был превращён в нечто большее, в очень сложный, почти достоевский характер.
К. Ларина ― Очень точно Саша определяет. И я соглашусь. Не будем оценивать масштаб её дарования. Но то, что она актриса, она по сути своей актрисой, прежде всего актриса, а всё остальное – потом. И, кстати, в этом, как мне кажется, в этом её и слава была главная, и залог её успеха – это то, что она всё время была на первых ролях везде, всегда. Я имею в виду не буквально, что она в главной роли, а это человек, который будоражит, к которому всё время приковано внимание зрителя. Её и обожали, и не любили – полный набор. Но она была невероятно азартной актрисой. Меня тоже в ней это поражало. Саша говорит, что ей хотелось и того, и того, и того. Мне кажется, это невероятно важное профессиональное качество. Она не боялась провалов. Назовите такую актрису, которая не боялась быть некрасивой, не боялась быть нелепой, смешной. Это просто поразительно. И были проходные, безусловно. Но каждый раз, когда она рисковала, бросалась, «Любовь и голуби» — какая актёрская наглость, как она там играет, это же на грани фола, как на китайцев наигрывает, но оторваться невозможно.
А. Житинкин ― Я, кстати, даже скажу, если говорить о человеческом аспекте, когда вы говорите, что вдруг прорывались слёзы или что-то, вы не представляете, сколько там внутри было всего. Это просто реактор. И это выскакивало, потому что, вы понимаете, я как режиссёр могу свидетельствовать: просто у великих актрис бывают огромные душевные раны. Я говорю сейчас не о личном. Я говорю о том, когда ей кажется, что она может очень многое. И момент невостребованности её лично. Вы говорите, что там были картины. Но параллельно с этим всё равно это были не знаковые, когда каждый год она что-то делала, потому что она параллельно всю страну объездила с концертами. И, поверьте, там действительно происходила вольтова дуга. То есть она выбрасывала энергию. А когда её заваливали цветами и зал стоял, она получала эту энергию. И она могла дальше существовать, и так далее, и так далее.
А всегда такая востребованность не у всех бывает. И я могу сказать, что Люся стопроцентно готова. Приведу один пример. Дело в том, что когда мы репетировали, она приезжала раньше всех. И сидела: чалма, всё готово, никого нет – она одна под дверью. Хорошая репетиция. Потому что там один артист опаздывает, другой. Я думаю: надо что-то делать. Я говорю: Александр Анатольевич, давайте, может, вы хотя бы на 10 мин раньше будете приезжать. Она стал приезжать на 10 мин раньше. Так она ещё раньше стала приезжать. И самая ужасная катастрофа, я уж теперь открою тайну: она так рано выучила текст. Как съёмка – мотор, надо сниматься и так далее. А все актёры ничего не помнят ничего. И она затрачивается, плачет. Я говорю: Люсь, давайте в полноги. Но сказать ей «вполноги» — это всё наоборот. И она с истерикой и так далее, и так далее, со слезами. Ширвиндт её стал бояться, потому что же будет тогда на премьере, если она уже столько выдаёт и так далее, и так далее. Но дальше я вам скажу, что шли годы. Я очень люблю появляться на своих спектаклях, знаете, где-нибудь в середине второго акта, в темноте никто не видит. Она единственная, кто стопроцентно держал рисунок.
И однажды, когда один актёр, не буду называть фамилию, должен был срочно уехать сниматься. Тогда была «Стрела» в Ленинград. И решил очень быстренько, выбрасывая куски текста, сыграть наш спектакль и успеть на «Стрелу». Вы бы видели, что было с Люсей. Она сказала: так, так, так, стоп, не поняла, а вот повтори мне это. И всё. Актёр, конечно, опоздал. Она вернула весь текст.
К. Ларина ― Она почувствовала.
А. Житинкин ― Вот она перфекционистка была невероятная. Даже в том, забыл актёр реплику, она всё возвращала. Она держала.
К. Ларина ― Мне кажется, с ней было очень интересно репетировать.
А. Житинкин ― Очень интересно репетировать. И я потом её уже останавливал, потому что я говорю, что реактор внутри. Потому что она могла действительно так включаться. Ведь на плёнке остаётся сразу: мотор – всё. Осталось… один раз можно было. Какие-то режиссёры просят второй дубль, третий. Гениальные актёры играют с одного-двух дублей. А в театре это же совершенно другая история. И я поэтому её старался даже в чём-то успокоить. А если говорить о нервной её внутренней жизни и о том, какая она была, достаточно было сесть с ней за руль. Я однажды вышел, сказал: Люся, я не могу с вами, когда она сидела за рулём. Или мы куда-нибудь сейчас сами попадём. Она разговаривала со всеми, она не могла дождаться зелёного на светофоре. Она уже рванула. Я говорю: Люсь, я выйду, пройду тут как-нибудь по обочине, парком, а вы уж давайте сами. Потому что она в этом была вся. В этом смысле, когда уже сочиняется действительно миф, про неё говорят много всякой ерунды, я могу сказать только одно: кроме искусства, для неё в этой жизни ничего не было важным. И даже когда она… рассказывают, что её любимые сцены на диване, на тахте. Она, свернувшись калачиком. Когда она, поджав ножки, как воробушек, я её иногда так называл, в уголке диванчика или тахты, прикрыв глаза, полулёжа, все думают: наверное, дремлет, устал – ничего подобного. Она в этот момент прокручивала текст, она продолжала репетировать. Она просто прикрывала глаза, чтоб никто не приставал с вопросами и так далее. То есть она между дублями, между репетициями всё равно продолжала репетировать. Я уж не говорю о том, что, как выдающаяся невероятная актриса с нервной энергетикой, она очень неважно всегда спала, что-то ей могло присниться. Она тут же мне звонила или рассказывала, потому что это надо было обязательно куда-то встроить и так далее. То есть она и ночью работала. А для меня как для режиссёра, знаете, сон – это ведь подсознание. Её сны мне очень дороги. Она об этом, кстати, никогда не пишет. Кое-что мы встроили даже в наш спектакль.
К. Ларина ― Кстати, хочу сказать, тоже ещё один миф распространённый по поводу того, что она такая богемная женщина, в компании любила выпить – абсолютная фигня. Она настолько человек, погружённый в себя. Я тоже это помню. Для меня мука пойти на какую-нибудь там презентацию, премию или ещё что-то. Она могла пойти только ради того, чтобы выйти на сцену.
А. Житинкин ― Совершенно верно.
К. Ларина ― Сказать слова, которые… для неё всегда была импровизация абсолютно законченным литературным произведением. Что бы она ни говорила – возражала, получала, выступала в качестве поздравления юбиляру – всегда это был обязательно номер. А то, что касается выпивания, тусовки, разговора за столом, если это не близкие люди, если это где-то там – это муки адовы. И, конечно, никогда не курила, не пила, хотя всё время кажется – как она всё прошла?
А. Житинкин ― Здесь будет и слушателям интересно. Потому что один тоже из мифов, что Люся на диетах… Да после спектакля самое любимое, знаете, в ресторан, огромный стейк с кровью, огромный, картошка. То есть никаких… И потом ещё пирожные. То есть никаких запретов. Потому что вся энергия, всё сжигалось.
К. Ларина ― Продолжим наш разговор после новостей. Сегодня мы вспоминаем Людмилу Гурченко вместе с режиссёром Андреем Житинкиным и историком кино, киноведом Александром Шпагиным. Сейчас новости.
НОВОСТИ
К. Ларина ― Возвращаемся в программу. Сегодня мы вспоминаем Людмилу Гурченко. И, конечно же, я подобрала несколько музыкальных композиций. Сейчас мы слушаем «Прощай, Садовое кольцо» на стихи Шпаликова. И в конце ещё одна песня прозвучит. Чуть-чуть давайте послушаем песню, очень люблю, потом продолжим.
ЛЮДМИЛА ГУРЧЕНКО «ПРОЩАЙ, САДОВОЕ КОЛЬЦО»
Напомню, это песня на стихи Геннадия Шпаликова, музыка Сергея Никитина. Людмила Гурченко – наша сегодняшняя героиня. Мы вспоминаем её. И как Саша Шпагин говорил, что она была, безусловно, порядочным человеком, и это отмечают все, кто её вспоминает, и при жизни ей это говорили. что Люся – лучший товарищ. И, безусловно, блестящая артистка, всегда на виду, это мы поговорили. Но она никогда не была государственной артисткой, что называется такая государственная с орденом и на трибуне. Как это получилось? Почему так получилось в советское время?
А. Шпагин ― По всей видимости, она ни в коем случае не могла быть государственной артисткой, потому что она именно была дитя карнавала, что называется. А карнавал была главной религией интеллигенции, религией противления общему идеологическому пространству и единственной, кстати, религией спасения в атеистическом обществе, в обществе, где люди всё-таки ничего толком про Бога не знали, и это не было внутри духовного социума. А это было действительно великое спасение – культура и игра. И я говорю, что она действительно становится королевой этого карнавала, внутренне тайного, а внешне явного и прекрасного мира, подлинного искусства. Конечно, власть…
К. Ларина ― Но они её использовали именно в этом ключе. Она была им нужна как карнавал. Обратите внимание, если мы говорим про её телевизионную деятельность, что все эти бенефисы – это блестяще, и «Волшебный фонарь», где она блистала у Евгения Гинзбурга, все программы на телевидении она делала с ним. Когда их показывали советскому народу? На религиозные праздники, на Пасху. Конечно. Чтоб народ в церковь не совался, не ходил по крестным ходам. Пусть сидит и смотрит бенефис Гурченко.
А. Житинкин ― А если говорить, просто забавная тоже деталь, о том, как она относилась к признанию государства и так далее, на той ещё первой квартире в Трёхпрудном предыдущей…
К. Ларина ― Она, по-моему, осталась…
А. Житинкин ― Нет, сейчас уже другая немножко. Просто чуть ближе сюда к Козихинскому. Нет, она всё время любила только один район московский. Так вот, я упал в обморок, когда мы репетировали. И я иногда появлялся там и так далее. И меня потрясло, что я однажды, это такая странная подробность, нас слушатели простят. Когда я зашёл в туалет, я онемел и ничего не смог сделать, что мне надо было, потому что все стеночки – это грамоты, звания, всё висело, народная СССР, то есть это было её отношение. Я говорю: Люся, это ж невозможно. Вы специально сделали, чтобы ваши гости не могли ничего… Потому что начинаешь рассматривать, как музей. И люди проводили там достаточно продолжительное время. Потому что пока я не прочитал все эти звания… Я потом, кстати, нельзя сказать, что я просто так пошутил, но когда мы играли «Поле битвы после победы принадлежит мародёрам» в Театре сатиры, поскольку я так назвал для себя, сказал, что давайте попрощаемся с советской эпохой, потому что всё-таки эта пьеса Радзинского об этом, начинается новое время. Нам тогда так казалось всем. Я говорю: вы знаете, давайте напечатаем в программке все звания. Люся говорит: да у меня их просто – и программы не хватит. Я говорю: давайте. И народная СССР, и народная РСФСР, лауреат государственной премии, премия Ленинского комсомола, почётный член бригады завода имени Лихачёва. Мы напечатали все её бригадные и так далее, и действительно народ открывал программку и падал в обморок, потому что, в общем-то, тогда…
И больше ничего не было в этой стране. То есть ни денег, как у западных звёзд, ни такого безумного признания и приёма в каком-нибудь Белом доме. Я сейчас о другом говорю. Она иронично к этому относилась. Самоирония – великое её оружие. Она иронично относилась. Ей очень нравилась одна моя фраза, особенно когда мы летали на гастроли. Я говорю: Люсь, можно просто фломастером написать «Гурченко» без всяких званий – и народ придёт. И это самое главное. Потому что что такое народный артист? Этого нет ни в каких других странах. Но тут что важно? Что народная любовь… не заставишь, даже есть все звания, в конце вскакивать, аплодировать стоя. Они кого любят, того любят. Даже если этот человек может ошибаться или делать какие-то… Но есть такое понятие – любят по-настоящему. Потому что я уж не говорю, что Люсе только ни дарили.
А. Шпагин ― Я бы здесь чуть-чуть возразил бы. Потому что если сейчас написать фломастером «Стас Михайлов», народ тоже повалит. Но дело в том, что Гурченко была кумиром и народа, и интеллигенции. Она вообще всех. Как Миронов. Много таких было тогда. И Евстигнеев. Более того, она была негласным лидером искусства страны, она воплощала этот дух искусства. И поэтому когда вдруг ни с того ни с сего… я прочёл, что она упала, сломала шейку бедра, и вдруг ба-бах, это сообщение, что Гурченко умерла, я приятелям разослал сразу мыл, и все написали «офигеть, умереть не встать». Именно такое ощущение… «а как это может быть?». Это вечный дух, который всегда с нами. Она не может умереть.
А. Житинкин ― Но я вам могу сказать, что не только народ. Вы знаете, что они могли относиться где-то прохладно. Но её обожали и Политбюро, и так далее. Потому что она мне сама рассказывала, что когда у Андропова бывали плохи дела, он лежал в клинике, он смотрел «Вокзал для двоих», он ставил картины с нею. Ему надо было как-то переключить себя и так далее. Он тогда был генеральный секретарь. Он ставил и не скрывал, что он её любит, например, просто, и всё. Хотя никак внешне это не выражалось: ни на квартирах, ни на машинах – никак.
А. Шпагин ― Андропов был относительно культурный человек. Не уверен, что Политбюро её очень уж сильно любило. Но это, условно говоря, не Мордюкова и не Валерия Заклонная – вот были любимые артистки.
А. Житинкин ― Не скажите. Им очень нравился такой западный ход. Я уж не говорю о том, что, вы знаете, Люся сама всё очень впитывала. Она обожала Шерли Маклейн… Она была на знаменитом концерте в Театре эстрады, когда приезжала Марлен Дитрих в этом роскошном платье нескольких килограммов и так далее. И, кстати, сейчас, может быть, плавный к мюзиклам, потому что она мне сказала: как же поздно это всё ко мне пришло, потому что…
К. Ларина ― Это её абсолютно.
А. Житинкин ― Да, её жанр и стихия. Когда мы сделали первый, мы его назвали «Первый московский мюзикл», это правда. Это был первый московский мюзикл «Бюро счастья», я имею в виду не заёмный, не западный, это к вопросу о том, что она всё впитывала, но всё равно ей хотелось всё своё. Потрясающий оркестр огромный, симфоджаз, дирижёр Кримец, 50 человек, балет Гены Таранды, 30 человек. То есть всё живое. Тогда это был шок, потому что все пели живьём – и Коля Фоменко…
К. Ларина ― Вот эти микрофончики я тоже первый раз увидела.
А. Житинкин ― Да, и Алёна Свиридова, актёр Саша Михайлов.
К. Ларина ― Фоменко был.
А. Житинкин ― Коля Фоменко. И, вы знаете, она была очень щедрым человеком. Иногда все думают, что у него нет никаких амбиций и дистанции. Она абсолютно откровенно раскрывала все секретики и учила Гену Таранду петь, потому что он блестящий танцор, но он никогда не пел. А Колю Фоменко учила танцевать, потому что он очень хорошо поёт, но он никогда так профессионально…
А. Шпагин ― До этого выучила Лиепу петь.
А. Житинкин ― Поэтому она была человеком очень щедрым и азартным. И я даже думаю, что это какая-то такая некая метафора. Ведь когда она придумала эту историю по Агате Кристи для мюзикла, она взяла в основу… какая-то новелла «Женщина средних лет», что-то такое, я говорю: Люся, ну что это за название для… давайте назовём «Бюро счастья», потому что там есть бюро странное и мистическое. Шефа бюро как раз и играл Коля Фоменко. И все зрители будут покупать билеты, «Бюро счастья», представляете? У них будет ощущение, что они узнают рецепт счастья. Люся говорит: да замечательно. Она, кстати, всегда просчитывала, и как выглядит, и действительно, что даже появлялась на 5 минут и просчитывала формулу успеха. Потому что, я уж теперь открою секрет, был жуткий… потому что 1998 год, вдруг дефолт, и все спонсоры, которые работали на мюзикл, вдруг все растворились. И спасибо правительству Москвы, и спасибо нашему этому слогану «Первый московский мюзикл», потому что там ещё тема московская – про одинокую москвичку, которая живёт… то, что Люсе, кстати, было близко. И не могу не сказать: все сольники, особенно в последнее время, она начинала знаете, с чего? Она пела «Московские окна». То есть она так любила Москву, так любила свои Патриаршие.
А. Шпагин ― А заканчивала «Дорогими моими москвичами».
А. Житинкин ― Совершенно верно. Вот это её визитная карточка.
К. Ларина ― Если говорить о поступках Людмилы Гурченко, мне кажется, мы про многие вещи просто не знаем, потому что она никогда сама себя не пиарила, не рассказывала, что тут я так поступила, а тут эдак. Мы знаем этот факт про КГБ, который у неё в книжке зафиксирован, что ей предлагали быть стукачом в 1957 году на фестивале, и она отказалась. И этим как раз объясняется если не малокартинье, что опровергает и Александр, и фильмография, то некое насторожённое к ней отношение. Боялись с ней связываться. И мне кажется, что все эти мифы и сплетни про эти левые концерты, то, что тогда было после «Карнавальной ночи», позором её покрыли.
А. Шпагин ― Вот это была чёткая месть.
К. Ларина ― Это как в фильме Валеры Тодоровского «Оттепель», если вы помните этот фильм, где про оператора Хрусталёва КГБ инициировало статью про то, что он косил от армии во время войны и прочее, и прочее. Что надо было сделать тогда? Уничтожить репутацию человека. Но мой вопрос вот в чём. Ведь наверняка её как такую звезду могли бы использовать и в качестве подписанта каких-нибудь писем. Таких историй не было в её жизни, Саш?
А. Шпагин ― Статья против неё называлась «Халтура вместо пошлости».
К. Ларина ― Не было таких ситуаций, когда к ней приходили, говорили: Людмила Марковна, надо тут подписать. Коллективные письма же в советское время особенно были популярны.
А. Шпагин ― Нет, не было никогда. Потому что мы уже сказали, что она была партейной, что называется, она была вне. Более того, к ней бы никто и не пришёл. Потому что эти люди карнавала, люди подлинного искусства – они были в этой прекрасной нише. И им эту нишу разрешили. Им её в 1970-е годы совершенно спокойно дали, она существовала. И, условно говоря, к Марку Захарову никто бы никогда не пришёл, потому что это просто было никому не нужно. Нашлись бы и без него. Так же и здесь. В 1930-е ещё как бы пришли, и именно к ним. Потому что нужно было полное подчинение, особенно для людей стрёмных, для людей странных, которые вроде не наши, вроде другие, нет, их тоже нужно было бы поставить вряд. 1970-е уже, конечно, совсем другие. Масса лакун разрешено для другого сознания.
А. Житинкин ― Я думаю, что действительно боялись, потому что Люся могла в лоб сказать правду вдруг.
К. Ларина ― Это как бы и хорошо, и ужасно.
А. Житинкин ― И ужасно. Но я хочу сказать совершенно не о политике. Она действительно в каких-то своих проявлениях была невероятно откровенна, потому что если она, например, скучала на репетиции, к счастью, это не у меня было, я, например, был свидетелем, она начинала откровенно зевать. А режиссёр сидит и в обмороке, он начинает её грузить, потому что ему не нравится. Она говорит: я не понимаю. И всё. Потому что он абсолютно, как ей кажется, не туда уходит. А ей скучно. И всё.
А. Шпагин ― В этом она актриса. Потому что она не может тратить время на ерунду. Она обожала любых талантливых людей. Не обязательно даже в кино и так далее.
К. Ларина ― Это особое качество. Хорошо, что Андрей вспомнил. Это уникальный талант – восхищаться чужим талантом. Я ни у кого такого не видела из творческих людей. Обычно люди как-то всё о себе да о себе. Если она в кого-то влюблялась, она могла часами про это говорить. Она могла найти номер телефона незнакомого человека и сказать: вы гений, я восхищаюсь вами.
Сообщение: 2882
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.12.15 05:38. Заголовок: Хвостик не поместилс..
Хвостик не поместился:
А. Житинкин ― Как она Аверина вытащила.
А. Шпагин ― Я в санатории с ней отдыхал.
А. Житинкин ― Она говорит: ой-ой-ой, что-то у Коли не очень много во втором акте. Это я сейчас про мюзикл «Бюро счастья». И она отдаёт свою партию ему. Я говорю: Люся, вы же обкрадываете образ. И потом ваша линия должна завершиться так-то и так-то. Она говорит: нет, у него мало. Всё. Потому что она была влюблена в Колю. Она говорила: Коля Фоменко гениальный. И так далее. Она если влюблялась, я имею в виду, в человека искусства, то по-настоящему.
К. Ларина ― А вы как расстались с ней? Она же и расставалась иногда со страстью. Вы когда закончили работать над спектаклей про революционера Пешкина, а потом встречались? Остались друзьями?
А. Житинкин ― Мы оставались друзьями. И я даже вам могу сказать одну странную вещь, потому что когда она попала в больницу после падения, какой-то паники не было. Потому что вы же знаете, сколько раз… Она же мне рассказывала, что она без конца ломала одну и ту же ногу.
К. Ларина ― Да, ещё когда на фильме «Мама».
А. Житинкин ― Ей просто раздробили. И ведь операция была удачная. Другое дело, что потом уже всё было другое. Даже в этот момент мы с ней придумали замечательную историю по Теннесси Уильямсу «Римская весна миссис Стоун».
К. Ларина ― Это её автор, кстати.
А. Житинкин ― Да, где такая звезда. И она говорит: ой, как я хочу это сыграть. Она взяла эту пьесу. И вот вам здрасте. То есть до последнего мы общались. И она хотела играть. И, как ни странно, это действительно её автор. Она бы перешла в какое-то ещё новое качество. Неслучайно же Уильямс называет…
А. Шпагин ― И Олби её автор, которого Андрей уже упоминал, и Уильямс безусловно. А я скажу один очень интересный факт. Ведь она может запросто войти в Книгу рекордов Гиннесса, потому что это самый старый дебютант в истории мирового кинематографа. Она дебютировала как режиссёр в 75 лет. Позже дебютантов не было.
К. Ларина ― За этот фильм она, бедная, конечно, получила сполна от критиков, я помню, за «Пёстрые сумерки».
А. Шпагин ― Вообще никакой критики не было. Просто тихо прошёл, не был взят ни на один фестиваль. Причём, это абсолютно не позорная картина.
К. Ларина ― Это вообще был душевный порыв. Она очень хотела помочь человека. Потому что речь идёт о слепом мальчике, музыканте. И реально был парнишка, которого она практически спасла, что называется.
А. Житинкин ― Знаете, ещё чем уникальна эта картина? Дело в том, что вся музыка в этой картине – вся Люсина. То есть она написала весь саунд. Потому что если говорить о мюзикле «Бюро счастья» — нет. А здесь она всё сама.
А. Шпагин ― Ещё в «Моей морячке».
А. Житинкин ― Да.
К. Ларина ― Тут, конечно, стоит отметить и вот это её качество, что она никогда боялась говорить правду, то, о чём говорит Андрей. Но при этом она не боялась быть в меньшинстве. Это тоже удивительное чувство. Человек может промолчать, когда понимает, что он не в тренде, что называется. А она не могла.
Я, кстати, помню ещё один поступок, который меня совершенно опрокинул, когда были похороны Егора Гайдара. Это зима, это мороз, -20 градусов. И не та фигура, которой были устроены государственные похороны в то время. Это уже путинское время. И она приехала на эти похороны на прощание и стояла в общей очереди на морозе. Мы просто обалдели, когда её увидели. Она стоит в тоненьких колготах, на каблучках у неё сапожки, полушубок такой. И она, трясясь, стоит в этой общей очереди. Это просто меня поразило, что она не пошла говорить, что я Гурченко, пропустите меня. Этого не было. Потому что человек явно пришёл, потому что он не мог не прийти. Это для него было важнее.
А. Шпагин ― В этом вся она.
К. Ларина ― Ну всё, давайте мы закончим. Спасибо большое моим гостям. Мне кажется, у нас получился очень эмоциональный и яркий портрет Людмилы Марковны. А закончим мы опять же песней. Песня, вероятно, трагичная. Но она так её поёт, что кажется, что так и должно быть. Именно так нужно произносить эти слова. Спасибо.
Отправлено: 11.12.15 17:57. Заголовок: Жень спасибо за Дифи..
Жень спасибо за Дифирамб о Гурченко. Прочитала, подумала, что как же она много сделала, что такой большой Дифирамб отразил ее очень небольшой кусочек творчества.
Выкладываю очень приличное интервью из Вечерки с Домогаровым, наверное, причесанное журналисткой, но интересное. Не понимаю, что они так затягивают с Вишневым садом, объявленным уже очень давно. Может, у них какие неувязки? Может, кто-то знает?
В Академическом театре имени Моссовета готовится премьера спектакля Андрея Кончаловского «Вишневый сад». В роли Гаева — Александр Домогаров. В интервью «ВМ» он рассказал о своем прочтении Чехова. Тем временем на сцене Театра Моссовета с успехом уже идут два спектакля, «Дядя Ваня» и «Три сестры», в которых артист играет Астрова и Вершинина. 12 декабря спектакль «Дядя Ваня» идет в 100-й раз. Мы встречаемся в воскресенье – в час дня, а вечером Александр Юрьевич будет играть одного из самых несвободных мужчин в русской литературе – подполковника, командира Вершинина. Подходит ко мне – высокий, стройный. Спрашивает: «Как вас зовут?». Смотрит в глаза. Два с половиной часа беседы не отводит своих глаз в сторону ни на минуту. Среди актерской братии далеко не все взгляд не прячут. Домогаров не прячет. Он доверчив и открыт. Оставляет одну в гримерке, вместе со своими вещами, чтобы сходить купить воды в буфете. И такое бывает не часто с людьми знаменитыми. Вернувшись с двумя пластиковыми бутылками, садится сначала у столика с зеркалом, над которым табличка с печатными буквами «Курить запрещено», а на гвоздике черная маска как у Зеро. Артист, конечно, не курит – даже не пытается. Он пьет из горлышко пластиковой бутылки минеральную воду и на мое предложение: «Поговорить о пьесе «Вишневый сад» искренне отвечает: «Давайте, попробуем, правда, пока я многого не понимаю».
В элегантном мужчине с красивыми чертами лица – действительно, красивыми чертами лица, лично я Гаева не вижу. Не то, чтобы Гаев был некрасивым, но влюбиться в него без памяти невозможно. Харизмы нет. Слишком мягкотелый и рыхлый. А чтобы не влюбиться в Александра Домогарова, необходимо взяться за голову причем обеими руками. Домогаров – человек декаданса – утонченный, умный, сложный, безусловно, артистичный и, конечно, загадочный. Рискну предположить, что никто лучше его не сыграл бы Дориана Грея.
- Александр, рискну предположить, что новый спектакль по Чехову «Вишневый сад» не стоил вам большего труда. Наверняка вы понимаете Андрея Кончаловского с полуслова?
- Если честно, Вершинин дался мне очень тяжело, а на данный момент роль Гаева – самая сложная в моей жизни, как и пьеса Антона Павловича «Вишневый сад» самая трудная для понимания.
- Почему трудная пьеса? Ее столько раз ставили во всем мире.
- Антон Павлович был тяжело болен, когда писал «Вишневый сад». В письмах к Ольге Книппер-Чеховой он писал: «Пишу тяжело, по две строчки в день». Хотя всех уверял, что «Вишневый сад» - комедия.
- А вас уверил, что комедия?
- Меня пока не уверил. Хотя мысль написать «Вишневый сад» как комедию мне понятна. У Чехова есть письмо с записью, которое принес на репетицию Андрей Сергеевич: «В доме только трое: я, пианино и журавль, и все молчат» - такое было состояние Чехова, когда он сочинял якобы комедию «Вишневый сад». Известно, что Антон Павлович имел неприятный разговор с Московским Художественным театром после премьеры «Вишневого сада», за то, что «они не поняли его идеи, и не надо в спектакле, чтобы были слезы». Допускаю, что умирать, чтобы все плакали, Чехов не хотел. Ему хотелось уйти так, словно он вышел…
- Как вы думаете, Чехов боялся смерти?
- За дословность не ручаюсь, но смысл реальной истории такой: когда Чехов приехал за границу и пошел к врачу на прием, то врач сказал ему: «Вы, может быть, хороший писатель, но очень плохой врач». Совершать столь дальнее путешествие при таком состоянии здоровья, какое было у Чехова, по мнению западного врача, было опасно. А может, Чехов торопил смерть, понимая, что она неизбежна? Он был врач и знал, что выздоровления не последует. В Ялте-то было хорошо, очень даже хорошо, и зачем он поехал за границу? И вся пьеса «Вишневый сад» странная. Безусловно, в ней есть юмор – много юмора, и герой Гаева – смешной, и монолог со шкафом, возможно, очень смешной?
- Вряд ли совсем нормальные люди разговаривают с неодушевленными предметами, а люди с поэтической душой – очень даже может быть. И в фразе Чехова «В доме трое – я, пианино и журавль», - инструменту отведена роль живого существа? Может пианино в доме Чехова – как шкаф в имении Раневской?
- Гаев – философствующий романтик. Хотя дело в не в шкафе, а в том, что сестра моего героя гибнет, а как помочь ей он не знает. Да, и не умеет. И вообще он – дитя. Большое взрослое дитя, которое ничего не понимает вообще. Его метод рассуждения такой: «Что значит на участки? Как на участки? В энциклопедии о нашем Вишневом саде говорится, а вы предлагаете на участки». Кстати, знаете сколько земли было в имении Раневской? Я нашел в эссе журналиста Минкина: «1100 гектаров земли», и это колоссальное количество. А у Гаева дилемма: «Что делать?».
- Есть ли между Гаевым и вами общие черты? Или Андрей Кончаловский дал вам роль на сопротивление?
- Буду откровенным, я пытался отказался от роли Гаева, как только Андрей Сергеевич произнес фамилию персонажа. Точнее, не отказался – не посмел бы, а сказал: «Я не смогу его сыграть, потому что, как мне кажется, мое «Это - я купил». Возможно, я обманываюсь?! Но вот уже более года Кончаловский убеждает меня в том, что я – и есть Гаев. Он считает, что Гаев – большой ребенок, который тут же умрет, как только придут красноармейцы, умрет или от инфаркта или от страха. Не могу представить себя на его месте в эту секунду. Хотя работать над ролью очень интересно. Но надо себя ломать, а это так тяжело. Мне, Александру Домогарову, так хочется купить Вишневый сад. Думаю: «Вот бы мне сейчас топорик, и я бы вырубил этот Вишневый сад». О том, что мне сложно, я неоднократно говорил Андрею Сергеевичу.
- И что он вам отвечал?
- «Саша, у тебя на лбу другое написано, крупными буквами, и как ты ни скрывай, оно выжжено». Я не могу не верить Андрею Сергеевичу. К тому же удались два его спектакля, в которых я участвую: «Дядя Ваня» и «Три сестры». Но при этом во мне живет и человек, который заявляет: «Я куплю, куплю, куплю, куплю».
- Может, Андрей Сергеевич открывал вашу истинную сущность, увидев в вас черты беспечного, ранимого, интеллигентного, доброго Гаева? Может, все мы заблуждаемся?
- Все допускаю. Но мне очень сложно. Недавно Кончаловский вновь устроил читку… Когда просто читаешь слова – ощущение жуткое. Вроде в тексте простые слова, – ребусов и символов нет, но как это играть, как их произносить?
- Нет ли в Гаеве черт самого Чехова? Не секрет, что Антон Павлович наделял определенных героев своими качествами, особенно не самыми лучшими?
- Скорее всего, есть. Это общее все в той же фразе «В доме только трое: я, пианино и журавль, и все молчат». Замечу, что согласно записям Чехова журавль вскоре сдох, а следовательно, в доме остался только Чехов и пианино. У Чехова жизнь подходила к логическому завершению, и у Гаева к финалу, и он это чувствует. А в середине спектакля его фраза: «Во вторник поеду, еще раз поговорю». А внутри: «Не надо никуда ехать».
В ПОЛТИННИК НАЧИНАТЬ НОВУЮ ЖИЗНЬ СЛОЖНО
- Ваш герой Вершинин в спектакле «Три сестры» говорит: «Счастья нет, не должно быть и не будет для нас». А вы как думаете?
- Надо понять – что есть счастье для тебя? У кого-то счастье, что он живой, дышит, проживает еще день. А для человека, который управляет миром, наверняка, другое счастье? Мое счастье, наверное, есть. Но для этого надо совершать поступки. Может, надо дать всего один концерт?
- Что задумали?
- Довольно скоро об этом узнаете.
- Вы очень серьезный мужчина.
- Не люблю долго сидеть на одном стуле. Так у меня было в Театре Российской армии, где я ровно сидел на третьем этаже, где народные артисты СССР, и это было очень удобно. Но мне этого стало мало, и я пришел в Театр Моссовета, в спектакль на Малой сцене «Мой бедный Марат», где началась новая жизнь.
- Любите начинать все сначала?
- В полтинник начинать новую жизнь сложно, но новых впечатлений, конечно, хочется. Правда, уже одолевают сомнения: «А нужно ли, смогу ли?»
- Почему вы говорите о возрасте? Как ощущаете себя сегодня?
- Когда в хорошем настроении, все хорошо. А иногда очень даже чувствуется. И родителей давно нет, и поговорить не с кем, и один жить привык, и, говоря словами моего героя Астрова в «Дяде Ване», «все как-то притупилось».
- Тяготит одиночество?
- Не страдаю от того, что один. Скорее, наоборот – ловлю чувство собственного умиротворения. Не могу сказать, что оно ежедневное или ежеминутное это чувство… Все равно ты несвободен – все равно вынужден общаться – ведь не один в лодке среди океана? Но то, что ты живешь по тем меркам и условиям, которые сам создал, и никто за тебя ничего не решает, а ты решаешь сам, и доля ответственности, которая лежит на тебе распространяется на все, и это радует. Поскольку ты сам выбираешь себе делать, то живешь по другим законам. Жизнь в одиночестве – другая жизнь. Такая жизнь и воспитывает, и разрушает. Люди не могут понять, что как можно одному уехать на две недели, и ни с кем не общаться. А я замечательно провел две недели в абсолютном одиночестве.
- Вы стремились к свободе, но выбрали самую несвободную профессию — артиста?
- Я выбрал самую свободную профессию. Актер предоставлен сам себе, потому что «работает собой, своим нутром». Мне кажется, что единственная несвобода в этой профессии – ранний подъем (смеется). Мечтал выбрать профессию, чтобы просыпаться поздно. Нередко приходится просыпаться в пять утра, потому что машина на съемку приезжает в 6-7 утра. Несвобода, это когда от звонка до звонка, и за это время надо сделать 33 гайки, и каждый день одно и то же. А когда за 30 лет существования в профессии успеваешь прожить 333 жизни, - это свобода, И в каждой жизни находишь то, что в своей личной жизни никогда не найдешь, и всякий раз удивляешься: «Вот, оно как бывает!». Все равно в каждого персонажа ты вкладываешь самого себя, все равно несешь свое «я». То есть получается, не теряя себя, можно прожить много-много жизней. И роли разные. И все энергетически насыщенные. И с каждой ролью отдаешь себя целиком, не оставляя ничего на запас. Не понимаю, зачем сидеть в театре и разгадывать ребусы? Ребусы можно разгадывать дома или на даче, но зачем для этого в театр ходить? А в театре я хочу, чтобы меня дергало, разрывало, волновало. Я – за театр энергетический, за отдачу, за переживания и сопереживания. Играть с «холодным носом» не умею. БУНТАРЬ СРЕДНЕГО ПОШИБА
- Почему говорят, что актер – зависимая профессия?
- Целиком и полностью зависимых артистов от устава, порядка, подчинения правилам, скажем так, процентов 50. Но и бунтарей хватает. Правда, бунтари долго не живут. Другое дело, что артист без режиссера и хорошей драматургии не может реализоваться полностью.
- Считаете себя бунтарем?
- Разве только «среднего пошиба».
- А что вам мешает устроить бунт?
- Воспитание мешает. Не было бы воспитания, я бы многое перевернул. Воспитывали в чувстве уважения к старшим.
- Воспитание, которое дали вам родители и педагоги в Щепкинском театральном училище, мешает вам быть более свободным или все же спасает от безумных поступков?
- И мешает, и спасает. Нередко очень хочется сказать то, что считаю нужным, а внутренний голос говорит: «Молчи, это неправильно, это некрасиво, неэтично». И, как правило, этот внутренний голос оказывается прав. А внутренний голос – тот голос, который и разговаривает с детства. Тогда как Саша-взрослый хочет ручонками себе помочь. В каких-то моментах внутренний голос мешает. Иногда сталкиваешься с такой тупостью, с такой наглостью…и хочется, чтобы были развязаны руки.
- Вас можно назвать баловнем судьбы: родились в Москве, в хорошей семье, у вас прекрасные внешние данные, и актерские, разумеется… А рядом с вами актеры, которым в прямом смысле пришлось выживать, ночами не спать, доказывая право на профессию? Не было ли у вас желания с помощью дерзких поступков, тех же скандалов усложнить себе жизнь?
- Все плюсы, которые вы назвали, на самом деле были минусами. Надо было доказывать, что «ты» не тот, о котором вы говорите. Ибо описанный вами человек – бесконфликтный, замечательный, красивый, не очень далекий, со средними способностями…Но зато милый человек, с которым приятно общаться. Я попытался довести себя до того, что кое-кому стало со мной неприятно общаться, и с каждым годом все неприятнее и неприятнее. Что касается профессии, то опять-таки все плюсы работали в минус, и как следствие – в кино я стал сниматься достаточно поздно. Хотя начни рано, неизвестно чем закончилось бы? И в театре требовалось доказывать, что это твои роли, что должен их сыграть.
- Приведите пример сложного доказательства роли.
- Сирано де Бержерак в Театре имени Моссовета. Доказывать Хомскому, что я Сирано, было смерти подобно. В распределении ролей напротив моей фамилии должен был находиться Кристиан. А я убеждал и в итоге убедил Павла Осиповича, что Сирано — другой, что он взял и убил четырех человек, не считая тех, на дуэли, и что такого человека я могу попробовать сыграть.
- Александр, вы вели войну с желтой прессой, которая что только о вас не писала, в каких грехах не обвиняла. Зачем тратите на эти перепалки силы и время?
- Не хочу называть это войной, но закрывать глаза на гнусность, оскорбления, несправедливость некоторых СМИ не буду. Хотя особых сил не трачу. Когда понимаю, что мои действия совсем бесполезные, перестаю отвечать и ухожу в так называемое «подполье». Рассказывать – кто прав, а кто виноват, - глупость. У желтой прессы – своя правда, у меня – своя правда, и мериться – чья правда сильнее – глупо. А доказывать желтушникам, что они публикуют лживую информацию и непроверенные факты, - вовсе бессмысленно. Спорить с ними еще глупее, ибо это значит вставать с ними на еще одну ступень, что ниже моего достоинства. Приведу один из последних примеров, когда я заставил себя пойти на контакт со СМИ. Участвовал на определенном канале в определенной программе, цель которой якобы собрать деньги на лечение моей подруги Ларисы в Австрии. Я согласился принять участие в этой программе только для того, чтобы действительно собрать средства, необходимые для продолжения лечения. Объяснять кому-то, что уже перевел большую сумму денег, - глупо (хотя я сказал, что деньги перевел, не назвав суммы). Вместо того, что программа шла по условленному сценарию помощи больной девушки в течение двух часов меня, народного артиста России, «раздевали» на белом диване, вспоминая всех моих женщин, любовные связи далеко не в самом корректном виде. В конце эфира меня уверили в том, что из записи отставят только то, что касается Ларисы. Надо отдать должное, что передача вышла в эфир в том формате, в котором было обещано. Но то, что я пережил, было крайне неприятно. С того времени убедился в том, что в подобных шоу участвовать не буду и давать интервью прессе тоже отказываюсь. Ларису, к сожалению, спасти не удалось. В октябре ее не стало.
- Писали, что вы бросили Ларису в трудной ситуации, когда она впала в кому.
- Я не бросал. У меня очень сложные отношения с сестрой Ларисы, и на это есть основания. На той передаче я не пошел на открытый конфликт, едва себя сдержал. Хотя мне задавали провокационные вопросы. Так, одна женщина пытала меня: «А почему вы сейчас не с любимой женщиной Ларисой, в Австрии?». Я ответил, что между любимым человеком и любовницей – большая разница. Между прочим, та женщина задала мне вопрос, когда погиб мой старший сын: «А что вы чувствуете в этот момент»? Не буду повторять, что я чувствовал, когда мне задали этот вопрос. Я не из тех людей, которые поставляют другую щеку. Мой ответ на хамство и на подлость будет незамедлительным. Да, я рос в хорошей интеллигентной семье, но в плохом дворе. И у меня были плохие по тем временам друзья.
- Не думали о том, чтобы научиться все терпеть? Говорит же Соня Дяде Ване: «Мы будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров: будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба».
- Поверьте, я достаточно много терплю. Но однажды все терпение выходит клубами пара. Я находил все доводы, чтобы не реагировать на «желтушников» и на такие телевизионные программы, которые благими целями заманивают артистов, чтобы раздеть их? Но дело в том, что в этой жизни меня уже ничем испугать нельзя. Мне кажется, что все самое страшное я прошел. Потерял сына, потерял маму, папу…
- Ничего не боитесь?
- Конечно, боюсь. Есть близкие люди, за которых я очень переживаю.
- Все-таки ваши отношения с женщинами простыми не назовешь...
- У меня есть друг — настоящий друг, которому я могу позвонить и ночью, и утром, и сказать: «Мне плохо, приезжай». И с этим другом — матерью моего младшего сына Александра Ирой — я развелся 24 года назад. Она заставила себя перебороть обиду, стать другом и не врать, на правах бывшей, а могла бы. Ей предлагали 20 тысяч долларов, чтобы она дала интервью обо мне. На что Ира ответила: «Как дешево вы цените моего бывшего мужа».
- В фильме Юрия Кары «Звезда эпохи» вы сыграли выдающегося поэта 20 века Константина Симонова. 28 ноября Симонову исполнилось бы 90 лет. Что вы поняли об этом человеке? Он вам симпатичен?
- Фильм снимался более 10 лет назад и, признаться, вспоминаю о нем редко. Роли отпускаешь, и я отпустил роль Симонова. Думаю, что поэт он был недурной, но крепкая номенклатура, в которой он состоял, его зависимость от власти, не лучшим образом отразилась на его человеческих качествах. Как творческая личность он состоялся. Да, и трусом никогда не был.
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЭГОИСТ
- Как вы думаете, гений и злодейство — совместимы?
- На мой взгляд, совместны.
- Гениальный артист может быть плохим человеком?
- Думаю, что да.
- Почему?
- Потому что эгоист. Гений — очень сильный эгоист. Не будь он эгоистом, был бы обыкновенным.
- Наверняка вы слушали приговоры в ваш адрес: «Домогаров как артист кончился».
- А что говорят такое? Это потому, что два года я ничего не выпускаю? Но я не считаю, что Астров и Вершинин подтверждения моего «конца». Не знаю, что будет с Гаевым? К тому же я ищу такую драматургию, чтобы на сцене произошел маленький атомный взрыв и зритель почувствовал силу ударной волны. И потом - почему кончился, если по большому счету я еще ничего и не сыграл? Были неплохие спектакли: «Мой бедный Марат», «Милый друг», «Сирано де Бержерак», «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда», «Нижинский». Завели речь о постановке «Маскарада». Кончаловский тоже обмолвился о двух героях.
- В кино снимаетесь сейчас?
- Снимаюсь, но говорить об этом пока не стоит.
- С кем из кинорежиссеров хотелось бы поработать?
- Есть ряд режиссеров, с которыми бы мне было бы интересно поработать, но опять-таки называть их не буду по разным причинам. Одна из них – никого не хочу обидеть. Мне интересны режиссеры, которые могут «сломать» привычное представление об актере. Иногда из «ломки» возникает настоящее.
- Что больше приносит вам удовлетворения — работа в кино или в театре?
- Начнем с того, что кино и театр – две разные профессии. В кино – это не «ты», а режиссер. Кино – искусство режиссера. Ты можешь придумать сцену, здорово ее сыграть, а на монтажном столе режиссер решит, что она не нужна, потому что не входит в его концепцию. А ты старался, придумывал… В кино работаешь малым куском – три, пять минут. А потом ждешь 20 минут, пока идет перестановка, опять швырок – на три минуты… и вновь ожидание. А в театре – три с половиной часа с одним антрактом.
- В кино легче сниматься?
- Не могу сказать легче, хотя хочется. Физически даже тяжелее, чем в театре. День иногда длится 12 часов, и к вечеру уже ничего не разговаривает, не ходит, ничего не хочется. Если хороший материал в кино, и ты получаешься кайф от того, что создаешь образ. А театр – это школа, театр – это профессия, и если ты хороший артист, то каждый раз начинаешь все сначала. Почти каждую роль я начинаю с белого листа. Говорю примерно так: «Я ничего не умею. Не знаю. Учите меня». И научиться должен, причем не используя того, что умеешь. На каждой репетиции Андрей Сергеевич говорит: «Это я у тебя знаю, ты на свой конек не садись, ты вот это мне дай, а не умеешь, да?».
- Заготовки использовать не можете?
- Кое-что использую, но осторожно. Цирковой артист, к примеру, знает, что он ходит по канату лучше, чем жонглирует, и, естественно, ходит по канату. Но лучше искать, мучиться, а не использовать стандарты.
- Пересматриваете ли вы фильмы со своим участием? Не возникает ли у вас мысль: «А вот сейчас я бы сыграл по-другому?»
- Со стороны мне сложно судить свои работы. Иногда я смотрю фильмы, но не сериалы, а фильмы со своим участием, но думать о том: чтобы я мог изменить, бессмысленно. В 25 лет я играл так, как чувствовал и думал, что так надо, а в 50 лет думаю по-другому, и играл бы по-другому. Как можно сравнивать себя, 25-летнего, с 50-летним? ОБ АВТОРЕ Анжелика Заозерская - корреспондент «ВМ». Любит общаться с деятелями театра, кино, музыки. Не пропускает ни одной премьеры на сцене и на экране.
Отправлено: 12.12.15 14:23. Заголовок: Женя, и от меня спас..
Женя, и от меня спасибо за "Дифирамб" о Гурченко! Хорошо Ксения сказала обо всей этой посмертной фигне. Как же не хватает Люси, словно родного человека. Такая классная она была! До сих пор помню свой детский восторг от фильма "Мама".
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума