А из книги Волкова мне были наиболее ценны рассуждения Бродского об особенностях английского языка, практикуемых русскоязычными людьми для выражения мыслей и убеждения собеседников, и некоторые практические замечания об особенностях воспринятия английского именно русскоязычным человеком. Я нигде не встречала таких размышлений до этой книги.
Оля, спасибо, интересное интервью! Но вот все-таки мешает мне в Бродском какое-то его высокомерие. Понимаю, что поэт - прекрасный. Умом понимаю. А душой как-то не очень. То есть это, конечно, чисто моя проблема, не его.
Отправлено: 25.10.13 16:48. Заголовок: Olga пишет: А из кни..
Olga пишет:
цитата:
А из книги Волкова мне были наиболее ценны рассуждения Бродского об особенностях английского языка, практикуемых русскоязычными людьми для выражения мыслей и убеждения собеседников, и некоторые практические замечания об особенностях воспринятия английского именно русскоязычным человеком. Я нигде не встречала таких размышлений до этой книги.
Мне это тоже очень интересно, ведь каждый день с этим сталкиваешься... Вроде бы, очень неплохо знаю английский, и словарный запас немаленьький, но такого понимания, такого проникновения в язык, какое было у меня с французским, все-таки нет. Так что книжечку заказала, надеюсь почерпнуть много полезного.
Отправлено: 25.10.13 17:06. Заголовок: Это интервью - не с ..
Это интервью - не с писателем, а о писателях. Короткое интервью с Анатолием Лобоцким в "Аргументах недели":
Время Стругацких
Сразу на двух радиостанциях – «Радио России» и Радио «Культура» – во второй половине октября состоится премьера радиосериала по повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света».
Режиссёр-постановщик Максим Осипов и автор инсценировки Марина Багдасарян постарались максимально полно и точно донести до слушателей текст произведения, не сглаживая остро поставленные вопросы. Для работы над инсценировкой известной и любимой многими фантастической повести были приглашены прекрасные артисты: Юрий Стоянов, Игорь Костолевский, Евгения Добровольская, Игорь Золотовицкий, Владислав Ветров. Роль главного героя повести, астрофизика Дмитрия Алексеевича Малянова, сыграл народный артист РФ Анатолий Лобоцкий. По окончании работы он дал небольшое интервью.
– Вы много работаете – в кино, в театре и на радио. Можете ли вы сравнить эти жанры? Считаете ли их отдельными видами искусства?
– Нет, думаю, это ипостаси одного вида искусства. Просто приходится в каждом отдельном случае использовать свои инструменты актёрского арсенала.
– А где вы чувствуете себя комфортнее?
– Наверное, на сцене. Здесь больше возможностей для импровизации. Она совершенно невозможна при работе у микрофона. К тому же помогает энергетика зрительного зала, так сказать, обратная связь.
– В радиоэфире сейчас звучит сериал по повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света» с вашим участием. Почти в это же время к широкому зрителю выходит экранизация их романа «Трудно быть богом». Это простое совпадение? Или пришло «время Стругацких»?
– Их время не проходило никогда. Ещё мальчишкой я зачитывался их фантастикой. Поздние Стругацкие – это уже глубоко философские, полные мудрости произведения. «За миллиард лет до конца света» – повесть-предостережение. Сейчас человечество стоит перед лицом серьёзных климатических изменений, увеличивается количество стихийных бедствий и природных катаклизмов. Кто знает, может, это действительно реакция Природы на всё более настойчивую активность человечества? В этом смысле, думаю, действительно пришло «время Стругацких».
Слушайте радиосериал по повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света» по будням на волнах «Радио России» (13:10) и Радио «Культура» (12:05).
Потрясающая публикация в "Новой Газете", с предисловием Алексея Кирилловича Симонова:
Две женщины и один донос
Так рождались шестидесятники
Предисловие Алексея СИМОНОВА:
Обе женщины — и автор, и героиня письма — в конце 50-х обладали весьма заметными фамилиями, и обе обстоятельно забыты новыми временами. Мне повезло быть знакомым с обеими, поэтому, да еще потому, что мое имя тоже появляется на страницах этого письма, я взял на себя смелость представить этот материал читателям «Новой газеты».
59-й год. ХХ съезд позади, но вчитайтесь: незыблемость священных символов, донос на покусившихся, хорошо организованный взрыв негодования, мерзость казенного патриотизма собраний, осуждение без суда, визг казенной прессы, изгнание из рая, отчаяние изгнанных — всё то же, кроме расстрельных приговоров и отчаяния. Разница: ныне — огромная, тогда — почти не ощутимая. Барабанной шкуре безразлично, из чего сделаны барабанные палочки, когда по ней выбивают ритмы маршей.
Так рождались шестидесятники. Сколько эпитетов придумано: удачники, обласканные дети «оттепели», счастливое поколение первой свободы — все эти истощившиеся от повторения банальности подвергаются непосильно серьезному испытанию в свете публикуемого письма, в свете события, лежащего в его основе.
Теперь об этих женщинах.
Фриду Абрамовну Вигдорову в основном вспоминают как записчицу суда над Бродским, не сильно интересуясь, как и в качестве кого она там, в этом суде, очутилась. Между тем ее слава журналиста-заступника с середины 50-х до середины 60-х не уступала славе Ани Политковской. Ее журналистика, а сотрудничала она в те годы в основном с «Комсомолкой», была регулярным поступком, не оканчиваясь точкой в конце статьи, напротив, она считала статью отправной точкой борьбы за судьбу своего очередного героя, независимо от того, было или не было напечатано написанное. Она же не виновата, что из ее подзащитных самым знаменитым стал Бродский. Она этого и не узнала, скончавшись в 1965 году, в 50 лет. К тому времени она была автором пяти популярных романов и нескольких книг статей и очерков. Наташа Вайсфельд-Небылицкая, дочь знаменитого ВГИКовского профессора Ильи Вениаминовича Вайсфельда. Киношное дитя, красавица-сценаристка, в ту осень ей чуть за 20. В дальнейшем, как пишут в «Яндексе», «драматург и писатель, автор более 50 фильмов». Наташа скончалась в 2008-м.
Все мы жили тогда в недавно построенном писательском кооперативе на 1-й Аэропортовской, еще не переименованной в улицу Черняховского, я — в первом, Наташа — в четвертом подъезде, а Фрида Абрамовна с мужем, Александром Борисовичем Раскиным, и двумя дочками Галей и Сашей жила в шестом. Вмешательством ее в эту ВГИКовскую историю мы, скорее всего, обязаны моей маме, Евгении Самойловне Ласкиной, упомянутой Наташей в этом письме, написанном по просьбе Саши Раскиной и ей адресованном.
И последнее. Истинный сюжет этой истории с доносом выяснился не скоро, и до тех пор я был самым удобным подозреваемым — единственным чужаком, которого знала только Наташа и пригласила как владельца магнитофона. И я действительно принес ей маг, позаимствовав его у другой барышни, за которой я в то время ухаживал.
Грязь «оттепели»
Письмо к дочери Ф. А. Вигдоровой
Дорогая Саша!
Если честно, очень рада, что ты обратилась ко мне. Столько лет прошло, а меня терзало, что никак не могла поблагодарить Фриду Абрамовну. Нет, конечно, тогда я её благодарила за всё, что она для меня сделала, но это в приватной беседе. Ф.А. не спасла нас всех от «парового катка», который надвинулся на нас со всей мощью советской государственной машины, но я уверена, если бы не её вмешательство, её бесстрашные попытки предать обширной гласности истинную историю событий, возможно, кто-то из нас сгинул бы либо в лагере, либо в психушке. A propos, сегодня первый раз за 40 с лишним лет я подробно пишу и говорю на эту тему: раньше не могла, душа переворачивалась.
Шёл 1959 год. <… > Училась я уже на 4-м курсе сценарного факультета ВГИКа. Была наивная, идеалистичная, залюбленная родными. Была уверена: мои сценарии гениальны, все будут сняты, и тому подобная чепуха. А ведь с первых же курсов неприятностей было навалом. В факультетской газетке преподаватель по истории партии Каган написал, что я пропагандистка религиозного фанатизма и оправдываю монастырские обычаи. Затем в Польше интеллигенция встала на защиту свободы слова, а мы устроили в институте митинг в поддержку. Скандал развернулся страшный. Заведующий сценарной кафедрой Валентин Туркин (один из теоретиков кинодраматургии) так кричал на нас, что казалось, его пухлые щеки лопнут. Но <… > он любил наш курс, считал его талантливым и перспективным. Тогда пронесло. Потом я, как и все сокурсники, отправилась на практику для сбора литературного материала, так полагалось. Занесло меня на Усть-Колву (сама выбрала просто по карте, ткнула пальцем), Северный Урал, кругом тайга, плотогоны, Чердынь, прошла на плотах до Соликамска. Если помните, это всё лагерные места. В посёлке, где мы жили, что назывался Рябинино, был расформированный лагерь (ведь уже умер Сталин, прошёл ХХ съезд, расстрелян Берия). Многие бывшие узники остались тут же: им некуда было возвращаться. Один из прежних зэков, Иван Иванович Каспер, эстонец, провёл в лагерях с 16 до 45 лет <… >. Мальчик приехал из Эстонии в Кронштадт в гости к родственникам. Вместе с ними и отправлен в застенок. Пытали. Потом по пересылкам и лагерям. С ним я особенно сдружилась. Он возил меня на полуглиссере по рекам и узким рукавам, где было возможно пройти. Один раз завёз в дикое место. Остановились у высокого берега, долго и трудно поднимались вверх. Я увидела ржавую колючую проволоку, покосившиеся ворота, вышки. И бараки, вросшие в землю, а земля было вытоптанная, без единой травинки. Ни птиц, ни даже привычных гнуса с комарами, — ничего. <… > Каспер рассказал, как они «строили» этот лагерь и для чего: заключённые много знали. «Для вас, евреев, — рассказывал Каспер. — Ожидалось, что скоро прибудут тысячи и тысячи». Как я могла об этом не писать в своём отчёте о практике?! Представляешь, какой скандал был в институте?! А я по-прежнему порхала, сияя толстыми румяными щеками, уверенная в непобедимости добра и справедливости…
Курс наш был необычный, маленький, не более 15 человек. Всех называть не буду, только самых заметных. Владимир Валуцкий, Иванов и Трифонов (будущие литераторы-соавторы), Наталья Рязанцева, Шорохов (секретарь комсомола факультета), Михаил Цыба, Дая Смирнова (актриса, перешедшая с актёрского к нам прямо на четвёртый курс), Джойя Афиногенова, ну и я — Наталия Вайсфельд (девичья фамилия). <… >
Ежегодно, с момента поступления в институт мы устраивали день рождения курса. Начинались занятия с 5 октября. Мы постановили, что праздник курса назначаем на первое воскресенье октября. Обычно мы собирались в институтском общежитии, но в тот злополучный год там ещё не закончился ремонт, решили искать квартиры москвичей. Самая большая, просторная была у меня, вернее, у моих родителей, около метро «Аэропорт». Родители были в командировке…
День рождения курса продумывался очень тщательно, сценарий писался заранее, как правило, нашими юмористами Ивановым, Трифоновым и Валуцким, исполнялось всё «живьём». Капустник, скетч, стихотворные миниатюры. Весёлая чепуховина. На этот год решили попробовать найти магнитофон (тогда редкость же была!). И он нашёлся у Алексея Симонова, с которым я была дружна, часто захаживала на чай к его маме Евгении Самойловне Ласкиной.
Симонов принёс магнитофон, научил ребят, как им пользоваться. Меня дома не было, носилась со Шпаликовым сначала на киностудии «Мосфильм», потом в Комитет по кинематографии — планов-то было громадьё, тысячи задумок. Геннадий Шпаликов учился на курс младше, был такой удивительный, талантливый, мы его называли «суворовец, ушибленный Хемингуэем». Когда вернулась домой, всё уж готово было — и стол, и аудиоспектакль.
Помимо привычных песенок и стишков про нас, любимых, ребята приготовили пародию на пьесы о революции, главным образом пародию на пьесу «Человек с ружьём» Погодина. Дая Смирнова — Крупская, Валуцкий — Ленин, Михаил Цыба — Дзержинский, кто исполнял человека с ружьём, честно, не помню. Теперь пора и о гостях сказать. Практически все сокурсники, а из моих друзей только Симонов.
Джойя Афиногенова пришла с мужем, М. А. Пили (очень мало), ели, веселились. Авторам создания магнитофонного спектакля выразили особую благодарность, что-то подарили, актёрам аплодисменты и какие-то смешные штучки, кажется, слепленные на скорую руку из хлебных мякишей. Мы не боролись с властью, казалось нам, пришли новые времена, старое уж не вернётся. Весь наш капустник не был фрондой, не имел острой политической подоплёки. Именно это-то было особенно обидно потом, уж лучше бы страдать за идею, а не за балабольство.
Вечер уж подходил к концу, и вдруг М. А. сказал: «Что-то, ребята, вы не такое насочиняли, сотрите-ка на всякий случай!» И мы, сопливое дурачье, стёрли. <… >
Особо хочу не забыть об М. А. В их доме я бывала частенько. Джойя — моя подруга, сокурсница, овеянная флёром беды, — пожар на корабле при возвращении из Америки, гибель матери. М. А. был на очень много лет нас старше. Показывал мне свои картины. И всё время читал бесконечные пьесы в стихах a la Жан Расин. Это завораживало, как и рассказы о том, как он работал начальником лагеря в Маньчжурии, как его отпустили из НКВД за талант в Строгановку (или ещё куда-то). Приврать он мог и любил. <… >
Прошел после дня рождения курса примерно месяц. И тут грянул гром. На Лубянку вызвали Трифонова, Иванова и Валуцкого. Меня пока никто не трогал, уж и не знаю почему. <… > Как и кто их допрашивал — вопросы можно задать Валуцкому, но он, как правило, отказывается на них отвечать. Трифонов умер, жив ли Иванов, не знаю. Потом дёрнули и меня. Но не на Лубянку, а в деканат.
Там сидел Крючечников, который работал подмастерьем у нашего мастера Евгения Габриловича. Ходили слухи, что Крючечников «настучал» на двух наших известных сценаристов (Фрида и Дунского), это стало известно, когда они вернулись из лагерей.
Рядом с Крючечниковым сидел человек без лица, имени и фамилии. Этакое ничто и никто. Он меня спрашивал, нет, выспрашивал, кто придумал, зачем, кто главный и так далее. Время от времени он чуть повышал тон и грозил статьёй такой-то, пункт такой-то. Крючечников колотил огромным кулаком по собственной коленке, его сальные, прямые, тёмные волосы подрагивали, а мне чудилось, что пахнет он жиром, немытостью. Он тоже мне грозил, кричал, доводя голос до тонкого взвизга. И тут выяснилось, что у меня скверный характер. От страха, это уж точно — не от смелости, я сломала крышку от чернильницы, что стояла на столе, запустила обломками прямёхонько в лицо человеку без лица (мимо, конечно) и завопила нечто неудобоваримое, типа: «Не сметь на меня повышать голос, прошли те времена…» и тому подобную чепуху. Цыба подслушивал под дверью, решил, что меня бьют, выломал толстую дверь, ввалилось несколько человек. На этом допрос закончился, но наши беды, конечно, только начались.
Потом было комсомольское собрание института. Помню его очень фрагментарно.
То на трибуне Василий Шукшин в просоленной гимнастёрке и сапогах. Грозный, гневный — вот она интеллигенция. А вот Борис Бланк (студент-художник, ставший нынче режиссёром) требует исключения и из комсомола, и из института. Павел Арсенов (будущий режиссёр) — голова — квадрат, чёрный, как жук, — тоже жаждет наказания провинившихся. И ни один педагог, ни один мастер словечка не молвил в нашу защиту!
Отправлено: 05.11.13 05:01. Заголовок: Конечно, весь этот ..
Конечно, весь этот балаган не был похож на процессы 37-го года, к примеру Бухарина. Всего лишь жалкий, гнусный фарс, отголосок трагедий. Но нам было тошно и страшно. Голосование затеяли открытое, это чтобы по головам посчитать, да на заметку взять тех, кто защитить нас хочет. Подняли наши комсомольцы руки — более или менее половины за исключение? На глазок. Много воздержавшихся? Тоже подтасовать можно, а если единицы против, мы их на карандаш.
Через пару недель вышел приказ. Исключить из института Вайсфельд, Иванова, Трифонова, Валуцкого, Смирнову и почему-то Шорохова, который в тот день и у меня-то не был. Вероятно, его выбросили за то, что плохо руководил комсомольцами сценарно-редакторского факультета. Именно Шорохов пострадал более всех: без вины виноватый, потрясённый, он исчез из Москвы (был откуда-то из Сибири), там исчез, ходили слухи, что пытался добиться правды, писал в органы и ЦК партии, потом загремел в психушку, вышел, приехал в Москву через много лет, я с ним не виделась. А потом сгинул, по-моему, навсегда.
И вот осталась я без института, без привычного образа жизни, без надежд на правду и достоинство. А главное, многие, то есть те, кто клялся в вечной дружбе, боялись меня, не просто не звонили, а на другую сторону дороги переходили. Вот кошмар-то для юной дурочки! <… >
А мы, изгнанные, гадали, кто настучал-то? Зачем? Подозревали тех, кого не изгнали. Душа ломалась, крошилась, скудела. Пошла к ректору института Грошеву. Был он человеком незлобивым, не подлым в меру дозволенных партией границ. Спросила: за что всё это, зачем? Повздыхал и дал совет: «Потерпи, пережди. Я тебя восстановлю. Всех восстановлю, слово даю. Только переждите бурю». А ждать сил не было, терпению-то учиться надо.
Но это всё было несколько позже, а тогда, ещё до комсомольского собрания, в двух центральных газетах появились статьи. В «Комсомольской правде» Шатуновский («золотое перо» «Комсомолки») чуть ли не на целый подвал расписывал преступления, пьянство и всякие мерзости, которыми, оказывается, мы все годы обучения развлекались. А в «Вечерней Москве» Эдуард Хруцкий, он через пару лет стал очень модным сочинителем детективов, тоже гневно нас обвинял в гнусном отношении к революции, попрании советских святынь. Лихие журналисты, никого из нас в глаза не видевшие, не утрудили себя проверкой фактов. Приказали — ату их! Охота началась! Страшно мне было? Ещё как! И всё же пошла к Аджубею, он тогда главным редактором «Комсомольской правды» был. Совершенно забыла, как меня к нему пропустили. Большой кабинет. За столом — корпулентный, круглоглазый мужчина. Слушал меня со скучающим видом.
Я ему: «Как же ваш журналист, не встретившись со мной, понятия не имеющий даже, как я выгляжу, приписывает мне слова, которых я не говорила?! Каждая строчка в статье — ложь!» И зять Хрущёва отвечает с вялой ленцою в голосе, примерно следующее: «Да? Что ж, вполне вероятно, и есть некоторые преувеличения. Мне вас жаль, девушка, а что вы хотите?» — «Опровержения!» Аджубей: «Запомните: советские газеты опровержений не печатают». И точка.
Клубился серый, липкий туман вокруг. Исчезали приятели и друзья. Замолчал телефон. (Только один друг в то время меня не покинул — Алексей Симонов. Он бросать в беде людей не умеет. То придёт Баркова наизусть прочтёт. Или соберёт друзей, устроит стихотворный турнир в духе Франсуа Вийона. Знакомил со своими возлюбленными. Водил меня в театры, выгуливал по улицам, словно калечную собачку. Словом, делал, что мог. Когда я его нынче вижу, у меня сердце замирает от благодарности.) «Изгнанники» всё реже встречались, забились в своё одиночество, всякий переживал на свой манер. Происходили со мной тогда странные вещи. Однажды до утра прошагала из угла в угол по квартире. Вдруг внизу загрохотала машина. Двор наш замкнутый, грузовики никогда не заезжали. Глянула в окно. Жидкий рассвет. Полуторка, а на боку надпись: «Хлеб». Заметалась по квартире — сейчас придут, арестуют. Ещё до того, как Солженицына прочитала, про все эти ужасы ночных арестов и о чёрных воронках с надписью «Хлеб» или «Мясо» от тёток своих, вернувшихся из лагерей, наслышана была. Грузовик развернулся да и уехал.
А утром мне позвонила Фрида Абрамовна Вигдорова. В то время мною владело ватное отупение, я не знала, как выстроить свою жизнь, и ещё приходилось бороться с чёрной бессонницей. <… >
Фрида Абрамовна пригласила меня к себе. Пошла, ведь тогда меня и в дом-то боялись пригласить, а вот писатель и журналист Вигдорова позвала. Помню, как она на пороге встретила, — мне тогда показалось, от неё исходило мягкое тепло. Сейчас, дорогая Саша, я вынуждена перейти скорее в область ощущений, а не воспоминаний. Придумалось ли мне, или вправду так и было? Не знаю. Итак, квартира — типичный дом небогатых интеллигентов. Пахло чуть-чуть книжной пылью и почему-то ванильными булочками. Выглянули в коридор две девочки, одна постарше, кажется, обе в очках. Ф. А. рукой им махнула. Исчезли в недрах квартиры. Везде книги, в коридоре тоже. Ф.А. провела меня в кабинет. Стол, возле него кресло, у стены, кажется, секретер. Усадила меня напротив, возле стола. У Ф.А. круглые глаза, мягкие губы. Сама светится добром. Стала задавать вопросы, очень подробно. Поначалу я отвечала так, словно у меня зубы склеены. Потом Ф.А. разговорила, расшевелила меня. Что-то в тетрадке помечала.
А в это время по всем творческим вузам были разосланы письма о нашей истории. Их обсуждали на общих собраниях, так сказать, в назидание. Фрида Абрамовна, это я помню, присутствовала на многих, точно помню про Литературный институт. Там очень активно «сгрызали» Евтушенко и Ахмадулину: слишком ярок был их талант. На собрании зачитывали письмо про нас, Ф.А. удалось как-то исхитриться, снять копию письма. Она его мне показала. По дурости я копию не списала, не сохранила, а жаль. Но содержание помню очень хорошо, особенно ту часть, где говорилось, что из присутствующих на нашей вечеринке «нашёлся лишь один человек, который понял всю глубину идеологического падения студентов сценарного факультета и сообщил в соответствующие инстанции о том, что произошло на квартире у Н. Вайсфельд. Был он человек взрослый, прошедший суровую школу жизни». И фамилия сообщалась — М. А. Мне кажется, нынче мнится мне, что маме твоей удалось выступить на этом собрании в Литинституте и рассказать с моих слов, что на самом деле было записано на магнитофоне, кто посоветовал стереть запись с явным намерением сочинить донос любого содержания. Среди московской интеллигенции Ф.А. пользовалась репутацией честнейшего и чистейшего человека. Ей доверяли.
Известный ныне художник Михаил Ромадин, узнав от меня, что рассказала Вигдорова о письме, где упоминался М.А., отказался от работы над пьесой последнего, которую собирался ставить Театр им. Ермоловой. И должна заметить, даже руки ему не подал, заявив при всех и в лицо М. А., что со стукачами не работает.
В институте восстановили практически всех, кроме Шорохова. К 1963 году Валуцкий, Дая Смирнова, Трифонов, Иванов и я защитились, получили дипломы. И все, кроме несчастного Шорохова, состоялись. Многие потом говаривали: «Тогда уже наступили другие времена, это ведь не сталинская чистка». А мне думается, этого бы не было без тихой, но упорной работы Вигдоровой, которая не оставляла ни на минуту своих усилий — рассказывала о нас везде, где могла, делала тайное явным, то есть формировала общественное мнение. Помогло ли это нам? Я убеждена: безусловно.
Конечно, наша история была мелка, в это же время хватали диссидентов, мы же отделались лёгким испугом. Но Ф.А. была из той редкой породы людей, которые не выбирают «нужных» для защиты, понимают, что правду необходимо обнародовать, не важно, большая беда случилась с человеком или маленькая. И ещё — власть боится света. Она гадит, душит, убивает в тени. Она предпочитает, словно крыса, двигаться, прижавшись к стене, по стеночке, понезаметнее. И когда прожектор, яркий луч её освещает, крыса застывает, вжавшись в эту серую стену. Вигдорова была тем лучом, который не давал власти безнаказанно и в безмолвии творить свои чёрные делишки. Газеты не печатали её разоблачений, но Ф.А. говорила — и этот тихий голос слушали и слышали, а потом передавали от одного к другому открытую Ф.А. правду. Она не взлетала с флагом на баррикаду, она камешек за камешком строила эту баррикаду. Она со своей неизменной тетрадкой записывала весь позорный суд над Бродским, потом содержание тетрадки расходилось по стране и за границу, передавалось изустно. <… >
Удушье режима, тупость правителей, демагогия, намордник на свободу слова — превращают людей в безвольных и равнодушных скотов, управлять таким народом легче лёгкого. Мы проходим который раз (!) круг за кругом: революция, коллективизация, ГУЛАГ, Ленин, Сталин, Брежнев, теперь и путинская политическая и интеллектуальная стагнация.
Дорогая Саша! Если бы не было таких людей, как твоя мама, жизнь превратилась бы в сплошное унижение и мерзость. Фрида Абрамовна выбрала дорогу и уж не сворачивала с неё до конца дней своих. А ведь в те годы для этого требовалось небывалое мужество.
Отправлено: 13.11.13 18:23. Заголовок: Очень интересное инт..
Очень интересное интервью с Соломоном Волковым в"New Times":
«Евтушенко все сказал про себя сам»
Соломон Волков в диалогах с поэтом
Документальный проект Первого канала «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко» вызвал бурю эмоций: от абсолютного неприятия до безусловного интереса — и спустя месяц после премьеры его продолжают обсуждать. О том, что вошло и не вошло в фильм, чем эпоха столетней давности похожа на нашу, как Сталин выбирал своих жертв и что мучает 80-летнего поэта — The New Times расспросил историка культуры Соломона Волкова
Три часовых фильма — из 50 часов записи. Почему так много ушло в отвал?
Это не совсем так: предполагается, что выйдет книга «Диалоги с Евтушенко». Кроме того, в ходе наших разговоров Евтушенко много читал свои стихи и было много философских рассуждений, которые вряд ли были бы интересны телезрителю.
Сколько дней шли интервью?
Неделю. По нескольку часов в день, иногда по шесть-семь часов. Съемки шли в библиотеке университета города Талса, штат Оклахома, где Евгений Александрович преподает, и они велись, можно сказать, в аварийной ситуации. Это был конец ноября — начало декабря прошлого (2012) года, вскоре после этого Евтушенко перенес очень тяжелую операцию. Было очень поучительно наблюдать за Евтушенко. В перерывах между съемками он укладывался на кушетку, у него текла кровь из ушей, из носа, он глотал таблетки пригоршнями. Уверенности, что на следующий день съемка продолжится, не было никакой. Но когда загорались юпитеры, он мгновенно оживал и всех нас, участников этой съемки, побивал своей витальностью.
Кто делал монтаж?
Автор фильма — режиссер Анна Нельсон, корреспондент Первого канала в Нью-Йорке. Монтаж делался в Москве два с половиной месяца. Анна использовала те материалы, которые сочла нужными в своей режиссерской концепции.
Было что-то, что не вошло по цензурным соображениям? Странно, что Евтушенко совершенно не говорил про сегодняшнюю Россию, про политические процессы, которые идут в стране.
Цензурных изъятий не было совсем никаких. Политических тем мы в интервью не касались — дискуссия всегда сворачивалась на какие-то общефилософские вопросы.
Литература и биография Евтушенко вам говорил: «Это только для твоих ушей»?
Да, было. Особенно когда он уже укладывался на кушетку, а я пристраивался напротив: это касалось каких-то очень личных вещей, которые оглашению не подлежали. Но в фильме остался ваш вопрос про то, каким способом Евтушенко собирался свести счеты с жизнью после подавления «Пражской весны». Это разве не очень-очень личное?
Да, он сам об этом рассказывал, и я уточнил, как именно он собирался это сделать. Почему-то это вызвало взрыв негодования в интернете. И второе, за что меня ругали, это за вопрос о том, кто научил Беллу Ахмадулину пить по-серьезному. Мне это странно. По-моему, каждый нормальный человек думает о самоубийстве, равно как не для кого не секрет, что у Беллы была такая болезнь. Но такова, к сожалению, российская ментальность: когда то, о чем мы говорим в приватных компаниях, выносится в публичную сферу, тут же страсти накаляются. В России есть глубоко ошибочная тенденция — разделять творчество и жизнь, приватность человека: нас, мол, это не интересует. Во-первых, это неправда. Начиная, наверное, с Александра Сергеевича Пушкина, который совершенно сознательно делал свою биографию частью творчества, отделять личную жизнь художника от его творчества стало невозможно. А когда стал развиваться капитализм в предреволюционной России, появилась пресса, то публичность общественных фигур стала правилом. Например, Максим Горький и Федор Шаляпин. Каждый их шаг немедленно обсуждался в прессе. Горький пошел в ресторан — немедленно на другой день появлялись об этом сообщения в десятках газет. Шаляпин устроил скандал на репетиции — об этом тут же оповещалась почтеннейшая публика.
Но потом пришла советская власть, и был наложен тотальный запрет на сведения из частной жизни людей. И понятно почему. Сегодня позволят себе говорить о Максиме Горьком, а завтра начнут обсуждать личную жизнь Иосифа Виссарионовича Сталина, а вы знаете, в какое бешенство он приходил, когда только затрагивались вопросы его далеко не простой и весьма драматичной приватной жизни, если мы вспомним о самоубийстве Надежды Аллилуевой. И Сталин все это прекратил. А до революции писали очень откровенно о многих вещах, о которых сегодня стесняются.
2000 vs 1900
Например?
Ну вот, скажем, Михаил Кузмин в 1906 году опубликовал первую повесть, которая открыто была посвящена гомосексуализму, его «Крылья» знаменитые, это сразу же вызвало волну обсуждения в прессе, в том числе предназначенной для широкого читателя. И это была законная тема. Меня как историка культуры поражает, до какой степени, при всех понятных различиях, тот период столетней давности похож на сегодняшнюю российскую ситуацию. Я имею в виду в первую очередь, конечно, культурную ситуацию. Я в политике не очень разбираюсь, и она меня, честно говоря, не очень интересует. А культура, культурное поле, культурные дискурсы, вопрос культурной иерархии и культурного канона — это меня бесконечно занимает. Что входит в канон, что не входит и почему. Это то, что на Западе называется историей восприятия — как аудитория воспринимала ту или иную крупную культурную фигуру и почему: в России это направление пока только-только начало развиваться. Это невероятно интересно и увлекательно. Это дает ощущение перспективы — особенно когда смотришь на это с отдаления — десятков лет или даже ста лет. Например, недавно я перечитал раннюю поэзию Анны Андреевны Ахматовой — 1912–1914 годов, и меня поразило, насколько ее тогдашнее мироощущение современно: как она выражала любовную драму, выяснение любовных отношений с мужчиной, с самой собой и так далее. Современная российская, условно говоря, элитарная женщина, каковой была Ахматова 100 лет назад, и нынешняя женщина, скажем, высшего среднего класса — это просто один к одному, и это удивительно. Скажем, такие известные 100 лет назад поэтессы, как Ростопчина или Каролина Павлова, — они совершенно устарели. А Ахматова — нет. Вот, например, ахматовское:
Мы не умеем прощаться, — Все бродим плечо к плечу. Уже начинает смеркаться, Ты задумчив, а я молчу.
В церковь войдем, увидим Отпеванье, крестины, брак, Не взглянув друг на друга, выйдем… Отчего все у нас не так?
Ну разве это не современная женщина? Включая вот этот поход в церковь, который еще, может быть, двадцать лет назад был неактуален, а сейчас весьма и весьма. Причины для «стенки»
Уж коли мы заговорили о разных периодах в истории культуры. В брежневское время было более или менее понятно, каких писателей власть печатала, а каких — как Шаламова, Домбровского — держала в черном теле или отправляла в лагеря, как Даниэля, Синявского, Светова. А вот со Сталиным уловить логику труднее: у вас есть объяснение, по какому принципу Сталин отправлял на расстрел одних художников и миловал других?
Отношения Сталина с культурной средой — это, вообще говоря, поразительная история. Сталин не получил хорошего образования, но он был невероятным, что называется, автодидактом, то есть человеком, который сам себя воспитал. И он внимательно следил за литературным процессом. Константин Симонов в своей книге «Глазами человека моего поколения» зафиксировал, как на заседании Комитета по Сталинским премиям Сталин спрашивал того же Фадеева: «А вы-то читали это?» Фадеев, который знал, когда можно соврать, когда нет, честно ответил: «Нет, не читал, Иосиф Виссарионович». На что Сталин отвечал: «А я, к сожалению, прочел». Он все читал, все толстые журналы своего времени и был очень хорошо знаком с творчеством всех этих людей. Но он был прежде всего политиком. И уверяю вас, когда он выбирал людей в области культуры, которых, по его мнению, нужно было устранить, то первым и главным был критерий не литературный, а политический. И поэтому, скажем, устраняя людей вокруг Ахматовой, которые ему казались опасными или вредными, ее он не тронул. Как не тронул Шостаковича, Прокофьева, Эйзенштейна. Этих людей он считал талантливыми и в каком-то аспекте нужными ему и полезными. Он оставлял за собой право их критиковать, поправлять так, как считал нужным, но жизнь им сохранил.
Но Мандельштама отправил в лагерь, где Осип Эмильевич и сгинул.
Уничтожение Мандельштама в планы Сталина не входило — произошла ужасная накладка. Сталин хотел расстрелять Мейерхольда, Бабеля и Кольцова, очень долго раздумывал, как с ними поступить, и вынес, в конце концов, вот это ужасное, кровавое решение. Что же касается Мандельштама, то известна его резолюция: «Изолировать, но жизнь сохранить». Сталину, безусловно, положили на стол стихи про кремлевского горца*, по поводу которых Пастернак, когда ему Мандельштам это прочел, сказал: «Вы мне этого не читали, я этого не слышал. Это самоубийство»… Казалось бы, Сталин должен был бы автора приказать немедленно повесить вниз головой. Но у него были свои соображения. Почему он расстрелял писателей группы «Перевал»**?
Потому что это была группа с националистическим уклоном, а Сталин этого боялся. А вот обэриуты*** его совершенно не интересовали, поскольку не входили в тогдашний мейнстрим. Их закрутила машина репрессий, запущенная, конечно же, Сталиным. Кровавая машина, когда она уже раскручивалась, молотила всех. И, я думаю, похожая история произошла с Мандельштамом. Евтушенко и КГБ
Возвращаясь к вашим диалогам с поэтом. Поразительно, что в третьей серии Евгений Евтушенко называет в качестве человека, с которым он общался, Филиппа Денисовича Бобкова, который многие годы возглавлял печально известное Пятое управление КГБ — идеологическую контрразведку. Не секрет, что Бобков вел сложные игры со многими советскими интеллигентами, помогал им — Юрию Любимову позволил уехать из страны, Евтушенко и Вознесенскому открывал ворота на Запад, содействовал изданию их многотомников и так далее. Понятно, что за любезности приходилось расплачиваться. Видимо, поэтому Евтушенко и не назвал Бродскому фамилии Бобкова: к слову, эта фамилия была табу для многих известных и прогрессивных людей даже в конце перестройки. Из фильма понятно, что Евтушенко выполнял конфиденциальные поручения ЦК и/или разведки, передавал сообщения, которые по каким-то соображениям нельзя было передавать по дипломатическим каналам — пример тому его встречи с Робертом Кеннеди. Собственно, такую же роль выполняли и левые писатели Запада, приезжавшие в СССР. Но генерала Бобкова, вероятно, интересовало другое: о чем говорят в писательской среде, кто как настроен, кто собирается передавать рукописи за границу и т.д.?
Бобков опубликовал две книги. Одна из них у меня есть. Это небессодержательная книга, так скажем. Но, конечно же, совсем-совсем не откровенная. И откровенности мы, боюсь, не дождемся. Исключением является известная книга генерала Судоплатова. Там есть очень показательный эпизод, где он рассказывает, как к его жене, в прошлом кадровой сотруднице КГБ, специализировавшейся на интеллигенции, обратились, когда она уже была на пенсии, коллеги за консультацией: следует ли им вербовать людей, подобных Евтушенко? Судоплатов пишет, что жена дала следующий совет: таких людей, как Евтушенко, вербовать не нужно, они будут совершенно бесполезны в этом качестве, поскольку это люди неконтролируемые. Но пытаться их использовать, не ставя об этом в известность, она рекомендовала. Что любопытно, люди, которые говорят, что Евтушенко был агентом КГБ, ссылаются именно на этот эпизод из книги Судоплатова, который утверждает нечто прямо противоположное. Другими словами, подписку о сотрудничестве с КГБ Евтушенко не давал, но понимал, что его используют?
То, что КГБ пытался так или иначе использовать в своих интересах деятелей культуры, в этом сомнений быть не может. Но этим занимаются все спецслужбы во всем мире. Собственно, история с генералом Бобковым, то, что Евтушенко отказался назвать Бродскому своего собеседника в КГБ, и испортило отношения двух поэтов. И стало тем импульсом, который заставил Евгения Александровича предложить мне сделать с ним интервью — по примеру моих диалогов с Бродским. Я себя ругаю, что не задал Евтушенко напрямую вопрос: почему он не рассказал о своих разговорах с Бобковым? Но я думаю, что вы сейчас дали ответ на этот вопрос: как Евтушенко, которому надо было возвращаться в Союз, мог об этом сказать эмигранту Бродскому? Но мы ведь понимаем, что разногласия Бродского с Евтушенко, как у Синявского с советской властью, были эстетические. Это два совсем разных поэта, которые по большому счету не должны были бы вообще друг другу нравиться. Удивительным как раз является то, что, как сказал мне когда-то Бродский (в диалогах это есть), он помнил наизусть по 200–300 строк и Евтушенко, и Вознесенского. И Евтушенко знает стихи Бродского, притом что они друг другу эстетически не близки совершенно. Так что, я думаю, прояснение частностей в их отношениях было не таким принципиальным. Оно мало что могло изменить. А вот что было бы очень важным для понимания истории советской и даже постсоветской культуры — это распечатывание документов из архивов КГБ и смежных органов. Без этого нет объективной картины. И то, что у нас нет документов для суждений на эту тему, — абсолютно удручающая ситуация. Когда она изменится в России — я не знаю. Евтушенко упоминал фамилию генерала Ильина, который был смотрящим от КГБ в Союзе советских писателей и который любил вести с писателями доверительные, назовем это так, разговоры?
Я знаю, о ком вы говорите; нет, не говорил. А вы не спрашивали?
Видите ли, и когда я разговаривал с Баланчиным, и когда был собеседником Бродского, а теперь Евтушенко, я не ставил себе задачу припереть их к стенке. Кроме всего прочего, это непродуктивно: человек просто захлопывается и прекращает с тобой разговор. Моя же задача, как хроникера культуры, оставить как можно больше свидетельских материалов. Это я считаю важнее. Тик-так
Был Евтушенко, который писал: «Я не хочу, задрав штаны, бежать вослед за этим комсомолом». И был Евтушенко, который написал «Братскую ГЭС». Был автор «Бабьего Яра», о котором поэт Марков, зоологический антисемит, писал: «Какой ты настоящий русский, когда пошел на свой народ/ Душа, как брючки, стала узкой, пустой, как лестничный пролет», и был Евтушенко, который хотел, чтобы власть его любила и осыпала всеми прелестями номенклатурной советской жизни. Он сам о себе сказал: «Я тик-так, сегодня так, а завтра так». Вы понимаете, как это сочеталось в одном, безусловно, очень талантливом человеке?
Знаете, люди, которые сравнивают позицию Бродского и позицию Евтушенко, забывают о разнице в возрасте: Бродский родился в 1940-м, а Евтушенко — в 1933-м. Евтушенко начинал в сталинское время, когда еще Сталин был жив. И по моему абсолютно недоказуемому, конечно же, предположению, Сталин знал о существовании совсем юного Евтушенко и, так или иначе, взял его под свое крыло. Иначе чем объяснить факт такой тотальной публикабельности Евтушенко в сталинские времена? Это притом что он был исключен из средней школы с волчьим билетом за хулиганский поступок? И этого человека берут в Литинститут, издают его книжку, печатают во всех газетах, только что не в «Правде». Я считаю, что, проживи Сталин еще год-два, Евтушенко стал бы лауреатом Сталинской премии, как стали таковыми очень многие люди, которых в сталинисты никак нельзя записать, вроде Ростроповича или Рихтера.
Евтушенко прошел через множество разных этапов. В этом отношении они с Бродским люди из разных эпох. Бродский вырос в ситуации, когда возможно было, условно говоря, не замечать советской власти — в смысле писать стихи, которые бы никак не соотносились с ней, он продукт гораздо более позднего времени.
Ведь с Евтушенко любопытная история — ты хочешь что-то сказать критическое, проглядываешь его прошлое и понимаешь, что он уже сам об этом сказал про себя. Сказал, что да, он любил Сталина, писал просталинские стихи, сказал, что написал дерзкие стихи в связи с процессом врачей-вредителей и как его друзья буквально силой удержали от того, чтобы эти стихи тогда печатать. Он очень на этот счет откровенен. Его отношение к Сталину, как он говорил, изменилось после печально известной давки во время похорон диктатора, когда погибло множество людей. Он там был, чудом спасся, друг помог. Так что Евтушенко прошел через множество этапов, менялся, верил в социализм, разочаровывался в нем. Это была искренняя вера, равно как искренние разочарования, и это историкам культуры еще только предстоит проанализировать.
Два поэта
Согласитесь, что для такой тонкой натуры, как Евтушенко, должно было быть мучительно общаться с Артуром Миллером, а потом, вернувшись в Москву, идти на Лубянку. Это же человека должно было разрывать, нет?
Конечно же, это была для него очень сложная ситуация. Все это его страшно мучает. И он пытается во всем этом разобраться для себя. Каждый человек думает, наверное, на склоне дней или даже, как Бродский, совсем не на склоне, а просто ощущая, что тебя эта смерть проклятая хватает уже за сердце, — что получилось, что не получилось и почему.
Конечно, Евтушенко мучается. И Бродский мучился какими-то своими, другими, но тоже не слишком светлыми поступками, вот ведь в чем дело. Сейчас нам пытаются представить Бродского как такого человека из фильмов Вайды: человек из мрамора, человек из железа. Он не был таким. И уверяю вас, массу секретов, по поводу которых он мучился, он унес с собой навсегда, и никто о них не знает. Переводчик Виктор Голышев, которого я очень люблю и уважаю, на встрече с читателями, когда ему задали вопрос про фильм, ответил по принципу «я Пастернака не читал, но осуждаю» — то есть фильма не смотрел, но кому это все нужно. И очень примечательную вещь добавил: «Я знаю об отношениях Бродского и Евтушенко гораздо больше, но никому не скажу». Вот это моя боль как профессионального хроникера культуры. Вместо того чтобы все записать или рассказать, они предпочитают встать в позицию — знаю, да не скажу.
Меня неприятно удивило письмо Бродского, которое он написал ректору Queens Colledge, убеждая не принимать на работу Евтушенко: это плохо укладывается в образ того Иосифа Бродского, которого я знала. У вас есть этому объяснение?
Он был очень раздражительным человеком. Когда я читаю, какой Йося был обворожительный, то это обязательно воспоминания дамы, которая с ним встречалась один раз или два, и он хотел ее обворожить по понятным соображениям. А он часто поступал под влиянием раздражения. Евгения Евтушенко сегодняшняя Россия не занимает?
Нет, он откликается и даже, по-моему, пишет стихи на конкретные политические темы, но мы этого не касались.
В Россию он не собирается?
Ну куда же ему… То есть в Россию он собирается постоянно. Он постоянно об этом говорит. Из-за операции он отменил свой тур от Калининграда до Камчатки. Там все было уже расписано: где, как, когда он будет выступать. Сейчас ему будут делать протез, и дай бог, чтобы он вообще начал ходить. Но он по-прежнему надеется. Дай бог, он еще приедет в Россию.
*Имеется в виду знаменитое стихотворение Осипа Мандельштама:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, — Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.
**Литературная группа, которая сложилась в 1923 г. вокруг журнала «Красная новь», главным редактором которого был А. Воронский: его статья «На перевале (дела литературные)» и дала название группе.
***Обэриуты — Объединение Реального Искусства, членом этой группы был, например, Даниил Хармс, который умер в тюрьме.
Я, пожалуй, картинки и подписи к ним копировать не буду, а только текст.
Первоначально выход был запланирован на 15 ноября, но потом я обнаружил, что эта дата приходится на «буцумэцу», самый незадачливый день японского календаря, и испугался. Сегодня же у нас «тайан», «день великого покоя», гарантирующий любому начинанию максимальное благоприятствование. Оно мне очень и очень понадобится. Последний раз я так нервничал пятнадцать лет назад, когда в магазинах появилась моя первая книга, роман «Азазель». (И нервничал не зря – никто ее не покупал. Совсем никто). Сейчас я волнуюсь не из-за продаж. Эту большую, на десятилетие, работу я затеял не ради заработка. (Зачем было бы утруждаться? Штамповал бы себе по накатанной трассе приключения Эраста Фандорина – публика довольна, издатели тоже, рука пишет сама, голова отдыхает). Тут вот что. С течением времени меня всё больше завораживала моя страна, которая, в зависимости от внешних событий и моего внутреннего состояния, казалась мне то равнодушной каменной бабищей, то Царевной-Лебедь, то злобной Бабой Ягой, то потерявшейся в лесу Красной Шапочкой, а то и вовсе вертлявым Янусом: сегодня повернется бакенбардом Александра Сергеевича, завтра – усом Иосифа Виссарионовича. Наверное, это так и должно быть – чтобы собственная страна вызывала сильные чувства, но не до такой же степени разновекторные, говорил себе я. Много лет я ломал голову: свой я здесь или чужой (всегда хватало желающих напомнить мне про нерусскую фамилию); уезжать в блаженное далёко или оставаться; пытаться что-то изменить или не соваться с суконным рылом в калашный ряд. Постепенно я пришел к сознанию, что сначала нужно понять, а потом уж решать. А загадочных стран не бывает, бывает дефицит знаний и недостаточно высокий IQ. Еще я понял, что Карамзин был прав, когда назвал свой труд так, как он его назвал. Ключ к пониманию страны России - в истории созданного ею государства. Оно – хребет, на котором тысячу с лишним лет держится эта плоть и дает пристанище загадочной (или не загадочной) душе. У меня сложное отношение к нашему государству - даже не к нынешнему, которое, в конце концов, всего лишь крупица в этих песочных часах, - а к Российскому Государству во всей его исторической глубине. Такое ощущение, что оно беспрерывно находилось в конфликте и войне с собственным населением: притесняло его, мучило, обездоливало. Я решил пройти по всей траектории, с самого начала, и проверить, правда ли это. (Написал только первый том и уже вижу: нет, неправда. Не беспрерывно). Кроме того, при всей либеральности взглядов, я видел, что российское государство обладает феноменальным запасом прочности, позволившей ему провести страну через множество тяжелейших испытаний. В чем секрет этой живучести? Это тоже очень хотелось (и хочется) понять. В общем, у меня хватает стимулов для написания «ИРГ». Помимо всего прочего, и даже в первую очередь, это чрезвычайно увлекательное занятие. Лучше всего, как известно, та работа, которая не кажется работой.
Обычно историк, садясь писать книгу, уже знает, к каким выводам он придет; у него есть Концепция, которую надо доказать и обосновать. А я вот не знаю, куда меня вынесет моя история к восьмому тому. В этом смысле я со своими читателями на равных. Я, собственно, и есть прежде всего читатель: читаю всё, что есть; пропускаю через левое полушарие головного мозга; фильтрую, сортирую, раскладываю по главам и разделам, а потом показываю вам. Стараюсь не навязывать собственных выводов. Вдруг вы придете к другим? Конечно, я заранее знаю, что мое сочинение многим не понравится. Историкам – потому что моя «ИРГ» им не нужна, они и так всё знают. (Один из моих ученых рецензентов так и написал: мол, всё это славно, но зачем было утруждаться, пересказывать общеизвестные вещи?) Тем, кто читает акунинские книжки для развлечения, – потому что ничего развлекательного в моем повествовании они не найдут. Блюстителям-охранителям будет мерещиться идеологическая засада, фига в кармане и покушение на авторитет высочайше одобренного Единого Учебника Истории. Ну и, конечно, найдутся любители обидеться за Державу или за нацию. За этими-то не заржавеет. Выдернут что-нибудь из контекста, пойдут кликушествовать. И черт бы с ними. Меня интересует реакция нормальных читателей. Я уже вовсю работаю над вторым томом, но не выпущу его, пока не изучу отклики на первый. Кто прочитает, пишите замечания и соображения по подаче материала, стилю изложения, оформлению, структуре – в личку или в комментах к любому посту, не имеет значения. Всё толковое пригодится. Первый том подкорректирую, второй буду делать с учетом «вновь открывшихся обстоятельств». (Например, мне уже справедливо попеняли, что нужно было дать в приложении хронологическую таблицу основных событий).
В качестве гарнира к первому тому «ИРГ» выйдет еще книга повестей, действие которых происходит в ту же эпоху. Любители Фандорина-Брусникина, это чтение для вас. Надеюсь, не заскучаете. Но тираж беллетристического тома приедет из Италии только через две недели. Тогда про него и расскажу.
Сообщение: 594
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 05.12.13 01:00. Заголовок: В "РГ" - оче..
В"РГ"- очень интересное интервью с писателем Виталием Шенталинским:
Донос на Сократа
Чем обогащают культуру литературные архивы КГБ
Виталий Шенталинский: Человек должен жить в личном и историческом времени
Татьяна Ткачева
Создавая комиссию по творческому наследию репрессированных писателей России, поэт Виталий Шенталинский вряд ли предполагал, что его погружение во "тьму" Лубянки затянется на 20 лет. Он изучал старые следственные дела, выуживая правду о судьбах литераторов, и претворял свои открытия в документальные повести, составившие в итоге увесистый трехтомник. Презентуя в Воронеже очередное дополненное издание одной из этих книг ("Донос на Сократа"), Виталий Шенталинский рассказал "РГ", зачем сегодня надо возвращаться к тем событиям.
Судьба писателей в советскую эпоху - эта тема выбрала вас или вы ее?
Виталий Шенталинский: Мне довелось долго жить на Колыме, работал журналистом в Магадане. И у меня было много друзей, бывших политзеков сталинского времени. Уходящая натура. Писать об этом было тогда запрещено. И я думал, как спасти память о времени невиданного террора, среди миллионов репрессированных и погибших было и огромное количество писателей. А писатели в России очень много значат. В XIX веке литература была, по словам Герцена, второй властью, во всяком случае, над умами. И, конечно же, большевики воспринимали писателей как соперников во власти над сознанием. И - "философские" пароходы, сфабрикованные дела против литераторов... Вместе с авторами арестовывались и рукописи. Судьба и тех, и других, оставалась неизвестной. В годы перестройки появился шанс раскрыть тайные архивы КГБ и прокуратуры, эту гробницу исторической памяти.
Едва ли вас там встретили с распростертыми объятиями.
Виталий Шенталинский: Тогда общественные инициативы все-таки находили выход. К счастью, у меня были единомышленники: Булат Окуджава, прошедшие лагеря Олег Волков и Анатолий Жигулин, потом Владимир Леонович, Юрий Карякин, Виктор Астафьев... Мы составили комиссию и добились, чтобы ей предоставили возможность участвовать в открытии литературных архивов и реабилитации писателей. А поскольку эту кашу заваривал я, собратья по перу сказали: "Ты и иди". Помню фразу полковника КГБ, сказанную мне тогда при встрече: "Вы - первый писатель, попавший сюда добровольно. Ну, куда мне вас посадить?" Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись, а я подумал: "Слава богу, что мы уже смеемся над этим". Примерно год ушел на создание комиссии, еще год - на то, чтобы разрешили познакомиться с первым следственным делом. Как сейчас помню, это было дело Исаака Бабеля. Ну, а потом я "увяз" на 20 лет.
Виталий Шенталинский: Вначале я взял 13 самых ярких имен: Флоренский, Бабель, Мандельштам, Клюев, Пильняк... Затем список перевалил за полторы тысячи... а сейчас уже и за три! Первая задача была - узнать доподлинно, что случилось с тем или иным человеком и внести поправки в энциклопедии. Многие даты были искажены, в качестве года смерти ставили 1941-й или 1942-й, как будто человек погиб на фронте, а не в лагере. Например, мы не знали, когда и как погиб "русский Леонардо" - отец Павел Флоренский. Я впервые опубликовал материалы его следственного дела в журнале "Огонек". И читатели начали уличать меня в неточности, ссылаясь на энциклопедию: он умер в 1941 году, а не расстрелян в 1937-м. Людям казалось, что энциклопедия - истина в последней инстанции.
Как технически строилась ваша работа?
Виталий Шенталинский: Мы писали запросы, чтобы ознакомиться с теми или иными материалами. Сначала я до рези в глазах переписывал найденное в блокноты. Потом мне разрешили наговаривать текст на диктофон. Потом рукописи писателей позволили ксерокопировать. И все тут же издавалось и переиздавалось в журналах и сборниках. На Лубянке выделили человека для помощи комиссии. На обложках следственных дел бились и клевались, как хищные птицы, два грифа: "Хранить вечно" и "Совершенно секретно". То, что "совершенно секретно", могло быть уничтожено в любой момент, как и происходило нередко до перестройки - испепелили целый пласт литературы, который уже не восстановить.
Помните свои ощущения?
Виталий Шенталинский: На некоторых документах я видел следы крови, видимо, следователь неосторожно повел себя при допросе... В следственное дело того же Павла Флоренского заглядывал, как в братскую могилу: внутри множество фотографий тех, кто был арестован вместе с ним, - прекрасные лица дворян, священников, верующих людей, и все, в основном, погибли. Инстинктивное желание - захлопнуть папку! Но набирался духу и снова погружался в эти бумаги.
Вы помогали реабилитации писателей?
Виталий Шенталинский: Да. Особенно долго тянулся процесс с Николаем Гумилевым. Сейчас и он, и его "сообщники" по делу "Петроградской боевой организации" оправданы, а дело признано сфальсифицированным. Я не раз поднимал вопрос о Гумилеве, пока мне молодые прокуроры не рассказали, что один высший чин просто запер это дело у себя в сейфе. Если реабилитировать Гумилева, надо же признать невиновными и других участников дела, а само дело - выдумкой ЧК - преступной организацией террористов, загубивших кучу замечательных людей: историков, географов, художников...
Родившийся в Воронеже Андрей Платонов репрессирован не был, и в некоторых публикациях высказываются подозрения, не сотрудничал ли он с "органами"...
Виталий Шенталинский: Документов о том, что мой любимый Платонов - великий писатель ХХ века - был доносчиком, нет. Сама его жизнь - красноречивый документ: доносчики не живут в нищете и опале. Их прикармливают. А его не печатали, рукописи изымали, Сталин его сволочью назвал, сына арестовали... На Лубянке хранились некоторые его тексты, в том числе и неизвестные. Не изданный ранее "Технический роман", рисунок к "Чевенгуру", которого нет в каноническом тексте: якобы памятник революции, который коммунары решают воздвигнуть, - загадочная фигура, обоюдоострая стрела, перекрещенная лежащей восьмеркой, знаком бесконечности.
В истории с Платоновым, которую я описываю в повести "Натуральный человек", была такая сцена. К нему в гости пришел писатель Андрей Новиков (тоже воронежский, талантлив был, но пил много) с другом Кауричевым. Новиков поднял тост за освобождение сына Платонова из лагеря, а затем - "За погибель Сталина!". Это на Тверском бульваре в год юбилея вождя. Поступил донос. Кауричева и Новикова арестовали, а Платонова вызвали для объяснений. Он подтвердил, что был такой тост, но что он счел его провокацией и бросил рюмку со словами: "Иди вон!". Мы не можем на основании этого сказать, что доносил Платонов. Нет его подписи, все со слов неназванных свидетелей. Вероятно, кого-то из соседей.
Почему советская власть так боялась писателей? Крамольных же не печатали, зачем еще было изымать дневники, устраивать слежку?
Виталий Шенталинский: Интеллигенция - мыслящая часть общества. Старую мыслящую часть нужно было уничтожить, чтобы завладеть умами. Но репрессировали и вполне коммунистических писателей. Почему Сталину надо было убивать "журналиста номер один" Михаила Кольцова, он же был ярым сталинистом! Потому что требовался тотальный страх, патологический. За что запретили Библию, например? У меня стихи не печатали, если там были такие безобидные слова, как "душа" или "хорал". Потому что было постановление партии и правительства - "хватит играть в боженьку".
Многое еще предстоит узнать из архивов Лубянки? Или все рассекреченное уже исследовано?
Виталий Шенталинский: Процесс несколько замедлился из-за бюрократических препон. Сейчас власть инструкций сильнее, чем в перестроечное время. Насколько доступно читателю то, что извлекается из этих архивов?
Виталий Шенталинский: При желании можно почти все найти, много фильмов, книг, моя документальная трилогия выдержала уже несколько изданий.
Может, пора создать комплексную интернет-базу по наследию репрессированных писателей?
Виталий Шенталинский: Конечно. Вышли Книги памяти репрессированных геологов, этнографов, композиторов. Однако там не так много имен, как было бы в Книге памяти репрессированных писателей. Подобные проекты - лекарство от исторического беспамятства. То, что делают по всей стране историки и журналисты, "Мемориал", в том же Воронеже - малое православное братство во имя святителя Тихона Задонского, - это, по существу, и есть наш Нюрнберг. И мы можем увидеть, как в условиях угнетения, сдачи человеческих позиций людям открывалась возможность духовного сопротивления.
Академик Павлов в письме к Молотову говорил: "Вы сеете по всему миру фашизм!". Иногда люди обретали внутреннюю свободу, достоинство именно в тюрьме. Как София Парнок в 1927 году написала: "Не бить челом веку своему, а быть челом века своего, - быть человеком", - и вот эта поднятая голова, распрямленная спина, отсутствие страха перед жизнью. Один из моих героев, священник XVII века Потап Игольнишников из Орла-городка в Усолье Пермском (я переводил с церковно-славянского и готовил к публикации его книгу "Статиръ"), выразил это так: "О человек, познай свое достоинство!". За триста лет до Сахарова и Солженицына, за сто лет до Радищева!
Мы все-таки плохо понимаем эту тему.
Виталий Шенталинский: Да. Пожилые говорят: "Ой, у меня давление, не могу читать на эту тему, хватит уже"... Молодежь отмахивается - не мешайте жить красиво. Наша память повисает в воздухе. "Обратись лицом к седому небу, по луне гадая о судьбе, успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе", - это мудрые строчки Есенина, на самом деле правда иногда бывает неподъемной. Многие живут только в личном времени и тем, что касается непосредственно его, а предки и потомки - что-то условное, книжное. Мне кажется, полновесный человек должен жить по крайней мере в двух временах: личном и историческом. С предками и с потомками. Не все могут так жить, это хлопотно, не все согласны выполнять работу горя. Но иначе человек не достигнет самостоянья - в пушкинском понимании этого слова. Может, и не надо взваливать на себя груз всей истории. Но быть самому участником истории и иметь о ней посильное знание - надо.
Я встречался со студентами Воронежского музыкального колледжа. 16-17 лет. Светлые лица. Я спросил, слышал ли кто из них песню "Я помню тот Ванинский порт" - гимн политических заключенных, некогда популярнейшая, в полном смысле народная песня. Тишина. Но потом девочки мне подыграли, подпели, и я рассказал, что в лагере автора этой песни убили за нее. И детские лица стали постепенно зажигаться, как лампочки. (Тут, во время интервью, как в пьесе, позвонили ребята из музколледжа - благодарили за разговор. Прониклись. - "РГ"). Нам нужна эта память, чтобы не повторять ошибок, мы в России подвержены этой болезни - мы второгодники истории... Не зря писал Мандельштам: "Мне кажется, мы говорить должны о будущем советской старины", - предупреждая об опасности.
Справка "РГ"
Виталий Шенталинский - поэт, прозаик, автор десяти книг. Окончил Арктическое морское училище в Ленинграде и журфак МГУ, зимовал на полярной станции острова Врангеля и участвовал в высокоширотных экспедициях, был специальным корреспондентом журнала "Вокруг света" и вел рубрику "Хранить вечно" в "Огоньке". В годы перестройки организовал и возглавил Комиссию по творческому наследию репрессированных писателей при Союзе писателей СССР. Он первый открыл литературные архивы КГБ и опубликовал уникальные материалы о жизни и творчестве, в том числе рукописи Ахматовой и Пастернака, Мандельштама и Цветаевой, Бабеля и Булгакова, Горького и Шолохова, Бердяева и Флоренского, а также множества других выдающихся и малоизвестных деятелей культуры.
Сообщение: 645
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 13.12.13 04:48. Заголовок: Я тут пропустила ..
Я тут пропустила "Книжное казино" с Игорем Губерманом, которое было 28 ноября (неудивительно - как раз у нас праздники были, гости и т.д.), вот только буквально позавчера увидела и с удовольствием прочитала:
К.ЛАРИНА: Помолясь, начинаем нашу программу «Книжном казино». Здесь Ксения Ларина, Майя Пешкова.
М.ПЕШКОВА: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Майя, приветствую. И здесь же Игорь Губерман, поэт и прозаик. Здравствуйте, Игорь Миронович.
И.ГУБЕРМАН: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Мы уже вспоминали это имя утром, когда разыгрывали билеты на творческий вечер Губермана, который пройдет 28 ноября в доме культуры «Меридиан», который на Калужской. Поэтому кто билеты не выиграл, может билеты купить. Вы его не только увидите, но и услышите в его исполнении «Новые гарики».
И.ГУБЕРМАН: Удовольствие гарантирую.
К.ЛАРИНА: Гарантируйте, но в этом никто не сомневается. Давайте сразу скажем, какие у нас книжки сегодня на столе. Майя?
М.ПЕШКОВА: У нас сегодня книга И. Губермана «Иерусалимские дневники. + «гарики». На обложке написано: «18+. Содержит ненормативную лексику». Также И. Губерман «Новые дьявольски остроумные гарики». Эту книгу выпустило издательство «Эксмо», а предыдущую «АСТ». И. Губерман «Путеводитель по стране сионских мудрецов». А также книга «Скатерть Лидии Лебединской», любимой тещеньки.
И.ГУБЕРМАН: Это правда. Но здесь нужно сказать, автор-составитель Н. Громова, и я здесь только участвовал.
М.ПЕШКОВА: И ваша жена.
И.ГУБЕРМАН: И Тата, и ее сестра, и люди, которые дружили с Лидией Борисовной. Здесь Гриши Горина замечательные воспоминания, Дины Рубиной. Наташа сделала просто замечательно. Она автор с точки зрения того, что она все это собрала как пазл. Получился изумительный калейдоскоп про действительно существующий феномен, в будущем экспонат музея. Лидия Борисовна завела скатерть, и на ней расписывались великие люди. А когда они уходили, вышивала, чтобы все это осталось.
Однажды один гость забыл у тещи шарфик. И к тому времени, как он вернулся от метро, теща его уже распускала, чтобы связать что-нибудь еще.
К.ЛАРИНА: А скатерть сохранилась?
И.ГУБЕРМАН: Сохранилась, чисто музейная ценность. Потрясающей красоты, ушедшее поколения уже на ней расписывалось.
К.ЛАРИНА: Я знаю два таких случая в нашей истории. Это кабинет Ю.П. Любимова на Таганке, там, где расписывались и писали на дверях, и надписи эти сохранились. И еще одна вещь – гримерка Олега Басилашвили, где на потолке расписывлись все, кто приходил на спектакли БДТ. А там можно себе представить тоже, какой свет собирался.
И.ГУБЕРМАН: Да. А знаете, почему у Любимова на дверях?
К.ЛАРИНА: Да.
И.ГУБЕРМАН: Он всегда это объяснял так: когда меня выгонят из театра, дверь я вынесу с собой.
К.ЛАРИНА: Ну, вот, из театра он ушел, а дверь оставил, это уже национальное достояние.
Друзья, давайте я сейчас вопрос задам первый, на который вы будете отвечать по смс. Тот, кто на этот вопрос ответит, получит одну из книг, которые Майя перечислила. О каком великом ученом Губерман написал книгу?
Это не юмористическая книга?
И.ГУБЕРМАН: Дико серьезная.
К.ЛАРИНА: +7-985-970-45-45.
А сейчас мы по традиции вам представляем первые строчки рейтингов продаж. Топ составлен на основе данных о лидерах продаж, предоставленных тремя крупнейшими книжными магазинами Москвы «Московский Дом книги», «Библио-глобус», «Москва».
Начинаем с 8-й строчки, поскольку здесь моя любимая книжка – Александр Мясников «Как жить дольше 50 лет. Честный разговор с врачом о лекарствах и медицине».
М.ПЕШКОВА: Ты ее, наверно, постоянно читаешь?
К.ЛАРИНА: Я ее все никак не прочту, уже пора прочесть, а то время-то бежит.
На 7-м месте Алексей Иванов «Географ глобус пропил». Мы понимаем, что здесь эффект прямого действия, т.к. вышел фильм по этой книге. На 6-м месте Халед Хоссейни «И эхо летит по горам». На 5-м месте Владимир Сорокин «Теллурия». Чуть выше Сергей Лукьяненко «Застава. Пограничье». Чуть выше Ю Несбе «Полиция», детектив. Дэн Браун «Инферно» переместился на 2-ую строчку. 11 недель этот роман занимал 1-ую строчку рейтинга. На 1-ое место вышел наш Дэн Браун – Борис Акунин «История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия».
И.ГУБЕРМАН: Ничего себе.
К.ЛАРИНА: Да, ну, посмотрим, как она будет читаться, пока режим ожидания, т.к. автор известный, и его пока сразу хватают как автора.
А сейчас мы переходим к книге «Иерусалимские дневники». Это многотомное произведение?
И.ГУБЕРМАН: 6-й и 7-й дневники тут и, будете смеяться, 250 стишков из еще не написанного 9-го дневника. Просто меня просили новые стихи, и я их туда вставил.
К.ЛАРИНА: Это в буквальном смысле дневник?
И.ГУБЕРМАН: Это где я ездил, что переживал и стишки, по 800-1000 стишков в каждом дневнике.
К.ЛАРИНА: Как там погода?
И.ГУБЕРМАН: Теплынь, у нас настоящая зима. 24-25 градусов, голубое высокое небо, и все дико недовольны, т.к. нет дождей. И молятся все раввины.
К.ЛАРИНА: А у нас тут серое небо, серые люди. И мысли серые, и желания тоже.
И.ГУБЕРМАН: Читайте срочно книгу «Как дожить до 50».
К.ЛАРИНА: «Как жить дольше 50»!
И.ГУБЕРМАН: Где я жил в молодости, учился в школе, у нас на дворе жили две проститутки, работали на Белорусском вокзале. Их звали Валя и Наташа. На вокзале они работали, естественно, как Эвелина и Нателла. Им было чуть больше 30, по воскресеньям у них почему-то был выходной, и они на скамеечке лузгали семечки, курили и разговаривали. А мы, мальчишки 15-летние вокруг них толпились. И Нателла любила сказать, что старые мы уже. На что Эвелина говорила: «Наташка не горюй, мы еще людям пригодимся».
К.ЛАРИНА: Тут нам Евгений Александрович Ямбург, известный педагог, рассказал очень смешно анекдот профессиональный. Учительница сидит в учительской, когда уже все закончилось, она устала, уже вечер, устала проверять тетради, подняла голову, вздохнула и говорит: «Нет, все-таки наша профессия древнее».
И.ГУБЕРМАН: Наверно, да.
К.ЛАРИНА: У нас время хватает на чтение, давайте перейдем.
И.ГУБЕРМАН: Печать печали перламутром туманит лица людей, не смогших этим утром опохмелиться.
В день святого Валентина, в день венериных оков, серебрится паутина на паху у стариков.
Господь, сотворивший закат и рассвет, являет большое художество: в России евреев почти уже нет, а видишь огромное множество.
Одно из, по-моему, главных земных достижений моих – сейчас уже мало мне равных в искусстве разлить на троих.
Пришел я к горестному мнению от наблюдений долгих лет: вся сволочь склонна к единению, а все порядочные – нет.
К.ЛАРИНА: А вот, интересно, вы на заказ пишете?
И.ГУБЕРМАН: Нет, я же не Дима Быков, который мгновенно пишет. На заказ я пишу, когда у друзей юбилеи. И если получается, я даже их в книжки вставляю.
Однажды мне позвонил из Нью-Йорка в Иерусалим владелец какой-то туристической фирмы, русскоязычной, и говорит: через нашу контору сотни людей ездят каждый год сюда гулять-отдыхать, а к вам не едут, т.к. знают вашу ситуацию, напишите что-нибудь зазывное такое. Гонорар обещал и оператора. Приехал оператор, и я на фоне Старого города на заказ написал дико зазывный стишок:
Мы евреям душу греем, и хотя у нас бардак, если хочешь быть евреем, приезжай сюда, мудак!
Гонорар получил, а стих не показали.
К.ЛАРИНА: Все, что вы сейчас пишете, уже под запретом. Мы дожили до того времени, когда рисовать можно только большое и чистое.
И.ГУБЕРМАН: Для того, чтобы получить большое и чистое, пусть помоют слону некоторые части. Их желание прекратить русскую неформальную лексику сродни желанию закрыть Америку. Я думаю, и такое желание у них есть, просто не выступил еще никто с предложением. Это было еще, по-моему, во времена Салтыкова-Щедрина – закрыть Америку.
Невозможно это, т.к. неформальная лексика – часть русского языка. И потом Маркс был не прав, или это Энгельс, который сказал, что религия – это вздох угнетенной твари. Нет вздох угнетенной твари – это неформальная лексика. И пока будет Россия, будет неформальная лексика. И ей пользуются во всем мире.
К.ЛАРИНА: А в Израиле есть неформальная лексика?
И.ГУБЕРМАН: Сколько угодно. А, вы имеет в виду в языке? Нет. В языке это обычные названия половых органов, совокупление, общественно доступные женщины и т.д. Но это не звучит так, как по-русски, поэтому во всем мире используется русская неформальная лексика.
К.ЛАРИНА: Это единственное наше российское историческое завоевание?
И.ГУБЕРМАН: Нет, не единственное. Еще балет…
К.ЛАРИНА: Это все слухи.
И.ГУБЕРМАН: Но это великое завоевание языка. И этим надо очень гордиться. Я, например, очень горжусь.
К.ЛАРИНА: Сейчас все наши ханжи записные проснутся и устроят нам кузькину мать.
И.ГУБЕРМАН: Валите на меня.
К.ЛАРИНА: Конечно, у нас вообще прямой эфир, откуда мы знаем, что в следующую минуту скажет. Мало того, у нас теперь еще и нельзя выпивать публично. Я имею в виду, на экране.
И.ГУБЕРМАН: В Америке тоже нельзя. Но кладешь в пакет, и никто даже не подойдет. А в России подойдет, порвет пакет и поведет, куда надо.
К.ЛАРИНА: Кроме того, в России собираются вводить запрет на распитие спиртных напитков даже на ТВ, в художественном произведении, на спектакле, в кино. Мы, кстати, это по вы тоже это помните.
И.ГУБЕРМАН: Помню. Меня удивляет идиотизм предлагающих эти запреты. Люди же живут в среде человеческой, общаются в среде, и вдруг им приходят такие идеи. Это какая-то фантастика. Думаю, не в одной стране мира, даже в Африке, где едят людей.
К.ЛАРИНА: Но они же все это объясняют благими намерениями. Они очень озабочены нравственным падением нации.
И.ГУБЕРМАН: Нашей нравственностью занимались давно, в сталинские времена вон как заботились о нравственности. И боялись разводиться, что, это помогло? Нет. Это приметы жуткой глупости и страшной, ненормальной душевной активности. Салтыков-Щедрин это называл административным восторгом, вот это, по-моему, с ними происходит.
К.ЛАРИНА: А то, что касается курения в Израиле? Я не знаю, это какая-то общемировая тенденция борьбы с курением?
И.ГУБЕРМАН: Горжусь безумно, что в Израиле круглый зал, 4-5 коридоров, в конце коридора курилка, где ты можешь выпить кофе. Я только что ездил по Америке. Вы себе не представляете, какое количество матерных слов и какое качество от злобы. Нигде нельзя курить.
К.ЛАРИНА: У нас сейчас перерыв на Новости. Ответ на вопрос – о Бехтереве написал книгу Игорь Губерман.
НОВОСТИ
К.ЛАРИНА: Я тут подумала и решила, что книжку «Как прожить дольше 50 лет» легко можно заменить на книжку Губермана «Искусство стареть».
М.ПЕШКОВА: Более чем равноценный обмен.
К.ЛАРИНА: В «Скатерти Лидии Лебединской» вы тоже написали?
И.ГУБЕРМАН: Я там тоже написал. Очень феноменальная теща. Я ее очень любил.
К.ЛАРИНА: У нас сейчас выставка проходит в Манеже, посвященная истории государства российского. Называется «Романовы». И она вызывает очень много споров. Там есть такой эпизод - великие люди. И там портрет Достоевского, потом патриарха Кирилла, потом портрет Гоголя, потом Путина.
И.ГУБЕРМАН: Хорошая компания. Хорошо, что Достоевский не может возразить, так сказать.
К.ЛАРИНА: Как вы думаете, это о чем свидетельствует?
И.ГУБЕРМАН: Мне кажется, это психологическая подготовка к тому, что царь-батюшка Руси не обходим.
К.ЛАРИНА: Все-таки пропаганда монархии?
И.ГУБЕРМАН: Да.
К.ЛАРИНА: А, может, наш народ действительно склонен к такой форме управления?
И.ГУБЕРМАН: Очень может быть. Но монарх должен быть просвещенный, тогда я на монархию согласен. И многие достоянные люди меня поддержат.
К.ЛАРИНА: Вопрос от нашего слушатели Бориса: «Нужны ли, по вашему мнению, встречи писателей с руководством государства?».
И.ГУБЕРМАН: Нет, по-моему, это ужасный позор.
К.ЛАРИНА: А вы были членом Союза писателей?
И.ГУБЕРМАН: Нет, я брезгливый человек, хотя у меня уже вышли три книжки, я мог бы стать им.
Встречи писателей даже друг с другом совершенно противопоказаны. Я очень дружу с Диной Рубиной, но выпиваем мы с ней не чаще, чем раз в два месяца. И другие писатели сиживают. Но чаще не нужно, а уж собрания не нужны совершенно точно. А уж с вождем – это ужас.
К.ЛАРИНА: Вы считаете, есть политзаключенные в России?
И.ГУБЕРМАН: Конечно.
К.ЛАРИНА: У нас же за мысли не сажают вроде как?
И.ГУБЕРМАН: За инакомыслие вроде не шьют, но узники Болотной, Ходорковской, всем же это ясно.
К.ЛАРИНА: Давайте вернемся к вопросам, т.к. я должна разыграть полный комплект сегодняшних книг. А вопрос такой, на сообразительность: какая кличка была в тюрьме и в лагере у И. Губермана? +7-495-363-36-59.
Алло, здравствуйте.
СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте, это Владимир.
К.ЛАРИНА: Да, Владимир?
СЛУШАТЕЛЬ: По-моему, писатель?
К.ЛАРИНА: Тепло, но не совсем. Алло?
СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Здравствуйте.
СЛУШАТЕЛЬ: Меня зовут Ирина. Думаю, губернатор.
К.ЛАРИНА: О, классная. Но нет.
И.ГУБЕРМАН: В лагере таких не бывает.
К.ЛАРИНА: Алло?
СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте. Я думаю, профессор.
К.ЛАРИНА: Да!
СЛУШАТЕЛЬ: Меня зовут Марина.
К.ЛАРИНА: Вы знали?
СЛУШАТЕЛЬ: Нет.
К.ЛАРИНА: Отлично. Поздравляем! Спасибо вам.
СЛУШАТЕЛЬ: Я счастлива.
К.ЛАРИНА: Но помимо этого, Губерман приехал в Москву и выступает в зрительном зале «Меридиан» на Калужской.
И.ГУБЕРМАН: Приходите, пожалуйста.
К.ЛАРИНА: А вы отвечаете на вопросы?
И.ГУБЕРМАН: Обязательно.
К.ЛАРИНА: А что спрашивают обычно?
И.ГУБЕРМАН: Вопросов задают огромное количество. Я в Америке получил записку, я ведь их собираю, а потом печатаю: «Игорь Миронович, вы такой замечательный автор, как жаль, что вы женаты, вы могли бы доставить радость многим женщинам».
К.ЛАРИНА: Только мечтать можно о такой записке.
И.ГУБЕРМАН: Да, я ее показал жене, и ей не понравилось.
К.ЛАРИНА: А серьезные вопросы задают из зала? Связанные с политикой?
И.ГУБЕРМАН: Очень мало. Я думаю, с первых стишков, которые я читаю, устанавливается понимание в зрительном зале.
К.ЛАРИНА: Они сразу реагируют? Смеются, хлопают после каждого четверостишия?
И.ГУБЕРМАН: Да. Иногда хлопают, иногда нет, это зависит от эмоционального состава аудитории.
К.ЛАРИНА: А ненормативную лексику используете?
И.ГУБЕРМАН: Абсолютно.
К.ЛАРИНА: Никто не выбегает с криком "безобразие!"?
И.ГУБЕРМАН: Ну, что вы, наоборот. Как-то я получил записку: «Прочтите ваши самые матерные стишки, только помедленней, мы записываем. Учительница начальных классов».
К.ЛАРИНА: Давайте прочтем еще.
И.ГУБЕРМАН: Вчера заговорили про французов – была какой-то крупной битвы дата, – и ясно вдруг я вспомнил, как Кутузов держал со мной совет в Филях когда-то.
Когда существование плачевное Заметно приближается к концу, То средство наиболее лечебное – Прильнуть после стакана к огурцу.
Холодно зимой, а летом жарко, осень и весна – для настроения, и хранит Господь нас, только жалко – малый срок у нашего хранения.
У старости несложные приметы: советовать охота старикам. И, сидя на корриде, мы советы даем тореадорам и быкам.
Конечно, утро мудренее, чем вечер в неге и нирване, поскольку утром нам виднее, что наболтали мы по пьяни.
Вот такие грустные стишки.
К.ЛАРИНА: Еще давайте, они не такие грустные, они ироничные.
И.ГУБЕРМАН: На жизненной дороге этой длинной, уже возле последнего вокзала опять душа становится невинной, поскольку напрочь память отказала.
В мире этом, зыбком и суровом, тихо мы бормочем как умеем: лучше быть богатым и здоровым, чем больным, чем нищим, чем евреем.
Любая мне мила попойка, душе дарящая полёт, я выпил в жизни этой столько, что не любой переплывёт.
В немой не корчись укоризне И постыдись угрюмой позы, В тернистый путь семейной жизни Творец повтыкивал и розы.
К.ЛАРИНА: Красиво вы формулируете, не всё смеяться. А вот по поводу ностальгии. Вот мы тут говорим про монархию. А с другой стороны, существует такая ностальгия по совку.
И.ГУБЕРМАН: У кого?
К.ЛАРИНА: По ТВ большой популярностью пользуются программы, связанные с советским временем.
И.ГУБЕРМАН: Я думаю, это тоска по молодости. Но и тоска по советскому укладу тоже. Жизнь очень усложнилась. Но и стала богаче, но люди это не очень замечают.
К.ЛАРИНА: В качестве противопоставления сегодняшнему?
И.ГУБЕРМАН: Да, сегодняшней тревоги, неопределенности.
К.ЛАРИНА: Но это же тоже книга про советское время, «Скатерть Лидии Лебединской»? Или параллельная реальность?
И.ГУБЕРМАН: Нет, Лидия Борисовна была одновременно и очень советским человеком, и все понимала про советскую власть. И эта раздвоенность всем нам была очень свойственна. Мы ужасно несем в себе черты советского характера. Например, мы чудовищные расисты. Это сейчас вскрылось.
К.ЛАРИНА: Я тоже слышала в Америки, что самые страшные мигранты это люди из СССР.
И.ГУБЕРМАН: Всегда это было. Все фашистские тенденции, которые были свойственны советскому человеку, к сожалению, у нас есть.
К.ЛАРИНА: А это возможно в себе как-то искоренить?
И.ГУБЕРМАН: Я думаю, в детях это пройдет. Перевоспитать невозможно совершенно.
К.ЛАРИНА: Сегодня во многом традиции советского времени проявляются в формировании ближнего круга вокруг человека. Я опять же возвращаюсь к этой книге. Я понимаю, это воспоминания людей, которые опять же приходили в дом.
И.ГУБЕРМАН: Да.
К.ЛАРИНА: Это было некое убежище. Внутренняя эмиграция.
И.ГУБЕРМАН: Безусловно. Открыто велись разговоры.
К.ЛАРИНА: Эта книжка в качестве учебника жизни в авторитарной стране пригодится.
И.ГУБЕРМАН: Думаю, да. Т.к. Лидия Борисовна была удивительно вольным и свободным человеком.
К.ЛАРИНА: Мы должны заканчивать уже. Спасибо, Игорь Миронович.
С.КОРЗУН –Всем добрый вечер! Я Сергей Корзун. Гость мой сегодняшний писатель, поэт, кстати, публицист – можно и так сказать - Владимир Войнович. Здравствуйте, Владимир Николаевич!
В.ВОЙНОВИЧ – Здравствуйте!
С.КОРЗУН – Непосредственным поводом – выход в свет «Трибунала», новой пьесы. Вернее, она немножко переписана. Она появилась в целом виде в приложении к газете «Совершенно секретно». Она еще предваряется большим интервью, которое главный редактор Люда Телень взяла у вас тогда. Написана она была – напомните, когда?
В.ВОЙНОВИЧ – Первый вариант был написан в 85 году.
С.КОРЗУН – А! Даже в 85-м!
В.ВОЙНОВИЧ – В 85, когда я жил в эмиграции, лишенный гражданства российского, то есть, тогда советского; и было мало надежд, что она когда-нибудь здесь как-то осуществится. И первый вариант я предложил за неимением другой площадки, радиостанции BBC, вашим коллегам, и там сделали из этого радиопьесу и играли всем коллективом ВВС русской службы, и я там участвовал тоже – играл какую-то роль. Какую – даже не помню.
С.КОРЗУН – ВВС. А насмешник вы! Я помню, тут обновил еще - воспоминания читал, как вы писали, как вам гонорары присылали с ВВС. В Мюнхене были. Сколько там? 5 лет продолжалось? Не на тот адрес, меняя постоянно адреса, хотя вы лично вписывали им туда, куда отправлять.
В.ВОЙНОВИЧ – Да-да-да.
С.КОРЗУН – Ну, что, давайте о «Трибунале» два слова. Пьеса читается – я прочитал, почти всю пробежал, она есть, собственно, и на сайте «Совсекретно» - в общем, читается, как совершенно современная. Вы ее именно адаптировали?
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, собственно говоря, я и занимался сейчас. Почему я считаю ее новой пьесой – потому что там я использовал…. Я так скажу, что, когда я ее написал, мне казалось, что это современная тема, и она была современной. Прием такой я придумал, и он мне очень нравился, потому что там человек приходит в театр, и там происходит на сцене какое-то действие. Он спрашивает: «А, что вы будете играть?» Они говорят: «А мы будем играть трибунал, судить будем». «И кого?» - он спрашивает. А они говорят: «Ну, а нам все равно. Например, вас» и начинают его судить. Действительно, сначала ему кажется, что это игра. Потом оказывается, что это не игра, что его, действительно, судят, и он, оказывается, во всем виноват.
Так вот я эту пьесу я написал, как я говорил, я ее где-то напечатал. Потом мы играли ее на ВВС, потом открылся для меня Советский Союз, и вдруг я получаю в 89 году письмо от Плучека Валентина Николаевича, который предложил мне поставить это в театре Сатиры. Я, естественно, охотно согласился, и пьеса была поставлена. Но шла она недолго. У меня она недолго шла, потому что, как мне сказали, пришла дочка Горбачева, а там один актер играл одну роль, - чего я совершенно не предполагал - играл, пародируя Горбачева. И она – дочка - решила, что это антигорбачевская пьеса, хотя она не была такой. В общем, короче говоря, Плучек испугался, и сам ее снял.
И потом прошло какое-то время, я смотрю: пьеса, в общем-то, устарела, потому что время куда-то ушло, советские реалии какие-то ушли, устарела. Но, мне было жалко этого приема, и мне показалась, собственно говоря, и тема отошла в сторону. А теперь смотрю: тема-то вернулась, а прием остался у меня тот же. То есть, совершенно новые реалии к сюжету моему совершенно подходят. Поэтому я переселил героя в новое время, и все заиграло по-новому.
С.КОРЗУН – Вы следите внимательно за тем, что происходит в этом новом времени? Как, что, «Болотное дело»…?
В.ВОЙНОВИЧ – Я слежу, «Болотное дело», я даже состою в какой-то… круглый стол там, который «Болотным делом» занимается. Слежу-слежу. Так не хожу никуда, а так, на расстоянии - слежу.
С.КОРЗУН – А, чего вдруг решили журнальный вариант? Или других вариантов просто не представилось? Может, книжку выпустили, может, взял кто-то…
В.ВОЙНОВИЧ – Нет-нет, книжка у меня тоже будет, там у меня будет сборник пьес. Это у меня не единственная пьеса, поэтому там у меня будет сборник пьес. И потом… не знаю – может, театр какой-нибудь возьмет.
С.КОРЗУН – Но пока не было предложений?
В.ВОЙНОВИЧ – Есть какие-то, просто мне не хочется о них говорить, потому что они такие – эти предложения – настолько неясные, зыбкие, поэтому, чтобы не сглазить, я помолчу пока.
С.КОРЗУН – Ага. В общем, те, кто будет читать, те, кто еще незнаком - есть так многое, что роднит еще и с «Москвой 2042», и, собственно, много и вопросов сегодня к вам: Доживем до «2042»-то? Как вы думаете?
В.ВОЙНОВИЧ – Может, отчасти уже и дожили…
С.КОРЗУН – Доживем… Как «догоним и перегоним!»
В.ВОЙНОВИЧ – Совершенно верно, да. Нет, ну в буквальном смысле, конечно большинство радиослушателей – я то не доживу – но, большинство радиослушателей, если буквально говорить, доживет, я надеюсь, в благополучии и здравии.
С.КОРЗУН – А вот, смотрите, не обидно, что так все возвращается? И ваш первый вариант пьесы «Трибунал» в 85-м году, и «Москва 2042» - когда она была написана – тоже в 80-е?
В.ВОЙНОВИЧ – Да, я ее начал в 82-м, закончил в 86-м – вот, так.
С.КОРЗУН – Какие ваши мысли по поводу истории? Она кругами ходит, либо по спирали, как нас учили в курсе марксизма-ленинизма?
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, да - ходит кругами, пожалуй. Вот, я ее задумал – почему там дата стоит – я ее задумал в 82-м году и решил взять какую-то крупную дату, начиная с того времени. И когда я ее написал... Я должен сказать сразу, что я ее не писал, как пророчество – я ее писал, как предупреждение. Я сам надеялся на какое-то лучшее развитие событий, но я хотел сказать советскому обществу и советским вождям, что, если дальше будете идти в эту сторону, то вот, примерно, к чему вы придете неизбежно. А потом, когда я написал, многим мои предсказания показались дикими и несуразными и несвоевременными, а тем более началась перестройка, время пошло куда-то в другую сторону, то есть, события пошли.
А потом я стал смотреть, смотрю: так постепенно дорога, по которой мы идет все время туда сворачивает. Вот вроде отошли в сторону – и опять на нее сворачиваем, и опять на нее сворачиваем. И получается, у меня в самом романе такая, отраженная действительность: у меня как бы человек что-то написал и потом это случается в жизни. И даже есть такое, можно предположить, что, если бы автор написал иначе, то иначе было бы все другое. Некоторые мои друзья так и шутят: «Вот, ты перепиши конец, и будет все хорошо» - вот.
С.КОРЗУН – Да, тут одно из сообщений, пришедших до эфира от Анклас– подпись: «Москва 2042» уже почти реализована. Гложут сомнения, что на днях по книге вашего коллеги «Остров Крым» начнут действовать».
В.ВОЙНОВИЧ – Да. Ну, хорошо. Да, похоже, да. В конце концов, мы можем соединить эти две республики. И что из этого получится?
С.КОРЗУН – Вот, смотрите, вы вернулись сюда и живете здесь, дочь у вас в Германии, насколько я понимаю, и уже и пишет, соответственно, на немецком языке. Понятно, что вы можете сравнить, как живут. Многие говорят, что у России свой путь. И в связи с Украиной, о которой еще поговорим, этот вопрос поднимают. Вот, «два мира – два Шапиро», как говорят, шутят… Если сравнить, Германия лучше по-человечески живет, чем Россия?
В.ВОЙНОВИЧ – Да-да. Германия живет намного лучше. Дело в том, что когда говорят – сейчас у нас, по-моему, меньше таких разговоров, а какое-то время у нас было – что лучше: демократия или колбаса? Так вот, там, где демократия – там есть и колбаса, а там, где демократии нет – там ее или нет сегодня, или не будет завтра. В Германии жизнь просто намного лучше по разным параметрам. Вот, знаете, я, когда, бывает, долго живу в России, потом приезжаю - ну, сколько-то месяцев живу – потом приезжаю в Германию и радуюсь там чистоте, например. Я хожу там – очень редко чищу ботинки. Если я езжу на машине, я редко мою машину, потому что все чисто. Я, когда, помню, только приехал – правда, у нас сейчас тоже в этом смысле картина изменилась, но, когда я приехал из Советского Союза – когда я заходил в магазин, мне все время казалось, что это благополучие сегодня, завтра ничего этого не будет. С тех пор прошло уже больше 30 лет – там все это есть. Там жизнь стабильна.
Я хочу к сегодняшнему дню еще подчеркнуть - она, кроме всего, стабильна, потому что происходит регулярная смена власти. Когда власть не меняется, тогда никакой стабильности как раз и не бывает. У нас оправдывают несмену власти тем, что нам нужна стабильность. Так вот, стабильность достигается только путем регулярной смены власти.
С.КОРЗУН – А вот, смотрите, сегодня на верхних этажах власти очень много говорят о том, что Европа загнивает – ну, Европа, имея в виду Запад в целом – что там допускают вещи, которые допускать нельзя, в том числе однополые браки, воспитание детей в однополых семьях – да много чего. В общем, Содом с Гоморрой вместе. И только России может отстаивать некие традиционные, традиционалистские идеалы. По вашим ощущениям, это загнивание там видно? Может, действительно, слишком быстро общественное мнение идет вперед, и люди не успевают за ним ментально?
В.ВОЙНОВИЧ – Я не знаю. Я этого загнивания не наблюдаю сам лично…
С.КОРЗУН – Гей-парады там на улицах.
В.ВОЙНОВИЧ – Гей-парады я видел только в Берлине. Кстати, в Мюнхене я не видел. Я видел однажды гей-парад в Берлине. Мне лично это чуждо, но я бы никогда, если бы у меня была такая власть, такая возможность, я бы, конечно, никогда не стал запрещать это. Кроме того, поскольку на Западе никто это не скрывает, поэтому я знаю – у меня есть несколько знакомых, они гомосексуалисты. Меня сначала это шокировало как-то все, но потом я привык и увидел: вполне нормальные, вполне хорошие, ничем не отличаются, а некоторые даже, вообще, очень добрые люди. У меня был такой друг, известный немецкий писатель Хорст Бинек. Вот он был гомосексуалист, но очень добрый человек. Он помогал очень многим людям, которые попали в беду, которые нуждались, начинающим литераторам помогал. Умер – оставил какое-то наследство тоже на благотворительность. Так что я приехал туда с советскими или с российскими предрассудками, понимаете, а потом, когда ожил, посмотрел – ну, что, это мне мешает? Нет, это мне не мешает.
С.КОРЗУН – А раннее половое воспитание, например, в школах? У нас пишут, что чуть ли не с младших классов курс, который надо обязательно посещать, и все ровно так описано, как есть на самом деле. Уж никаких аистов там, в общем, рядом не было.
В.ВОЙНОВИЧ – Вы знаете, что – может быть, это вопрос дискуссионный, но, во всяком случае, я знаю, я спрашивал немцев – очень многие немцы ходят в баню, например, мужчины и женщины в одну баню и семейные люди, в семье - тоже. И, если есть сауна, они идут всей семьей: мама, папа и дети. Я спрашивал: «А, как, говорю, при детях..?» – «А что? Дети должны с раннего детства просто понимать, что это папа, это мама – они чем-то друг от друга отличаются». Ведь, дело в том, что, если нет этого воспитания… дети-то узнают уже годам к 10, я думаю, так 90%. Лично я узнал кое-что, когда мне было 11, но это было, потому что я был запоздалого развития и жил в деревне. Хотя, когда мне объяснили, я понял. Я видел там всяких животных, как это у них происходит, и, в общем, все стало на свои места, так что, так или иначе….
Однажды в газете «Русская мысль» шла дискуссия тоже – там, между прочим, эмигранты тоже очень антизападно были настроены, даже те, которые жили там всю жизнь. И вот, говорили о том, допустим, можно ли показывать эротические фильмы? Даже говорили о порнофильмах. И Буковский такую реплику написал – его тоже спросили, можно ли – он сказал: «Лет до 14 - почему бы и нет, а потом неинтересно». Так что, в какой-то степени должно быть, потому что мы, дети, узнаем друг у друга, и потом бывают самые дикие представления. И кроме того и разочарование в родителя бывает. Во всяком случае, в моем поколении точно такое было, что «Как? Неужели и родители этим занимаются?» - за голову люди хватаются, дети, у них жуткие переживания по этому поводу. Поэтому как-то объяснить нужно.
С.КОРЗУН – Ну вот, смотрите, общественная мораль все-таки не всегда успевает за этими изменениями. Ну, можно напомнить и фильм «Эммануэль» известный эротический, был во Франции запрещен какое-то время прежде, чем широко идти на экраны, поставить там рекорд в свое время по длительности посещения его. Все-таки, не слишком ли быстро происходят изменения, на ваш взгляд в западном мире. Там одно разрешили, там – другое: в Голландии – марихуану, в Уругвае сейчас - вообще первая страна, где можно будет относительно свободно выращивать и употреблять. Вот, все эти изменения во благо цивилизации, либо к ним надо относиться осторожно?
В.ВОЙНОВИЧ – Марихуана в Голландии, по-моему, всегда была, разрешена во многих странах…
С.КОРЗУН – Более того, ограничения какие-то ввели, для иностранцев в первую очередь.
В.ВОЙНОВИЧ – Да-да, тем более. Во многих странах, наоборот, устрожаются, контроль становится более строгим над наркотиками. Но, наркотики – это совсем другое дело. Наркотики - это то, что реально вредит здоровью конкретного человека, разрушает и человека и общество разрушает, если это распространяется. Это совершенно другое дело. А то, что не мешает… Мы, кстати, отошли от детского воспитания. Ну, как-то просвещать детей надо, чтобы они имели какое-то представление.
С.КОРЗУН – То есть, ничего страшного нет?
В.ВОЙНОВИЧ – Но, это не значит, что им надо давать наркотики.
С.КОРЗУН – Владимир Войнович, напомню, в программе "Без дураков" на радио "Эхо Москвы". Давайте на несколько вопросов ответим. Илья из Ярославля: «Владимир Николаевич, есть ли, на ваш взгляд, у нашей Родины сегодня настоящие враги извне? Если есть, то кто?»
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, наверное, какие-то есть, но таких, больших, я думаю, нет.
С.КОРЗУН – Есть, но вы их не знаете.
В.ВОЙНОВИЧ – Я их не знаю. Я думаю, что мы их больше выдумываем, этих врагов для того, чтобы оправдать что-то, что у нас идет не так. У нас часто говорят о каких-то силах, которые о нас – просто я уверен – они даже и не думают о нас. Они себе живут своей жизнью. Это знаете, у Лескова есть рассказ: «Железная воля». Там такой Гуго Пекторалис, который со всеми соревновался в выносливости и там, в конце концов, он попал на поминки своего врага, и там, на поминках поп ел блины и Гуго Пекторалису сказали: «А вот ты столько не съешь». Он сказал: «Съем!», стал соревноваться и, в конце концов, подавился, потому что не справился он с этим. А поп на него не смотрел даже, поп с ним не соревновался.
А мы все время с кем-то соревнуемся и смотрим, что эти нам хотят это…. Это, наверное, очень интересно жить, когда вы знаете, что все время кто-то за вами следит, кто-то за вами охотится, кто-то хочет отравить колодец, из которого вы берете воду. Конечно, когда Советский Союз существовал, тогда, действительно, были серьезные враги, но Советский Союз их сам плодил. У нас, когда говорят «холодной войне», кто ее начал – так начал-то все Советский Союз, потому что идеология Советского Союза была такая, что мы должны были устроить мировую революцию везде, везде построить коммунизм, вроде, как у нас. Еще даже Хрущев говорил американским капиталистам, что мы вас похороним. А что те должны были делать? Они должны были ждать, пока их похоронят? Кроме того, Советский Союз везде тренировал террористов, которые сейчас нам бумерангом возвращаются и так далее. А сейчас Россия настолько ослабла, и все-таки пока что у нас нет такой доктрины. Мы все выращиваем какую-то, вынашиваем национальную идею, пока мы ее не выродили, я думаю, у нас нет никаких врагов.
С.КОРЗУН – Еще один вопрос от Ильи: «Что для вас значит «русский»? И может ли национализм быть спасением в современном мире или только погибелью?» Сначала давайте о том, что значит для вас «русский», для вас с сербскими корнями…. Я, вообще, должен был вас, как Владимир Во́йнович представить, да? Так Твардовский по легенде называл.
В.ВОЙНОВИЧ – Да, Твардовский не по легенде, а правда так меня называл, потому что я ему сказал: «Мой отец настаивал на том, чтобы его называли Во́йнович». Но я привык, потому что я всех не перевоспитаю. Когда я здесь, я говорю, что я Войнович, когда я в Сербии, я говорю Во́йновоич, и в Германии тоже говорю Во́йнович.
С.КОРЗУН – Так, что значит быть русским с сербско-еврейскими корнями?
В.ВОЙНОВИЧ – Да. Я бы сказал, что у меня такая, стандартная точка зрения, что, если ты родился в России, говоришь на русском языке, русская культура – твоя культура, русская литература – твоя литература – ну, это смешно… У меня, действительно, сербские корни, еврейские корни, но я не могу сказать… Мне иногда говорят: «А ты скажи назло: да, вот я еврей!» Но я не могу сказать назло, потому что не хочу, я не чувствую себя так. Почему я буду говорить кому-то в угоду или даже назло? Я не знаю, может быть, если бы я родился с этими корнями в Сербии, то я бы считал, наверное, себя сербом.
С.КОРЗУН – Так в Сталинабаде родились, между прочим.
В.ВОЙНОВИЧ – Родился я в Сталинабаде и могу себя считать таджиком-гастарбайтером. Но я, правда, таджикского языка, к сожалению, не знаю. Если бы я родился с этими же корнями в Израиле, то, наверное, я бы говорил, что я еврей. Если те же папа и мама, но вокруг меня был бы иврит, и я бы говорил, думал, писал бы на иврите, конечно, считал бы себя евреем. Поэтому, я считаю, что кто родился… короче говоря…
С.КОРЗУН – Самоидентификация это называется.
В.ВОЙНОВИЧ – Да, самоидентификация.
С.КОРЗУН – Национализм может быть хорошим? – вторая часть вопроса.
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, это вопрос для меня такой сложный. Я не знаю. Ну, этот национализм, который когда-то «Россия для русских!» - это просто не только плохо, это и глупо…
С.КОРЗУН – Потому что все, кто родился, кто хорошо знает язык, кто пишет на нем – всех считают русскими.
В.ВОЙНОВИЧ – Все-таки так: все, кто считает себя русскими – они и есть русские.
С.КОРЗУН – А, если их всех защищать: Россия – вот, для таких русских. А пришельцев – ну не надо. Будьте пришельцами здесь, чувствуйте себя гостями.
В.ВОЙНОВИЧ – Пришельцы, какие?
С.КОРЗУН – Те же гастарбайтеры до тех пор, пока они, скажем, не ассимилировались.
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, так это они сами, наверное, не чувствуют себя… Я, например – выдаю большой секрет, - но у меня есть немецкий паспорт, и в немецком паспорте написана национальность – немец, но я не могу сказать, что я немец. Я не чувствую себя немцем и не могу себя чувствовать. Так, если иногда где-то по документам, если мне нужно, если я еду и оформляю куда-то визу, - что редко бывает – с немецким паспортом, но, все-таки я им пользуюсь, я пишу: национальность – немец.
Сообщение: 673
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.12.13 16:05. Заголовок: С.КОРЗУН – В эфире г..
С.КОРЗУН – В эфире германском говорите, наверное, что вы немец.
В.ВОЙНОВИЧ – Нет, не говорил. Никто мне там не поверит.
С.КОРЗУН –Напомню, что сегодня в гостях у меня писатель Владимир Войнович. Украина у нас на первом месте в новостях уже не первую неделю. Давайте об Украине немножко поговорим. Трогает, очевидно, в России, потому что бывшая часть Советского Союза, так или иначе, родственный народ, да и напрямую родственников много; да и часть вашей жизни, насколько я помню, с Украиной была связана. Что думаете? Сейчас картинку – вот, у нас Euronews работает – показывает картинку, в том числе, с Украины; и сообщения как раз о том, что два митинга: «Евромайдан» и «Антиевромайдан» коммуницируют через два ряда КАМАЗов. Но, пробуют говорить, что уже хорошо само по себе.
В.ВОЙНОВИЧ – Да-да, я видел даже сегодня по телевизору какие-то попытки. Ну, что – конечно, это меня трогает, кроме всего, потому что я на Украине прожил свою юность, и у меня там родственников много еще осталось. Ну, и по всем причина: по общим причинам, по частным, по личным причинам меня это трогает. Я не знаю.Это похоже на то, что в меньших масштабах было у нас. У нас тоже был один митинг, потом привезли на митинг других. Но, я думаю, что эти люди, они не будут представлять собой две равные части, потому что, когда люди действуют за деньги, в чем я подозреваю тех, которых привезли, что они не бесплатно туда приехали – обычно за деньги люди работают хуже, чем за идею.
С.КОРЗУН – А, вообще, и с запада и с востока. С запада – точно так же по некоторым сведениями едут автобусы: из Львова – «западенцы»…
В.ВОЙНОВИЧ – Помощь «антиянуковичам», да?
С.КОРЗУН – То есть, вы думаете, что все, кто стоит на «Евромайдане», они вышли туда просто по велению души, бросив работу, учебу…
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, это, наверное, напоминает битву при Калке или…
С.КОРЗУН – Противостояние.
В.ВОЙНОВИЧ – Противостояние войск Дмитрия Донского и – кто там с татарской стороны? Вот, может быть, выслать Пересвета и того его противника…
С.КОРЗУН – Ладно, мы о тактике не будем говорить – по сути, вот, имеет право Украина и при каких условиях имеет право идти в Европу, ровно туда – ближе к вашей дочери, скажем, туда к Германии? Или она должна остаться, потому что она и Россия одно и то же.
В.ВОЙНОВИЧ – Вы знаете, мне на этот вопрос ответить легко, потому что я за то, чтобы и Россия шла туда же. Вот, вы меня спрашивали, чем отличается, скажем, Германия и Россия в том смысле, что эти демократические страны настоящие – не народно-демократические, не «демократические» в кавычках, а настоящие демократические страны – в них же все: у них и мораль выше, несмотря на однополые браки. А все-таки там гораздо более людей, искренне верующих, которые идут в церковь не потому, что это модно, а потому, что они всегда туда ходили. И вера и мораль выше, и меньше воруют, и меньше врут, кстати. Вообще-то ложь у нас – настолько принято лгать: лгут друг другу, лгут подчиненный – начальникам, начальники – подчиненным. Больше того, начальники требуют от подчиненных, чтобы они им лгали. Если подчиненный говорит ему правду, его могут за это наказать и так далее. Так вот, там просто – я не знаю – в Америке, например, ложь считается преступлением просто. Скажем, когда была знаменитая история с Клинтоном, его судили больше не столько... собирались ему устроить процесс импичмента не столько за его грехи такие, реальные, а за то, что он врал.
С.КОРЗУН – Под присягой.
В.ВОЙНОВИЧ – Под присягой врал - вот, это считалось очень большим преступлением. Так что мораль там выше, и, сколько бы у нас ни говорили, там меньше говорят о морали, но она выше. Вообще, тут еще у нас любят говорить о том, чего нет, но очень много об этом говорят. Как сейчас, например, к слову я скажу – сейчас у нас пытаются улучшить имидж России за счет каких-то там пропагандистских действий, хотя имидж России лучше всего улучшать тем, что делать жизнь в России лучше, чем она есть; не только материально хорошей, но и более достойной во всех отношениях.
С.КОРЗУН – То есть, можно вас даже не спрашивать – знаю, что в последнее время на митинги не ходите, вообще. Но, если бы были там, то были бы на Евромайдане.
В.ВОЙНОВИЧ – Да, душой был бы там. Прост я не хожу, потому что уже возраст мой ограничивает.
С.КОРЗУН – А тянет, хочется или уже надоело?
В.ВОЙНОВИЧ – Нет-нет, хочется, но, с другой стороны, это так же, как, например, спорт – я не большой болельщик, но иногда смотрю хоккей или футбол; мне кажется по телевизору удобнее, потому что видно и то, и то – и этот самый Майдан я тоже вижу с разных сторон. А если бы я были изнутри, я бы только видел своих соседей. Хотя, хочется, конечно, там побывать внутри.
С.КОРЗУН – Ну, на вопрос Дыбенко уже почти ответили. Вторая его часть: «Нужно ли России становится одним из участников нынешнего конфликта на Украине?» И как, кстати, к разделению Украины относитесь – ее многие высказывают, и не только официальные публицисты, такие, как Лимонов, например?
В.ВОЙНОВИЧ – Нет, я против разделения, но разница есть между западом и востоком. Можно предположить, что она когда-нибудь разделится, но желать этого я бы не хотел.
С.КОРЗУН – России надо держать руку не просто на пульсе – хватать за руку Украины, как она сейчас, как она сейчас делает?
В.ВОЙНОВИЧ – Она и хватает. Но, чем больше она хватает…. У нас же опять мы достигаем – то есть, мы - я имею в виду, Россия - достигает обратного результата. Мы уже пробовали в 2004 году, когда выигрывал Ющенко, а мы поддерживали Януковича, и, собственно говоря «оранжевая революция» - это был просто пересчет голосов. Вот, чего она достигла.
С.КОРЗУН – Вообще, массы могут сейчас, в нынешних условиях, уличное противостояние сыграть роль в изменении ситуации. Кстати, в вашем же «Трибунале» тоже заканчивается – не выдам большую тайну – тем, что тот человек, которого судили, в итоге его не просто оправдывают, а он уже сам возглавляет типа революционный трибунал или что-то в этом роде, из-за того, что улица решила, что прав именно он. Улица всегда права и может она решить эти вопросы?
В.ВОЙНОВИЧ – Улица права не всегда – это мы знаем по Октябрьской революции или Октябрьскому перевороту – я все-таки считаю, что это революция со всеми последствиями, это такое огромное событие. Так что улица потом может добиваться совершенно противоположного. Улица может привести к власти людей, которые уже этой улице не позволят собираться вместе. Мы видим это, в истории много таких примеров. Но, может быть, и наоборот.
С.КОРЗУН – Несколько вопросов, не относящихся к Украине, может быть, еще вернемся и к Украине. Тут Siemen2002 спрашивает: «На чем основывается ваша убежденность в том, что причина смерти Александра Галича несчастный случай».
В.ВОЙНОВИЧ – Я, вообще, никогда этого не говорил. У меня такой убежденности нет, и, более того, я подозреваю, что это не просто несчастный случай. Я не могу утверждать, потому что я ничего не знаю, но просто так совпало, и эта странность его гибели наводит меня на разные подозрения.
С.КОРЗУН – Владимир Николаевич, давайте два слова скажем тогда о писателях и о ваших современниках, о нынешних писателях. У вас язычок-то такой острый. Вы о многих высказывались по-разному: и с Твардовским там не всегда все в порядке было, и, скажем, с Евтушенко довольно много спорили, и про Солженицына – многие вас обвиняют то, что вы правду говорите то, что думаете о нем. А, вы с кем-то дружили, вообще, с кем-то из писателей?
В.ВОЙНОВИЧ – Я дружил с писателями. Я дружил с Аксеновым, я дружу с таким – есть такой критик очень известный – Бенедикт Сарнов. Я с Беллой Ахмадуллиной дружил. Ну, вообще, дружил еще с Евгением Поповым более молодым в какой-то степени. Я некоторых уже даже и не вспомню. Я дружил когда-то с Виктором Некрасовым, с Юрием Козаковым, с Левитанским, с Самойловым…
С.КОРЗУН – Список большой,
В.ВОЙНОВИЧ – Да, список большой.
С.КОРЗУН – Не со всеми разругались.
В.ВОЙНОВИЧ – Конечно. С Домбровским, например.
С.КОРЗУН – Ревность выше этих дружеских отношений?
В.ВОЙНОВИЧ – Нет, ну, я не знаю…
С.КОРЗУН – Из-за чего портятся отношения, соответственно? Или отношения просто: начальник - подчиненный…
В.ВОЙНОВИЧ – Отношения могут портиться просто так, по каким-то бытовым причинам, по самым разным. И потом, конечно, по несогласию. Например, если взять Солженицына - я был восторженный его поклонник, и больше того, когда Солженицына изгоняли, я был из немногих, во всяком случае, из писателей точно – можно было пересчитать по пальцам, - кто резко выступал в его защиту, понимаете, да? Но, просто, когда создается вокруг человека культ личности, когда начинают говорить, например, о Солженицыне - одно время вокруг него создалась такая аура именно потому, что он был гонимый – а я, кстати, тоже был гонимый вполне достаточно – когда нельзя было, вообще, его критиковать, вообще в какой-то среде. Например, я о Толстом могу сказать, что мне «Война и мир» нравится гораздо больше, чем «Крейцерова соната».А о Солженицыне я не могу сказать, что мне «Один день Ивана Денисовича» нравится, а, скажем, «Матренин двор»– мне «Матренин двор» тоже нравится – но, допустим, я скажу, что мне нравится меньше...
С.КОРЗУН – Про «Красное колесо» вы что-то…
В.ВОЙНОВИЧ – Да, ну, вот, «Красное колесо». Я, когда начал читать еще даже первый том «Красного колеса» - «Август 14-го» я начал читать, и мне просто стало скучно, и я сказал кому-то: скучно. Мне начинают говорить: «Как ты смеешь говорить? Это же Солженицын!» Я говорю: «Ну, мне неинтересно, мне скучно. Ну, Солженицын – но мне скучно» - нельзя было говорить. Потом я увидел, что он что-то такое проповедует, что мне чуждо. Потом я увидел, что он говорит: «Надо жить не по лжи», а сам, вообще-то, не всегда следует своему совету, такому решительному совету. И, между прочим, иногда врал так, как я совершенно не умею, никогда не умел, и никогда бы не получилось. Я, кстати, помню, про Мандельштама говорили, что у него так судьба сложилась, потому что он не хотел врать. На что его вдова отвечала: «Он хотел – он не умел». Так вот, понимаете?
А мне говорят: «А вот, нельзя. Ты учись у Солженицына». А если я еще что-то говорил, то говорят: «А кто ты такой?» - понимаете? Эта атмосфера меня просто выводила из себя, причем, сначала я отнесся с юмором к этому, написал в романе. Это пародия не только на Солженицына, что я всегда утверждал, но, допустим, пародия на него – ну, и что? Но, на меня накинулись, как будто я Дантес какой-то, как будто я его застрелил. И тогда я решил написать то, действительно, что я о нем думаю, о Солженицыне. Не о Сим Симыче Карнавалове, персонаже, а о Солженицыне: как я впервые его прочел, как я впервые встретил, как я его читал и эволюция моего отношения к этому.
У меня не было никакой заведомой враждебности, никакая ревность тут совершенно ни при чем. Можно предположить, что я завидовал, так я завидовал ему тогда, когда я в него был влюблен. А, когда я стал на это смотреть, я перестал… то есть, я не могу сказать, что я и тогда завидовал, просто как-то иначе это чувство можно было назвать, то тут же, вообще, и завидовать было нечему.
С.КОРЗУН – Писатель остается духовной силой в России, как это было?
В.ВОЙНОВИЧ – Я думаю, что практически не остается. Я много раз про это говорил. Писатель в Советском Союзе и даже в царской России, еще раньше он играл огромную роль, потому что писатель играет огромную роль в закрытом обществе, когда человек получает ответы на свои внутренние вопросы только из искусства и, в основном, из литературы – только тогда. Когда для него открывается весь мир, тогда он, кроме всего, становится слишком занят, чтобы читать эти книги. Как говорила мне одна моя знакомая старушка в давние времена: «Ах, книги-шмиги – я их все прочла!» Так вот, ему тоже кажется, что он книги-шмиги все прочел, и он не ищет ответа. И, если ему надо, он ищет ответа где-то у адвоката, в церкви, еще где-нибудь – у психологов, сексологов и так далее.
С.КОРЗУН – Из современных, кого читаете, из более-менее молодых? Вот, слышал ваш отзыв как бы положительный о Дмитрии Быкове.
В.ВОЙНОВИЧ – Да, Дмитрий Быков, вообще, жутко талантливый парень, просто такой «многостаночник». Я, вообще, не понимаю, кода он все успевает.
С.КОРЗУН – Ну, «парень» - с высот вашего возраста. В общем, не такой уж молодой – есть и помоложе, скажем.
В.ВОЙНОВИЧ – Для меня молодой.
С.КОРЗУН – А, еще кого-нибудь с удовольствием читаете?
В.ВОЙНОВИЧ – Я честно скажу, что я сейчас уже гораздо меньше читаю, чем раньше, и, пожалуй, где-то застрял уже на поколении Быкова: Быков, Буйда, Петр Алешковский – вот, это поколение. Где-то я на них застрял. Иногда мне попадаются какие-то моложе, но уже редко.
С.КОРЗУН – А Борис Акунин, например? Вообще, к писателям и политике – так, немножко?
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, к Борису Акунину, как к человеку и гражданину…
С.КОРЗУН – К Григорию Чхартишвили…
В.ВОЙНОВИЧ – Да. Я отношусь с большим уважением, но честно сказать, мне эти истории про Фандорина, они мне не очень интересны. Я не очень люблю так называемую интеллектуальную прозу, которая интеллектуальной называется. Я ее не очень люблю, она мне чужда.
С.КОРЗУН – А Пелевин – из тех, кто в 90-е тоже начал? Туда же, да?
В.ВОЙНОВИЧ – К Пелевину я положительно отношусь, как он ко мне тоже в целом положительно. Я одно время Сорокина ругал, даже сильно, а потом я его почитал – все-таки он, безусловно, талантливый писатель, хотя мне до сих многие вещи его не нравятся, а некоторые даже - натуралистические рассказы – от них даже немного подташнивает, но талантливый человек.
С.КОРЗУН – Ладно, к вопросам обратимся – внимательно нас слушают. Рупрехт спрашивает: «Разве в немецких паспортах указывают национальность? Почему в русском не указывают». А указывают в немецком, да? Именно национальность – не гражданство.
В.ВОЙНОВИЧ – Указывают, потому что дело в том, что там по-немецки написано Bürgerschaft - Deutsch. А по-английски написано Nationality – German.
С.КОРЗУН – Ну, да, так сразу и не определишь – страна приписки, порт приписки…
В.ВОЙНОВИЧ – Да-да, там как бы считается гражданство и национальность – это одно и то же.
С.КОРЗУН – Так. Анна: «Много очень пожеланий было до эфира и здесь. С наслаждением прочла «Автопортрет» и «Два плюс один». Обожаю вас, здоровья вам. Анна»
В.ВОЙНОВИЧ – Спасибо!
С.КОРЗУН – Дмитрий Мезенцев спрашивает: «Что такое счастье в понимании писателя?» Ну, почему? Ваше просто понимание. Может быть - и писателя. Для писателя – книжка. А, вообще, для вас счастье?
В.ВОЙНОВИЧ – Это довольно сложно сказать, потому что, когда меня спрашивают, счастлив или несчастлив, я всегда затрудняюсь сказать, потому что счастье – такое чувство, что я счастлив – это приходит волнами какими-то отдельными. Это бывают минуты, бывают часы, бывают дни счастья, но так, в целом – жизнь все-таки сложная штука, и сказать в целом… ну, можно сказать, что что-то удалось. Я бы сказал – доволен, допустим. Но, так, вот, что я счастлив – я никогда не говорю. Но я и не говорю, что я несчастлив.
С.КОРЗУН – Зато говорили, что за любовь можно родину продать – было такое в каком-то интервью.
В.ВОЙНОВИЧ – Ну, может быть, это я в пылу полемики. Родину продать не так-то просто еще.
С.КОРЗУН – Надо знать, что продавать. Леха Мунин спрашивает: «Спокойно спите ночью? Это ведь, такие, как вы приближали время геноцида российского населения в 90-е годы прошлого столетия». Многие считают, распространенная точка зрения, что шел геноцид российского народ в 90-е годы. А вы, что думаете по поводу?
В.ВОЙНОВИЧ – А другие народы? С другими народами – я бы хотел спросить Леху – с другими народами, что было? Геноцида русского народа никакого нет, есть просто свинское отношение ко всем народам, живущим на территории России – это другое дело. На территории Советского Союза – тем более.
С.КОРЗУН – То есть, это не то, что бы буржуазный опыт над многострадальным российским населением. Сами-то как вы оцениваете, с точки зрения исторической, можно сказать, даже философской – то, что произошло?
В.ВОЙНОВИЧ – В 90-е годы произошло - я думаю, мину – если говорить о разрушении советской империи, - то сами советские вожди это подготовили; это крушение было просто неизбежным и ничего другого быть не могло. Что касается меня, то дело в том, что, как говорится, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», поэтому писатель, его дело – я просто в этом убежден, что он должен писать то, что он думает, то, что он может, то, что ему по силам, и то, что позволяют его способности литературные.
А что получится – это не он делает, это делает не писатель. Писатель ничего не разрушает. Разрушают какие-то другие силы. Но разрушили Советский Союз, советское государство разрушили сами вожди – те, которые укрепляли, те, которые обеспечивали стабильность. Вот, в последние годы существования это Брежнев, это Черненко, это Андропов; это Комитет государственной безопасности под руководством Андропова, которые искали крамолу везде, которые усиливали секретность, которые не давали ученым выезжать за рубеж, которые не давали им возможности общаться со своими коллегами. Поэтому все загнивало, и они, в конце концов, погубили и уничтожили.
Никакого геноцида русского народа, отдельного геноцида никакого не было. Геноцид был или близкие дела к геноциду были в сталинские времена, это с татарами, с чеченцами, с немцами Поволжья. Но это тоже не геноцид, но, все-таки преступление против целых народов.
С.КОРЗУН – Совсем другой вопрос из свежих. Инна говорит: «Я видела ваши картины – мне понравились. Как давно занимаетесь живописью?».
В.ВОЙНОВИЧ – Живописью - я сказал где-то, что я начал заниматься рано, едва достигши пенсионного возраста. Когда мне было 62 года, я начал заниматься живописью.
С.КОРЗУН – Ну, занимаетесь, продолжаете?
В.ВОЙНОВИЧ – Занимаюсь, да. Это такое пенсионерское дело – живопись.
С.КОРЗУН – Маслом все или акварелью или что?
В.ВОЙНОВИЧ – Да, маслом, маслом. Между прочим, акварель гораздо сложнее – я маслом пишу.
С.КОРЗУН – Рупрехт спрашивает: «Чонкин умер в Америке или при Ельцине вернулся?»
В.ВОЙНОВИЧ – Нет, Чонкин, во-первых, вечно живой, во-вторых, он остался в Америке, но приезжает сюда.
С.КОРЗУН –«В России менять что-то опасно и бессмысленно», - считает Таня. Вы тоже так считаете, или попробовать можно?
В.ВОЙНОВИЧ – Нет, я так не считаю. Я думаю, что у меня такой оптимизм, рассчитанный на очень долгое время. Чехов говорил, что лет через 200-300 «мы увидим небо в алмазах». Так вот, значит, уже какое-то время из предсказанного Чеховым прошло. Я думаю, что Россия – она все равно приблизится в какой-то степени к Европе, благодаря тому, что мир стал очень тесным; и, вообще, он представляет собой сообщающиеся сосуды, и всякие идеи, которые рождаются на Западе, перетекают сюда, и обычаи и привычки. Это видно уже по таким мелочам: вот, у нас раньше самое опасное место на шоссе для пешехода было «пешеходный переход типа зебра». А вот, теперь там уже можно иногда переходить и машины остановятся…
С.КОРЗУН – То есть, положительные изменения происходят? С большими штрафами.
В.ВОЙНОВИЧ – Но не только благодаря штрафам, благодаря тому, что люди куда-то ездят, они что-то видят. Теперь возможности путешествий все-таки существуют, а, кроме того, интернет. При интернете уже, вообще, многое невозможно, что было возможно раньше. Вот, например, говорят, возможно ли возвращение к сталинизму? Невозможно. При интернете не может быть. И Сталин, если бы он жил в век интернета, то он был бы, может быть, не Сталиным, а Лениным, я не знаю – кем-нибудь еще.
С.КОРЗУН – Хоть с переходами… Хорошо еще понять, с какой стороны улицы, на какую лучше переходить, в каком направлении идти. Спасибо вам огромное! Напомню, что выходит новая, абсолютно новая, переписанная версия пьесы «Трибунал», ее можно прочитать уже в отдельном выпуске газеты «Совершенно секретно», а в гостях у меня был Владимир Николаевич Войнович. Спасибо вам огромное, за то, что пришли, отвечали на наши вопросы! Здоровья удачи вам и творческих свершений!
Сообщение: 710
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 19.12.13 05:23. Заголовок: Весьма своеобразное,..
Весьма своеобразное, но все же интересное интервью с Эдуардом Успенским в "Новой газете":
Эдуард УСПЕНСКИЙ: «Любой писатель — проповедник»
Знаменитый детский писатель — о своих детских впечатлениях и взрослых тревогах
— С каких книг начиналось ваше чтение?
— В раннем детстве никакого чтения у меня не было. Война, разруха… Детей всех эвакуировали. Книжки начали появляться где-то в 50-е годы, и я начал знакомиться с ними в классе 7-м. Мне повезло, что отчим книги любил. Он покупал собрания сочинений, вставлял их в шкафы и закрывал на висячие замки.
— Зачем?!
— Чтобы мы книжки не брали и не продавали где-нибудь. Он не для чтения покупал, а как вложение капитала. Мы с братом отодвигали шкафы, снимали заднюю стенку и брали любые книжки. Вот это было моим главным знакомством с литературой. Тогда я прочитал Гюго всего — «Труженики моря», «Отверженные», Купера — «Последние из могикан», «Всадника без головы» Майн Рида. Абсолютно всего Дюма, потом Мериме, Мопассана…
— Что сильнее всего впечатлило?
— «Крокодил Гена».
— До крокодила Гены еще далеко. Интересно, из каких джунглей он появился?
— Я считаю, что одна из самых главных в моем детстве — книжка Луи Жаколио «В дебрях Индии». Это приключение английского офицера. Там было общество тугов и душителей, поклонников кровавой богини Кали, которое жутко всем вредило. А общество духов Вод очень всем помогало. Помню эпизод: был какой-то храм индийский, и враги хотели его разрушить. Когда они ударили в него кайлом, кайло скосило и убило самого разрушителя, и поэтому храм перестали трогать. И такие вещи там на каждом шагу. Многие пионервожатые, зная эту книжку, привозили ее в лагеря и перед сном читали детям. Это был лучший способ навести дисциплину.
— Приключения в дальних краях — через это увлечение проходят все мальчишки.
— Главное, что в книгах нравилось — романтика, приключения, вера в дружбу, уважение к Родине, уважение к матери, к женщине, — вот эти постулаты.
— Кто был ваш герой?
— У меня был коллективный герой. Романтичный, смелый, отчаянный… И Гаврош, который пошел на баррикады. И Жан Вальжан, который украл ложки серебряные, когда бежал с каторги, а его простил священник, у которого он ложки украл. И монета, которая развинчивается, а в ней лежит острая пила. Мне страшно нравились такие детали. Вот сейчас, в процессе разговора, точно понимаю, какая книга для меня в детстве была самая-самая любимая. Да и остается. Брэм! До сих пор помню все его рассказы о животных. Их было несколько изданий. В «Брэме для юношества» рассказывались самые интересные эпизоды из жизни зверей. А в «Брэме для ученых» писали про длину кишок, расположение печени, классификация и т.д. Когда надо было узнать, почему болеет кто-то из твоих зверюшек, то можно было посмотреть и найти.
— Это для вас и сейчас актуально?
— У меня всегда были животные. Сейчас живут четыре попугая: две кореллы, розелла и вот этот красавец жако. Кстати, в Брэме про него хорошо написано. Оказывается, они довольно хищные ребята: в голодные времена садятся на овец и выкусывают у них кусок тела. Там игуана у меня живет. И собаки, и куры. И ворон.
— Почему ворон?
— В моем доме всегда есть ворон. Последний жил четыре года и удрал, потому что снег с крыши упал и разрушил вольер. Сейчас у меня новичок, мне с ним трудно: я не могу понять его характер. Влетает в комнату, начинает все хватать, даешь ему еду, он ее берет, но обязательно клюнет за пальцы, прямо до крови.
— А другие книги, не про животных?
— Когда стал старше, меня интересовал Мартин Иден с его желанием пробиться. Я не понимал, как это: можно быть нищим — и мгновенно стать богатым. Очень романтично. То, что у нас сейчас вроде намечается, но никак не привьется. У нас пока взята худшая сторона тех времен: никому ничего не платить, книжку не пропагандировать, смотреть на книжку только как на источник дохода. Очень мне обидно за молодых писателей. Теперь самый гениальный не пробьется, потому что издадут книжку тиражом 5 тысяч. Это же значит, убить человека — издать его таким тиражом.
— Кого-нибудь из современных авторов читаете?
— Я мало сейчас читаю. В основном дневники, воспоминания, какие попадаются под руку. Последние три тома, которые написал Сарнов, — «Сталин и писатели». Нагибина мемуары читал недавно. Мемуары Чуковского — господи, так здорово! Каждый раз читаю и потрясаюсь, какую же жизнь прожил человек и не потерял лицо. С большим почтением отношусь к этим книгам. Войнович — мало того что хороший писатель, наверное, номер второй после Солженицына у нас, — он еще и мой сосед, приезжает рыбу ловить. Все, что у него выходит, читаю.
— Писатель для вас — кто?
— Любой писатель — проповедник. И я проповедник, все свое проповедую — дружбу, товарищество, верность… Но я еще проповедую, что надо быть нестандартным, надо хулиганить. Вот мой новый герой Оранжик постоянно бунтует.
— Нестандартных героев в литературе много…
— Есть такие ребята. Тиль Уленшпигель — все его хулиганства, эти его песни, когда вели на плаху. Барон Мюнхгаузен запомнился нелепостью, веселым идиотизмом — абсолютный разрушитель всех стандартов. У меня есть повесть «Сног Наголов». Вот он тоже такой разрушитель стандартов, безумный человек, но, в отличие от Мюнхгаузена, он свои безумные идеи реализует — вот это самое ценное. «Принц и нищий» — великолепная книжка. Вот у кого дар — ввести читателя в атмосферу, в которой живет герой. Мы с Аркадием Хайтом писали сценарий по моей книжке «Вниз по волшебной реке», хотели сделать фильм, чтобы дети, смотря его, были там. Мы внесли в русский фольклор элементы ковбойства. Но цензура — бам-бам-бам ножницами; семь вариантов сценария написали, а вышел совсем обрезанный. Но и он пользовался популярностью. Называется «Там, на неведомых дорожках». Такое не каждый писатель умеет делать.
Даже Жюль Верн не мог, в его романах много умозрительности. Лет десять назад была мною придумана программа на радио «Классика в полчасика», где знаменитые люди рассказывали о своей любимой книге. Тогда я сам взял Писемского, перечитал «Тысячу душ» и тоже был потрясен, как он вводит тебя в атмосферу провинциального городка. Но самый сильный автор, который может погрузить в атмосферу, — это Иван Афанасьевич Кущевский и его книжка «Николай Негорев, или Благополучный россиянин».
— Забытый писатель.
— Мне об этой книжке написал мой друг — финн. Я ее перечитываю довольно часто. Это самое благополучное время XIX века, когда гимназии, университеты открывались в провинциальных городах, а революционные идеи еще не захватили молодежь. По моим понятиям, это великая книга. В первую тройку я бы ее поставил.
— Почему же ее никто не знает?
— Не знаю. Кущевский — купеческий сын, к 30 годам уже спился и погиб. Написал несколько рассказов и вот эту книжку. Там три судьбы прослеживаются в течение 10—15 лет: двух братьев и одного сына священника. Не могу объяснить, что именно так сильно захватывает меня в этой книге, но это как волшебство.
— Произведения писателей второго плана вам нравятся больше, чем общепризнанная классика?
— Боюсь, что да. Писемский мне интереснее, чем Толстой. У того битвы, какие-то великие события, а этот спокойно рассказывает — и ты сострадаешь тем людям, о которых он пишет, живешь вместе с ними. В предисловии к книге Кущевского написано: наши русские читатели любят вершину — Толстой, Достоевский, Тургенев, а вот немцы больше ценят своих средних писателей. Почему? Большой писатель — он по верхам, по громким событиям. А всегда же интересует и быт, и вроде бы незначительные происшествия — житейское, обыденное поведение человека. Вот это обычно хорошо описывают средние писатели. Нет натяжек, притянутых за уши мотиваций. Ты понимаешь, что только так и мог поступить герой. Мне ужасно нравится, когда не пахнет автором, когда герой сам живет, а не под управлением.
— Недавно Диана Арбенина рассказывала, с каким восторгом читала книги Крапивина. А вы как к нему относитесь?
— Дети много его читают. А мне не нравится, когда автор рассказывает, как его герой смело поступил, пойдя на бандитов с кулаками, и его чуть не зарезали. И дети читают всё это. А они сами не пойдут на бандита с кулаками! Им страшно! Поэтому после таких книг они чувствуют себя неполноценными по отношению к этому герою.
— У вас есть любимая книга о любви?
— Эти вещи меня не волновали. Про меня когда-то написали, что «Успенский — это рацио, который выдает себя за эмоцио». Любовные вопросы меня в книжках не задевают.
— Что должно быть в книжке, чтобы она вас захватила?
— Сюжет и характер. Вот говорят: Михалков, дядя Степа, какое стихотворение! Стихотворение самое среднее, в нем нет самого главного, нет сюжета, нет характера. Дядя Степа — он длинный. И все. Не сказано, что он скупой, щедрый, мстительный…
— Он всем помогает, он добрый…
— Добрым может быть и убийца. Это не показатель, это краска. Поэтому вся книжка и разваливается. Но его издавали по 16 книг в год! Огромными тиражами! Его заливали в каждую семью. И до сих пор он помнится, хотя все меньше. Уже мало кто его читает своим детям. Вот у меня есть книжки, за которые я мог бы себя похвалить. «Буренушка», например. Корова едет на выставку, опаздывает, машина сломалась, ее везут в метро. Сколько событий происходит, пока ее везут! И она успевает попасть на выставку.
— Да чтоб ее, рогатую, Вести по эскалатору? Да где же это видано?! — Дежурная кричит. —
Мы лучший в мире транспорт! Мы возим иностранцев, А тут корова ваша Возьмет и замычит?
Сразу же видишь, что происходит.
— Хемингуэй?
— Даже «Записки» Михаила Кольцова лучше читать, чем «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя.
— А «Фиеста», «По ком звонит колокол», «Прощай, оружие!»?
— Это все журналистика, там нет литературы.
— Ремарка туда же?
— Ремарк — хороший писатель. Как раз у него есть элемент того, что мне нравится, — детали быта, сюжет и понятные отношения героев.
— О`Генри?
— Замечательный писатель. У него есть сочетание того, что я люблю: острый сюжет и видишь атмосферу. И Джером — фантастический писатель. Но все же поставьте Кущевского на первое место.
Почему опасно начинать книжку с грустных стихов, как записаться во всемирный еврейско-масонский заговор и зачем проверять депутатов на интеллектуальную полноценность? Автор знаменитых «гариков» Игорь Губерман «поговорил по душам» с кировчанами.
Какую религию вы исповедуете? Знаете, никакую, хотя соблюдаю все обряды, в которых есть выпивка. (Игорь Губерман)
О грустном
На концерте в Кирове — аншлаг. В актовом зале Вятского государственного университета (приезд Губермана в Киров организовал вуз в рамках проекта «Лекции в политехническом») заняты абсолютно все места, люди стоят в проходах. Молоденькие студентки, известные бизнесмены и чиновники, пожилые профессора — все ждут выхода на сцену автора знаменитых «гариков». - Добрый вечер, друзья. Спасибо, что вы сегодня сюда пришли, - приветствует кировскую публику Игорь Губерман - седой, хмурый и как будто немного уставший. - Надеюсь, вам будет интересно. Однажды в Москве я получил записку от целой семьи. Они мне написали: «Спасибо вам, мы каждый раз с огромной радостью уходим с вашего концерта»... Губерману уже далеко за 70, по образованию он инженер-электрик, в советское время его, слишком «вольного» литератора, обвинили в спекуляции краденными иконами и приговорили к пяти годам лишения свободы. В лагере Губермана цитировала вся зона. Затем была ссылка, а в 1987 году — эмиграция в Израиль. До сих пор Губерман живет в Иерусалиме и изредка гастролирует в России и Украине. В Кирове Губерман уже в третий раз. - Я буду читать старые стишки, новые стишки, - говорит он. - Но с новыми беда, сразу же хочу вас предупредить... Если начал новую книжку с грустного стиха, она такой и пойдет. А я как раз прошлую книжку начал с грустного стиха:
Нынче бледный вид у Вани. Зря ходил он мыться в баньку. Потому что там по пьяни Оторвали Ваньке встаньку.
- Вот такие грустные стишки я вам буду читать, уж извините — предупреждает Губерман и продолжает чтение под пока еще скромный смех и аплодисменты:
Я прежний сохранил в себе задор, Хотя уже в нем нет былого смысла, Поэтому я с некоторых пор Подмигиваю девкам бескорыстно.
*** Я нелеп, недалек, бестолков, Да еще полыхаю, как знамя. Если выстроить всех муд…в Мне б, конечно, доверили знамя.
*** Когда к нам денежки с небес Летят, валясь у изголовья, То их, конечно, шлет нам бес Дай Бог и впредь ему здоровья.
Стишок с Пушкиным
- Сразу должен вас предупредить, - обращается к настороженно-внимающему залу Губерман. - У меня в стишках попадаются крылатые строчки из русской классики, которые я очень люблю. Один мой стишок известен практически всем с детства: «В лесу раздавался топор дровосека. Мужик топором отгонял гомосека». Второе предупреждение: у меня в стишках будет попадаться неформальная лексика. Вы знаете, меня за неформальную лексику осуждают интеллигенты среднего возраста. А старики и старушки смеются и наслаждаются. Я не знаю почему. Но я вас честно предупредил и хочу прочитать вам стишок, который мы написали с Пушкиным, когда у нас в Израиле началась зима.
Зима, крестьянин, торжествуя, Наладил санок легкий бег, Ему кричат: «Какого ...я? Еще нигде не выпал снег!»
Зал взрывается хохотом. Смех практически не прекращается, пока со сцены звучат «гарики» о политиках:
Слушаю слова и обороты, Странная в душе клубится смута: Так Россию хвалят патриоты, Словно продают ее кому-то.
*** Ни вверх ни глядя, ни вперед, Сижу с друзьями-разгильдяями. И наплевать нам, чья берет В борьбе мерзавцев с негодяями
*** «Политические» стишки идут «на ура». Особенно бурно зрители реагируют на это четверостишие:
Одна мечта все жарче и светлей. Одну надежду люди не утратили: Что волки превратятся в журавлей И клином улетят к е…не матери.
Переждав бурные аплодисменты, Губерман, наконец-то, подбирается к своей любимой теме — еврейской.
- Обязательно поделюсь своей научной гипотезой, - говорит он. - Я много повидал представителей своего любимого народа. Идея моя состоит в том, что мы народ очень необыкновенный, в том смысле, что мы очень поляризованный народ. На одном полюсе - ум, смекалка, быстрота реакции — словом, все, за что одни евреев уважают, а другие не любят до ненависти. Но зато на противоположном полюсе у нас такое количество дураков и даже идиотов, что любо дорого смотреть. Причем я в этом смысле националист: еврейский дурак страшнее всех других, потому что он с амбицией, с апломбом, часто эрудированный, с дикой энергией и все может объяснить. Чтобы не быть голословным, я вам приведу пример. Жил такой уже начисто забытый скрипач Буся Гольдштейн. В 1934 году ему было 12 лет. В Колонном зале Дома Союзов в Москве его награждал орденом всесоюзный староста Калинин. Перед началом церемонии мама его отзывает и говорит: «Буся, когда тебе дедушка Калинин пришпилит орден, ты громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости». Он говорит: мама, неудобно... Она: «Буся, ты скажешь». Начинается церемония, мальчик послушно говорит, что велела мама. И тут же из зала хорошо поставленный на испуг дикий крик мамы: «Буся, что ты говоришь, мы ведь живем в коммунальной квартире!». На следующий день они получили ордер.
Губерман и коробочка
На столике перед Губерманом — небольшая коробочка. В ней — записки из зала.
- Вы знаете, я очень люблю записки, - говорит Губерман. - Лучшую в своей жизни записку я получил в Донецке. Одна молодая женщина мне написала: «Игорь Миронович, можно ли с вами хотя бы выпить, а то я замужем». В Архангельске я получил записку от какого-то мужика, он написал: «Игорь Миронович, а существует ли всемирный еврейский заговор и как туда записаться?» Вообще очень много записок, связанных с еврейской тематикой. А в Саратове одна женщина написала мне грустную записку: «Игорь Миронович, что вы все читаете про евреев, есть ведь и другие не менее несчастные». А вот этой запиской очень горжусь, и буду гордиться всю жизнь: «Игорь Миронович, я 5 лет жила с евреем, потом расстались и я с тех пор была уверена, что я с евреем на одном поле с...ть не сяду. А на вас посмотрела и подумала: сяду». Бывают, впрочем и ругательные записки... Дивную записку я получил совсем недавно в Питере от какой-то богобоязненной и явно религиозной старушки, - продолжает Губерман. -Записка гениальная по лаконичности. Она написала: «Игорь Миронович, много материтесь. Боженька услышит — язык отх.....т». Словом, пишите записки. И записки действительно кочуют с галерки к сцене, от плеча к плечу. «Игорь Миронович, тошнит ли вас от современных женских детективов так, как тошнит от них меня?» - зачитывает Губерман очередное послание и тут же отвечает: - Я их просто не читаю, дружочек. А вообще женщин молодых тошнит по разным причинам... Что тут дальше: «Чем привлекает вас Россия?» Наверное тем, что ее умом не понять. «Какую религию вы исповедуете?» Знаете, никакую, хотя соблюдаю все обряды, в которых есть выпивка. «Радует ли вас узнавание на улице?» Радует. Особенно когда с женой идешь и тебе кланяется приличный человек, я так смотрю на женю, мол, дома об меня ноги вытираешь... На тему популярности у Губермана припасена такая история: однажды в Одессе накануне 70-летия Губерман шел по знаменитой Дерибасовской, когда его обогнал невысокий мужичонка, узнал, остановился и сказал: «Я извиняюсь, Вы — Губерман или просто гуляете?».
- Если бы вам предложили издать закон, какой бы вы издали, и стали бы его соблюдать или нет? - зачитывает Губерман еще одну записку. - Вы знаете, это очень хороший вопрос. Если бы мне предложили издать закон, я бы предложил проходить текст на интеллектуальную полноценность членам Госдумы. Судя по реакции зала, народонаселение России закон Губермана поддержало бы.
Еще Губерман рассказывает, что никогда не писал «гариков» о Вятке, но здесь ему каждый раз очень хорошо. А напоследок читает стишки о России:
Не в хитрых домыслах у грека, А в русской классике простой Вчера нашел я мудрость века: «Не верь бл...ям», - сказал Толстой.
*** Россияне живут и ждут, Уловляя малейший знак, Понимая, что на...ут, Но не зная когда и как.
*** Я Россию часто вспоминаю. Думаю о давнем, дорогом. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно, смирно и кругом.
- А этот стишок я написал в 91 году, когда в Москве случился путч. Я просто предупреждал своих друзей на Западе:
Получив в Москве по жопе Полон пессимизма Снова бродит по Европе Призрак коммунизма.
- Я всегда расстраиваюсь, читая о России. - говорит Губерман. И, прочитав напоследок веселые «гарики» о семье, любви и старости, заканчивает традиционным финальным:
И спросит Бог: «Никем не ставший, Зачем ты жил, что след твой значит?» – Я утешал рабов уставших, Отвечу я, и Бог заплачет.
Драматург Леонид Зорин: «Цензура – это невероятная удавка на шее»
ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВА
Этот год для Леонида Зорина – юбилейный, осенью ему исполняется девяносто. Литературная судьба этого писателя весьма необычна и драматична. Его первая книжка вышла, когда ему не было и 10 лет. Стихи юного автора пришлись по вкусу самому Максиму Горькому. В 17 лет Зорин стал членом Союза писателей. А в 23 года он дебютировал в качестве драматурга в Малом театре. Сейчас на счету у Леонида Зорина 50 пьес и несколько томов прозы. Но до сих пор каждый день он проводит за письменным столом. В интервью нам Леонид ЗОРИН рассказал о том, кто был прототипом Костика в пьесе «Покровские ворота» и почему постановки по его произведениям запрещались советской цензурой.
– Леонид Генрихович, правда, что главный герой любимых народом «Покровских ворот» – это вы?
– Да, эта вещь сугубо автобиографичная. Все ее персонажи имеют своих прототипов. В основе – история моей молодости в Москве, куда я перебрался из Баку. Единственный присочиненный персонаж – моя тетка, которой у меня в столице не было. Ею я заменил старушку, у которой снимал комнату в густонаселенной коммунальной квартире на Петровском бульваре. Ну и чтобы хоть немного закамуфлировать эту историю (в то время, когда я писал ее, многие прототипы были еще живы), я перенес действие в коммуналку у Покровских ворот. Так что писать эту пьесу мне было очень приятно, но немного грустно, потому что мне исполнилось 50 лет и я ностальгировал по своей юности. С режиссером этой картины Михаилом Козаковым мы были друзьями. Миша – один из тех редких режиссеров, которые чрезвычайно тонко чувствуют текст и прекрасно ощущают каждое слово. Эта пьеса стала его режиссерским дебютом в Театре на Малой Бронной. А потом он уже снял по ней фильм. Фильм кстати пробивался к зрителю непросто.
– Вы принимали участие в подборе актеров?
– Я никогда не влезаю в дела режиссеров. Считаю, что каждый должен заниматься своей профессией, а потому никогда не даю советов по подбору актеров. Единственный случай – это как раз в «Покровских воротах». Между мной и Костиком нет зазора. А потому я согласился с его выбором артиста на эту роль, только когда он нашел Олега Меньшикова. Минуты хватило, чтобы понять: он именно тот, о ком мечталось! Он был еще только вчерашним студентом и словно излучал праздничный юмор весеннего возраста, но вместе с тем в нем легко угадывался острый независимый ум.
– Наверное, «Покровские ворота» – и ваша любимая вещь?
– Мне эта пьеса очень дорога, но, на мой взгляд, как литература «Медная бабушка» и «Римская комедия» – намного выше. И еще большую роль в моей жизни сыграл «Пропавший сюжет».
– Но, пожалуй, по степени популярности и любви у зрителей с «Покровскими воротами» может сравниться лишь ваша «Варшавская мелодия». У нее не было реальных прототипов?
– Нет, такую конкретную историю я не знал. Таких историй было миллион. Но, естественно, любое произведение рождается из личного опыта. Это банальная истина. Ничего нового я не открываю. Главное в этой пьесе – тема обреченности. Государство прошлось катком по судьбам героев. Сломало им жизнь. Обреченность чувства… Эта пуля била по зрительному залу. Каждый проецировал это на себя. Каждый в своей жизни кого-то любил, и у каждого было ощущение хрупкости счастливого мига. Миг пройдет – и это исчезнет. Всегда есть какой-то надсмотрщик. Неизвестно какой: сама ли держава или то устройство жизни, которое она создает. И это не даст этому мигу осуществиться. Очень хорошо сказал один писатель: чтобы написать что-то стоящее, надо настрадаться. У пьес, как у детей, судьба бывает разной. Не все мои пьесы уцелели. Не каждая из них шла во всех театрах страны и еще в шестнадцати странах. У «Варшавской мелодии» – счастливая судьба.
– Почему вы, столь успешный и плодовитый драматург, перешли к прозе? Разлюбили театр?
– Дело не в этом. Это получилось естественно. Человек проходит разные этапы своей жизни. Драматургия – очень аскетичный жанр. Она не должна быть болтливой, многоречивой. И проза, конечно, не должна быть болтливой, но, когда у вас есть желание высказаться, подумать, проанализировать, вы не можете обойтись короткими репликами.
– Но в театр-то вы сейчас ходите?
– Весьма редко. Я работаю каждый день. Без выходных. С утра сажусь за письменный стол и пишу. Пишу только от руки, на обычных листах бумаги. Когда начинаю писать новую вещь, она уже не отпускает меня. Могу встать и ночью, чтобы записать мелькнувшую мысль. Мне многое надо обдумать, а потому я берегу время. Его запас убывает стремительно. А сказано, между тем, не все.
– В детстве вас с полным правом можно было назвать вундеркиндом. Мало кто может похвастаться столь ранним литературным дебютом. Как же ваши стихи дошли до Горького?
– Я рано научился грамоте и очень рано, года в четыре, начал писать. Отец приносил мне бумагу, и я ее исписывал стихотворными строчками. Мой бедный папа не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. А в девять лет в типографии вышла моя первая книга. Мы жили в Баку. Баку – город южный, честолюбивый. Меня решили отправить в Москву, к Горькому. Я был мальчик развитой, начитанный и прекрасно понимал, кто такой Горький. Мы с мамой отправились в Горки, подмосковную резиденцию писателя. Я по просьбе Горького прочел свою поэму «Человеки». Поэму наивную, но он отчего-то растрогался и даже прослезился. Хотя, быть может, его больше удивило и тронуло, что сочинил ее девятилетний ребенок. Через некоторое время Алексей Максимович написал обо мне в статье «Мальчик», которую напечатали в «Правде», а затем во всех газетах.
– После университета вы решили перебраться в Москву. Столица вас сразу приняла?
– Я влюбился в этот город сразу. Поначалу все складывалось фантастически. Шел 1949 год. Я был молод. С упоением писал пьесы. А затем в моей жизни произошел счастливый случай. Я на улице встретил бакинского знакомого. А он в свою очередь был знаком с режиссером Малого театра Вениамином Цыганковым. Тот посетовал, что у них нет пьес о современности, и мой знакомый сказал обо мне. Когда я принес свою пьесу в театр, мне объяснили, что я должен зарегистрировать ее в литературной части. И, когда я ее регистрировал, у нее оказался какой-то четырехзначный номер. То есть там лежали тысячи пьес. Ведь все авторы посылали в Малый театр свои пьесы. Это наивно, но понятно. Тем не менее на мою обратили внимание.
– Видимо, у вас есть ангел-хранитель?
– Думаю, есть. У меня было много передряг в жизни. Но я жив и до сих пор пишу.
– Передряги начались после первой московской постановки?
– Да. Я всегда писал о том, что меня волновало. Вот я и написал пьесу «Гости» – о перерождении нашей власти, нашего высшего круга, о неприкрытой буржуазности нашего высшего эшелона. И это было принято очень болезненно. К тому времени Сталин уже умер, но Берия был еще в полной силе. Пьесу поставил в Ермоловском театре его главный режиссер Андрей Михайлович Лобанов. Это был великий режиссер и великий человек. Мы по-человечески были очень близки. Лобанов был для меня высшим авторитетом. Из всех, кого я видел и знал, никто не мог встать вровень с ним. «Гости» стали водоразделом в его жизни. Спектакль прошел всего один раз. После чего со скандалом был снят. Андрей Михайлович тяжело заболел. А через некоторое время у него отняли театр. Вот этого он пережить не смог. До сих пор чувствую свою вину за его ранний уход из жизни. Для меня же провал «Гостей» закончился длительной серьезной болезнью. В течение двух лет я был главным героем всех газет. Можно было открыть любую и прочитать: «Зорин – клеветник», «Клеветник из политической подворотни». И это были самые нежные слова, сказанные обо мне в печати. Конечно, я был готов к тому, что идея моей пьесы не вызовет у властей восторга, но то, что я стану героем постановления самого высокого уровня, стало для меня неожиданностью.
– Ваши последующие пьесы тоже пробивались к зрителю с огромным трудом, хотя ставили их великолепные режиссеры –Товстоногов, Симонов, Завадский. «Царская охота» давно успешно экранизирована, а в семидесятых на борьбу за нее у Юрия Завадского ушло три года. В чем тут дело?
– Думаю, в ее пафосе. В том, что поэт Кустов говорит «глупы люди» о тех, кто предал любовь по «государственной нужде», кто вместе со всей великой империей с ее флотом, армией, тайной полицией «кинулся на одну бабенку». Живучая тема. К тому же в семидесятых годах услышать реплику: «Великой державе застой опаснее поражения» – тоже было не слишком приятно. Так получилось, что все режиссеры имели со мной горестные дни. Завадскому я сократил последние дни. Он уже не мог выйти даже на премьеру, лежал и умирал, когда «Царская охота» выходила. Он бился за нее, как лев. Георгий Александрович Товстоногов – гениальный режиссер, но я убежден, что «Римская комедия» была вершиной его творчества. Ничего подобного в своей жизни я не видел. Забыть это чудо невозможно. Я говорю это, абстрагируясь от того, что я автор и имел к этому отношение. Это была гениальная постановка великого режиссера. Она, как и «Гости», прошла всего один раз. Но ленинградские театралы в конце шестидесятых делились на тех, кто видел, и тех, кто не видел «Римскую комедию». Через много лет после запрета Товстоногов написал мне в письме, что рана не зарастет никогда. Он до «Римской комедии» и после «Римской комедии» – это разные люди.
– Что же могло так смутить в этой пьесе, действие которой происходит в Риме в конце первого века?
– Политические аллюзии. В ней разглядели прямую сатиру на хрущевскую эпоху. Цензура не дремала.
– Сейчас часто можно прочитать рассуждения о необходимости вернуть цензуру. Как вы относитесь к подобным высказываниям?
– Цензура – это невероятная удавка на шее. Лучшие, самые продуктивные мои годы пришлись на цензурный мрак. Я очень завидую молодым людям, которые не знали этого. Им трудно представить, что могли зачеркнуть слово «смеркается». Потому что слово это грустное, пессимистическое, ненужное. Это невозможно объяснить нормальному человеку. После «Гостей» мне вообще ни одной пьесы не удалось написать, чтобы она спокойно вышла.
СПРАВКА
Драматург Леонид ЗОРИН родился в 1924 году в Баку. Окончил Азербайджанский университет имени Кирова, а затем Литературный институт имени Горького. Первая пьеса Зорина «Молодость» была поставлена в 1949 году в Малом Театре. Затем последовал целый ряд пьес, среди которых «Гости», «Римская комедия», «Декабристы», «Варшавская мелодия», «Театральная фантазия», «Покровские ворота», «Царская охота», «Карнавал», «Цитата». Большинство пьес Зорина экранизированы.
Правда, мне кажется, что этт разгшовор состоялся до истории с "Дождем".
История с Акуниным Почему знаменитый писатель никак не может покончить с прошлым
Сергей Устинов
Потому что это вранье, будто История учит нас только тому, что ничему не учит. Уж только это само по себе — важный урок. Но Федор Иванович Тютчев как-то заметил, что русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после него — одно уголовное дело. Уголовные дела полагается расследовать. И вот только что практически одновременно лично Владимир Путин анонсировал создание нового единого канонического учебника истории. А на прилавках книжных магазинов появилась «История Российского государства», том 1, на обложке которой значится автор — Борис Акунин. И из аннотаций узнаешь, что это действительно первая книжка грандиозного проекта, состоящего из десяти полновесных томов собственно российской истории от древности до наших дней и что им будут сопутствовать десять же художественных исторических романов о разных эпохах на протяжении целого миллениума. И не знаешь: только ли это простое совпадение, которые так любит История?..
Кто владеет прошлым — тот владеет будущим. Да и настоящим тоже. Ходить за примерами далеко не надо — после образования пятнадцати национальных государств на месте бывшего СССР каких только версий вроде бы хорошо известного нам со школьной скамьи прошлого мы не наслушались! И все равно нас тянет на старые грабли: уже, например, известно, что в новом учебнике «татаро-монгольское» иго будет переименовано в «ордынское» — ох уж эта политкорректность! Как будто умные люди не смеялись над ее неуклюжестью еще на заре советской власти: «незваный гость лучше татарина…» Оторопь вызывает другое: наиболее горячие и рьяные уже обещают поместить в этом учебнике «научную правду о чеченских войнах, об истории Абхазии и Южной Осетии». Но вот ведь в чем загвоздка: проблема-то действительно существует! В мировой истории, и российской в частности, шагу не ступишь без того, чтобы не споткнуться о факт, имеющий двоякую, троякую, да еще бог знает какую оценку. Охранители требуют воспитания молодежи на славных традициях, их противники считают важным говорить пусть горькую, но правду. Мнений даже не столько, сколько людей, а столько, сколько исторических событий. Ломаются копья, трещат лбы. Ах, История, видите ли, не терпит сослагательного наклонения? Терпит! Кряхтит, старушка, но терпит! До вершин «Краткого курса истории ВКП(б)» сегодня, конечно, еще не дошли, но тенденция, однако, имеется.
И первая реакция на акунинский проект — хочется воскликнуть: «Помилуйте, Григорий Шалвович, на кой ляд вам это надо!? Что за донкихотство такое? Неужто не ясно, что вызываете на себя все мыслимые стрелы? Полугрузин-полуеврей взялся за русскую историю, да еще под псевдонимом, свойственным сочинителю детективов! Уж одного этого достаточно, чтобы захлебнуться в потоках злобы и ненависти!» Но остынешь от первого порыва и задумаешься: а с другой стороны, что ж делать, если никто другой не отваживается? И, кстати, о псевдонимах. Недавно почти под тем же авторством вышла в свет книга, которая заставляет абсолютно по-новому взглянуть на творчество Григория Чхартишвили. Книга эта называется «Аристономия», и она настолько серьезна, настолько глубока именно в осознании русской истории, а заодно и текущей российской действительности, что показалось важным отдельным рассказом о ней сопроводить те ответы, которые Борис Акунин согласился дать на наши вопросы о своей новой работе, и не только.
— Объективная история — уже оксюморон. А уж когда речь заходит об истории России… Уверены ли вы, что сумеете остаться абсолютно беспристрастным? Отделима ли в принципе История от личности и мировоззрения историка? Трудно быть богом.
— Задумался. Не об истории, а о беспристрастности Бога. Вы думаете, Бог (если Он есть) беспристрастен? Почему-то эта мысль расстраивает… Ладно, давайте я лучше про себя. Ну конечно, у меня не получилось быть абсолютно объективным. Но я честно старался. Во-первых, на стадии отбора фактов и версий. Руководствовался не собственными политическими и мировоззренческими симпатиями-антипатиями, а правдоподобностью и консенсусом (в смысле излагал наиболее распространенный среди историков вариант случившегося). Во-вторых, я сдерживал резвость мысли. Вы не найдете в тексте ни одной теории или гипотезы моего собственного сочинения, хотя они по ходу дела и возникали. Я ограничил себя выбором из числа уже существующих идей. Всю «самодеятельность» собрал в самой последней, итоговой главе. Решил, что имею на это право, поскольку читатель к этому моменту уже обладает всей потребной информацией. Думаю, что у меня не очень получилось с объективностью в описании некоторых исторических деятелей. Например, нетрудно заметить, что мне нравится Владимир Мономах и не особенно нравится Владимир Красное Солнышко.
— Вторая часть вашего проекта — тысячелетняя история одного российского рода в художественном изображении. Замысел грандиозен. И опыт у вас есть — поколения Фандориных разбросаны по четырем последним векам. Вы признаетесь, что у вас были «любимчики» даже среди почти былинных князей Древней Руси, а ведь сведения о них скудны и противоречивы. Что же будет, когда дойдет до более близких к нам по времени фигур, традиционно вызывавших споры и противоречивые мнения: Иван Грозный, Петр Великий, Павел I, Николай II, Ленин, Сталин? По поводу каждого из них советская (а потом российская) историография в разные эпохи лепила в общественном сознании разные стереотипы. Убедить уже ангажированного читателя именно в вашей правоте — дело непростое. Не этому ли призван служить параллельный историческому художественный проект?
— У меня нет задачи убеждать кого-либо в своей правоте, тем более что я таковой и не ощущаю. Я просто хочу по возможности складно, доступно и увлекательно пересказать исторические события людям, которые плохо знают историю. И всё. Заинтересовать людей историей, чтобы дальше и глубже уже копали сами. А беллетристическая линия задумана для того, чтобы сделать рассказ о сухих фактах более живым, наполнить его плотью и кровью, любовью и ненавистью. Конечно, в моих исторических повестях все будет пристрастно. Но в то же время и нескрываемо беллетристично. В первой «порции» я действительно показал только деятелей совсем легендарных (вроде Кия, Рюрика, Олега, Аскольда) или очень мало освещенных в хрониках (сына Ярослава Мудрого). В дальнейшем в повестях, наверное, появятся и фигуры вполне исторические. Я многих правителей сильно не люблю. Ивана Калиту, интригана. Елену Глинскую, непорядочную женщину. Ивана Грозного, садиста. Василия Шуйского, оппортуниста. А люблю Александра Невского, Елизавету с Екатериной. И почему-то Алексея Тишайшего, хотя ничего особенно выдающегося он не совершил. Впрочем, пока не знаю, кто из монархов станет жертвой моего беллетристического воображения.
— Ваша История Российского государства читается почти как приключенческий роман. Видно, что каждое слово написано именно вами, с присущим вам стилем, она очень личная, очень акунинская. Но какими источниками вы пользуетесь, между кем и кем ищете консенсус?
— Я прочитал практически все, что есть по данному периоду русской истории — за исключением совсем уж узких, специальных исследований. Решил, что новейшими открытиями исторической науки делиться с читательской аудиторией не буду. Пусть эти гипотезы и предположения сначала выдержат испытание временем. Моя задача проще: изложить то, что устоялось. С поправкой на мое — насколько могу объективное и честное — представление о правдоподобии и здравом смысле. Только в этом отборе, да еще интонации и есть что-то авторское.
Из классических авторов мне симпатичнее всех Ключевский. Очень хорош Георгий Вернадский, хотя увлекается, и некоторые его выводы кажутся мне неубедительными. Очень нравится взвешенный Сергей Платонов. Бодрит и провоцирует работу мысли Гумилев, иногда, на мой взгляд, очень смешной, но неизменно интересный. А возвышенно-кудреватого Карамзина сплошное наслаждение цитировать. «Сей Князь хотел славиться деятельностию ума и твердостию души, а не мягкосердечием», — пишет он про жестокого правителя. Не прелесть ли?
— Раз уж вы упомянули Гумилева. Пожалуй, его труды больше относятся к историософии, или философии истории. По Гумилеву, русский этнос находится сейчас на подъеме. Вы взялись за описание тысячелетнего периода русской истории — достаточно, чтобы проверить на нем любые историософские теории. Есть ли у вас собственная историософская точка зрения на историю России?
— Может быть, появится к тому времени, когда я доберусь до ХХ века. В этом случае обязательно напишу что-нибудь вдогонку к моей «Истории Российского государства». Может быть, большую статью в виде послесловия? Пока же мне просто очень интересно читать самому, пропускать через себя информацию и превращать ее в собственный текст. Для того чтобы избежать ляпов, от которых дилетанту уберечься невозможно, мою рукопись придирчиво вычитали лучшие специалисты по данному периоду. Я в этом смысле вполне смиренен, доверяюсь профессионалам. И, кажется, не напрасно. Пока никто из серьезных историков на существенные ошибки в моем первом томе не указал. Критики-то много, и весьма жесткой, но она идет или от националистов, или от историков-любителей, а всё это публика, хоть и страстная, но малокомпетентная.
— Вы называете свои художественные произведения беллетристикой. В наше время этим словом обозначают «легкую» литературу, предназначенную для широких читательских масс, тем самым противопоставляя ее «серьезной» прозе. Но если еще можно согласиться с таким определением относительно акунинских детективов, то есть у вас книги, несущие кроме задачи поразвлечь читателя гораздо большую интеллектуальную нагрузку. Например, роман «Аристономия». Можно ли рассчитывать найти в художественных сочинениях, сопровождающих вашу историю России, попытки осмыслить ту или иную эпоху или отыскать корни будущих явлений русской жизни, русского характера?
— Брусникин и Борисова — конечно, беллетристика. «Аристономия» уже нет. Но вообще-то я очень хорошо отношусь к «легкой» литературе — лучше, чем к «тяжелой». Речь ведь идет не о легкости идей или чувств, а всего лишь о легкости повествования. При этом писатель может писать о чем-то трагическом или проникать в философские глубины — просто он делает это, не прибегая к литературному экспериментаторству. «Белая гвардия» или «Мастер и Маргарита», да хоть бы и «Жизнь и судьба», «Тихий Дон» по моей классификации — беллетристика. А вот «Красное колесо» уже нет, поскольку автор экспериментирует, создает новый тип литературы. Моя историческая беллетристика проекта «История Российского государства» будет легкой для чтения, но мне она интересна именно осмыслением эпох, которые меняются, и человеческой природы, которая остается неизменной.
— Ваши грандиозные «исторические» планы рассчитаны, надо полагать, не на один год. Не пострадают ли при этом другие проекты? Особенно популярный и долгоиграющий Фандорин? Ваш последний роман о нем неискушенного читателя разочаровывает концовкой. В истории литературы вы не первый автор, который пытается убить популярного у публики героя, взять хотя бы «смерть» Шерлока Холмса от рук Мориарти у Конан Дойля. Можно ли ожидать продолжения фандоринского сериала?
— Фандоринский проект состоит из 16 книг. Вышли четырнадцать, остались две. Все идет по плану. Следующая после «Черного города» должна появиться в 2015 году. Но ничего нового о судьбе Фандорина читатели оттуда не узнают. Это будут сюжеты из самого начала столетия: «Приключения Эраста Фандорина в ХХ веке. Часть первая».
— В 2011 году вы писали: «Неизбежно возникнет ситуация, когда низы больше не хотят, верхи вконец разложились, а деньги кончились. В стране начнется буза». Так сейчас происходит в братской Украине. Похоже, и у нас дело идет к тому же. Кроме умения останавливать часы способностей к предвидению за собой не замечали?
— Замечал. И неоднократно промахивался. Я ведь не политический аналитик. Например, нынешняя внезапная смена курса с репрессий и запугиваний на примирение и диалог стала для меня неожиданностью. За последние полтора года я пришел к убеждению, что режим неоперабелен, нереформируем, неадекватен и страна постепенно катится к революции. Что ж, почаще бы так ошибаться.
— Вы действительно считаете, что это не тактический ход, обусловленный сиюминутными интересами, а реальная смена курса «на примирение и диалог»? И что без методов типа Ли Куан Ю у нас что-то может перемениться?
— Единственный некатастрофический путь для нашей страны — диалог и компромисс, а не усугубление общественной конфронтации. Иначе при любом потрясении — экономическом или политическом — произойдет взрыв с насильственной сменой власти и хаосом. Не сейчас, так через несколько лет. И все это время я не уставал поражаться слепоте нашего правящего режима, который этого не видит. Но, разумеется, я совершенно не уверен, что это смена курса. Может быть, просто тактический ход перед Олимпиадой, а потом эта дурь с «закручиванием гаек» опять возобновится.
— Вернемся к литературе и истории. Вы любите литературные мистификации — одни псевдонимы чего стоят! Из А.Брусникина легко складывается Б.Акунин, только две буквы остаются лишними — «р» и «с». Шифруете некоторые слова путем смены раскладок на клавиатуре. Вы меняете жанры, экспериментируете, будто кому-то доказываете: а вот еще и так могу! Все это и многое другое что-то значит для вас лично или таким образом вы просто развлекаетесь? Вообще ваше творчество для вас — больше труд или интересная игра?
— Точности ради: в псевдониме А.О.Брусникин — так значится в выходных данных — ничего лишнего нет. Это точная анаграмма «Борис Акунин». Что же до моего писательства, то трудом я считать его не могу. Труд — это что-то тяжелое, от чего нужно отдыхать. Мне от моего дела отдыхать не нужно. Неудивительно, что про меня ходят слухи, будто я использую безымянных литературных батраков — очень уж много я пишу. Но штука в том, что это мой способ существования. Если бы я не писал, я бы не знал, чем занять день. Для отдыха я просто пишу как-то по-другому, вот и все. Меняю жанры и стили, придумываю нечто совсем новое — например, текст, который может существовать только в электронном виде. Веду блог, наконец. Если я не дома, у меня в кармане всегда маленькая книжечка, и я туда записываю, записываю... Это, безусловно, тяжелое профессиональное заболевание. Но лечиться от него не хочется.
— И напоследок позвольте личный вопрос. Для большинства окружающих ваша «болезнь» проявилась лет пятнадцать назад. А что было с Григорием Чхартишвили до Бориса Акунина? Ваша нынешняя работоспособность поражает. Сколько часов в сутки вы работаете, сколько спите? Остается ли время на общение с друзьями? Что для вас, кроме перемены занятий, является отдыхом: путешествия, какое-то хобби, что-нибудь еще?
— В молодости, лет до двадцати семи, я был лентяем и разгильдяем. Все время развлекался и при этом все время скучал. Потом обзавелся семьей, и пришлось научиться зарабатывать. Сначала я работал просто ради заработка. Потом понял, что это скучно и непродуктивно. Нужно определить, к чему у тебя способности и чем тебе нравится заниматься, превратить именно это в профессию, а дальше жить и радоваться. Больше десяти лет у меня ушло на поиски методом «тепло — холодно». Сначала нужно было уяснить, что ты такое, в чем твоя химическая формула. Постепенно я ее вывел: любовь ко всякого рода играм; навыки литературного ремесла; любопытство к новому; пристрастие к большим проектам. Только в сорок лет я наконец понял, как эти данные использовать с максимальным КПД. С тех пор работа для меня превратилась в отдых, а отдых в работу. С одной стороны, собственно сидение за столом у меня занимает немного времени. Два-три часа в день. С другой — я все время думаю о книге, которую пишу. Даже во сне.
Особенных хобби у меня нет. Люблю выпивать с умными и остроумными людьми, люблю ехать на машине по длинной и красивой дороге, люблю сражаться в компьютерные игры. Общественной деятельностью заниматься не люблю, а выступать на митингах просто ненавижу. Но когда чувствую, что иначе поступить нельзя, приходится. У меня мечта: чтобы у нас в стране закончился мрачный период, чтобы власти начали вести себя более или менее прилично, и тогда я перестану интересоваться политикой, а целиком сконцентрируюсь на занятиях, которые мне нравятся.
Отправлено: 10.02.14 18:35. Заголовок: Ой, а что это я так ..
Ой, а что это я так долго в эту темку не заходила? Тут читать не перечитать. . Так, тащу все к себе. .
Жень, благодарю тебя за статью о Татьяне Заславской, вот только руки дошли. И за беседу Акунина с Бунтманом о его новой книге. И заодно за "Дифирамб" с Ефремомым - вот только что все прочитала..
"Как четко история нас настигает. Ибо история с Россией еще не до конца расправилась. Десталинизация еще впереди и непонятно, как ее совершить. Власть сейчас все делает для катастрофы и последующего мучительного национального перерождения, если останется чему переродиться. Реваншизм - комплекс параноидных реакций мстительного характера. Практически все маниакальные действия имеют реваншистскую природу. Вот почему надо любить детей, любых, и не обижать любых взрослых. Я и думать не мог, что застану такой ужас - доводку истории до логической эсхатологии. Дело пахнет не просто керосином. Дело пахнет ураном - ибо в лице российской власти Запад отныне будет иметь дело с вооруженным Ираном, неразоруженным Ираком, атомными талибами и воскресшим Бин Ладеном, - в одном лице. А народ - мы - у этого тирана снова в заложниках, и скоро будем любить взасос адским стокгольмским синдромом. И даже воевать за него. Но недолго."
Сообщение: 1219
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.03.14 18:47. Заголовок: К 85-летию Фазиля Ис..
К 85-летию Фазиля Искандера:
Фазиль Искандер. Человек, заглянувший в бездонную пропасть
По смешным книгам Фазиля Искандера можно изучать трагическую историю нашей страны, отмечает Наталья Афанасьева
Фазилю Искандеру — 85 лет. Он говорит, что литература — это крепость, куда уходит человек для того, чтобы набраться сил, чтобы вынести этот мир. И, считает, что, пока мы способны смеяться над своими недостатками, мы живы. "Ведь над погибшими не смеются".
Русский писатель Фазиль Искандер родился в Абхазии, где больше всего долгожителей на душу населения — может быть, благодаря целебным свойствам мамалыги и вина, которые живущие здесь мусульмане, христиане, язычники и атеисты выставляют на общий праздничный стол. Искандер называет себя "русским писателем" и "певцом абхазского народа" — и это, как оказалось, прекрасно уживается в одном человеке.
В основе самого важного произведения Искандера — романа "Сандро из Чегема" —лежат детские ощущения гармонии мира и красоты, внутренней мощи и народной правды, которыми напитался автор в абхазском селе, где он проводил каждое лето с мамиными родственниками. В своих новеллах про местного крестьянина дядю Сандро, плута и выпивоху, по словам автора, он дал голос народу, "раскрыл мощь и красоту нравственного неба, под которым жили люди Чегема", показал мир таким, каким "он видится с чегемских высот".
С этих высот мир открылся советскому читателю (да и другим — книги Искандера переведены на многие языки) совсем иным, чем тот, который был описан не только в официальной советской литературе, но и в диссидентских произведениях того времени. Важное или страшное отсюда выглядит смешным или жалким, а вершители судеб — мифическим персонажами.
Большеусый — Сталин — известен в Чегеме тем, что как-то подарил Сандро кальсоны, а Ленин, которого абхазцы называли "Тот, кто хотел хорошего, но не успел", по ощущению старых чегемцев, был видным абреком.
В любом случае все они занимают куда более скромное место в жизни села, чем "Изабелла", мамалыга и молельный орех. И пользуются куда меньшим авторитетом, чем тамада, танцор, плут Сандро.
Жизнь внутри Чегема Фазиль Искандер называл "детством человечества", правдивость и естественность которого особенно видна в противопоставлении с казенной советской моралью.
В новелле "Пиры Валтасара" рассказывается история про то, как дядя Сандро выступает перед Сталиным и другими большими начальниками.
"Лучезарно улыбаясь", приезжий космонавт поднимает тост: "Я хочу, чтобы за этим прекрасным столом выпили за комсомол, который нас воспитал". "Уж не глуп ли он часом", — спросил хозяин-абхазец. "Нет, их так учат", — строго поправил его дядя Сандро.
"Сандро из Чегема" сравнивают с произведениями Фолкнера и Марка Твена, с "1001 ночью", с похождениями Ходжи Насреддина. Сам автор называет свое произведение плутовским романом, критики часто говорят, что Искандеру удалось возродить эпос, поскольку главным героем новелл является абхазский народ.
Но кроме того, что "Сандро из Чегема" — совершенно уникальное по жанру и совершенное по форме литературное произведение, написанное на упоительном русском языке, это потрясающий автопортрет добрейшего, остроумного, мудрого человека. А мудрость, по определению Фазиля Абдуловича, это "ум, настоянный на совести".
Фазиль Искандер — из тех авторов, которые не просто любят своего читателя, но и пытаются ему помочь. "Я считал всегда своим долгом помогать человеку взбодриться в этой трудной жизни и быть достаточно добрым, достаточно честным. А вообще конечная задача искусства, как и религии, — очеловечивание человека", — говорил он не раз в интервью.
Когда Искандер писал "Сандро", он мечтал назвать книгу "Сандро из Чегема, или Лекарство для жизни": "Поэтому для себя, для гармонизации собственной души и, тем самым, души читателя, я создал тот мир, который при всей своей простоте был своего рода гармонией, куда можно было идти читателю отдохнуть душой, набраться сил для жизни в нашем сложном хаотическом мире".
И в этой позиции нет ни упрощения, ни желания приукрасить действительность — по смешным книгам Фазиля Искандера можно изучать трагическую историю нашей страны. Причем историю, пропущенную через судьбу собственного народа, своей семьи, пережившей репрессии, разлуку — отец Искандера, иранец по происхождению, был выслан из страны и до конца своей жизни общался с семьей только письмами.
Не была безоблачна и писательская судьба Искандера — вышедший в 1973 году роман "Сандро из Чегема" бы изуродован цензурой практически до неузнаваемости.
В последних интервью писатель часто признается, что и в нынешнем мироустройстве ему многое не нравится. Но "если над недостатками страны хочется смеяться, значит, страна еще может выздороветь. Если смеяться над недостатками страны не хочется, значит, она уже погибла. Над погибшими не смеются", — говорит он.
Видимо, впитав в детстве так много гармонии мира, организм Искандера выработал универсальное средство выживания, иммунитет, который называется "чувство юмора".
И это не розовые очки и не умение не замечать плохие новости. Наоборот. "Чувство юмора — это то понимание жизни, которое появляется у человека, подошедшего к краю бездонной пропасти, осторожно заглянувшего туда и тихонечко идущего обратно".
Сообщение: 1220
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.03.14 18:49. Заголовок: Почему Искандер засл..
Почему Искандер заслужил Нобелевскую премию К 85-летию писателя Александр Генис ("Новая Газета")
Тайна великой книги Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» в том, что в ней лирика и юмор автора соединились в эпос, чтобы произвести потрясение в русской литературе, которое она не испытывала со времен явления писателей Юго-Западной школы. В отечественную словесность вновь — и опять с Юга — влилась свежая кровь, омолодившая жанр романа, сам состав и плоть русской прозы.
По своей природе «Сандро» был имперским феноменом. Советская (тогда еще) литература прирастала за счет окраин, которые открывали русскому читателю новые миры. (Вот так — чтобы сослаться на прецедент — Киплинг подарил английской литературе Индию.) Это наследство советской империи — многонациональная литература на русском языке — еще не осмыслено во всей своей совокупности. А жаль: не так уж много хорошего осталось от прежнего режима. Впрочем, не стоит забывать, что та же власть сделала все, чтобы на много лет задержать приход настоящего «Сандро» к ждущим его читателям. Ведь только после выхода полного, а не изувеченного советского издания стала ясно вырисовываться фигура Искандера как писателя мирового уровня.
В сущности, он сделал со своим Чегемом то же, что Фолкнер с Йокнапатофой или Маркес — с Макондо: вырастил из родной почвы параллельную вселенную, существование которой уже нельзя отрицать.
В предисловии к бесцензурному, американскому «Сандро» Искандер сформулировал задачу книги: «Следуя традициям русской классической литературы, показавшей полноценность душевной жизни так называемого маленького человека, я пытаюсь в меру своих сил раскрыть значительность эпического существования маленького народа».
Искандер сделал, что обещал: дал голос народу, раскрыл, по его же словам, мощь и красоту нравственного неба, под которым жили люди Чегема.
Кажется бесспорным, что из всех ныне живущих российских писателей Искандер прежде всего заслуживает Нобелевской премии. За что еще давать высшую награду, как не за такое расширение литературной географии, которое навсегда меняет карту мировой словесности.
Сообщение: 1221
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.03.14 19:06. Заголовок: И к 80-летию Михаила..
И к 80-летию Михаила Жванецкого: Михаил Жванецкий: «Мне кажется, что россияне завидуют украинцам. Потому что смогли свалить зарвавшихся, охамевших, обнаглевших ворюг»
06.03.2014 Сегодня знаменитый сатирик, народный артист Украины и России отмечает 80-летний юбилей
Свой день рождения Михаил Жванецкий отметит в Москве. В этот день в концертном зале имени Чайковского у него запланирован юбилейный вечер. Писатель прочтет произведения, написанные более чем за сорокалетнюю карьеру, а также новые работы, в которых выражает свое острое мнение по поводу событий в современном обществе. Не обошел вниманием и последние события в Украине, в частности, в Крыму: «Мне кажется, что россияне безумно завидуют украинцам. Потому что смогли, позволили себе свалить зарвавшихся, охамевших, обнаглевших ворюг. Это не исключает того, что могут прийти новые. Но они точно будут знать, что существует сила противодействия, способная дать им отпор. А закомплексованное российское большинство оправдывает свое бездействие, свою ненависть и свое бессилие „желанием стабильности“, тем, что „они все там бандеровцы и фашисты“ и т. д. А на самом деле это просто зависть, что украинцы смогли, позволили себе, не промолчали, не утерлись… А под конец — да вы все нищие там будете, в этом Евросоюзе!.. А в Таможенном союзе все просто невероятные богачи». 7 малоизвестных фактов из жизни Михаила Жванецкого
1. Говоря о своем детстве, Михаил Жванецкий вспоминает «что-то очень солнечное, пляжное… Пока не грохнула война. Дальше — поезд, Средняя Азия, школа, Победа, возвращение в Одессу». Родители-врачи мечтали о том, чтобы их сын стал врачом или музыкантом. Однако он поступил в Одесский институт инженеров морского флота. В студенческие годы Жванецкий начал писать миниатюры и монологи и создал студенческий театр миниатюр «Парнас-2». Концерты шли с аншлагами.
Знаменитые афоризмы Жванецкого:
«Ум и талант не всегда встречаются. А когда встречаются, появляется гений, которого хочется не только читать, но и спросить о чем-то».
«Или умереть, к чертям собачьим, или жить, гори оно огнем».
«Если раздуть свои радости до размеров неприятностей, то можно и от них получать наслаждение».
«Внутреннее благородство кого хочешь выведет из себя».
«Концов счастливых не бывает. Если счастливый — значит, не конец».
После окончания вуза работал в порту сменным механиком, затем инженером на одесском заводе «Продмаш». «Восемь лет погрузки-выгрузки, — вспоминает Михал Михалыч, — разъездов на автопогрузчике, сидения в пароходе, в трюме, в угле, когда видны только глаза и зубы. Там я мужал…» В 1960 году он переходит на работу в Центральное проектно-конструкторское бюро.
2. Во время гастролей в Одессе Ленинградского театра миниатюр в 1962 году Жванецкий познакомился с Аркадием Райкиным. «По-комсомольски бодрый (не нахальный, но бодрый) я попросил Райкина, чтобы он нас посмотрел. „Нас“ — это спектакль Одесского театра миниатюр „Парнас-2″, — вспоминает Михаил Жванецкий. — Как сейчас, помню декорации — деревянная рамочка и марлевая занавесочка… А Райкин взял и не отказал: „Ну хорошо, приезжайте в театр, после спектакля мы вас посмотрим“. Представляете? В еще не остывшем от оваций самому Райкину зале! Мы вышли на сцену, показали спектакль, хохот был оглушительный! Тогда Аркадий Исаакович сказал (это его слова): „Мишенька, заведите себе толстую тетрадь и пишите. Пишите для меня“. Ну я стал высылать тексты Райкину. Он потом приехал в Одессу, тут же забрал из нашего театра в свой Карцева и Ильченко. Я же остался в Одессе. И вот однажды, сидя в трюме парохода, который привез в наш порт уголь из Мариуполя, я чинил транспортирующий агрегат. За пазухой у меня — толстенький конвертик, письмо от Ромы Карцева. И вот я, черный как черт, ресницы вообще были несмываемые (очень красиво, кстати), весь перемазанный углем, не выдерживаю. Тут же под свет фонарика начинаю читать это письмо, написанное библейским стилем: они поехали с Райкиным к начальнику милиции, они получили прописку… Еще в конверте была программка спектакля, где я увидел в списке авторов свою фамилию“.
3. Райкин пригласил Жванецкого в свой театр на должность завлита в 1964 году. „В порту я зарабатывал в месяц 89 рублей, а тут за один монолог, исполненный Райкиным, гонорар — 150, — рассказывал в интервью Михаил Жванецкий. — Да что там деньги, когда он сделал мне предложение написать для него спектакль! И я бросил все, поехал к нему. Написал спектакль „Светофор“, постановка которого была осуществлена в 1969 году. В основу легли миниатюры „Дефицит“, „Авас“, „К пуговицам претензий нет“ и „Век техники“. Авторские отчисления за это составляли уже тысячу двести рублей в месяц. Я стал богатым человеком. Стол в гостинице, где я жил, был накрыт 24 часа в сутки. Постоянно приезжали какие-то моряки, портовики, и я думал: „Сопьюсь к чертовой матери!“ Как я уцелел?“ В театре Райкина Жванецкий сотрудничал с Романом Карцевым и Виктором Ильченко, для которых написал более 300 миниатюр и монологов. Но вскоре писатель решил уйти из театра и стал работать самостоятельно. Снискав всесоюзную славу, Михаил Жванецкий в 1988 году создал Московский театр миниатюр, бессменным художественным руководителем которого является до настоящего времени.
4. В январе 2002 года сатирик стал жертвой ограбления. Трое преступников угнали джип Mercedes, а самого писателя при этом жестоко избили, отобрали документы и 600 долларов. Затем вывезли его на безлюдный пустырь возле Московской кольцевой автодороги и выбросили из машины. Воры забрали с собой портфель Михал Михалыча, в котором были тексты новых произведений.
5. Неотъемлемым аксессуаром Жванецкого является портфель. С ним писатель не расстается никогда. В 2004 году в Ялте рядом с концертным залом „Юбилейный“ открыли памятник „Портфель Михаила Жванецкого“. Точная копия этого атрибута известного сатирика отлита из бронзы в Киеве по макету ялтинского художника Игоря Лысенко и установлена на каменном постаменте. На портфеле выгравированы цитаты Жванецкого. Писатель был уверен, что и этот портфель долго не продержится. „Буду рад, если памятник не стырят и не перепилят — все же бронза, а время сейчас бурное… Но если это произойдет, тогда я украду чьи-то провода и ночью опять поставлю это все на место. Свет в конце тоннеля есть, но тоннель, сука, не кончается“, — пошутил писатель во время открытия памятника.
6. О своей личной жизни Жванецкий говорить не любит. А вот к прекрасному полу весьма неравнодушен. Признается, что без любви жить не может: „Любовь — она, как хорошенькая женщина, „очень вкусна со снежком“. И говорить о ней нужно либо коротко, либо ничего. Что до остального, то нынешнее состояние мировой фармацевтической промышленности и прочие медицинские уловки помогают женщинам позже рожать, а мужчинам — позже стареть. Кто женился на молодой, расплатился сполна: она его никогда не увидит молодым, он ее никогда не увидит старой. Если серьезно, не было б женщин, о ком бы я писал?! Понимаю, описать женское мышление может только великой писатель, тот, кто создал „Мадам Бовари“, „Анну Каренину“. Описать женщину изнутри почти невозможно. Опираясь на свои слабости, она становится такой сильной, изворотливой. И ты, несмотря на весь свой ум и опыт, не понимаешь — она тебя любит или видит в тебе отца своего ребенка“. Кстати, у сатирика пятеро детей — три дочери и два сына. С 1991 года Михаил Жванецкий женат на костюмерше Наталье, матери его младшего сына Дмитрия.
7. К своему возрасту юморист относится философски. „Это все ерунда!“ — заявил он в недавнем интервью „ФАКТАМ“. — Не задумываюсь о нем, просто не ощущаю его. У меня нынче период наслаждения старостью. Не молодостью, а старостью. Как сказал мне гениальный Фазиль Искандер: „Миша, молодость приходит и уходит и старость приходит и уходит“. Слава Богу, что она пока есть. Наслаждаюсь своим возрастом. Наверное, потому, что наконец приобрел спокойствие, благородство. Перестал суетиться и стал сейчас лучше, чем тридцать лет назад. Это сто процентов. С возрастом, мне кажется, в нашу жизнь приходит что-то хорошее, ты приобретаешь вкус. Он не может появиться в молодые годы, вкус возникает позже — в одежде, в мыслях, в стиле. Так что с возрастом ты становишься лучше. Могу лишь повторить: „Что такое шестьдесят? Это — испуг в ее глазах, все остальное — то же самое“. В 79 лет еще не все округлилось, а кое-что уже не совсем прямое (смеется). Интересный возраст. В этом возрасте появляется настоящая семья, ибо настоящая семья наступает тогда, когда оба никому не нужны. Не хочу сказать, что возвращаюсь с ярмарки, еще сижу на ней. Остальные туда идут, и я уже могу им что-то рассказать».
Этот текст был написан двадцать лет назад, к шестидесятилетию Михаила Жванецкого. С тех пор много чего случилось и со страной, и со всеми нами, – но благодарность за чудо, называемое его именем, по-прежнему роднит всех, кто «знает русский алфавит».
Мы росли на музыке его языка…
С днем рождения, Михаил Михайлович!
КАК? ВЫ НЕ БЫВАЛИ НА БАГАМАХ? НУ, ГРУБО ГОВОРЯ, НЕ БЫВАЛ…
Зато я был в Пярну летом восемьдесят второго года.
Пять пополудни. Плотная толпа полуголых людей обоего пола, стянутых как магнитом со всего пляжа к кассетнику на песке. Внутрь не пробиться. Можно только всунуть ухо между чужих подмышек и замереть там в попытке расслышать текст.
И ЧТО СМЕШНО? МИНИСТР МЯСНОЙ И МОЛОЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЕСТЬ И ОЧЕНЬ ХОРОШО ВЫГЛЯДИТ.
В море не идет никто. Одинокий мужчина средних лет, плещущийся там с утра, не в счет: он либо глухой, либо уже спятил. А мы, нормальные люди обоего пола, завороженные ритмичным течением смешной русской речи, остаемся стоять, сидеть и лежать на песке в ожидании теплового удара, боясь только одного: пропустить поворот мысли, образующий репризу:
И КОРАБЛЬ ПОД МОИМ КОМАНДОВАНИЕМ НЕ ВЫЙДЕТ В НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ… ИЗ НАШИХ НЕ ВЫЙДЕТ!
Кто это? Кто? Как фамилия?
Объем талии, рука с рукописью на отлете и клубящийся лукавством глаз – эти подробности обнаружились позже, а тогда, в восемьдесят втором – только голос, только ритм; это невозможное уплотнение языка, с пропусками очевидного, с синкопами в самых неожиданных местах…
И ВЪЕХАТЬ НА РЫНОК, И ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ СПРОСИТЬ: СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?
Они столько лет просили, чтобы писатели были ближе к народу, и вот, кажется, допросились: этот, из кассетника, был ближе некуда. Он был внутри народа. Меченый атом эпохи, он, хохоча и рыдая, метался по общей траектории.
И НАМ, СТОЯЩИМ ТУТ ЖЕ, ЗА ЗАБОРОМ…
Человек из кассетника говорил «мы» - он имел на это право, ибо нашел слова для того, что мы выражали жестами. Обидно было слушать его в одиночестве – не хватало детонации; славно было слушать его в раскаленный день, будучи плотно зажатым среди своего народа, - народа, выбирающего между прохладным морем и голосом из кассетника – голос!
Пляж в Пярну летом восемьдесят второго года – место и время самого потрясающего успеха, который я когда-либо видел своими глазами…
Сообщение: 1224
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.03.14 20:21. Заголовок: И интервью с самим М..
И интервью с самим Михаилом Михайловичем: Михаил Жванецкий: Считай время по стрижкам, если повезет - по женщинам...
Раиса Мурашкина ("КП") Сегодня знаменитый сатирик и писатель отмечает 80-летие
«Есть один вполне надежный способ испортить отношения со Жванецким - нужно попросить у него интервью. Нет, он не откажется. Он согласится и будет избегать встречи...» - эта цитата из «Огонька» 1997 года - стопроцентное попадание. Время летит, но Жванецкий не меняется. Март 2014-го. Он бы и рад поговорить, но все «некогда, некогда, извините, некогда». Потом (на бегу, перед концертом): «Ладно, пришлите четыре вопроса. Но не обещаю. Извините, некогда...»
А когда надежды на юбилейный разговор рухнули, вдруг неожиданный звонок: «Посмотрел, отвечу. Есть условие. Вы зачитываете вопрос. Я даю ответ. Вы молчите. Когда говорю «точка», тема исчерпана. Прелесть диалога в краткости!»
- Михаил Михайлович, поняла. Когда интервью?
- Оно уже началось... «ОЛИМПИАДА, КИЕВ, РУБЛЬ...»
- Как вы думаете, почему в последнее время все такие оголтелые?
- И от нас тоже, от пишуще-говорящих, что мы слышим в последнее время? Олимпиада, Киев, рубль. Олимпиада, Киев, рубль. Олимпиада как-то бодрит, Киев и рубль огорчают. Во всяком случае крику не меньше. И поэтому от этих вот возвышенных, но слегка визгливых тонов люди становятся ненормальными. Олимпиада, Киев, рубль... Одно радует, другое огорчает, третье вообще расстраивает. Но эти три слова все время не покидают нас в последние дни. Точка.
- Что такое самоирония для нашего человека и к чему может привести ее отсутствие?
- Отсутствие самоиронии приводит к патриотизму. И отсутствие самоиронии толкает в политику. У нашего человека пока еще нет самоиронии, она приходит с воспитанием. Самоирония приходит с пониманием того, что человек, относящийся к себе с иронией, очень симпатичен окружающим, очень нужен. Просто остро необходим. Называя свои неудачи и недостатки, он облегчает чужую жизнь. Особенно, допустим, если он знаменитый, если он пишущий, если он талантливый, он очень облегчает чужую жизнь. Допустим, вы бы обрадовались, получив Пушкина на свадьбу? Я не думаю, что Пушкин на свадьбе был бы так хорош. Он очень хорош, когда он в одиночестве, когда он пишет о себе, и пишет о себе правду. И каждый так. Поэтому человек самоироничный, он закрывает чьи-то рты, кроме всего прочего, чужие рты. Он уже готов, он сам знает, кто он. Вот, допустим, когда мне говорят «вы не писатель», я говорю: я знаю. Вот я такой одаренный житель этой страны.
«НЕ ЗНАЮ, ЧЕГО ХОТЯТ ЖЕНЩИНЫ»
- Когда у мужчины случается расцвет в жизни?
- Расцвет в жизни? Лет в 40. Во-первых, бывают, конечно, очень талантливые молодые. Но, вы знаете, это не расцвет, это, наверное, найденное решение. Найденное решение в молодости, чем заняться. Это найденное решение - это половина расцвета. Расцвет наступает в 40. А после 40 жизнь вокруг расцветает. В цветении либо в опадании лепестков.
- Вы для себя ответили на вопрос, чего хотят женщины?
- Нет, я не знаю, чего они хотят. И боюсь, что они не знают, чего они хотят. Я знаю, что хочет одна. Я знаю, что у нее получается. Сейчас женщина решает легче, чем мужчина. Это я знаю точно. Мужчина перегружен вариантами. Открываешь, допустим, шкаф - что надеть? Или заходишь в нынешний (я хочу сказать это с удовольствием) супермаркет - что купить? Или в нынешний огромный торговый центр - что купить? Мужчина перегружен вариантами, поэтому ему решить гораздо тяжелее. Ей легче. У нее нет стольких вариантов. У женщины очень практичная голова. Какой недостаток мужчины? От этой нерешительности у него такая черта характера: сначала жениться, потом выбирать. Он всю жизнь выбирает. Та, о которой мы говорим, решает сразу. Либо потом так же сразу сбежит с саксофонистом. Так же легче ей даются бизнес-решения. У нее меньше вариантов в голове.
- Что такое, по-вашему, легкость бытия?
- Легкости бытия я не испытывал никогда. Разве только когда шел в молодости- с легким человеком (скорее- всего, это была Она, а может быть, и Он) по берегу моря и разговаривал так, что мне достаточно было начать мысль, как Он или Она подхватывали ее. Вот когда ощущение- счастья в другом человеке от сказанного тобой - это, я думаю, и есть та самая мимолетная легкость бытия... Я думаю, легкость бытия вообще недостижима. Наш человек скорее бывает счастливым, чем довольным. Вот довольным он почти не бывает. А счастливым бывает где-то у себя на работе, у себя дома, на футбольном- матче... Когда получается- у него самого так, как он хотел. Или когда у всех получается- так, как этот хотел. Легкость - это что, как мне кажется?- Это когда два в одном. Когда он счастливый и довольный.- Если это может быть. «ЮМОР - СПАСЕНИЕ»
- Юмор, он от безысходности или от радости жизни?
- От того и от другого. Если безысходность не встретить юмором, то она надвигается просто чернотой, такой черной стеной. Говоря по-морскому, борт парохода надвигается, а ты между причалом и этим бортом. А юмор - спасение. Если он не насаждается насильно, в таком огромном количестве, как у нас сейчас. Это не юмор. Это что-то такое чуть пониже. Я бы сказал так: не можешь брать за душу - бери ниже, там начинается печень. Не можешь брать за печень - бери еще ниже. И заканчивается эта шутка так: он забудет, что ты говорил, но не забудет, за что ты его брал.
Юмор хорош только непреднамеренный и непредсказуемый. Юмор - это не хохот. Юмор - это вспышка в темноте. Реакция на это - много вспышек в темноте. Я считаю, что настоящее искусство - это когда мурашки побежали по телу. Знаете, когда неожиданно для тебя и независимо от тебя вдруг побежали мурашки. В зрительном зале или где-то. И вот это настоящее. Это совершенно неосознанное. Это значит, ты встретился с настоящим искусством, что-то в тебе откликнулось.
- Цифры в паспорте для вас что-нибудь значат?
- Не обращаю внимания. Абсолютно. Бог при рождении каждому дарит часы. С одним условием: не заглядывай. Считай время по стрижкам, даже, если повезет, по женщинам, по книжкам, если ты будешь писать, либо по каким-то изобретениям, по тому, что ты делаешь. То есть есть куча возможностей отсчитывать время. И когда тебе вдруг потом, как сейчас, говорят, что тебе столько-то лет… Я в жизни никогда не думал об этой цифре. И сейчас не хочу думать. Только в связи с тем, что все знают, когда я родился, я должен с ужасом эту цифру рассматривать. Что такое цифры? Я слежу только за первыми цифрами возраста. Остальные уже меня не интересуют. Это как на бензоколонке. Ты видишь там рубли, потом копейки. Ну и тут рубли, ты их и считай. И даже их считать не надо. Живи! Надо будет, Бог покажет тебе часы. Точка.
Женечка, спасибо за две прекрасных статьи. Я вчера удостоилась чести присутствовать на юбилее Фазиля Абдуловича (на правах старого друга ). Все прошло просто прекрасно, сам юбиляр был в прекрасном настроении, много шутил. Особенно веселился, когда помощник Президента России зачитал ему аж два поздравления, одно из которых было поздравлением с Новым годом!! Оказалось, что еще осенью Искандеры сменили в квартиру, а поздравление привезли на старый адрес и, не найдя адресата, вернули обратно. Так что вчера Фазиль Абдулович получил оба!
Литературный критик Юрий Володарский – коренной русскоязычный киевлянин. О себе в прошлогоднем интервью Захару Прилепину сказал так: «— гражданин Украины, этнический еврей, родной язык и родная культура у меня русские». С кем, как ни с таким человеком поговорить о том, что сегодня происходит на Украине и в её окрестностях.
— Юрий Алимович, как оцениваете произошедшее в Киеве в ноябре-феврале? Это народная революция или, как всё громче объявляют московские телеканалы, — захват власти бандеровцами?
— Безусловно, это народная революция. Вспомните миллионные митинги в Киеве, посмотрите на результаты соцопросов. Конечно, у Майдана есть не только сторонники, но и противники, но штука в том, что никаких долгосрочных протестов с их стороны не было — не считать же таковыми организованный бывшими властями и насквозь проплаченный Антимайдан. У Майдана никогда не было антирусской риторики, русской речи на Майдане ничуть не меньше, чем украинской — напомню, что Киев преимущественно русскоязычный город. Московские телеканалы безбожно лгут.
Да и какими-такими «бандеровцами»? Это слово сейчас лишено какого-либо содержания и используется как бессмысленное ругательство наряду с «либерастами», «дерьмократами» и так далее. Разговор на таком уровне невозможен. Другое дело украинский национализм. Он существует, в нём есть несколько течений («Свобода», «Братство», «Тризуб», «Правый сектор»). В парламенте из националистических партий представлена только «Свобода», у неё 10,4 % мандатов плюс ещё несколько депутатов, прошедших по мажоритарным округам. Безусловно, на Майдане есть националисты, в том числе, радикальные, но их явное меньшинство. Думаю, в процентном отношении их количество приблизительно соответствует количеству «свободовцев» в Верховной Раде. Что касается пресловутой темы антисемитизма, то, я уверен, что антисемитов на Майдане не больше, чем в российской Государственной Думе. — Какая сейчас обстановка в Киеве? Грубо говоря, метро ходит, больницы открыты, магазины работают? У нас тут говорят бог знает что.
— Революцию в Киеве можно увидеть только на Майдане и прилегающих улицах. Во всех остальных частях города вы её присутствия не заметите вообще. Метро, больницы, магазины работают как всегда. Дети ходят в школу. Вон, гляжу в окно, на прогулку вышел детский садик, что напротив моего дома.
— Главным аргументом российских СМИ против нынешней власти на Украине является такой: запрет разговаривать по-русски. Мелькнула информация, что закон этот Рада не приняла, но тут же исчезла. В общем, как с русским языком?
— Запрет разговаривать по-русски?! А по улицам Москвы действительно медведи ходят? Ребята, ну это же полный бред! Рада отменила Закон об основах государственной языковой политики, принятый во время каденции Януковича, то есть вернулась к положениям, которые действовали много лет, вплоть до июня 2012 года. Где тогда были защитники русскоязычного населения?
Другое дело, что нынешняя поспешная отмена этого закона была абсолютно несвоевременным шагом и вызвала справедливое недовольство многих украинцев. В результате исполняющий обязанности президента Александр Турчинов наложил на отмену закона вето. То есть абсолютно никаких актов, ограничивающих использование русского языка, новая власть не принимала. Подавляющее большинство журналов и газет Киева по-прежнему выходят на русском. Защищать русскоязычное население Украины не от чего.
— В январе появилось сообщение, что Виктор Янукович чуть ли не продал часть Крыма китайцам. Это утка или на самом деле?
— Да, я тоже читал сообщения о долгосрочной аренде крымских земель представителями Китая, но тут у меня информации не больше, чем у вас.
— Как с мобилизацией? Парни идут на призывные пункты?
— Очевидцы рассказывают об очередях у военкоматов, друзья в ФБ — о звонках и повестках. Пока такие свидетельства единичны. Оценивать этот шаг властей мне трудно. Понятно одно: если немалая часть народа настроена очень патриотично, то состояние регулярной армии кажется довольно плачевным. Посмотрим, какие шаги будут предприняты в ближайшее время.
— Что киевляне говорят о Крыме? Это ведь, кроме всего прочего, «всенародная здравница»...
— Много чего говорят. О том, что Россия грубо попрала международные нормы и нарушила Будапештские соглашения, что ставит под угрозу всю систему европейской безопасности. Тут отношение вполне однозначное. А вот дальше начинаются разногласия. Одни говорят: да чёрт с ним, с Крымом, пусть подавятся. Другие возражают: боже упаси, это же прецедент, так они полстраны захапают. Кроме того, в Крыму 250 тысяч татар, 500 тысяч этнических украинцев и немалое количество этнических русских, которые вовсе не мечтают о российской защите — что теперь с ними будет? Что касается здравницы, то если Россия не выведет войска и обстановка не нормализуется, то курортный сезон в Крыму можно считать сорванным. А ведь Крым только за счёт туризма и живёт. Если же Крым станет второй Абхазией, то перспективы «всенародной здравницы» просто трагические.
— По российскому телевидению широко демонстрировался допрос русского парня, которого задержали на границе с Украиной. Он ехал с майдана. Утверждает, что не участвовал, просто смотрел, надеялся помародёрничать. Но вопрос не в этом. Он рассказал, что на майдане было немало американцев, немцев, поляков, и они выглядели не как рядовые участники. Вы, случаем, не встречали таких американцев?
— Конечно, немцы на Майдане готовили коктейли Молотова, поляки ломали брусчатку, а американцы жгли костры из долларов, чтобы согреть коварных бандеровцев. И на всех были погоны с большими звёздами — сразу понятно, что не рядовые участники. Безусловно, рассказы одного парня-мародёра заслуживают большего доверия, чем свидетельства тех, кто действительно был на Майдане. Похоже, по степени антиамериканских и антиевропейских настроений Россия уже заткнула за пояс Иран и Саудовскую Аравию. Впереди только Северная Корея. Так держать.
— Понятно… А как оцениваете реакцию на майдан многих российских писателей? Например, Эдуард Лимонов с самого начала призывал Россию вмешаться, и теперь ликует, что власть к нему прислушалась. А Сергей Лукьяненко пригрозил украинских писателей-фантастов, поддержавших майдан, не пускать на конвенты и противодействовать изданию их книг в России...
— Ничего кроме омерзения эти заявления не вызывают. Но вообще реакция у российских писателей разная. Спектр широк — от полной поддержки Украины в либеральных кругах до полного одобрения российской агрессии национал-шовинистами. Огромное спасибо всем, кто звонит, пишет, беспокоится – это очень помогает жить.
— Не изменилось ли у вас отношение к современной русской литературе?
— Лично у меня нисколько. Я продолжаю заниматься своим делом — пишу книжные обзоры в несколько изданий, и современная русская литература занимает в них немалую часть. Большинство моих украиноязычных приятелей-литераторов чётко отделяют зёрна от плевел: Путин и нынешнее российское государство это что-то одно, а русская литература и культура — что-то совсем другое. Что касается истерических заявлений Лимонова, Проханова, Лукьяненко, то к ним в Украине давно выработалось вполне однозначное отношение, и события последних месяцев мало что изменили.
— Каким вы видите ближайшее будущее Украины? Не в своём идеале, а исходя из тех процессов, какие происходят и внутри страны, и вокруг.
— Всё очень сложно. Крым уже захвачен, Россия стимулирует сепаратистские движения на юго-востоке. Есть целый ряд возможных сценариев — от полного вывода российских войск из Крыма до третьей мировой войны. Эти, соответственно, самый оптимистичный и самый пессимистичный варианты всё же маловероятны. Срочно нужны переговоры с участием всех сторон, международных посредников, при чётко изложенных позициях и отказе от агрессивных действий. В конце концов, у самих крымчан пока ещё никто ничего не спрашивал. Понятно только, что референдум под чутким руководством российских автоматчиков покажет результаты, которые Россия нарисует заранее. Впрочем, когда мне кажется, что всё плохо и шансов нет, я вспоминаю, что то же самое мне казалось, когда Янукович был у власти, по протестующим стреляли снайперы, а «Беркут» зажимал Майдан в тиски. Остаётся надеяться на лучшее. Как бы банально это ни звучало, другого выхода нет.
К.ЛАРИНА: Мы начинаем программу «Книжное казино». В студии ведущие Ксения Ларина и сейчас подойдет Майя Пешкова. В гостях у нас сегодня Людмила Улицкая. Здравствуйте, Людмила Евгеньевна.
Л.УЛИЦКАЯ: Здравствуйте.
К.ЛАРИНА: Задаю первый вопрос. Назовите специализацию доктора Кукоцкого, героя романа Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого». Присылайте на смс +7-985-970-45-45. Что мы сегодня имеем, Майя?
М.ПЕШКОВА: Мы сегодня разыгрываем книгу Людмилы Улицкой «Священный мусор», которая мне безумно понравилась.
Л.УЛИЦКАЯ: Спасибо.
М.ПЕШКОВА: «Любимая книжка девочек», эта книга имеет отношение к тем дням, которые мы еще продолжаем гулять.
К.ЛАРИНА: У них еще и завтра выходной.
Л.УЛИЦКАЯ: Да, ко мне она не имеет никакого отношения. Не я ее писала, а совсем другие авторы.
М.ПЕШКОВА: А также две книги, написанные Людмилой Евгеньевной для детей. «История о старике Кулебякине, плаксивой кобыле Миле и жеребенке Равкине». Что это за история? Правдивая?
Л.УЛИЦКАЯ: Ну, сказка.
К.ЛАРИНА: Очень красивые книжки. Что за издательство их сделало?
М.ПЕШКОВА: «История про воробья Антверпена, кота Михеева, столетника Васю и сороконожку Марью Семеновну с семьей». Такое длинное название, что сначала надо было выучить, а потом уже читать.
К.ЛАРИНА: Все назвали?
М.ПЕШКОВА: Да.
Л.УЛИЦКАЯ: Из этой серии еще третья была сказка, но что-то я ее не вижу.
М.ПЕШКОВА: А как третья называлась?
Л.УЛИЦКАЯ: Потом расскажу.
К.ЛАРИНА: Очень длинные названия.
Л.УЛИЦКАЯ: Да.
К.ЛАРИНА: А сейчас рейтинг продаж. Топ составлен на основе данных о лидерах продаж, предоставленных тремя крупнейшими книжными магазинами Москвы: - «Московский Дом книги» - «Библио-глобус» - «Москва». Появилась новая книга Дины Рубиной «Русская канарейка. Желтухин».
М.ПЕШКОВА: Мы ждем Дину Рубину 6 апреля к нам в эфир.
К.ЛАРИНА: Прекрасно! Я думаю, книга поднимется, пока Дина Рубина приедет к нам. Так же в рейтинге присутствует книга Дэна Брауна «Инферно». Артуро Перес-Реверте «Танго старой гвардии». Паола Волкова «Мост через бездну. Книга 3», вышедшая после ее смерти. Сесилия Ахерн «Как влюбиться без памяти». Сергей Лукьяненко, Аркадий Шушпанов «Школьный надзор» на 4-м месте. Акунин со своими двумя произведениями «История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия» и «Огненный перст». А 1 место 15-ую неделю занимает Роберт Гэлбрейт «Зов кукушки».
М.ПЕШКОВА: А наш любимый мужчина ушел из рейтинга?
К.ЛАРИНА: Мясников здесь. Но «Как прожить дольше 50 лет» уже ушла, так мы с тобой ее и не прочитали. Мы с Майей сегодня нагло воспользовались своим положением, чтобы вытащить Л. Улицкую и поговорить о наболевшем. Поскольку то, что сегодня мы переживаем в истории нашей страны, вызывает многие аналогии. Я думаю, прекрасно Людмила Евгеньевна помнит 68 год, позже был 79 – ввод войск в Афганистан. Я подбираюсь к этой главной теме, т.к. знаю, что вы радикально относитесь к происходящим событиям…
Л.УЛИЦКАЯ: Я реально отношусь.
К.ЛАРИНА: Подписали обращение от Пен-центра, да?
Л.УЛИЦКАЯ: Последний месяц Пен-центр только этим и занимается. Сейчас заработал Фейсбук, который ведет Марина Вишневецкая – очень хороший. У нас старый сайт Пена совершенно неудовлетворительный. Сейчас у нас в работе уже новый, я надеюсь, что он заработает. Т.к. действительно обстановка такова, что российский Пен-центр довольно вяло реагировал предыдущие годы на довольно горестное положение со свободой слова, и сейчас в течение последнего месяца было несколько обращений. И я надеюсь, за несколько месяцев мы сможем активировать работу с подачей информации. Я надеюсь, сейчас у нас будет лучший сайт, и наш голос будет более слышен.
К.ЛАРИНА: У нас как обычно в такую суровую годину интеллигенция раскалывается пополам. Мы имеем с одной стороны письмо-обращение к Путину от имени Российского союза писателей, который выражает полную поддержку всем деяниям и решениям руководства. Я имею в виду события на Украине и в Крыму. Это письмо подписали русские писатели, которых мы хорошо знаем и по предыдущим, там Бондарев, Распутин и т.д.
Л.УЛИЦКАЯ: Меня это огорчило, т.к. Распутин – значительный русский писатель. И мне бы хотелось, чтобы он подписывал другие письма.
К.ЛАРИНА: Пен-центр тоже выступил с заявлением?
Л.УЛИЦКАЯ: Это была реплика, и они никак не представляют всех писателей России. Это такая история из прошлого. Это история, которая напоминает позорные страницы жизни ССП – Союза советских писателей. История из «я Пастернака не читал, но давайте его выгоним, а еще лучше – посадим». И конечно, это в 1 очередь стыдно, и грустно. Т.к. все-таки это люди пишущие, культурные. Люди, которые должны были погрузиться сначала в ту информацию, которая более объективна. Журналистское сообщество ведет себя недобросовестно, и это та ситуация, которая останется в памяти детей наших. Как раз сейчас мы с друзьями составляем книгу памяти Наташи Горбаневской. Человека, который вышел на площадь и сказал нет, когда ввели войска в Прагу. И тогда таких людей нашлось семь. И это честь нации. Могло сложиться у всего мира, что русский народ поддерживает введение русских войск.
К.ЛАРИНА: Да. Во всех газетах были резолюции митингов.
Л.УЛИЦКАЯ: Конечно. Сегодня не 8 человек, сегодня гораздо больше людей имеют силы сказать нет войне. Но война уже идет, сегодня она тихая, эта война, завтра будет громкая. Первые жертвы этого столкновения уже имеются. Жалко и тех и других – и людей, которые вышли на площадь и сказали «мне это не нравится», и тех, которые стреляли и тоже были убиты. Это чрезвычайно грустная картина, грустная и опасная. Мы прилагаем все усилия к тому, чтобы это вторжение было остановлено.
К.ЛАРИНА: А кто-нибудь из ваших знакомых, друзей придерживается государственной точки зрения на эти события?
Л.УЛИЦКАЯ: В моем близком окружении нет. Есть несколько людей нейтральных, которые с усталостью относятся к политике вообще. Я сама бы отмахивалась. Я политику не люблю, я в ней не понимаю.
К.ЛАРИНА: Но здесь касается лично каждого.
Л.УЛИЦКАЯ: Стыд, страх, жалко тех ребят, которые ясно, что неизбежно погибнут. Сегодня, слава Богу, еще не стреляют, но это может произойти завтра.
К.ЛАРИНА: Очень много вопросов пришло сегодня к нашей передаче. И я благодарна нашим слушателям. Пишет Владимир из Кемеровской области: «Уважаемая Людмила Евгеньевна, увидел тему передачи «Чтоб понимали друг друга» и подумал, разве это возможно? В обществе накопилось столько агрессии к чужому мнению, не говоря о мнении противоположном. Люди не хотят даже слышать друг друга, не то, что понимать. Как противостоять мракобесию, если людям проще идти строем?».
Л.УЛИЦКАЯ: Владимир, мне приятно, что я встретила в вас единомышленника. Огромная тема. Очень трудно понимать друг друга. Эта тема взаимного непонимания глубоко в нашем обществе сидит. проблему отцов и детей, само название романа Тургенева говорит об этом. Не во всех странах это так остро. У меня были хорошие отношения с родителями, но было множество вещей, о которых я с ними не разговаривала. Тема запретов была сильна. Черного и белого не называли, в особенности при детях. Чувство страха перед правдой любой было сильно. Страх это то, что мешает взаимопониманию. И люди, которые боятся, они очень агрессивно держатся за свою точку зрения. Для того, чтобы друг друга понимать, надо избавиться от заведомого раздражения, заведомого неприятия. Страх – одна из болезней нашего отечества. Слишком много страха пережито было нашими предшественниками. Я думаю, попытка к доброжелательному разговору это то, чему нам всем предстоит научиться. И наше ТВ мешает честному разговору.
К.ЛАРИНА: И любое проявление инакомыслия – наказуемо. У на людей на улице забирают за то, что они против войны протестуют. Идет колонна с плакатом «танки на Киев», ее никто не трогает, ее охраняют.
Л.УЛИЦКАЯ: С другой стороны, нет более универсального лозунга в мире, как лозунг антивоенный.
К.ЛАРИНА: Мы делаем паузу, слушаем Новости, потом возвращаемся.
НОВОСТИ
К.ЛАРИНА: Продолжаем программу. Уже пришли правильные ответы на наш вопрос: Доктор Кукоцкий акушер. 2 вопрос тоже будет на смс. Кто была по профессии главная героиня романа «Медея и ее дети»? +7-985-970-45-45. Тот, кто правильно ответит, получит все книжки. Возвращаемся к нашим вещам. «Величие В. Путина детонирует в вашем сознании? Миллионы россиян вышли со знаменами России на защиту русскоязычных на Украине. Это очередной бенефис нашего президента. А какой вы свою лепту вносите в копилку интересов России? Не забывайте: враги нашего общества коварны и хитры и бороться с ними обязан каждый россиянин».
Л.УЛИЦКАЯ: Я русский писатель. И книги мои переведены на 34 языка. Я думаю, это хорошее подспорье для русской культуры. Однажды я получила самую любимую свою премию. Это была премия Будапешта. И в этом городе к русским не очень хорошо относятся по понятным причинам. Так вот, когда мне дали эту премию, я поняла, что мы вступили в пространство, где культура побеждает политику. Россию в мире не очень любят, именно за нашу агрессивную политику. За это же самое не очень любят и Америку. И у очень многих стран очень широкое антиамериканское движение.
К.ЛАРИНА: А чем вы объясняете яростную поддержку сегодняшнего президента в России?
Л.УЛИЦКАЯ: Я все время говорю 2 слова: культура и образование, образование и культура. Наш народ очень плохо образован, подвержен тотальной пропаганде. Мы делаемся народом-жертвой пропаганды. Потому что с оболваненным человеком можно сделать все, что угодно.
К.ЛАРИНА: А как пробиться через этот кордон пропагандистский?
Л.УЛИЦКАЯ: Ксения, мы сидим с вами и делаем свою работу, чтобы войны не было, чтобы агрессии было меньше, чтобы раздражения и напряжения в обществе было меньше, т.к. катастрофически последствия, кто-то их понимает, кто-то нет.
К.ЛАРИНА: То, что происходит в Крыму с государственной точки зрения можно ли назвать это аннексией? Или этих слов вы избегаете в оценке происходящего?
Л.УЛИЦКАЯ: То, что мы получаем из официальных каналов свидетельствует о том, что российской армии там нет.
К.ЛАРИНА: А армия сама признается, что она там есть.
Л.УЛИЦКАЯ: Шизофренически. К сожалению, я знаю, что армия там есть, у меня родственники в Крыму. Часть моей семьи жила в Крыму, и не было человека, которому было бы так жаль потери Крыма как мне, я там росла.
К.ЛАРИНА: А почему вы сейчас не радуетесь?
Л.УЛИЦКАЯ: Я очень огорчаюсь. Дело в том, что я была тем человеком, который стоял на автостанции в Судаке, и впервые услышав татарскую речь возвратившихся туда татар, я горько плакала от ощущения, что неужели это возможно. И то, что происходит сейчас это дело рук современных политиков, т.к. вражда, агрессия, эта ситуация очень сложная. В.В. Путин несет ответственность большую, но я думаю, там многие люди задействованы еще.
К.ЛАРИНА: Лоббирование чье-то, да?
Л.УЛИЦКАЯ: Конечно. То, что происходит в СМИ, неумение сказать нет, готовность всегда вильнуть хвостом. Это более всего стыдно.
К.ЛАРИНА: Путин вырос в политического деятеля яркого и сильного, способного держать весь мир. Вспомните, когда он получил разрешение ввести войска в Крым от Совета Федерации, весь мир замер, все ждали, что он решит.
Л.УЛИЦКАЯ: Я думаю, человек этот очень мало просвещенный, малокультурный, очень властный и логика жизни, которой он руководствуется – логика КГБ. И страна, которая законным образом выбрала себе человека из спецслужб, эта страна сама себе подписывает приговор и определяет политику. Можно сказать виноват Путин. Но на самом деле, виноваты все мы.
К.ЛАРИНА: А что касается интеллектуального сообщества? Я не знаю, видели ли вы обращения украинских деятелей культуры, они записали это на видео, «почему же вы молчите».
Л.УЛИЦКАЯ: Мы не молчим.
К.ЛАРИНА: Да, мы с этого начали.
Л.УЛИЦКАЯ: Все время пытаемся как-то развернуть немного общественное мнение. Мы написали как раз сегодня, повесили в сеть ответ украинскому Пен-центру, хотели бы сделать совместное заявление.
К.ЛАРИНА: Кстати, Киносоюз тоже свое заявление сделал.
Л.УЛИЦКАЯ: Да.
К.ЛАРИНА: Это не тот союз, который Михалков возглавляет, альтернативный.
Л.УЛИЦКАЯ: Ну что же, интеллигенция слабенькая. Не делает погоды. Мы тут недавно с друзьями осуждали вопрос, сколько надо вагонов, чтобы нас всех оттуда вывезти.
К.ЛАРИНА: Философский проход.
Л.УЛИЦКАЯ: Сначала говорили вагон, потом состав, сегодня я думаю даже не 1 состав.
К.ЛАРИНА: У нас вчера была передача «Автозак как философский проход», и кто-то из наших слушателей написал «передвижные тюрьмы».
Л.УЛИЦКАЯ: Мы живем в счастливые времена.
К.ЛАРИНА: Да ладно?!
Л.УЛИЦКАЯ: Серьезно, я в этом просто уверена. Во-первых, сажают слегка и немногих.
К.ЛАРИНА: Но это унизительно.
Л.УЛИЦКАЯ: Вы знаете, не миллионы. В мое поколение я не знала голода, мы все жили очень бедно, но мы не пережили большой войны, мы читали книжки, был самиздат, читаем до сих пор, ценура в литературе практически отсутствует. Поэтому я считаю, моему поколению достался золотой век. У меня настроение неплохое, оно, кончено, сильно портится событиями сегодняшнего дня. Но у нас есть маленький шанс войны избежать. Если мы возьмемся за руки и все-таки скажем нет. Все-таки слышит немножко. И история Майдана не для нас должна быть поучительной, а для нашего правительства. У меня есть надежда, что мы все-таки выживем.
К.ЛАРИНА: Вопрос: «Людмила Евгеньевна, вы не задыхаетесь в современной ксенофобской России? Понятно, что вы никуда не уедете, но что вы посоветуете тем, кто не может уже здесь быть – валить отсюда или оставаться, выбирая внутренне сопротивление, как вы или Екатерина Гениева, иначе здесь не выжить?».
Л.УЛИЦКАЯ: Это вопрос личной свободы, его должен решать каждый человек. Мы все были свидетелями большой миграции, потом была очень болезненная для всей страны эмиграция, необъявленная, когда уезжали ученые. Человек, который хочет покинуть Россию, чтобы прокормить своих детей, имеет на это право, пока у нас еще паспорта выдают. Запад – не сахар. Была такая иллюзия, что сейчас я уеду, и будет все отлично. Это новая жизнь, это очень тяжелая история. Надо быть очень отважным, рисковым человеком, чтобы переехать в другую страну жить.
К.ЛАРИНА: Где больше рисков? Переехать или остаться?
Л.УЛИЦКАЯ: Везде. Сегодня Майя мне сказал, что собирается возвращаться Марина Голдовская.
К.ЛАРИНА: Да, я знаю тоже. давайте возвращаться в Россию, говорю я всем, кто здесь живет, очень красивый образ.
Л.УЛИЦКАЯ: Да, мы здесь!
К.ЛАРИНА: Спасибо! Правильный ответ про Медею, она была медсестрой, у нас сейчас Книжные Новости.
Отправлено: 11.03.14 12:25. Заголовок: Элен пишет: Я помню..
Элен пишет:
цитата:
Я помню, у тебя уже давно были просто шикарные его фото...
Да, было дело.... Фазилю очень понравилась пара фоток и потом их ставили на обложку всех его новых книг!!! Сейчас, к сожалению, по объективным причинам таких фоток уже не сделаешь...
Жень, я сама фотик не брала, но одна моя знакомая нащелкала там несколько фоток, могу выложить чуть попозже. А еще несколько лет назад я три дня подряд приезжала с оператором к ним на дачу в Переделкино и Фазиль Абдулович дал мне небольшое интервью, а потом читал свою прозу и стихи. В итоге у меня есть 8 часов такого видео. Вот, найду время, отрежу несколько кусочков и выложу. Уж больно здорово Искадер читает!!!
Сообщение: 1264
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 11.03.14 14:09. Заголовок: Дактиль пишет: А еще..
Дактиль пишет:
цитата:
А еще несколько лет назад я три дня подряд приезжала с оператором к ним на дачу в Переделкино и Фазиль Абдулович дал мне небольшое интервью, а потом читал свою прозу и стихи.
Вот это я помню, как ты рассказывала, фотки показывала. Наверное, к 80-летию?
цитата:
В итоге у меня есть 8 часов такого видео.
Ого!
цитата:
Вот, найду время, отрежу несколько кусочков и выложу.
Было бы замечательно!
цитата:
Уж больно здорово Искадер читает!!!
Это - 200%!
Эх, какой писатель... и какой мудрый человек. "Удавы и кролики" - бессмертная кинга. "Их гипноз - наш страх". Всё верно, всё так и есть...
Виктор Славкин, писатель, редактор отдела сатиры в журнале «Юность», ведущий передачи «Старая квартира» на телеканале «Культура», был одним из немногих драматургов, кто в советские времена писал абсурдистские пьесы. Их абсурд наполнен узнаваемыми реалиями.
– Виктор Иосифович, среди ваших предков были люди, причастные к искусству и литературе?
– Нет. Славкины родом из местечка Сновск в тридцати километрах от Чернигова. Там жили несколько поколений моих предков, там же родились мои родители. Из этого местечка известный театральный дирижер Натан Рахлин, мой троюродный дядя писатель Анатолий Рыбаков, там же родился и герой Гражданской войны Щорс. Поэтому сейчас городок называется Щорс.
Людей искусства среди моих предков не было. Но мой папа Иосиф Наумович Славкин был очень остроумным и артистичным человеком, хранителем и рассказчиком разных местечковых историй. Он любил эти смешные истории рассказывать за столом, я помню их до сих пор и по ним представляю себе жизнь типичного еврейско-украинского местечка. Я родился в 1935 году уже в Москве, куда отец переехал в начале 30-х, здесь он окончил Станкин. Иосиф Наумович всю жизнь служил в системе трудовых резервов, высоко не поднимался, работал мастером производственного обучения, потом завучем. Благодаря этому он уберегся в период репрессий: два его брата сидели, а отец мой был почти пролетарий, преподавал в ремесленном училище, так что его не тронули. Девичья фамилия моей мамы Ханкина, она была домохозяйкой.
– В какой школе вы учились?
– Я учился в единственной в Москве академической школе, этот эпитет означал, что у нас было углубленное изучение предметов. При отчетливых гуманитарных наклонностях мне тем не менее хорошо давались и точные науки. И, как тогда было принято, я нес общественную нагрузку, был одним из лучших в школе пионервожатых. С этим связано яркое воспоминание. 5 марта 1953 года стало известно, что умер Сталин. Я учился тогда в десятом классе. Ночью гроб с его телом выставили для прощания в Колонном зале, а утром мне позвонили из школы и велели срочно явиться к завучу. Оказалось, что от нашей школы выделяют школьников в колонну из 200 пионеров, которые организованно пройдут мимо гроба Иосифа Виссарионовича. Наша школа была особая, поэтому мест нам выделили побольше, нужен старший. «Вот и решили тебя, Витя, назначить, – сказал завуч, – ты – комсомолец и пионервожатый, будешь старшим в этой группе за твою образцовую работу»… И вот едем в горком партии. Приезжаем, в длинном горкомовском коридоре 200 пионеров выстраивают в одну шеренгу. Я стою вместе с пионерами и мало чем от них отличаюсь – через три месяца получу аттестат зрелости, но на зрелого еще не похож, выгляжу пятиклассником… Из кабинета со свитой выходит товарищ Фурцева, в то время секретарь Московского комитета партии. Она медленно движется вдоль шеренги, смотрит на нас и время от времени говорит: «Ты… ты… ты… ты…» И на кого показывает, тот делает шаг из строя. Уже человек десять-двенадцать стоят… И вдруг: «Ты…» – это мне. Я делаю шаг вперед. И еще: «Ты.. ты… и ты». Нас, шестнадцать человек, выводят на улицу. Сажают в четыре легковые машины и везут, куда и зачем не объясняя. Привозят в горком комсомола, заводят в какую-то кладовку и выдают каждому пионерскую форму согласно его полу и размеру. А я – комсомолец! Но уже молчу: осознаю важность момента и не встреваю... Тут нам объясняют, что мы будем стоять в почетном карауле у гроба. Единственный на похоронах пионерский почетный караул от Всесоюзной пионерской организации. А я-то – комсомолец! Но теперь уже совсем поздно… Тем более что форма мне годится, и даже не самый большой размер. Опять в легковых машинах по четыре человека везут нас сквозь все кордоны. В Колонный зал вводят с заднего хода. И вот я уже, как во сне, в комнате президиума. Вижу живые портреты: Буденный, Василевский, Жуков… Маршалы. Снова появляется Фурцева. Осматривает нас – белый верх, темный низ, пионерские галстуки. Собственноручно прикрепляет каждому траурную повязку на рукав. И мне. Хотя я и комсомолец… Нам объясняют, как мы должны выйти в зал и встать там: четверо у головы справа, четверо – слева, четверо в ногах справа, четверо – слева. Мы выходим. Каждая четверка пристраивается в затылок той, которая уже стоит. Какое-то время стоим вместе. Я за Буденным. Из-за серой щеки вижу знаменитый маршальский ус. Маршалы уходят, мы делаем шаг вперед. И вот начались пять минут почетного караула у гроба Сталина. Что помню? Тоже ус. Синий ус генералиссимуса, торчащий из гроба. Я стоял третьим у левой ноги. Справа от меня стояла Ира Мельникова, которая в последние годы на парадах и демонстрациях взбегала на Мавзолей и преподносила вождю цветы. Пять минут проходит, и всё повторяется в обратном порядке. Сдаем повязки, садимся в машины, едем в горком комсомола, снимаем формы, выходим на улицу – и я снова настоящий комсомолец. Если бы Сталин увидел, как его обманули, – в пионерском карауле стоял не пионер и к тому же еврей! – он умер бы второй раз.
– Чем определялся выбор института, в который вы поступали?
– Папа убедил меня подавать документы в Станкин, который в свое время окончил. Никакой склонности к машиностроению я не имел. На устном экзамене в институте оказался среди тех, кто получил двойку по литературе. Фамилии у всех еврейские. Это было невероятно: по этому предмету у меня всегда были хорошие оценки, не говоря о том, что я писал стихи! Фамилия экзаменатора была Покровский, помню до сих пор. Родители двоечников осмелели, пошли к ректору, встретились с преподавателем литературы… В Станкине родителям признались, что поступило указание евреев отсеять. Это был, как я уже сказал, 1953 год. «Единственное, что мы можем для вас сделать, – сказали в ректорате, – отдать документы и не фиксировать двойки на экзамене». Документы я отнес в МИИТ, на строительный факультет. Строительство было мне ближе, в старших классах я читал книжки по архитектуре, да и мой двоюродный брат посвящал меня в это дело. При этом рисовать я не умел. Благодаря строительному факультету я всё-таки изучал архитектуру, а потом три года работал мастером в Загорске. В этом смысле я благодарен товарищу Покровскому: он не пустил меня в Станкин, зато я попал на строительный факультет и косвенно прикоснулся к архитектуре.
– В студенческие времена вы были стилягой?
– Я любил джаз, собирал музыкальные записи, увлекался Ремарком, Хемингуэем, Пикассо, но сам стилягой не был. Когда я писал «Взрослую дочь молодого человека», стиляги мне были интересны тем, что у них существовал протест на уровне быта. Эти ребята были на самом дне, поэтому с ними ничего нельзя было сделать. В каждом институте, как рассказал мне позже саксофонист Алексей Козлов, был свой Бэмс. И у нас в МИИТе был Бэмс, танцевавший «Чаттанугу-чучу». Он всегда знал, кто, когда и в каком институте будет играть джаз, все собирались вокруг него и шли на танцы. Когда этот человек, посмотрев в спектакле на героя, прототипом которого он являлся, пришел ко мне в журнал «Юность», где я заведовал отделом сатиры и юмора, первое, что он спросил: «Слушай, отчего Бэмс у тебя такой грустный? Я же веселый…» Я ответил: «Это ведь всё фантазия, выдумка, литература…»
– У вас в то время было ощущение, что через некоторое время жизнь изменится, джаз разрешат, цензуру отменят, а ваши пьесы начнут ставить?
– Нет, просвета я не видел, был уверен, что система, в которой мы живем, навсегда. Задача была в том, чтобы найти свою нишу, свой микромир, населенный согласно с тобой думающими людьми. Для творческих людей такой отдушиной часто становилась самодеятельность: для нее можно было писать, в самодеятельности можно было играть, и свободы там было чуть больше, потому что широко это не транслировалось, а контроля на всё не хватало. Окончив институт, я стал думать, что же делать дальше. Поступил в авторскую группу эстрадной студии «Наш дом» при МГУ, которой руководили Марк Розовский, Альберт Аксельрод и Илья Рутберг. Как молодой специалист, я должен был отработать по специальности три года, я и работал мастером в Загорске, но параллельно писал для студии. Мы много занимались поисками формы, добывали книжки Мейерхольда, изучали его биомеханику, и вся театральная Москва приходила к нам на спектакли. Театра на Таганке еще не существовало. Из «Нашего дома» вышли Семен Фарада, Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, другие известные артисты. Однажды к нам на спектакль пришел драматург Михаил Львовский, который познакомил меня с Алексеем Арбузовым. Так я попал на семинар молодых драматургов, которым он руководил. Возвращаясь к вопросу, скажу: я считал, что на моем веку ничего в стране не изменится, что всю жизнь я буду читать свои пьесы, которые никто не ставит, пятнадцати своим друзьям из арбузовской студии. Это и будет моя среда.
– Чем вам запомнился Арбузов? Можете вспомнить какие-то яркие ситуации?
– Арбузов был «композитором» своего успеха и своего хорошего настроения. И этому учил нас. Например, он говорил: чувство раздражения по отношению к ближнему неплодотворно. Избегая негативных эмоций, он не ходил на похороны. Он был великим технологом литературной работы. Первое его правило – избегать отрицательных эмоций, в том числе зависти к коллегам или преклонения перед кем-то из них. Если вы сидите, допустим, в Доме творчества и пишете, вы не должны думать, что в соседнем номере пишет Чехов. Что тогда я перед ним?.. Второе его правило: писать одновременно две разные пьесы. Как только вы заходите в тупик в одной из них, у вас заканчиваются идеи, переключайтесь на другую. В итоге одну из этих пьес вы всё-таки напишете.
Реальной советской жизни в его пьесах почти нет, они очищены от социального, кроме, может быть, «Иркутской истории». Именно поэтому они сейчас идут. А пьесы Розова ставят реже – там слишком многое нужно объяснять новому поколению.
Так что Арбузов победил всех своих сверстников. Ахмадулина сказала о нем: «Я уважаю этого человека за то, что свою жизнь он провел между консерваторией и стадионом». Однажды я был делегирован семинаром пригласить его на праздничный обед в ресторан. Он посмотрел на меня гневными синими глазами и сказал: «Как же нужно меня не знать, чтобы звать в ресторан, когда играет “Локомотив”!» Еще он умел превратить плохое событие в хорошее. Опоздав на поезд, который должен был везти его на премьеру в Ленинград, он воскликнул: «Как мне повезло! Завтра я увижу матч “Локомотива” на стадионе, а не по этому идиотскому телевизору». Возвращая мне мою новую пьесу, он обычно говорил: «У меня для вас лекарства нет». Сам-то он писал в совершенно иной манере. Прочитав «Взрослую дочь…», сказал: «Эту пьесу поставят не скоро. Но есть смысл ждать». Пьесу поставили необычайно быстро по тем временам, премьера состоялась через четыре года после написания. Арбузов побывал на премьере и сделал мне замечание: «Автор не должен выбегать, когда его приглашают на сцену, а потом убегать. Он степенно появляется и степенно удаляется». Но я так и не научился…
– Пьесы «Взрослая дочь молодого человека» и «Серсо» можно охарактеризовать как социальные. Но большинство ваших пьес другие. Правильно ли их отнести к театру абсурда?
– Начинал я с абсурдистских пьес. Я очень интересовался этим театром, хотя в те времена получить информацию о нем было трудно. Я выписывал польские журналы, в частности «Пшекруй», где была постоянная рубрика «Сквозь очки Славомира Мрожека». Польшу у нас тогда называли «самым веселым бараком социалистического лагеря». Я читал Мрожека, жившего тогда в Кракове. Мой друг, писатель и переводчик Асар Эппель, научил меня немного разбираться в польском языке.
Кстати, об Эппеле и о том, как проявлялся в быту его настрой ума. Асар Эппель не был классическим стилягой, но всегда модно и со вкусом одевался. Дело в том, что его жена, балерина Мариинского театра, выезжала на гастроли за границу и привозила Асару красивые фирменные вещи. Однажды мы с ним и еще с одним нашим другом ехали в троллейбусе, который ходил тогда мимо Большого театра и гостиницы «Метрополь». В то время только-только поставили памятник Марксу на Театральной площади. И вот проезжаем мы вокруг этого монумента, и Асар – а на нем роскошный переливающийся плащ, мягкая элегантная шляпа, шелковый шарф – громко, на весь троллейбус спрашивает у одного мужика: «Вы возле памятника Энгельсу выходите?» Тот хмуро на него посмотрел и сказал назидательно: «Марксу!» – чтобы хоть как-то вразумить этого абсолютно не нашего человека.
Для получения информации из-за «железного занавеса» существовал еще один источник, помимо польских журналов. Я, допустим, читаю статью в «Советской культуре» 60-х годов. Критик ругает западных драматургов-абсурдистов и, как пример окончательного человеческого и творческого падения автора, приводит отрывок диалога. Я этот отрывок вырезаю и вкладываю в папку. Потом читаю критическую статью в журнале «Иностранная литература», рецензент приводит отрывок из другой пьесы театра абсурда. Я его вырезаю и присоединяю к первому отрывку. Таких разгромных рецензий было много. Соответственно, у меня накапливался материал, который я пристально изучал.
Первую пьесу я написал скорее под влиянием Мрожека, чем Ионеско. Мрожек был ближе, потому что соединял абсурд с восточноевропейскими и даже с польскими реалиями. Абсурд Мрожека в большей степени окрашен человеческими чувствами, чем у Беккета и Ионеско. Когда уже в перестроечные времена я встретился на театральном симпозиуме с Мрожеком и рассказал, что его пьесу «Танго» репетируют в театре имени Станиславского, он не поверил. Когда же я всё-таки убедил его, что такое может быть, он сказал: «Но денег они мне всё равно не заплатят». Так его на всю жизнь напугал СССР. И он, кстати, не приехал в Москву ни на одну из премьер.
Сантимент есть и в абсурдистских пьесах Хармса. Это сочетание мне нравилось, и я старался в своих пьесах соединять абсурд с бытовой человеческой историей. В моей пьесе «Плохая квартира» абсурд в том, что семья живет в тире, жильцы знают, когда и куда начинают стрелять, когда заканчивают, приноровились к этому. А бытовая привязка в том, что попали они туда из-за жилищного кризиса, другой квартиры нет. И это уже советский абсурд. Есть у меня пьеса «Картина», по ней снят телефильм, она переведена на французский, ее ставили в Париже, Марселе, Бетюне... Для меня особенно почетно, что однажды ее поставили в самодеятельности. Я тогда был в Париже, студенты позвонили моей переводчице Симоне Сент-Мишель, узнали, что я во Франции, и пригласили на премьеру. Играли почему-то в церкви, что тоже можно рассматривать как абсурд. Абсурдистское начало «Картины» в том, что художник-самоучка когда-то написал картину, ее приобрела директор гостиницы, чтобы повесить в номере. И художник всю жизнь приходит в этот номер и беседует с каждым поселившимся в нем человеком о своей картине. А наполнено всё это советским бытом. Провинциальный городок, средней руки номер, в нем – командированный, у него знакомые зрителю проблемы, а тут является художник и непонятно чего хочет…
В театре «Школа современной пьесы» я видел спектакль «Стулья» по Ионеско. Там тоже есть сентиментальность: старики празднуют свой юбилей, они расставляют много стульев, а никто не приходит. Я видел «Стулья» во Франции, где они поставлены как жесткая абсурдистская пьеса. В «Школе современной пьесы» другой спектакль, его поставил Юрский, сам заново перевел пьесу, сам же и сыграл вместе со своей женой Натальей Теняковой. Они насытили спектакль человеческим содержанием, приблизили к человеческим эмоциям. Вот это в театре абсурда я люблю.
И в другие свои пьесы, которые вы назвали социальными, я вводил моменты, где возникают не совсем реальные ситуации. Когда Васильев начал ставить «Взрослую дочь…», многие считали, что это мелкотемье: любовь к джазу, стиляги, стоит ли об этом говорить? А мы хотели показать, что это пьеса о судьбе советской молодежи, что в этой «маленькой капле» можно увидеть историю страны. В определенной мере мы считали «Взрослую дочь…» пьесой политической. Борьба против стиляг была частью борьбы против «космополитизма», против влияния Запада. В определенные моменты действия герои танцуют рок-н-ролл. Когда до этого они сидели за столом, то вели вполне бытовые разговоры, вспоминали свое прошлое. И Васильев говорил, что не понимает, как включать танцы: делать их на бытовом уровне, как на дружеской вечеринке – поговорили-потанцевали, – ему не хотелось. Наконец, вместе с художником они решили развернуть декорацию квартиры, расположить ее не вдоль сцены, а по диагонали. И когда актеры начинали танцевать, они отрывались от этой диагонали, оказывались в другом пространстве, – как говорил Васильев, «где-то в космосе». Понятно было, что это не бытовой танец. Это было продолжение диалога, стремление выйти за жестко очерченные рамки. Если бы герои танцевали в декорациях квартиры, традиционно расположенных вдоль сцены, такого впечатления не возникло бы. И однажды Васильев мне сказал: «Я не придумал бы это, если бы не знал, что ты начинал с абсурдистских пьес». То есть это подсказало ему, что дивертисменты надо оторвать от реальности. И он это сделал. А зритель, может быть, не отдавая себе отчета, смотрел танец уже как смысловую часть пьесы.
– О чем была ваша первая пьеса?
– Первую пьесу «Оркестр» я написал в 1963 году. Придумал историю, происходящую в оркестре между музыкальными номерами. Один из музыкантов пришел на репетицию, забыв дома ключ от футляра. Он никак не может открыть футляр и достать инструмент. Репетиция идет без него, а музыкант чувствует, как выпадает из коллектива. Окружающие начинают по-разному к нему относиться. Одни переживают, другие говорят: и без него хорошо, не очень-то он и нужен. То есть абсурдистская оболочка, но при этом отношения такие могут возникать в любом коллективе. В один из антрактов режиссер его спрашивает: вы помните, на каком инструменте играли? Может быть, мы позовем имитатора, он сымитирует звук? К тому времени музыкант уже не может вспомнить, что же у него за инструмент, пытается как-то описать звук, но никто его не понимает. В какой-то момент он слышит шорох и хруст, раздающийся из футляра. Он вспоминает, что вечером положил в него бутерброд с сыром, по-видимому, в футляр забрались мыши, сейчас они съедят инструмент, и музыкант никогда уже не узнает, на чем он играл. Кончается пьеса ремаркой, о которой все мои друзья говорили: «Старик, ты хорошо придумал. Но как это сделать?» Я до сих пор не знаю, как это сделать, но пусть думает режиссер. Наконец-то музыкант находит ключ, распахивает футляр… И ремарка: «Из красного бархатного нутра на сцену бегут белые мыши».
Я называю это сентиментальным абсурдом. Изучал я и ставший уже классическим западноевропейский абсурд. Видел даже легендарные парижские спектакли «Лысая певица» и «Урок» по пьесам Ионеско. В 1978 году, в недолгий период «разрядки», начавшийся после поездки Брежнева в Америку, мне удалось по частному приглашению попасть в Париж. В Москве мне советовали ни в коем случае не встречаться с эмигрантами, бывшими нашими гражданами. Но среди них было много моих друзей, в частности Гладилин, Максимов, Наташа Горбаневская, с которыми я не мог не встретиться. Наташа спросила, что мне хочется посмотреть. Я ответил, что читал о парижском театре, где уже в течение двадцати лет каждый вечер играют две пьесы Ионеско. Об этом писали в какой-то критической советской статье, дескать, вот до чего там докатились. Наташа сказала: «Да, есть такой театр». И купила два билета. Они до сих пор, вот уже тридцать лет, висят над моим письменным столом. Публики в зале было немного, это уже был как бы музей. Я увидел оба спектакля, и это стало одним из самых ярких впечатлений той поездки. А недавно я прочитал, что отпраздновали пятидесятилетие этих спектаклей.
Тогда же, благодаря Владимиру Максимову, главному редактору журнала «Континент», я встретился с Ионеско. Дело в том, что он входил в редколлегию «Континента». Максимов договорился об этой встрече и дал мне переводчицу. Ионеско мне понравился, у него маленькая смешная фигурка, вывернутые красные веки, он похож на разгримировавшегося клоуна. Во время разговора я спросил: «Господин Ионеско, знаете ли вы, что ваши руки по локоть в крови молодых советских драматургов?» Ему стало интересно, он заулыбался. Я пояснил: если приносишь пьесу, где прослеживается знакомство с театром абсурда, то принимающая инстанция может сказать: ну, это Ионеско какой-то. И для пьесы это смертный приговор.
– Когда вы встречались с Ионеско, не заходила у вас речь о его споре с Беккетом, кто из них родоначальник театра абсурда и кто впервые ввел этот термин?
– Нет, я же пришел к нему не как журналист, а как частное лицо. Было бы нескромно с моей стороны задавать ему этот вопрос. А сам он о соперничестве с Беккетом не заговаривал. Я вел себя как писатель из России, пришедший с ним познакомиться, посмотреть на него. Принимал он меня очень любезно, показывал свои картины. В последние годы он увлекся живописью и писал картины, в которых сочетались кубизм и сюрреализм.
Я спросил Ионеско:
– Вы знаете, что теперь в Москве ставят ваши пьесы?
– Да, мне рассказывали.
– А вы бы хотели поехать в Москву?
– Мне было бы очень интересно.
Вернувшись, я рассказал об этом чиновникам из Союза театральных деятелей. Они заинтересовались, начали готовить приглашение. К тому времени он был уже старым человеком, ведь год его рождения – 1912-й. Хотя я запомнил его очень живым. Дочь Ионеско, ведавшая его делами, ответила, что отец пока нездоров. Поездка эта, к сожалению, не состоялась, вскоре Ионеско умер.
– О чем ваша последняя пьеса?
– Пьеса называется «Тепло одетые в жаркий день». Она опубликована в журнале «Современная драматургия» и пока не поставлена. Абсурдистская фабула соединена с бытовыми и политическими подробностями. В этой пьесе встречаются три голодных человека. Один из них объявил голодовку, другой – следователь, ведущий возбужденное против голодающего дело, – голодает в лечебных целях, а третий – просто голодный бомж. Он появляется в самом конце. Они тепло одеты, чтобы терять меньше калорий.
Герой по имени Миша, объявивший голодовку, солидаризируется с одноклассником – того судят, обвиняя в передаче государственных секретов, что сегодня вошло в политическую моду. Голодовка же дело немодное и бесполезное, но для Миши это единственный способ, которым он может выразить свою солидарность с бывшим одноклассником, которого гноят. Миша – человек, выпавший из сегодняшнего времени.
Следователь – тоже человек, имеющий проблемы с новой реальностью: дело, которое он ведет, считается неперспективным, его собираются уволить из органов, когда-то он был верным цербером, а теперь его хотят отправить на пенсию. Он так и говорит подследственному: «мы с вами оба неперспективные, оба списанные»… И у него есть монолог о том, что модель мира – песочные часы: их переворачивают, песчинки, которые были внизу, оказываются наверху, и наоборот.
А потом приходит голодный бомж. И все они решают поесть после долгого перерыва, хотя это очень опасно, можно умереть. И вот они трое сидят за роскошным столом. Бомж понимает, что есть им ничего нельзя, и один съедает всё. Он набивает рот едой и сквозь набитый рот произносит страстный монолог о несовершенстве мира. Но ни одного слова разобрать нельзя. Занавес.
Когда я писал пьесу, то понимал, что она несовременна. Но это пьеса именно о тех людях, которые не могут измениться, до сих пор живут своей прошлой жизнью.
– Какие режиссеры кроме Васильева ставили ваши пьесы?
– Актер Николай Николаевич Волков, недавно умерший, поставил мою пьесу «Место для курения». Иосиф Райхельгауз снял для телевидения «Картину», где прекрасно играли Сергей Юрский и Петр Щербаков. Фамилии режиссеров из Германии, Соединенных Штатов, Англии, Франции, Бельгии, Швеции, Австрии и других стран я помню не все.
– Что вам интересно в современном российском театре?
– Я хорошо знаю и люблю драматургическое сообщество «Новая драма»: Центр драматургии и режиссуры А. Казанцева, недавно открытый театр «Практика», Театр «dok.», чей спектакль «Доктор» будет в этом году представлять Россию на Театральном биенале в Висбадене. Все они развивались на моих глазах. Сперва была студия Арбузова, откуда вышли Петрушевская, Розовский, Казанцев, я, многие другие. Потом уже мы вели семинары молодых драматургов. Теперь некоторые из наших семинаристов сами руководят студиями, театрами и ведут свои семинары. Их бурный творческий процесс совпал с возможностью осуществить свои замыслы. А мы, увы, этой возможности не имели и проявились очень поздно. Нам уже было за сорок, а мы только начинали реализовываться. Теперь же автор написал в двадцать три года пьесу – и ее ставят. Так и должно быть!
– Можно ли сказать, что сейчас идет движение от реалистического к формальному театру, что эта тенденция доминирует?
– Да, этот процесс идет. Молодые драматурги пишут пьесы, авангардные по сюжету или по языку. Формальных приемов у них много. Свою фантазию они не регламентируют. А мы иногда вынуждены были ее придерживать, но и это нам не помогало. Арбузов, объединивший в своей студии непохожих на него людей, старался нас поддерживать, хотя писали мы иначе, чем он. Как непохожи, например, он и Петрушевская! А он любил ее больше всех нас. Как эстет, он понимал, что могут быть разные манеры письма и что он должен помочь молодым, пишущим отлично от среднесоветского образца. В то же время, как человек эгоцентричный, он подпитывался нашей энергией, современным духом, черпал новый сленг. И не стеснялся об этом говорить. Это было взаимное обогащение. Не случайно его пьеса «Жестокие игры» посвящена студии. Он не написал бы ее, если бы не было студии. «Наши старики», как мы их называли между собой, – и Арбузов, и Розов, и Штейн – старались помогать молодым авторам, не похожим на них. Теперь это пробуем делать мы.
Отправлено: 17.03.14 21:36. Заголовок: Жень, спасибо за Руб..
Жень, спасибо за Рубину, тоже всегда слушаю ее с удовольствием. Не всегда со всем согласна на 100% - у меня свои взгляды на многие вопросы - но что ее всегда очень интересно слушать, этого не отнимешь. Буду ждать "Канарейку", куплю, если попадется. До сих пор читала библиотечные книги или - каюсь - скачанные. Мама читает вслед за мной.
Дина Рубина: «В наше время в прозе побеждает артист»
Дина Рубина представила в российских столицах семейную сагу «Русская канарейка» — ветвистую историю двух «потомков» одной певчей птички: парижско-израильского одессита и гражданки мира родом из Алма-Аты. С писательницей встретился обозреватель «Известий».
— Ваши книги уже много лет привлекают читателей, издаваясь и переиздаваясь тиражами свыше 100 тыс. экземпляров. Вы сами никогда не пробовали анализировать — почему?
— Писатель — последний человек, который может ответить на этот вопрос. Точно так же, как привлекательная женщина никогда не сможет объяснить, что именно привлекает в ней мужчин. Она может говорить только о каком-то особом «аромате». А я могу говорить только об интонации. Чем ярче личностное начало в тексте, чем яснее в нем авторская его интонация (как у Довлатова, например), тем призывнее тот неуловимый аромат, обаяние прозы для читателя — в котором читатель, возможно, даже не отдает себе отчет.
Ну, а писатель — его уже заботят другие проблемы, профессиональные: например, как выстроить каркас сюжета, чтобы его «силовое притяжение» держало внимание от начала до конца. В том, что касается обаяния авторской интонации, тут дело решает некоторая доля артистизма. В наше нетерпеливое время в прозе побеждает артист — тот, кто способен владеть «залом», вести его, принять на себя внимание и держать его, как певец держит ноту, — столько, сколько дыхания хватит. То есть до известной степени в интонации автора должна звучать дудка крысолова.
— Но при всей важности интонации «Русская канарейка» — большое трехчастное повествование с хитроумно выстроенными сюжетными линиями. Судьбы героев вдруг резко меняются в силу удивительных совпадений и неожиданных происшествий. Вы фаталист?
— Давайте не будем делать вид, что литература — это жизнь. Литература — это, безусловно, сконструированный мир. И от «конструкторского» мастерства писателя зависит, поверит ли ему читатель. Так, чтобы даже профессионал в той или иной области (скажем, физик-атомщик) поверил в какой-нибудь выдуманный ход, например, в аллергию на канареечный корм у людей, соприкасающихся с плутонием.
Это мое право как писателя — скручивать сюжет самым немыслимым образом; если читатель пошел за мной, если он добрался до конца огромного романа — значит, я победила. А что касается фатализма… Плох тот художник, который не верит в судьбу, в неожиданность, в яркий сюжетный ход. Он остановится на уровне жизнеподобия — но не добьется того вздоха, того полета в стратосферу, которое и выводит произведение в разряд искусства.
Я повторяю: невозможен знак равенства между жизнью и искусством. Но я и в жизни фаталист! Не было ни одной книги, по поводу которой мне не был бы дан знак — стоит продолжать над ней работу или нет. И этот роман — не исключение. Как только я придумала этот сюжетный ход: у человека, полностью погруженного в звуки птичьего пения, у канаровода, рождается глухая дочь, — я в тот же день получила письмо от глухой женщины. Почему? Что за странное совпадение?
— Но главный герой романа — все-таки не глухая девушка-фотограф Айя, а Леон Этингер, персонаж еще более экзотический: бритый наголо контратенор, парижская звезда барочной оперы и при этом сотрудник израильской контрразведки, обученный убить человека голыми руками. У него есть какой-то реальный прототип?
— Ну... этак процентов восемьдесят мужского населения страны. Я, конечно, сильно утрирую, но достаточно посмотреть на взвод наших израильских резервистов, серьезных мужиков — программистов, хирургов, экономистов, учителей и адвокатов (как мой зять, например), которые раз в году или чаще отбывают свое солдатское «призвание» или «наказание». Что уж говорить про мальчиков, которые проходили службу в спецподразделениях, а их у нас достаточно.
Такая страна, такая реальность — мужчина должен научиться сражаться. Там, где я живу, защищать свою страну — это нормально и обыденно. Их, конечно, учат многому. Так что судьба моего героя — вполне типична: служба в спецчастях, затем работа «сопровождающего полеты» в авиакомпании «Эль Аль», а потом, если человек успешен — а мой герой успешен, иначе о нем было бы неинтересно писать, — его примечают и стараются привлечь для работы в секретную службу и т.д.
Ну, представьте: взвод «ребят» (которым может быть уже за 40), которые в 18 лет вместе глотали пыль в пустыне, а потом каждый год встречаются на сборах, но по мере хода жизни кем-то становятся. Один заводит фалафельную, другой становится банковским служащим, третий создает несколько программистских стартапов и к сорока годам он миллионер, что не освобождает его от резервистской службы. Только у нас может быть, чтобы резервист притащил на свою базу великолепную барную стойку — потому что вообще-то он владелец нескольких ресторанов. Я понимаю, российскому читателю в это трудно поверить, но это так. Такова «домашняя» реальность этой страны.
— Напрашивается деликатный вопрос: вы — живущий в Израиле русский писатель или пишущий по-русски израильский писатель?
— Знаете, раньше такие вопросы приводили меня в оторопь: я задумывалась, начинала что-то объяснять, сама с собой разбираться. Сейчас уже не задумываюсь. Я частное лицо, зовут меня так-то и так-то, живу там-то и там-то, пишу на русском языке, потому что это единственный язык, на котором могу думать, воображать, видеть сны и вообще жить полной жизнью. А не писать я не могу, это такой невроз, если хотите.
Жить могла бы, думаю, где угодно, но по судьбе, конечно, очень привязана к Израилю, к Иерусалиму, — тут живут мои дети, а они уже израильтяне. Все эти обозначения — «русский писатель», «израильский писатель» — ровным счетом ничего не значат. Первым «русскоязычным писателем» был И.А. Бунин — в его паспорте в графе гражданство стояло «без гражданства».
Набоков, даже когда писал по-английски, всё равно психологически, психофизически оставался русским писателем. Возьмите его рассказ «Озеро, облако, башня». Там нет ни одной русской реалии, но градус этого переживания, градус неуловимой тоски, что сквозит в каждой его фразе, — это всё от русской литературы.
— Сохранился ли в наши дни же резкий водораздел между «здесьиздатом» и «тамиздатом», как во времена Набокова, или благодаря свободе перемещений и чудесам коммуникации он полностью исчез?
— Сохранился судьбинный водораздел. Потому что место проживания безусловно накладывает отпечаток на твое восприятие мира. Человек, который живет в крошечной стране, иначе относится к миру, чем тот, кто проживает в пространстве гигантской державы. Я живу в маленьком городке в 17 км от Иерусалима. Это как раз «мой любимый размер», как говорил ослик Иа. И когда приезжаю в Москву, она уже кажется мне огромной, неохватной, утомительной и страшной. Хотя я жила здесь много лет.
— А имеет ли смысл противопоставление «женская проза», к которой вас порой относят, и «мужская проза»?
— Я не пишу для женщин. Я вообще не пишу «ни для кого» конкретно. Пишу, потому что это моя профессия. Когда у меня проходят встречи с читателями — а это бывает в двух-, трехтысячных залах — на них собираются не только женщины. И письма — мне приходит много писем — я получаю не только от женщин. Так что разделение читателей по половому признаку — это смешно и глупо. Иначе давайте поговорим, для кого писали Ахматова, Цветаева…
— Это поэты!
— Разве не было мужчин-поэтов, которые писали про маргаритки? И для какой аудитории писали Надсон или Северянин? Для меня в искусстве прозы существует только мастеровое качество. Грубо говоря: или ты умеешь сколачивать эти табуретки, или грош тебе цена. Вот и всё. Правильнее уточнить: так уж складывается в последние десятилетия, что основными «потребителями искусства» — не только литературы, но и музыки, и живописи, и театра — являются почему-то женщины.
Посмотрите в театральный зал, приглядитесь к публике на любом вернисаже. Процентов на 60, даже на 70, это женщины. О причинах этого могут рассуждать психологи и социологи, но как бы там ни было, женщины сегодня в мире более восприимчивы к «продуктам искусства». Увы. Такова реальность. А уж в России это реальность в квадрате.
Сообщение: 1395
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 31.03.14 19:24. Заголовок: Продолжение интервью..
Продолжение интервью с Еленой Костюкевич (даже если ее роман оказался не таким увлекательным, как бы хотелось, интервью всё равно интересное ) в программе "Непрошедшее время". Скрытый текст
Я попутно исправила довольно много опечаток, но, скорее всего, не все, так что "просьба сообщать редакции о замеченных опечатках"
Цвингер и вокруг него. Часть 2
МАЙЯ ПЕШКОВА: Продолжая тему памяти, говорим с Еленой Костюкович о ее романе «Цвингер», герой которой – литературный агент, работу которого Елена Костюкович знает не понаслышке.
ЕЛЕНА КОСТЮКОВИЧ: Мир не исчезает, если мы нацелены на что-то. И именно эту сложную ситуацию героя, вернее даже не обязательно героя, а сознания, авторского сознания, там повествовательного «я», я захотела попробовать отобразить в романе и считаю это экспериментальным предложением. Я не знаю, воспримут ли это как таковое. Но я это так вот вижу. Да, герой… Почему Вы говорите, он агент? Хотя мы с Вами 15 лет назад об этом говорили. Ну, тогда я уже была агент в принципе. Агент. Вообще слово кошмарное не имеет никакого отношения к этой работе. Я считаю, что продвигать литературу, то есть человек, который знает, что в одной точке пространства мирового какой-то там отшельник в темной келье создал текст. А в другой точке пространства мирового сидит читатель, скребет в затылке, говорит: «Что бы мне прочесть?» И я прекрасно понимаю, будучи просто профессионально связанной всю жизнь, там больше 30 лет, с этой работой, понимаю, сколько фаз надо от писателя до читателя организовать так, чтобы было не стыдно, не мучительно больно за прожитые годы. Я знаю, что как, например, писателю нужно сказать, я не знаю, оторвись уже от этой книжки, отдай ее сюда. Потом отнести ее к издателю и сказать: «Издатель, смотри – книжка. Она сделает счастье твоего издательства». Потом добиться того, чтобы типограф это дело не загубил. Да знаете, как история вот про молоко, сено пошли к корове. Корова сказала: «Так в чем же дело? Я ничего дурного сказать вам не хотела». Ты идешь от издателя совершенно… ты не идешь домой спать, а идешь ты, допустим, в разные газеты узнавать, поняли ли они, какой шедевр родился, хотят ли они написать об этом критику. Потом ты спрашиваешь у какого-нибудь комитета по организации неизвестно чего, что вот ребята, вы тут сидите и ни черта не делаете, мы можем сделать вам презентацию только такую просто, что о ней будут помнить эти стены всю жизнь. Они говорят, ладно, делайте, валяйте, лишь бы нам не надо было работать. Да? Дальше начинается, кто эти «делайте». Это опять мы, которые звоним, листы оповещения электронной почты создаются, листовочки с изображением писателя с подписью, какую книгу написал, почему это… И так далее. И организуешь телевидение и даже следишь за тем, как выставлено в магазинах, появляешься в магазине с вопросом: «Почему вы его повернули? Он лицом стоял, книжка. Зачем затолкали внутрь вот так, как в щель, что только корешок остался?» И все это делает агент, понимаете. Потом он звонит писателю, сидящему по-прежнему в темной келье и который уже накалился: «Как так? Я Джеймс Джойс. Там где…» Ты начинаешь ему рассказывать гадости про его коллег. Это его успокаивает. Не волнуйся, говоришь ты, другим тоже ужасно плохо пришлось, ничего не продали. Эта работа по продвижению какого-то написанного книжного содержания вплоть до материального воплощения, а также до продажи желательно вот читателю. Она началась у нас в России, совсем не так выглядела, как здесь, как в смысле сейчас в моем европейском виде, потому что нужно было обходить цензуру, Вы помните, нужно было обмануть издателя, попробовать ему подсунуть книжку, в которой, скажем, есть какие-то призывы к свободе какой-нибудь такой, чтобы он это не понял. А он настороженный, нахохленный издатель знает, что ему подсовывают, потому он видит во всем… Понимаете, были же расшифровки всяких деталей с точки зрения подрывного содержания. Классический пример, что когда-то был фильм «Внимание! Черепаха». Когда дети в фильме спасают черепашку, а там танковые учения, все это снимали, с 67-го года начиная, этот фильм. А в 68-м возьми и случись Чехословакия. Когда танки вошли в Чехословакию действительно фильм уже был снят практически в этот момент, тем не менее, цензура сказала, то есть вы что? Танки катятся и хотят задавить маленькое… женского рода, начинается на «ч». Черепаха, Чехословакия. Ни в коем случае. И фильм не был выпущен. Вот подобные придирки нам были ужасно опасны в те времена, когда мы хотели обходить цензуру, значит, и идеологию. Но тогда не было вопроса денежных средств, потому что издательство в принципе, формируя серию, могло взять книжку. И, в общем, как вы помните, не заботились о том, продастся ли она по 2-м причинам. Во-первых, продавалось все. А, во-вторых, потому, что это никого не трогало. Все были на государственной дотации, и вот писали приход – расход. Идеальное состояние. Вообще рай. Если б только не идеология, остальное рай был в этом отношении. Что касается продаж? Боже мой, стояла я в очереди на диком морозе в 79-м году за Эразмом Роттердамским. Вошел милиционер в очередь, растолкал ее грубо, пролез вперед и купил 5 Эразмов Роттердамских, и с ними ушел. Ну, что? Да, идеальный мир для издателей. Такой мир. Все остальные кричали не давайте ему 5 Эразмов. Вот. А он потом развернул, надо было видеть лицо, как он в это дело вчитывался, выйдя из очереди. Ну, вот понимаете, это бытие человека просто проводящего книгу в жизнь. Плюс мой герой, о котором вы спросили, этого романа «Цвингер», который сейчас только что напечатался, вот я сижу, дрожу, думаю, что интересно читатели о нем скажут, как они его читать будут. Это не простой агент. Он архивщик. Он занимается архивными документами. И это ключевая ситуация для нашего разговора о памяти. Когда писатели создают свои художественные книжки, их, конечно, надо обязательно продвигать, помогать им напечатать. Но все-таки там есть писатель, который хотя бы знает, что он написал вот эту новую свою там «Анну Каренину» опять. А ведь архив не скажет ничего. Он лежит такой мертвенький почти. Его…
М. ПЕШКОВА: Бумага сама не заговорит.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Бумага сама не заговорит. Рукописи, они не горят. Но они не говорят. Рукописи не говорят. Они лежат. И поэтому огромное значение случайности. Вот я сижу в Нью-Йорке со своей приятельницей, которая вдруг так лениво говорит: «А что? А у нас вот в архиве, ты знаешь, вот это вот…» Ну, там фамилию называет. Я говорю: Как? Как об этом человеке ничего неизвестно? В интернете нет. А у нас, пожалуйста, посмотри в картотеке. Как, - кричу я, - я там всю жизнь за ним охочусь. Я понятия не имела, что у вас архив в Америке. Откуда? – А вывезли после войны. Были некоторые пачки документов, которые сразу попали в Польшу, потом они валялись, потом их куда-то, потом наследник… Ведь эти наследники… Не существует никаких баз данных, куда, чего наследники затащили. Поэтому и наследник человека, который томился там в Японии, на островах для реально перемещенных лиц, после войны бегство, отступление армии… Сейчас я не буду рассказывать всю эту сложную историю. Короче, эти из Японии, они в Калифорнию, и они в Стэнфорде там и лежат. Кто это знал? Я разыскивала его следы в Сибири. Поэтому рукописи не говорят. Им надо дать возможность сказать. К их маленькому ротику надо поднести микрофон. Так что мой герой, он чувствует себя каким-то, понимаете, почти магом, в мистическом пространстве обитает, он надеется, что он сумеет найти, где эти ротики, которые хотят что-то сказать. А они завалены пылью, засыпаны землей, находятся где-то в каких-то или сундуках, или в архивах тех же самых, в которых тоже их никто не ищет. Колоссальное количество фотографий, документов, дневников, заброшенных лежит, потому что нет таких сил человеческих, чтоб все это опять пересмотреть. Ну, а там к памяти. Память – это и живая, и плачущая, и кровавая, и страшная, и веселая. Вот эту память надо как-то вытаскивать. К тому же она наша с Вами, Майя, потому что у нас есть в семье и убитые, и замеченные, и недожившие, недосказавшие. И вот те следы, которые они оставили, материальные следы или даже виртуальные, можно так сказать, потому, чтобы они могли бы сказать, дай им возможность, жизнь высказаться. Да? И вот в этом во всем крошеве импульсов, звуков, полумыслей пребывает герой. С одной стороны у него есть там прямая работа, есть такой-то архив и сякой-то архив. Кстати, эти архивы, которые я там описываю, – это, ну, пародийное описание, расплывчатое, но, тем не менее, реальных архивов, реальных, очень громких случаев, скандальных архивов, которые прошли мимо меня. На этих ярмарках я видела эти все публикации. Это архив Митрохина и архив Долгорукого. То есть я не могу сказать, что их на ярмарке продавали. Я имею в виду, что я видела следы, что таким образом я смогла построить свой сюжет, который не об архиве Митрохина и не об архиве Долгорукого, но они там прозрачно видятся как подпочва такая, как материальный аналог в настоящем мире. Герой занимается архивами. У него есть своя собственная семейная история. И тут опять совпадает: у меня она тоже есть. И неопубликованные документы у меня в ящиках лежали и лежат. Куски из них я всунула в роман. Другие я сама придумала. Но там по сюжету понятно. Там различаются, где настоящие, где мною придуманные. По сюжету видно, хотя я надеюсь, что по стилю не видно, потому что я очень старалась сделать стилизацию на очень правильном уровне. Я старалась. Ну, не то, что я как Герман, режиссер, но тоже пыталась такой иванолапшинизм там произвести. Более того потом за мной все редакторы бегали с криками: «Это что? Так не бывает! Так не говорят». Я говорю: да, так говорили.
М. ПЕШКОВА: Елена Костюкович, «Цвингер» и вокруг, сберегая семейную память на «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени».
М. ПЕШКОВА: Да, семейная память в этом романе неслучайна. Вы внучка искусствоведа Леонида Волынского, книгой которого зачитывались… «7 дней», зачитывалось ни одно поколение. Те дома, где я бывала, и я видела на полке эту книгу, этот зеленый корешок, зеленая обложка. Всегда просила, чтобы эту книгу вытащили. Мне хотелось, простите, что я об этом рассказываю, посмотреть, насколько книга истрепана. Мне хотелось мысленно прочесть, много ли людей ее читали, и я каждый раз понимала, что много.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Спасибо огромное.
М. ПЕШКОВА: Потом я эту книгу видела, когда ее выпустила «Терра», и это был очередной юбилей победы.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да.
М. ПЕШКОВА: И снова эта книга, и снова о, радость! Снова Леонид Волынский. И сейчас с кем бы я ни говорила, кому бы я не рассказывала о том, что вышла такая книга, и непременно ее надо иметь, потому что это не то чтиво, которое читается за один раз и вот так отставляется, может быть, на веки веков, а книга, к которой хотелось бы возвращаться, равно как и к судьбе Вашего деда. Волынский – это псевдоним.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да.
М. ПЕШКОВА: Именно по местности, где родился Ваш дед.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да. Тут просто распутать эти цветные ниточки, на изнанке вышивки распутывать легко. Вы знаете, что после войны еврейские фамилии, как вот его была фамилия Рабинович, не приветствовались в печати. Более того, Вы не поверите, я нашла документ, где ему предписывается найти псевдоним. Вот он должен напечатать 1-й свой очерк, по-моему, в «Правде» он шел о спасении картин Дрезденской картинной галереи, и там вот спущена бумага. И она у меня лежала. То есть не у меня, она у бабушки лежала. Царствие ей небесное. Все сохранила идеально она. Временно остановить набор рукописи вплоть до замены псевдонима Рабинович на… пропуск. Значит, и он в этот день становится Волынским. Это время космополитизма и преследования, еврейских фамилий не могло быть в прессе. Это 49-й. Значит, почему он его избирает? У меня есть еще в семье писательница, знаменитая женщина, которая тоже в тот же год тоже избирает и по тому же принципу. Ее фамилия была Коган. Она стала Еленой Ржевской и прославилась как писательница на военную тему, вообще замечательнейшая абсолютно. Значит, почему Коган становится Ржевской, почему Рабинович Волынским становится? Потому, что Коган просидела в Ржевской мясорубке весь этот 42-й год, ни разу не побывав в тылу, всю Ржевскую битву. И потому, что мой дед и воевал на Волыни, и немцами был там в плен взят, и расстреливали там, и сбежал из концлагеря там, вернулся, перешел к своим. Все это Волынь. Естественно, что они брали по месту, где происходило главное событие жизни. Главное событие жизни как положено у человека, прожившего 20-й век в России, – это 2-ая мировая война и опыт собственного в ней участия. Плюс еще у дедушки был прототип такой. Я понимаю, что у него было двойное донышко такое в этом избирании фамилий, и прекрасно. Я просто его понимаю, какой он был дед. Теперь лучше понимаю, написав книгу. У него, безусловно, на слуху было, что вот в том Житомире, где он жил в детстве и вплоть до отъезда уже в столицу, в Житомире на той же самой улице вот в этом доме, значит, его семья Рабиновичей, а рядышком жила семья Флекснеров. И этот человек Флекснер стал Аким Волынский и стал знаменитейший критик искусства, искусствовед во время Серебряного века в России. Известный, кстати, очень в Европе. И когда сейчас при переводе мой книжки в частности на итальянский язык начинает проскакивать вся история с Волынским, путают, путают, путают. Потому, что искусствовед и из Житомира, и Волынский. А они оба придумали псевдоним. Дед взял за ним. Ему, видимо, очень нравился Аким Волынский. Предполагаю. Ну, и что? Это хорошо. Пускай.
М. ПЕШКОВА: Как складывалась жизнь деда до войны? Он был художником.
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да, он молодым очень был, он не успел особенно сложиться с жизнью со своей, поскольку ему было 28, когда он ушел на фронт. С другой стороны они же рано все формировались. Он уже был главным художником еврейского театра. Но не потому еврейского, что он Рабинович. Он сначала был в оперном, потом он еще в каком-то, потому что еврейские театры в тот момент давали очень большую интересную работу, возможность самовыражения. Это было большое тогда движение. Да. Художественное. Для начала он уехал в Ленинград, учился в Академии искусств. Потом в Киев, где у него была невеста, бабушка моя. Потом он там уже принялся за производительный труд, и многие спектакли… Он оформлял и после войны. Меня приводили, там были спектакли, оформленные дедом, и конфеты были, Майя, такие в оперном театре просто замечательные, во время спектакля мне их давали, чернослив в шоколаде и грильяж. Не было нигде, кроме как в оперном театре их. Мне приятно было, что у меня дедушка там работает.
М. ПЕШКОВА: Как человек такой скромный, тихий…
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да.
М. ПЕШКОВА: Как именно ему доверили искать сокровища, спрятанные немцами в Дрезденской картинной галерее? Ведь мне кажется, Леонид Волынский не был ни ура-патриотом, и он не лез на амбразуры. Это был тихий, тихий творческий человек. Я бы даже сказала, такой кабинетный. Война его сделала таким мужественным, сильным?
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да, война их сделала другими. И вы знаете, как им было трудно в нормальную жизнь обратно перейти, как война была тем пространством самовыражения, свободы. Чудовищным пространством! Господи, совершенно не хочу сказать, что они радовались, там будучи. Кошмары, дрянь, убийства, мерзость, грязь. Но, тем не менее, они, конечно, самовыражались. Дедушка попал в Дрезден 5-го, кажется, мая 45-го года. И в нем сработало то, что сработало бы у Вас, у меня, у любого человека, получившего какое-то образование и более-менее со здравым смыслом в голове, что если здесь все покрошили, картинная галерея, о которой я знаю всю жизнь… Ну, вот мы входим в Париж. Вот Лувр. Ну, возникнет же у Вас естественный вопрос, а где же, извиняюсь, Джоконда. Вот то же самое произошло у моего деда. Собственно ничего он не планировал особенно. Он туда прибежал, приехал сразу. У него был найденный план в Бедекере, то есть Бедекер он нашел в каком-то разбомбленном доме в Саксонии, но не в Дрездене. Он приехал уже с путеводителем. Бедекер – путеводитель старинный. Да? Он его там открыл.
Дело в том, что Цвингер – это название этой картинной галереи, примерно как Третьяковка, то есть галерея русского искусства в Москве называется Третьяковка. Так вот называется коллекция старых мастеров в Дрездене, называется Цвингер (от себя добавлю: der Zwinger - по-немецки "клетка"). По зданию. Это здание. Дело в том, что Цвингер очень легко, даже, ну, если, упаси Господь, оно опять почему-то исчезнет в своем построенном виде, можно будет легко его все равно опознать. Потому, что, во-первых, оно идеально привязывается к линии Эльбы. Эльба в этом месте делает такой немножко изгиб. Это как терраса. Там и есть терраса замечательная, которая выходит на низкий берег, с высокого ты смотришь, и там естественно были позиции оборонные, зенитный пункт у немцев, и поэтому легко можно было вот эту точку понять, где это находится. Потом сам Цвингер имеет форму характерную. Это квадрат. Очень красивый. У него угловые галереи, у него там построена Купальня нимф, у него есть Глокеншпиль – это колокольня с игрой колоколов. Ничего, этих колоколов там тогда не было, но в любом случае можно понять, где что стояло. Просто по плану. И были не разрушенные нимфы, сатиры, теламоны, кариатиды, прочие всякие атланты, и были балюстрады, такие столбики резные вот этих каменных балконов. Они сохранились. Я вижу это по нашим семейным фотографиям, потому что дед снимается на их фоне. Поэтому понять, что Цвингер – это Цвингер было можно. Вот когда он туда влетел, у него, видимо, было какое-то свободное время, он, наверное, получил разрешение туда побежать, но он ни с кем еще не договаривался: дай-ка я буду искать картины. И тут началось, что картин нет. Где-то они есть. И он стал рваться к ним, потому что это естественное движение для человека. Тут ценности мирового искусства, значительно более ценные, чем множество других вещей на свете, которые исчезнут, а это останется. И надо их спасать. И дальше все по цепочке. Ему удалось поговорить сначала с каким-то немцем, который сказал, где находится директор музея. Директор музея сбежал. Где находится заместитель? Его тоже нет. Никого невозможно найти. Вдруг находят женщину, которая заведовала собранием скульптур. Вот у меня есть представление о том, что они очень подружились, что по всей видимости она очень истаяла какой-то такой нежной симпатией к моему дедушке. И она ему передала немую карту, сама ее найдя, сама не знавши, где она была, но предполагая, что, видимо, там закрытый шкаф, который нельзя брать ничего внутри. Вот, видимо, там какие-то документы. Они это все взломали, ломиком влезли. И действительно там был план тех захоронок в заброшенных штольнях, подземельях, на чердаках старых замков. 30 пунктов. Но не подписанных ничего. Просто вот так на пустом плане… можно было к реечкам привязывать. Вот так они потом искали. Она ему это передала. Очень, Майя, много времени знали мы только то, что пишет дед, что там была немка, что она была фрау… Как-то он ее, по-моему, Эльза или Вирой, как-то он ее не так называет, что она была смотрительницей коллекции скульптур. Ну, что Вам сказать? Нашла я ее мемуары, нашла ее рукописные мемуары.
М. ПЕШКОВА: Где?
Е. КОСТЮКОВИЧ: В архиве. В том же самом в Дрезденском. Они были не опубликованы, не оприходованы, не изучены, неизвестны.
М. ПЕШКОВА: То есть в Цвингере? В архиве Цвингера?
Е. КОСТЮКОВИЧ: Вот, это вот…
М. ПЕШКОВА: То, что осталось?
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да, ну, они не в Цвингере. Они в другом здании. Там есть кучи какие-то. И есть эти рукописные мемуары Рагна Энкенг, существовавшая жизнь. Фотографии я нашла. И она действительно пишет про лейтенанта Рабиновича, как в его глазах что-то там отразилось, как он прислонился к стене, ничего не сказал, как он промолчал и куда-то обернулся. Ну, вот к гадалке не ходи. Для нее это была мужская фигура, в общем, небезразличная, безусловно. И как она с ним моталась и ездила, и как они сидят на какой-то там лужайке в парке и о чем-то говорят, и он ей говорит, что его родители расстреляны немцами, что Чистая правда, Бабий яр, Киев. И потом он говорит: «Зачем все это?» И куда-то отворачивается, она ломает соломинку-травинку. Это все очень художественно, Вы знаете. У меня мороз по коже. А потом я еще поучаствовала в мистическом сеансе. Но это я так в шутку говорю. Приезжаю я в который уже раз в Пильниц, где было временное хранение картин, и где мой дедушка туда их привозил. И куда эта Рагна ездила. И почему-то сопровождающим меня немцам говорю: вот сейчас мы будем искать поваленный ствол. Вот поваленный ствол, там они сидели, там ломали эту травинку. Я прекрасно помню. Начинаю копаться в своих документах, говорю, сейчас я вот описание выну. Это где-то от китайского павильона надо пойти в сторону. Вот сейчас я выну описание. И ничего не нахожу. Проклинаю себя, говорю: дура, не нашла заранее цитату. Ладно. Бог с ней. Пошли. Находим ствол. Дерево растет параллельно земле. Вот так лежит. Ну, я говорю, ну, вот искали. Вот они тут сидели. Вот там въезжала… Вот здесь, значит, с этого двора уже выезжала без картин. Она была пустая, громыхала по этим камням. Все это потом пишу в своем романе «Цвингер». Майя, нет в мемуарах этого дерева! Оно в натуре есть. И я его выдумала. Но я его до того выдумала. Понимаете, что значит, человек врубился в тему? Он увидел, я, дерево, которого там по описаниям нет. Вот этот ствол. Кто будет в Пильнице, рекомендую. Там есть такой огромный ствол дерева, которое сразу выросло параллельно земле, и вот так по земле росло, росло, и свесило свои ветки какие-то такие плакучие, типа может это ива, я не знаю, что это, ветла, в Эльбу. Ну, вот я дерево видела. На нем у меня происходит сцена беседы героев. Я была убеждена, что я вычитала это из мемуаров немки, но в мемуарах немки этого дерева нет. Откуда оно взялось, я не знаю, но в моей голове… Ну, конечно, есть объяснение, смешное правда, что когда я впервые приезжала в Пильниц, ничего ровным счетом вообще не зная, не думая, что я буду писать эту книжку, то тогда я как-то заловила в глаз дерево, и оно у меня там застряло на 30 лет. Ну, это вряд ли.
М. ПЕШКОВА: И еще у Вас было одно открытие…
Е. КОСТЮКОВИЧ: Да.
М. ПЕШКОВА: … о чем Вы написали в романе. И потом спустя некоторое время это подтвердилось. Это связано с находками работ Дрезденской галереи. Как это было?
Е. КОСТЮКОВИЧ: Ой, Майя, это было потому, что какие-то ангелы на небесах создают мне промоушен. Я сама себе не могу, поскольку я одновременно автор и поэтому не должна делать себе промоушен. Так этим занялись какие-то высшие силы. Спасибо им большое. В романе есть сюжет. Он триллерный. Рассказывать его сейчас в эфире «Эха Москвы» означает полностью погубить для людей интерес, чем кончилось, за что боролись, и в чем был собственно весь скандал.
М. ПЕШКОВА: Как Вы могли это предвидеть, я вот…
Е. КОСТЮКОВИЧ: Не знаю. Но я Вам могу сказать просто вот опять же слушателям, что пускай они не боятся, я не буду сейчас портить удовольствие, рассказывать сюжет. Но то, что Гурлитт запрятал картины Дрезденской галереи на миллиард евро, 1500 шедевров Дрезденской галереи были остановлены, никуда не отданы, ни в музей не возвернуты обратно, не заявлены, а тихо в немецком городе в квартире находились эти картины, и тот сидел на них смотрел, уже сын его тоже смотрел, смотрел, любовался, обожал эти картины, вот этот сюжет, он открылся в ноябре 2013 года. Книгу я завершила, полностью весь сюжет создала «Цвингер» там в 12-м, скажем, году. И этот элемент, который имеет большое значение для сюжета, был мною полностью, стопроцентно выдуман. Книга вышла за 3 дня до того, как обнаружили историю с Гурлиттом, с человеком, который картины эти держал, никому не говорил, на них сидел тихо, этот тайник… Хотя тайник был в обыкновенной 2-комнатной квартире, даже не в подземелье, не там, где я залезала их искать. Но у меня такое сюжетное построение, такая идея, вот интрига была придумана просто, ну, от хулиганства. Вот дай-ка я придумаю подобную штуку, что как вот могло бы быть. И вот тебе.
М. ПЕШКОВА: Культуролог, переводчик, писатель Елена Костюкович о семейной памяти в частности о деде, писателе-искусствоведе Леониде Волынском, спасшем в конце войны полотна Дрезденской галереи. Звукорежиссер – Наталья Квасова. Я Майя Пешкова. Программа «Не прошедшее время».
Отправлено: 06.04.14 03:00. Заголовок: Еще одна передача &#..
Еще одна передача "Диалоги при свидетелях". Встреча со слегка чокнутой, очень милой, смешной Татьяной Устиновой. Не со всем согласна, но смотреть было очень забавно.
Сообщение: 1438
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.04.14 03:50. Заголовок: Начала смотреть Усти..
Начала смотреть Устинову. Юля, спасибо! А чего, она мне нравится! Очень мне всегда импонирует, когда человек к себе, любимому, относится без пиетета. Нет такого, что он вам всячески демонстрирует: "Вот он - я, центр Вселенной".
А вот это: "Человека переделать нельзя. Нельзя переделать человека, данного вам в личное пользование!" - эти слова следовало бы "отлить в граните" и повесить над входом в каждый ЗАГС.
...Про детские комплексы - ох, всё правильно. Но мне кажется, наши родители и вообще окружающие взрослые как-то на эту тему не задумывались. Хотя хватало одного неосторожного слова, чтобы потом расхлебывать его долго-долго... и хорошо, если не всю жизнь.
Про Анну Каренину - не совсем я согласна с Устиновой. Хотя я с Толстым тоже не согласна, но в других каких-то вопросах. Но это долгий разговор.
Ну, ладно, про администрацию президента завтра уже досмотрю.
Отправлено: 06.04.14 15:52. Заголовок: Так мне тоже Устинов..
Так мне тоже Устинова понравилась. Представляла я ее немного другой. Но после передачи я поняла, почему у нее такие книги - сказки про Золушку. Вот такой ее образ очень ее книгам подходит.
Досматриваю Устинову. Про телевидение - ой, я как-то попала на "Модный приговор", когда мы подключили Первый канал перед приездом мамы с папой. Одного раза мне хватило. И я тогда окончательно поняла. что сосуществовать с телевизором я не могу категорически. Лично я всегда с удовольствием соглашалась с Вольтером: все жанры хороши, кроме скучного. И бывает гениальный детектив и гениальный приключенческий роман, с сильными страстями и яркими героями, и это заведомо лучше, чем какое-нибудь занудное произведение - но на актуальную тему и с "правильными" героями.
Сообщение: 1442
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 06.04.14 17:15. Заголовок: Julia пишет: Так мне..
Julia пишет:
цитата:
Так мне тоже Устинова понравилась. Представляла я ее немного другой.
А я что-то даже не задумывалась, какая она. Читала какие-то ее интервью, знала, что она физтех закончила, хотя, как мне кажется, она все-таки по складу своему - гуманитарий, что, в общем-то, потом и сказалось. Когда узнала, что у нее рост - метр 80, многое стало понятно про ее героинь.
цитата:
Но после передачи я поняла, почему у нее такие книги - сказки про Золушку. Вот такой ее образ очень ее книгам подходит.
Я вспомнила, как кто-то (либо Лидия Чуковская, либо Тамара Габбе, точно уже не помню) сказал про Фриду Вигдорову, что она никогда не станет великим писателем, потому что у нее всегда хороший конец. Это - как тот анекдот про фильм "Титаник":
- Почему на главную рлоь не взяли Брюса Уиллиса? - Потому он бы их всех спас.
Ну, и Светлов тоже вспомнился: "Я сам лучше брошусь под паровоз, чем брошу на рельсы героя".
Жень, классный стих, спасибо! Даже не знала, что Светлов на такие способен . У меня он все больше с "Гренадой" ассоциируется, "Каховкой" и "Маленьким барабанщиком".
Про Устинову обязательно посмотрю. Улыбнулась, когда вдруг увидела в одном посте про Устинову и "Титаник". Последняя передача, где я ее видела, была как раз про Титаник. ( Это интересная версия гибели корабля, к столкновению с айсбергом отношения не имеющая - это мне старший сынуля такие ссылки подбрасывает, он на "Титанике" совершенно помешан, знает про него все, ну я бывает, смотрю - мне интересно все, к "официальным версиям", которые чаще всего стопроцентное вранье, отношения не имеющее). Устинова, похоже, эту версию разделяет, раз согласилась участвовать.
Улыбнулась, когда вдруг увидела в одном посте про Устинову и "Титаник". Последняя передача, где я ее видела, была как раз про Титаник.
Лен, у меня "Титаник" возник чисто ассоциативно: Устинова пишет книги с хорошими концами - великий писатель редко пишет книги с хорошими концами - а если плохой конец отменить никак нельзя, то главного героя не играет Брюс Уиллис.
Отправлено: 07.04.14 03:16. Заголовок: С удовольствием посм..
С удовольствием посмотрела "Книжное казино" с Диной Рубиной. Понравилась идея с белым цветом обложек для "Русской канарейки". Замечательно - специально поехать в Париж, чтобы найти квартирку для героя книги. Здорово, что Рубина довольна работой по экранизации ее книги. Очень хорошо отзывалась о работе Хаматовой и Миронова. Хочется надеяться, что фильм получится. Относительно событий в России, вероятно, она права. А за музыкальное образование обидно, хотя оно и помогает ей писать книги и слушать людей. А вопросы-то какие простые задавали. Я тоже ответы знаю и книги эти хочу.
На минувшей неделе Министерство культуры обнародовало материалы и предложения к проекту основ государственной культурной политики. Опубликованные тезисы документа вызвали бурную дискуссию и возмущение многих деятелей культуры и науки. В частности, идея «об отказе от принципов мультикультурализма и толерантности» или мысль о том, что «Россия – не Европа». В интервью «НИ» писатель Виктор ЕРОФЕЕВ рассказал о том, почему он со своими коллегами из Пен-центра выступает против принятия подобного документа.
– Виктор Владимирович, вы подписали обращение деятелей культуры и ученых против тезисов, озвученных в материалах и предложениях к проекту основ государственной культурной политики…
– Да, я подписал. Я вообще считаю, что чиновники и бюрократы не вольны в определениях, что такое Россия и что такое Европа. Чиновники должны служить и помогать библиотекам, Домам культуры и прочее. Но они не должны решать вопросы, которые вне их компетенции. Это во-первых. Во-вторых, я считаю, что в культурном отношении Россия – абсолютно европейская страна по своему дискурсу, по своей манере мыслить и разговаривать. Другое дело, что мы, конечно, самостоятельны, но Европа оказала на нас воздействие во всех отношениях, и поэтому отказываться от Европы – это все равно, что отказываться от одного из родителей. И мне кажется, что это так близоруко… Это уже случалось не раз, и во времена Николая I, и во времена Александра III. Сейчас XXI век на дворе, и можно было бы уже изучить эти исторические примеры… Но нет – опять то же невежество! Я тоже не думаю, что Европа и Россия – это одно и то же. Но ведь и Япония – это не Запад. Нам надо брать все лучшее, что есть в западной цивилизации, как это сделала Япония. Я считаю, что даже объективно идти против Европы, против Запада, против Америки, мне кажется, – это безумие. Это против интересов нашего государства, против нашего русского патриотизма, против будущего России. Это реальный заскок! С этим надо спорить и бороться.
– Вы считаете, что возможно воспрепятствовать принятию документа или его можно переформатировать? – Я не знаю. Я не думаю, что бюрократы прислушаются, но, по крайней мере, сказать о том, что это глупость и это опасно для страны, – надо. Вы знаете, после декабристского восстания Николай I принял в 1826 году страшные драконовские меры против культуры, но потом их отменил довольно быстро, потому что понял, что так не делается. И я надеюсь, что наши, по крайней мере, не будут глупее Николая I.
– Как вы относитесь к тезису о необходимости отказаться от мультикультурализма и толерантности?
– Это тоже ошибка, потому что наша страна мультикультурна во всех отношениях. И в смысле национальном, и в смысле эмоциональном. Кому-то хочется использовать эти вещи именно сейчас, когда все очень политизировано и нагрето, но надеюсь, что это желание у людей довольно быстро пройдет. Я бы не хотел, чтобы это имело какие-то последствия, потому что эта глупость реально наносит вред стране.
– А как вы относитесь к тому, что провозглашается принцип преемственности от Российской империи че рез СССР к сегодняшнему российскому государству?
– Я считаю, что преемственность – это совсем неплохо, но если читать Пушкина, то он был либералом. А Пушкин – это наше всё! И это надо помнить. Я считаю, что у русской империи надо брать культуру и у Советского Союза брать то, что было создано, а не те грехи, которые водились за теми и за другими. Вообще, правильное отношение к истории – это понимание, что можно брать на вооружение, а что не брать, а любить в ней все – невозможно. Я думаю, что культура позволяет себе развиваться гораздо более свободно, чем те бюрократы, которые об этом задумываются, поэтому она как развивается, так и развивается. Ей можно ставить препятствия, все равно будут появляться те книги и те произведения, которые не очень нравятся бюрократам. Чиновники должны помогать культуре, а не ломать и не выкручивать ей руки.
– Министр культуры говорит о том, что государство будет инвестировать только «социально значимые» проекты…
– Министр культуры – человек исторического образования, и, возможно, в какой-то момент ему не хватило в нашем культурном развитии самодостаточности России. Я к этому отношусь, прямо скажем, с пониманием. Но нельзя взять все и развернуть на 180 градусов… И как определять, что духоподъемно, а что нет?
– И кто это будет решать?
– Эт,о кстати, тоже хороший вопрос, кто будет решать – бюрократ или культурный человек? Вот «Героя нашего времени» Лермонтова изучали и изучают в школе, а при Николае I «Герой нашего времени» был запрещен…
Сообщение: 1515
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 19.04.14 00:13. Заголовок: Интервью Анны Наринс..
Интервью Анны Наринской в "Коммерсанте"с Еленой Цезаревной Чуковской:
«Она никогда не пыталась сговориться»
Елена Чуковская о судьбе Лидии Чуковской и ее сочинений
Издательство "Время" завершило выпуск 11-томного собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской. Анна Наринская поговорила с ее дочерью и публикатором Еленой Цезаревной Чуковской
Одиннадцать томов — это прямо-таки солидное собрание сочинений.
Ну, три тома составляют "Записки об Анне Ахматовой" — самое популярное произведение Лидии Корнеевны, а кроме того, некоторые из этих томов — томики, а не тома. Но вообще наследие Лидии Корнеевны довольно велико. Она, например, всю жизнь вела дневник. И если дневник Чуковского занимал 29 тетрадей (а мы с помощницей Корнея Ивановича Кларой Лозовской занимались разбором текста и составлением комментариев к нему лет десять), то у Лидии Корнеевны — 260 тетрадей. Причем это только с 38 года (все, что было до того, уничтожено).
К основательному разбору этого дневника я приступила только два года назад — мне тогда было уже 80 лет,— так что на то, чтобы разобрать все, мне уже не хватает жизни. Я сделала несколько выборок ее дневниковых записей: о Бродском, о Солженицыне — они вошли в это собрание. Совсем недавно я сделала компиляцию из записей Лидии Корнеевны о ее попытках напечатать повесть "Софья Петровна". Ведь именно "Софью Петровну" она считала своей главной книгой.
Да, своей главной книгой и "своей болью", как она выразилась в одном из своих стихотворений.
Она писала эту повесть в 39-40-х годах — о том, что творилось в Ленинграде в тюремных очередях 30-х годов. Для мамы это была часть ее жизни: мой отчим — физик-теоретик Матвей Петрович Бронштейн был арестован в 37 году и расстрелян в 38-м. Это время Лидия Корнеевна провела в тюремных очередях. Но героиней повести стала женщина совсем другого склада, чем она сама. Это мать, у которой арестовывают сына, и она совершенно не понимает, как могла произойти такая несправедливость. Потому что она доверяет родному советскому государству и товарищу Сталину.
Да, она истинно советский человек, доверяющий всему. Она машинистка в издательстве, она ходит на собрания, занимается общественной работой. Сын тоже процветает, трудится на заводе, его портрет печатают в газете "Правда", и вдруг его арестовывают. Оказывается, он враг народа... Среди прочего там описывается, как сама Софья Петровна и ее сотрудница, влюбленная в ее сына, после его ареста становятся вдруг как будто прокаженными — никто не хочет иметь с ними дела, их сторонятся. Это — часть личного опыта Лидии Корнеевны? С ней тоже так было после ареста ее мужа?
С ней было иначе. Это время — 1937 год — было для нее рубежом во всех отношениях. Тогда не только посадили Матвея Петровича, но и разогнали редакцию ленинградского Детиздата, руководимую Маршаком (там Лидия Корнеевна работала предыдущие десять лет). Посадили ее лучших подруг — Тамару Григорьевну Габбе и Александру Иосифовну Любарскую. За самой Лидией Корнеевной тоже приходили, но она в это время уехала в Москву и потом долго не возвращалась в Ленинград. И ее не арестовали, хотя существует отчет НКВД о том, что творится с семьями арестованных — и напротив ее имени стоит "арест оформляется". Ее мир опустел и без того, чтобы ее сторонились. Одна из удивительных вещей, связанных с "Софьей Петровной", лежит вне текста. Ведь кажется, многие тогда втайне должны были писать подобное. А сейчас мы видим — о том, что творилось на воле во время репрессий, если не иметь в виду ортодоксальные советские тексты, практически никто не писал. Во всяком случае, до нас практически ничего не дошло.
Да, тем ценнее этот небольшой текст. Он был написан в школьной тетрадочке. Мне тогда было восемь лет, и — я очень этим горжусь — мне доверили нумеровать страницы. Я ставила цифры красным карандашом. Эта тетрадочка хранилась у маминого знакомого в блокадном Ленинграде.
А почему она ее отдала?
Перед войной она прочитала эту повесть нескольким своим друзьям — такое тогда часто происходило, никто и не задумывался об источнике "утечки" — в Большом доме стало известно, что у нее есть какой-то документ о 37 годе. В НКВД вызвали мою няню. И мама решила опять уехать из Ленинграда. И она уехала — просто уехала, оставивши квартиру и все вещи, а тетрадочку отдала на хранение. А тут началась война. И когда она вернулась в 1944 году в Ленинград, в квартире жили чужие люди, вещи пропали, а тетрадочка как раз оказалась сохраненной. Знакомый умер в блокаду, но перед смертью передал рукопись своей сестре.
Это как будто специальная такая антитеза тому, кто донес. Мне кажется, это очень важно сейчас осознавать про то время. Сейчас принято вспоминать фразу Довлатова о 40 миллионах доносов, которые написали тогда наши сограждане, говорить о том, что сталинская диктатура растлевала всех. Но важно помнить о тех, кто не поддавался растлению. И их было не так мало.
Да. Хотя "Софья Петровна" — скорее о тех, кто поддался. Не растлению, а одурманиванию.
После XX съезда Лидия Корнеевна дала эту повесть перепечатать и в 1962 году сделала попытку опубликовать. И, делая недавно выборку о судьбе "Софьи Петровны" из маминых дневниковых записей, я восстановила цепочку событий. 16 ноября 1962 года вышел "Один день Ивана Денисовича". В это время "Софья Петровна" была принята к печати в издательстве "Советский писатель" и в журнале "Сибирские огни". 1 декабря Хрущев пришел на выставку в Манеже и разгромил художников, а 18 декабря было спущено предписание закончить публикации о лагерях. И дальше журнал отказался печатать повесть, а издательство расторгло договор. Приоткрывшаяся было дверь захлопнулась. В ее дневниках того времени чуть ли не ежедневные записи о том, как она обходит разные журналы, пытаясь добиться публикации,— но все, это уже невозможно.
А когда "Софья Петровна" вышла в России?
Только в 1988 году. И мне очень обидно за мамину писательскую судьбу. Потому что (и это видно по письмам первых "самиздатских" читателей) если б этот текст оказался доступным тому поколению, которое все это пережило, его восприятие было б совсем другим. А сейчас это "еще одно свидетельство" того, что все уже и так знают.
Но даже не став известной писательницей, Лидия Корнеевна была очень важной для советской интеллигенции фигурой. Для некоторого круга людей она — заступавшаяся за Синявского и Даниэля, восставшая против травли Сахарова и Солженицына и исключенная за это из Союза писателей — была, если не бояться пышных выражений, моральным компасом. Со всеми вытекающими — ею восхищались, над нею исподтишка посмеивались.
Да, и точно как Корней Иванович огорчался, что он в общем сознании детский писатель, в то время как он сам он себя считал критиком, так и Лидия Корнеевна не была в восторге от того, что в ее среде ее главным образом воспринимали как этот самый моральный компас. У нее есть такая запись: "Вот, все пишут о моем мужестве. Гм". Она все-таки была литератором. И даже мастером художественного слова — именно поэтому так действуют ее публицистические вещи. Или ее записи об Ахматовой. Вот, например, Маковицкий написал четыре тома о Толстом — это, конечно, ценный источник, но попробуйте их прочитать. Но о том, как она писала, о том, что она за писатель, никто не думает, никто этого не отмечает. Отмечают постоянно ее мужество.
Отмечают ее бескомпромиссность, несгибаемость, твердость ее убеждений, удивительное умение сделать выбор раз и навсегда, умение говорить "нет" — в общем, те качества, которые сегодня становятся все более актуальны.
Что до актуальности, то сказать, как она вела бы себя сейчас, довольно трудно. Например, в 90-е годы она говорила: "Я не хочу жить при капитализме". Она помнила (и не любила) нэп, она помнила царившее тогда неравенство, нищету, из которой выбивалась ее семья,— и ей это все не нравилось. Про то, "как бы она вела себя сейчас", можно сказать одно — она вела бы себя очень определенно. Для нее эти бесконечные отодвигания границ, эти компромиссы, которыми ознаменованы сегодняшние дни, были совершенно неприемлемы. Ее взгляд мог быть даже ошибочным, а чаще — слишком твердым, слишком неколебимым. С ней совершенно невозможно было договориться. Когда в 1988 году стали печатать в журнале "Нева" "Софью Петровну", цензура не хотела пропускать слова "спецотдел", и из журнала позвонили и попросили заменить это одно слово. И Лидия Корнеевна сказала: "Я 50 лет ждала, я еще подожду" — и не стала менять. Время было уже мягкое, и в конце концов "спецотдел" оставили.
Она держалась всегда абсолютно четко и последовательно. И если б, скажем, сегодня она решила, что она рада присоединению Крыма, то она б вписалась бы "за" и ходила б с высоко поднятой головой, а если — нет, то она "подписантам" в прямом смысле слова не подавала бы руки. Я помню, как-то ей позвонила знакомая и что-то не то сказала о Солженицыне. Лидия Корнеевна ответила: "Я не разрешаю в таком тоне говорить о Солженицыне", положила трубку и более с этой дамой никогда не общалась. В каком-то смысле так легче жить. То есть внешне, конечно, труднее, а внутренне — легче.
Как вам сказать? Ну вот она сделала работу о Герцене, поспорила с редакцией, забрала работу, положила на антресоли. Сделала работу о "Хаджи-Мурате", поспорила с редакцией, забрала работу, положила на антресоли. Сделала школьную хрестоматию по литературе — поспорила с редакцией, забрала, положила на антресоли. Она не принимала никаких поправок — не только цензурных, но и стилистических. Она не пыталась сговориться, а сразу шла на разрыв. Поэтому большая часть ее работ советского времени просто пропала. Так что, поступая так, как она поступала, от мук совести и сожалений по поводу компромиссов она избавлялась. Но "внешне", как вы выражаетесь, это была очень тяжелая жизнь.
Отправлено: 24.04.14 12:22. Заголовок: Людмила Улицкая удос..
Людмила Улицкая удостоена Государственной премии Австрии click here Писательница, чьи работы переведены на более чем 10 языков, получит награду в области европейской литературы за 2014 год, как "один из самых выдающихся новеллистов Европы".
71-летняя российская писательница Людмила Улицкая удостоена Государственной премии Австрии в области европейской литературы за 2014 год, сообщает в среду, 23 апреля, информационное агентство dpa. Обосновывая это решение, министр культуры Австрии Йозеф Остермайер (Josef Ostermayer) заявил: "Людмила Улицкая относится к самым выдающимся европейским новеллистам. Это неподкупный автор, который умело сочетает русские и еврейские традиции повествования с современными литературными приемами". Вручение премии, которая составляет 25 тысяч евро, состоится в Зальцбурге в июле. Ранее Государственной премии Австрии удостаивались также итальянский писатель Умберто Эко и английская писательница Дорис Лессинг, которая также является лауреатом Нобелевской премии по литературе.
«Vielleicht Esther» («Кажется, Эстер») — триумфальный дебют Екатерины Петровской в немецкой литературе. Петровская живет в Германии 17 лет. Когда Екатерине выдавали украинский паспорт, ее переименовали в Катерину. Она сама предпочитает называть себя Катя.
Сообщение: 1599
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 10.05.14 01:41. Заголовок: Да, интервью очень и..
Да, интервью очень интересное. Удивительно (по крайней мере, для меня), что Катя Петровская решилась писать книгу (ну, пусть сначала какие-то отдельные тексты) по-немецки. Я, например, не чувствую в себе потребности писать по-английски, хотя и приходится по работе, но страшно не люблю. По-французски, правда, в свое время писала с удовольствием (но я его знала совсем на другом уровне, очень глубоко ощущала...).
...Вспомнила сейчас, что Владимир Войнович в каком-то интервью упомянул, что его дочь пишет по-немецки, у нее как раз тогда книжка вышла. Но она попала в Германию ребенком, так что это не удивительно. А когда взрослый человек решается... Правда, есть еще, конечно, Набоков. Но то, что он писал по-английски, мне не очень нравится, разве что "Пнин".
Отправлено: 10.05.14 23:50. Заголовок: Я еще не читала, да ..
Я еще не читала, да и в продаже не видела пока. Но думаю, это будет не сложное чтение. Катя же не носитель языка, значит, предполагаю, что текст будет простым. Слушала пару ее интервью на немецком ТВ. Говорит она превосходно, но как для русской. Это не немецкий немецкий (не знаю, как иначе выразиться). И дело не в легчайшем прелестном акценте, а в стилистике речи. Думает она по-русски, так я чувствую. Заинтересовалась, потому что уж очень много тут шума из-за этой книги. И еще думаю, что будь книга на русском, вряд ли ее тут издали бы. Есть у меня смутное ощущение некоторой искусственности события.
Прочитаю, расскажу. Пока занята "Цвингером". Очень интересно, мне нравится, но идет медленно - слишком много информации и персонажей.
думаю, это будет не сложное чтение. Катя же не носитель языка, значит, предполагаю, что текст будет простым. Слушала пару ее интервью на немецком ТВ. Говорит она превосходно, но как для русской. Это не немецкий немецкий (не знаю, как иначе выразиться). И дело не в легчайшем прелестном акценте, а в стилистике речи. Думает она по-русски, так я чувствую.
Тоже так думаю... В смысле, что Катя Петровская думает, в основном, по-русски. Хотя я ловлю себя иногда на том, что думаю по-английски, но - только на темы работы.
цитата:
Пока занята "Цвингером". Очень интересно, мне нравится, но идет медленно - слишком много информации и персонажей.
А у нас книгу получили, но что-то никак она до меня из обработки не доедет. Уже сколько жду... Правда, не скажу, что мне нечего читать, но все же хотелось бы поскорее бы получить.
Машу Рольникайте (теперь уже, конечно, Марию Григорьевну) многие называют литовской Анной Франк. Правда, судьбы их все же различны: если Анна писала свой дневник в подполье (что, конечно, нисколько не умаляет трагичности ее судьбы), то дневник Маши — это летопись горя, страданий, физических и моральных мучений, увиденных, пережитых, почти осязаемых. Вела этот дневник девочка 14 лет — именно столько было Маше, когда она попала в гетто. Потом она проведет в гетто и двух лагерях смерти в общей сложности 45 месяцев, почти четыре года.
Книгу «Я должна рассказать», основанную на этих дневниковых записях, а также вторую повесть Рольникайте — «Это было потом», — описывающую события после лагеря смерти (когда Маше с другими узниками, истощенными и обессилевшими, пришлось ехать в родной Вильнюс на крыше вагонов), пожалуй, можно назвать явлением внелитературным. Это аутентичная версия событий, изложенная откровенно и безыскусно, ценная своей интонацией, детскостью, наивностью и при этом величием человеческого духа.
Написанная вопреки всему — где только ни прятала свою рукопись девочка Маша, — книга «Я должны рассказать», как и проза Шаламова, представляет собой не только неоспоримый документ своего времени, но и новый тип пост-литературы. То есть литературы после гуманизма. Возможно, поэтому по силе воздействия на читателя она гораздо мощнее, чем спилберговский «Список Шиндлера» или «Пианист» Полански (хотя сам Полански в детстве тоже пережил гетто).
— Мария Григорьевна, прочла ваши книги и пришла к выводу, что это уже, не побоюсь этого слова, надлитература.
— И, к сожалению, вечно актуальная. Теперь вот опять... стреляют. На сей раз Украина, за событиями в которой я пристально слежу, печалюсь о ее судьбе. В мире все повторяется, как дурной сон.
— Что меня поразило помимо всего прочего: даже когда уже закончилась война, покоя вам не было. По дороге домой в Вильнюс вас заставили ехать на крыше вагона! И это после всего пережитого, после гетто и лагерей?..
— Да никто не заставлял, нам самим хотелось добраться до родных мест. Мы могли в любой момент, конечно, оттуда свалиться: крыша была слегка покатая и скользкая. Одна из нас лежала, трое ее держали... Было очень страшно: потом, уже в мирные времена, я при виде поездов-товарняков всегда ужасалась: как я могла несколько суток на крыше такого поезда ехать? Ума не приложу.
— А потом еще и допросы в НКВД последовали: «что вы делали в Германии?»
— Да уж…
— Мурер, палач вильнюсского гетто, был освобожден от ответственности и умер в своей постели. Это как-то особенно жутко, ведь получается, что в мире совершенно нет баланса добра и зла…
— У меня не так давно побывала немецкая съемочная группа: снимали фильм обо мне и Мурере. У них такая задумка — показать две судьбы, мою и этого Мурера. Палача и жертвы, выражаясь литературно. Когда в Вильнюсе был суд над ним, я хотела пойти как свидетель обвинения, но отец мне не позволил: мол, есть люди и повзрослее, пусть они идут. Хотя я рвалась… И вовсе не из мести, а потому что могла бы многое о нем рассказать.
— Не страшно было вновь его увидеть?
— Нет, я хотела его увидеть — услышать, что он скажет, посмотреть, как будет себя вести. Но на суд вместо меня попал папа: как адвокату ему разрешили присутствовать на том заседании.
— Папа вам рассказывал об этом процессе?
— Конечно. Мурер вел себя чрезвычайно нагло, ни в чем не раскаивался и говорил, что его задержал человек, который, мол, бежал от коммунистов. Его кто-то из бывших узников узнал в лагере для перемещенных лиц и тут же позвал полицейского — так Мурер и попался, в Америку не успел уехать.
— Суд дал ему 25 лет.
— Но Хрущев по договоренности с Австрией уже в 1955-м освободил его вместе с другими нацистскими преступниками. Повторный суд состоялся в Австрии в 1961-м. И тогда его уже оправдали.
— Во второй раз Мурера арестовали уже в связи с громким процессом Эйхмана?
— Да, и на суде не было ни одного представителя СССР: коль скоро вы его освободили и выдали Австрии, где он не сидел ни дня, то о чем свидетельствовать?
Суд больше напоминал пародию, постановочный процесс: в зале присутствовало много бывших эсэсовцев, публика была на стороне обвиняемого. Заседание проходило в Австрии, в городе Граце. Случайно я прочла заметку о том, что некий американец, оказавшийся там в это время, хотел купить жене цветы по случаю ее дня рождения, но так и не смог достать ни одного цветочка: все цветы были скуплены поклонниками Мурера, которые после суда встречали его как кинозвезду. На процесс пришел один человек, его жертва, бывший узник гетто. Он спрятал у себя в кармане нож: видно, предчувствовал, что Мурера не казнят, хотел его зарезать. Нож, конечно, отняли, а самого его выдворили из зала суда. А еще одна женщина, чью сестру Мурер убил прямо при ней, выстрелив в них обеих — они тогда подростками были, стояли прижавшись друг к другу, и кровь сестры струилась прямо по ногам этой женщины... Так вот, начав свою речь, она зашлась в рыданиях — истерика началась. Ей за это строго попеняли и сказали, чтобы она сдерживалась, а то, мол, тоже выведут из зала.
— Вот Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» пишет, что Эйхман якобы совершал свои преступления без всякого «сладострастия», не как обычный садист, а просто «выполняя приказ». Говорил всегда ровно, казенными оборотами и все время талдычил, что он просто честный служака.
— Врал! Все они на судах вопили, что выполняли приказ и все такое прочее. Мурер вот тоже «приказ выполнял». Правда, выполняя эти приказы, он невероятно обогатился — всю контрибуцию себе присвоил, не передал ее на пользу фатерлянд. Евреи Вильнюса под страхом немедленного и поголовного уничтожения отдали ему миллионы: и рубли, и доллары, и золото. И он все награбленное вывез потом в Австрию, где поселился и жил не таясь, — все, абсолютно все себе присвоил. То есть и мамина цепочка, и колечко — наш жалкий вклад в обогащение герра Мурера — тоже там… Интересно, кстати, что у него есть две внучки, уже довольно взрослые женщины. Одна из них ярая нацистка, а другая, наоборот, антифашистка.
— Как вы думаете, почему так живуч этот «арийский миф»? Он ведь в разнообразных интерпретациях до сих пор культивируется.
— А что делать…
— Бороться!
— Боритесь вы, молодые… Хотя меня вот недавно попросили прочитать лекцию в школе. Слушали старшеклассники, русские дети. И с большим интересом.
— Мария Григорьевна, а вы не думали, что выжили еще и для того, чтобы рассказывать другим, как это было?
— Мне так одна верующая женщина и сказала: «Вы выжили, чтобы поведать миру, что такое фашизм». Но почему тогда мама, Рувик и Раечка не выжили?
(Мария Григорьевна показывает фото Рувика и Раечки — двух малышей в праздничных платьицах. Мы молчим.)
— Кто-нибудь из родственников у вас остался?
— Никого! Живу наедине с фотографиями. Муж умер. Прекрасный был человек, кристальной души. Честнее его я никого не встречала. Никогда мне не завидовал, радовался моим успехам и (смеется) относительной «славе». Из-за него я и в Ленинград переехала, хотя все друзья, все окружение осталось в Вильнюсе.
— Борис Фрезинский в своей книге «Мозаика еврейских судеб. XX век» назвал вас «литовской Анной Франк». Глава, посвященная вам, называется «Глаза Маши Рольникайте». И там есть ваше фото, 14-летней девочки. Глаза, действительно, первое, что привлекает внимание — такие они выразительные.
— Были! Теперь вместо них морщины. Но не только Борис меня так называл. Когда моя книга вышла во Франции, все кричали: советская Анна Франк!
— А в СССР с публикацией вашей книги, которую вы чудом сохранили в гетто, были сложности?
— Во-первых, пока был жив батька Сталин, я и не заикалась о свой книге. Мало кто знал, что эти записки вообще существуют. Чтобы поступить в Литинститут, я написала какую-то дурацкую пьесу для самодеятельности (смеется). Но потом все же дело сдвинулось: в 1961 году книгу решили издать, правда, с идиотскими редакционными замечаниями, что, мол, написана она не с марксистских позиций.
— Как это?
— Ну да, откуда мне в 14 лет было знать, что такое марксистские позиции? Но самое омерзительное, что меня иные спрашивали, мол, а не был ли Йонайтис любовником моей мамы, не был ли он влюблен в мою сестру, которую спас? Я пощечины раздавать не умею, так и не научилась, но вот тут руки чесались, честно вам признаюсь.
— Йонайтис ведь был вашим учителем? Это он, литовец по национальности, героически спас двенадцать человек, спрятав их в укрытии между стенами монастыря.
— Да, героический был человек. Спас мою сестру, ежесекундно рискуя собой. Но не только он праведник мира, который, рискуя своей жизнью, совершил невероятное, спасая этих людей. Все они — ксендз Юозас Стакаускас, монахиня Мария Микульска, учитель Владас Жемайтис — изо дня в день помогали заточенным в укрытии, хотя и еду доставать было трудно, и проверки были частые. Сестра моя сумела сбежать и в гетто, слава Б-гу, не попала. После войны мы встретились… Йонайтис потом, после войны, защитил диссертацию, стал кандидатом физико-математических наук, и я часто к нему приходила в гости, например, в дни рождения. Удивительно, но никто из гостей не знал, что он для нас сделал и что я пережила: мы об этом не распространялись.
— Даже так?
— Да, как-то речь не заходила.
— Как такое возможно?
— Вы знаете, это не всем было интересно. Скажем, женщина, которая в одной лаборатории с Йонайтисом рядом сидела, его коллега и научный работник, прочитав мою книгу, как-то сказала: «Ну, Маша понаписала!»
— В смысле слишком все это невероятно?
— Видимо, да.
— Действительно, это настолько ужасно, что кажется, скорее, сюжетом полотен Босха, чем реалиями ХХ века. А в Германии ваша книга вышла?
— Еще как! Несколько изданий было. На одной из обложек красовался такой подзаголовок: «Мужественные женщины Третьего рейха». Это я, оказывается, женщина Третьего рейха!
— Вот это да!
— Потом еще мне часто говорили: «Да что вы все о грустном? Пишите о любви!»
— Это уже черный юмор получается. С другой стороны, ваши книги в каком-то смысле и правда о любви. То, что сделал Йонайтис, то, как люди выживали в этом аду — они ведь были ведомы любовью, не так ли? В широком, универсальном смысле этого слова. И рукопись вам удалось сохранить благодаря…
— … любви, думаете? Нет, исключительно детскому упрямству. Там главное слово — «должна»: «Я должна рассказать».
— Вы чувствовали, что совершили героический поступок?
— Да бросьте! Меня называли Дон Кихотом — наверное, за обостренное чувство справедливости. То, что люди слабы, возможно, не их вина. Я не о фашистах сейчас, а о том, что люди многого не понимают, многого боятся. И героем быть тяжело… Люди хотят жить комфортно, что поделаешь.
Сообщение: 1624
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.05.14 17:29. Заголовок: 21 мая исполняется 9..
21 мая исполняется 90 лет со дня рождения Бориса Васильева. О писателе вспоминает Юрий Рост ("Новая газета") :
Борис Васильев
Мне его не хватает в этой жизни. Не так уж важно, что мы виделись не часто, но я знал, что он есть. Я приезжал к нему не за советом, за беседой о нашей общей жизни, и иногда записывал какие-то фразы. Для себя. Мне не удается запоминать слова, но тон, теплоту, разумность я впитывал. От Бориса Львовича исходили теплые волны надежды. Все-таки надежды, хотя оценки его были трезвы, а исторические аналогии драматичны.
Я возвращался из-под Солнечногорска и думал, в какую истерическую мельтешню, в какое безвкусное состязание амбиций, в какую хамскую темноту мы погружены и барахтаемся в ней в поисках щадящего выхода, как мельчаем в помыслах своих… И как мало (я о себе) трудимся…
...А в это время под Москвой, на границе с Россией, в тихом старом доме сидит за столом очень хороший писатель, чистый и добрый человек, русский интеллигент Борис Васильев. И работает.
Думает и пишет.
Теперь я перейду в прошедшее время, потому что Бориса Львовича Васильева, которому исполнилось бы девяносто лет, уже год, как нет с нами.
Последние годы я его в Москве не встречал. Ну да тут достало литераторов, режиссеров, артистов, ищущих свои места в быстром времени и находящих эти места. Среди прочих возможностей мастера культуры обрели право на существование, слегка отличное от манеры выживать в остальной России и за небольшую цену. Цена эта — необременительная зависимость от тех, к кому эти самые мастера воспитывают у себя искреннюю любовь, ну и небольшая утрата права говорить «мы», имея в виду сограждан, которые пока еще не вполне ощутили на себе достоинства нового мира.
Между тем мир стар, ценности его давно сформулированы на взгорье у Галилейского моря, и никто их не опроверг. Разве что забыли для утишения беспокойства души. Ну так «не суди»...
В доме у Бориса Васильева я никогда не замечал перемен. Только новые его книги — в конце жизни о беспамятной нашей истории. Остальное как всегда: тепло, если сидишь у печки или разговариваешь с хозяином, на столе — отварная картошка (своя) с солеными грибами (своими), у стола — деликатная и приветливая жена Зоря Альбертовна, кошка Машка на диване, и разговор. О том, как жить, не теряя достоинства и лица.
Как жить?
Птицы глушили голоса, и сквозь оранжевые окна, оправленные в синий вечер, слышны обрывки разговора:
«Вряд ли на свете существует другой народ со столь ослабленной исторической памятью, как у нас. Ничего не помним, ничему не учимся... Я написал несколько исторических романов, дал почитать... Имена героев многим знакомы, но государство, где они действуют, таинственно и неизвестно. А это наша страна...»
Обломится сухая ветка, заглушая вопрос.
«Каждый новый век — смена знамен... Девятнадцатый. Накануне Пушкин родился, и все прошло под знаком этого восторженного гения. Чем ознаменован приход двадцатого? Ходынкой. Аукнулись нам две с половиной тысячи душ... А теперь, ребята, у нас смена не столетия даже, а тысячелетия даже. Аккуратно надо себя вести, чтобы выжить. Об этом я и пишу».
— Пишите, Борис Львович, и выживайте, пожалуйста, — просил я.
Васильев отходил от окна в глубь комнаты, и голос его уже не был слышен, но виден прямой силуэт красивого человека. У него было хорошее поле. В нем можно бродить, беседуя. Можно вспахивать вопросами, ожидая доброго урожая, можно увидеть всходы, не дожидаясь весны. А вот лгать, жестокосердствовать и предавать в этом поле — нельзя.
...У каждого свои примеры. Я не навязываю вам Бориса Васильева. Я говорю: у каждого свои.
Отправлено: 17.05.14 23:34. Заголовок: Писательница и драма..
Писательница и драматург Людмила УЛИЦКАЯ: «Слава ко мне в виде недопитой бутылки водки явилась»
Сегодня Людмила Евгеньевна продолжает оставаться с той частью российской интеллигенции, которая категорически не поддерживает агрессию Кремля по отношению к Украине, аннексию Крыма и развязанную Россией информационную войну
Если наши отцы и деды делили историю на до и послевоенную, то для украинцев точкой отсчета на жизненной оси координат отныне стал крымский референдум, ну а российский креативный класс, как именуют теперь творческую интеллигенцию, на два непримиримых лагеря раскололся: по одну сторону баррикад плотные ряды тех, кто поддержал Кремль, а по другую — немалочисленные те, кто встал на сторону Украины.
Дина Рубина – одна из самых популярных российских писательниц. Она уже много лет живет в Израиле, но совсем недавно побывала в Москве и Санкт-Петербурге, где представила свой новый роман «Русская канарейка», который, по словам автора, станет своеобразным рубежом в ее творчестве. И хотя всех тайн – не только души, но и своей «творческой лаборатории» – Дина РУБИНА никогда не раскрывает, завесу над некоторыми из них она все же приподняла в беседе с корреспондентом «Новых Известий».
– Дина Ильинична, начну с неожиданного вопроса: а вы любите Дину Дурбин, в честь которой названы? – С чего бы мне ее любить, мало ли в честь кого нас называют?! Не думаю, что она была выдающейся актрисой. Звезда ее сценической и кинематографической карьеры закатилась полвека назад. Впрочем, старички-поклонники в записках из зала иногда называют меня Диной Дурбин – забавное совпадение звучания имен и фамилий.
– А экранизации по вашим книгам вам интересны?
– Теоретически, на каком-то этапе. В молодости мне казалось, что это должно быть визуальное воплощение моего замысла. Сейчас я уже понимаю, что книга – всего лишь смутная основа воплощения режиссерских замыслов. Сейчас мне уже важно, чтобы это было просто хорошее кино, вне зависимости от литературных истоков. Кино ведь – другое искусство, другое поле деятельности.
О романе «Синдром Петрушки»
– Сейчас начали снимать «Синдром Петрушки» по вашему самому таинственному, самому мистическому, я бы даже сказал, готическому роману. Как вы к этому отнеслись?
– С большими ожиданиями. Не только потому, что этот роман мне дорог, но и потому, что очень люблю актеров, исполняющих в фильме главные роли, – Евгения Миронова и Чулпан Хаматову.
– В «Синдроме» чувствуются Майринк, Гофман, чуть-чуть даже Анна Радклиф...
– Возможно… В мире литературы всегда кто-то от чего-то отталкивается, из чего-то произрастает.
– Снимают в Санкт-Петербурге... По-моему, Петербург – один из самых мистических городов на свете, как и Прага, что присутствует в «Синдроме». Что вы об этом скажете? Вы не были против, чтобы действие фильма-романа происходило в городе на Неве?
– Я была очень огорчена. Если б мне казалось, что в повествовании Петербург может заменить «кукольные» Прагу и Львов, то я и изображала бы Петербург. Но я поместила действие именно в Прагу и Львов. Мне жаль, что из соображений то ли политических, то ли бюджетных, то ли ведомственных действие фильма будет протекать в иных, чем в романе, декорациях.
О местах, городах в жизни и творчестве
– Вы, конечно же, верите в гения места. Что это? Или кто он?
– Вот с этим сложно. Знаете, я люблю книгу Петра Вайля «Гений места», это хорошая книга. Меня только поразил один факт: автор, описывающий множество любимых и значимых для воображения вдумчивого и начитанного путешественника городов, не решился, не осмелился или просто «не потянул» самый главный город в истории западной цивилизации – Иерусалим. Возможно, чем-то этот великий город Вайля отталкивал, может, чем-то пугал... Но задумываясь о том, что вот если действительно вообразить и описать гений места в Иерусалиме, то что можно за него принять? Личность? Исторический антураж, приметы местности? Или просто – три великие религии, возникшие на одном пятачке земли?
– А Москва, где вы все же столько лет прожили? Есть в ней мистика?
– А что такое – мистика? Один сорок лет проживет в келье Собора Парижской Богоматери и будет чувствовать там себя, как в деревенском сарае своего дедушки. Для другого и Воронеж станет самым мистическим местом на земле. Все зависит от взгляда, от переживаний и от личности конкретного человека. У меня в Москве есть несколько любимых мест, но отнюдь не мистических. Но не исключаю, что у кого-то из писателей впечатления детства и юности, проведенные в Москве, приобретут как раз мистический окрас.
– Совсем недавно вы были в России. Здесь стало лучше или наоборот? И в чем это проявляется?
– Знаете, я не умею отвечать на такие вопросы, я человек отдельных деталей, ощущений, каких-то историй, которые со мной происходят в данном месте. Когда я приезжаю на неделю на презентацию новой книги или на несколько выступлений и вижу своих читателей (а как вы понимаете, на презентации и выступления обычно ходят именно поклонники моих книг), то я просто купаюсь в приветливой любви, во внимании и понимании... Вряд ли смогу внятно ответить на вопрос о «лучше или хуже», и тем более разъясню – в чем это «лучше или хуже»... Меня обычно расстраивает «новояз» в говоре столицы, но некоторые новые словечки вполне кажутся долгожителями. Вот очень жаль, что власть принялась командовать языком – все эти идиотские законы о запрете на крепкое слово, как и пресловутый «сухой закон», никогда не приносят положительных результатов. Народ, в языке которого издревле существуют мощные низовые пласты обсценной лексики, в устноречьи без нее станет заикаться, то есть в итоге пострадает, как всегда, правда – и жизни, и искусства. Впрочем, может быть, губернаторы хотя бы на время онемеют, и то дело.
– Вы уже довольно давно уехали из России. Ностальгии нет? Вы привыкли к Израилю? Что он для вас? Это космополитический мегаполис? Это город трех главных религий? Столица единобожия или для вас это только столица иудаизма?
– Не думаю, что такое многослойное и многоцветное государство, как Израиль, можно и нужно сводить к какому-нибудь непременному однозначному титулу. Для каждого человека это что-то свое. Для меня – просто дом. Мой, моих детей и внуков. Это уже очень много, ведь если что и волнует человека, так это тишина, покой и благополучие дома и семьи. Если бы все относились к своей стране, как к дому, в котором еще жить и жить твоей семье, тогда и жизнь была бы другая – повсюду. Что касается ностальгии... Знаете, я ведь человек изначально не российский: родилась в Средней Азии, южного замеса характер и привычки, климат другой, другие представления о человеческих взаимоотношениях. В Москве прожила всего несколько лет и вот уже почти четверть века живу в Израиле. Да, и насчет «космополитического мегаполиса» – с чего вы это взяли? Израиль – государство еврейского народа, с государственным языком ивритом, с соответствующим национальным и религиозным календарем, с культурой и обычаями, с безусловным национальным большинством. Другое дело, что здесь каждая община вольна жить так, как удобно ее членам, и любое национальное и религиозное меньшинство в праве молиться своему Богу. Но, собственно, по тем же законом живет любая другая демократическая страна.
– Почему вы выбрали для жизни не Иерусалим, а Маале-Адумим, маленький городок неподалеку? Это связано с тем, что там много русских?
– «Русских» в любом населенном пункте Израиля ровно пятая часть – двадцать процентов. Они довольно равномерно распространены по территории страны. Просто мне нравится этот городок – это в 17 км от Иерусалима; я люблю маленькие тихие городки, это удобно для работы.
– Знаки судьбы... Они бывают?
– Помилуйте, да вся жизнь человека – это цепочка таких вот знаков судьбы. Просто одни внимательны к подобным знакам, другие же твердят о «совпадениях». Каждый выбирает себе убеждения и даже ощущения.
– Василий Аксенов, покидая СССР в 1980 году, сказал, «что толку вспоминать – ничего уже в любом случае не вернешь». Совершенно иронично относился к ностальгии другой – уже французский – писатель Морис Дрюон. Что для вас воспоминания? Есть ли в них хоть какая-то толика «практического» успеха, какой-либо выгоды?
– Для меня, как и для любого писателя, воспоминания в первую очередь – материал, который можно преобразить литературно, который можно вывернуть наизнанку, вычленить из него любую нить, любой знак, характер, встречу. Это наш драгоценный багаж, «праздник, который всегда с собой» или... наказание, не отменимое ни совестью, ни памятью. Да и как можно не вспоминать? Это не в наших силах. Особенно, когда накатит, навалится... Вряд ли человек может запретить что-то самому себе – своему мозгу. Своей памяти.
– Ташкент в романе «На солнечной стороне улицы» – фотография или же здесь есть какой-то вымысел?
– Это спав вымысла, собственной памяти и боли, рассказов близких. Сплав чувств, мыслей, образов, любви и ненависти. Огромная доля воображения и сочинения. Но ни в коем случае не фотография.
Об особенностях стиля, художественности произведений
– В каких ваших произведениях есть чистая фотография и где есть вымысел и почему?
– Никакой фотографии, да еще и «чистой» – а что это такое? – нигде у меня нет. Я не поклонник этого жанра, я не журналист и не бытописатель. Любое явление жизни, как правило, полностью у меня преображено и переосмыслено. А почему вымысел? Потому что это не очерк, а художественная литература. Набоков говорил, что писатель – это прежде всего волшебник, сказочник.
– Некая игра, «кукольность» весьма определенно чувствуется в ваших произведениях – не только в «Синдроме Петрушки». Это нарочно?
– Не понимаю, о чем вы. У меня и в «Синдроме Петрушки» герои живут отнюдь не кукольными, а человеческими страстями и душевными порывами. Любое произведение литературы – это, конечно, отдельный сочиненный мир. Герои до известной степени подчинены воображению автора и ведомы им... Но в той же степени можно утверждать, что и автор ведом героями – и довольно часто это случается.
– В ваших книгах отчетливо слышны музыка, живопись. Великий альтист Рудольф Баршай говорил, что музыка выше всего на свете – и выше слова. Ваш отец был известным художником. Какую роль в вашем творческом мировосприятии играют музыка и живопись?
– Огромную. Это действительно видно по моим книгам. Это то, что всю жизнь меня сопровождает и всю жизнь со мной, в моей ежедневной работе над страницей книги. Любое событие, образ, человек или герой непременно проходят у меня через ряд либо музыкальных, либо живописных ассоциаций.
– Ваш последний роман – это некий рубеж? То есть какая-то страница вашего творчества, может быть, даже жизни уже закрывается навсегда? Или нет?
– Последний роман – это трилогия «Русская канарейка», который состоит из трех частей, из трех книг. По величине замысла, количеству тем, героев и сюжетных линий – это, конечно, на сегодня самое крупное для меня и самое важное произведение. Если хотите – да, рубеж... Но я так скроена, что обычно, дойдя до рубежа, преспокойно его переступаю и иду дальше. Занимает это неделю, ну, месяц. Затем сажусь за другой замысел, другой мир, других героев...
СПРАВКА «НИ»
Дина РУБИНА – один из самых популярных современных прозаиков. Член Союза писателей СССР (1979), международного ПЕН-клуба, Союза русскоязычных писателей Израиля (1990). Родилась 19 сентября 1953 года в Ташкенте в семье художника Ильи Давидовича Рубина и учительницы истории. Дину Рубину назвали в честь Дины Дурбин – американской киноактрисы, звезды Голливуда 1940-х годов. В 1977 году Рубина закончила ташкентскую консерваторию, преподавала в Институте культуры в Ташкенте. Ее первые произведения были опубликованы на страницах журнала «Юность». Литературную известность Дине Рубиной принесла публикация в 1977 году повести «Когда же пойдет снег?..». По этому произведению был снят фильм, поставлены теле- и радиоспектакли, написана пьеса, которая много лет шла на сцене Московского ТЮЗа. Дина Рубина – автор более 30 романов и сборников рассказов.
Замечательное интервью в"Новой газете" с историком Яковом Гординым: Яков ГОРДИН: Надо, чтобы выросли поколения с принципиально новым ощущением
Известный историк и писатель — о предостережениях, предощущениях русской классики и усталости современного общества Ксения ДМИТРИЕВА
Одной из самых обсуждаемых тем в интернете стала недавняя статья Александра Невзорова в «Снобе» с броским названием «У русской литературы закончился срок годности». В ней известный журналист провозгласил конец русской литературы, «самой агрессивной и дидактичной в мире», сравнив Россию с лавкой старьевщика, в идеологии которой процветает культ старья. Манифест вызвал бурную реакцию. Умные, образованные, начитанные, глупые и вовсе не читающие люди бились в кровь, отстаивая свое право считать русскую литературу великой и актуальной или мелкой и устаревшей. Мы решили обратиться за комментарием к Якову Аркадьевичу Гордину, поэту, петербуржцу, историку, литературоведу, публицисту, генеральному директору журнала «Звезда», который не только разбирается в литературном процессе, но и видит параллели между литературой и историей.
— Невзоров пишет о том, что классическая русская литература сегодня не нужна: «Богоискательская истерика Достоевского имеет к сегодняшнему дню такое же отношение, как шумерские глиняные таблички. Пафосное, мучительное, многословное фэнтези Толстого о войне 1812 года тоже свое отжило». Это правда?
— Если отталкиваться от этих замечательных формул, то, во-первых, Достоевский не занимался богоискательством. Бог у него уже был, его интересовали совершенно другие проблемы — те самые, которые волнуют каждого нормального человека и сегодня: проблема взаимоотношений Бога и человека, степень возможной близости человека с Богом, проблема человеческой совести. Относительно «фэнтези» Толстого — это просто глупость, потому что Толстой очень хорошо знал материал; к нему было довольно много претензий по мелочам — от ветеранов, которых тогда уже немного осталось, и военных историков, но это именно частности и мелочи, и никто не ставил под сомнение общую нарисованную им картину. И опять-таки Толстого волновало то, что волнует и нас сегодня: что же движет историческими событиями, в которые мы все вовлечены? Если кому-то — Невзорову или кому-то другому, все понятно, то слава богу, но подавляющему большинству по сию пору неясны механизмы как массовых, так и индивидуальных мотиваций. И эта проблема, которая волновала Толстого, помимо всего прочего, в «Войне и мире», сейчас актуальна как никогда. Приходится говорить банальные и абсолютно понятные вещи: фундаментальная проблематика человеческой жизни с XIX века нисколько не изменилась, ничто никуда не делось. Поэтому те проблемы, которые интересовали классиков и которые они пытались разрешить — например, любовные коллизии романов Тургенева, — просто помещены в другой бытовой и отчасти психологический контекст, но по сути дела остались теми же самыми.
— Может, устарел способ подачи?
— И способ подачи остался абсолютно тем же самым. У каждого крупного писателя, естественно, свой стилистический мир, но если взять таких полярных персонажей, как Лев Толстой и Владимир Сорокин, то пишут они, в общем, на одном языке, за исключением того, что Толстой не использовал ненормативной лексики, но это, в конце концов, не суть важно. А что касается использования ресурсов языка, то и современные талантливые прозаики, и гении XIX века пользовались одним и тем же инструментарием. Если сегодня опубликовать малоизвестный рассказ Тургенева под именем, скажем, Улицкой, то вряд ли у широкого читателя возникнут сомнения в авторстве. Так что, мне кажется, тут вообще проблемы нет.
— Можно ли утверждать, что подобного рода заявления появляются в особо острые для страны моменты, когда возникают сомнения в самих основах нашей жизни, в том числе культурных? У меня, естественно, сразу возникла параллель с манифестом футуристов «Пощечина общественному вкусу», который тоже появился не в самом спокойном 1912 году.
— Без всякого сомнения. Когда существенно меняется модель общественных отношений, то возникает иллюзия разрыва истории. Вместе с ней возникает ощущение разрыва культурного процесса и необходимости новых форм воспроизведения реальности в искусстве и литературе. Эти формы появляются, и, как правило, они оказываются недолговечными. Великий русский модернизм, скажем, в живописи — это совершенно замечательное явление, но он не отменил классическую живопись и не стал единственным течением в искусстве, хотя в какой-то момент действительно вышел на первый план. Разумеется, писать, как Брюллов, в ХХ веке подлинному художнику, а не копиисту, было невозможно, но фундаментальная задача искусства осталась прежней.
Но живопись и литература — это разные вещи по средствам оформления действительности, и в литературе таких взрывов все-таки не бывает. Вот — Платонов: казалось бы, совершенно иная форма — но при этом можно найти достаточно тесное родство с Гоголем и Достоевским. Конечно, что-то делается резче, текст наполняется другими реалиями, хотя принципы воспроизведения действительности те же. Придумать что-то принципиально новое в литературе, как это ни печально, достаточно тяжело. Да, безусловно, исторический катаклизм провоцирует искреннее желание отразить новые формы жизни в новых формах искусства, литературы, музыки — и это совершенно нормально, но это не отменяет всего предыдущего. Всплеск отрицания, все эти пароходы современности, с которых нужно сбросить устаревшее — это же период в несколько лет. В середине 20-ых годов тот же Маяковский категорически отказался от этих лозунгов.
Но все-таки революционные и кровавые события, которые происходили в мире и в России в начале XX века, в гораздо большей степени изменили мир, чем то, что произошло сейчас у нас. Мы из советского времени достаточно плавно и, как мы теперь видим, далеко не радикально перешли в некие другие формы существования. Никто не предлагал никуда никого сбросить, никакого радикализма не было, наоборот: люди стали с упоением читать классические вещи, написанные в советское время, но не публиковавшиеся. И не было потребности в новых формах литературы — да и нет их.
— То есть современная литература — прямая наследница русской классики?
— Я относительно внимательно слежу за современной прозой с 2003 года, когда я имел честь быть председателем Букеровского жюри — тогда я прочитал 41 роман, — а в последние годы состою в жюри «Большой книги» и, соответственно, читаю романы шорт-листа. Вот посмотрим случайную выборку: Дмитрий Быков — при всей присущей ему интенсивности, его романы написаны в абсолютно классическом ключе. Славникова придумывает достаточно своеобразные сюжеты, но никакой разницы в структуре языка между книгами Ольги Славниковой и теми же сочинениями Тургенева нет. Конечно, писатели очень разные, скажем деликатно, по характеру дарования и мировидению — Слаповский, Сорокин, Буйда, Шишкин, кто угодно, но они внутри той же языковой и общесмысловой стихии, что и русские классики.
Поэзия — особый случай. Хлебников и остался бы Хлебниковым. Но эволюция Пастернака от гениальной «Сестры моей жизни» к не менее гениальному циклу из «Доктора Живаго» — чрезвычайно характерна: от яркой загадочности к «неслыханной простоте». А эволюция Каверина от ранних стилевых экспериментов к естественной классичности? И дело не в гонениях на «формализм» — это органичный процесс. Никаких катастрофических разрывов в большой литературе не бывает. Как и вообще исторический процесс, процесс литературный являет собой принципиальное единство и пронизан сложной системой внутренних связей. Например, плутовские романы XVI века восходят к античным образцам — Апулею и Петронию, а между ними полторы тысячи лет. И в той же системе существует «Феликс Круль» Томаса Манна… Зачем далеко ходить? Уже писали о сорокинской «Метели» как вариации на чеховские темы. Думаю, что Чехов тут на третьем плане. Метель — мощный смысловой символ русской классики — от Пушкина («Капитанская дочка» и «Метель») до Толстого («Метель» и особенно «Хозяин и работник»). Я, честно говоря, не поклонник Сорокина, но то, что этот писатель, упорно старающийся быть максимально актуальным, обратился к столь знаковой сюжетообразующей ситуации русской классики, немало говорит именно о единстве процесса. А если вернуться к нашим гигантам… В каждом из них жило это острое ощущение грядущих потрясений. «Бесы», быть может, наиболее яркий пример, хотя этого провидения было везде достаточно, вплоть до поздних тургеневских романов, чеховских пьес, стихов и дневников зрелого Блока. Кстати говоря, в советское время такое острое ощущение возможности катастрофы было у поздних братьев Стругацких. Это, может, несколько другой литературный уровень, за исключением последних вещей, действительно замечательных, но ощущение то же самое.
— Прочитываются ли какие-то предостережения, предощущения в современной литературе?
— Часто в связи с этим вспоминают сорокинского «Опричника», но сколько-нибудь массового ощущения и грядущего провала, грядущей крови, как это было в русской литературе XIX века, сейчас нет. Я думаю, потому, что такого рода катастрофы нам и в самом деле не грозят. Грозят неприятности, но иного масштаба. Серьезная литература ощущает приближение именно тектонических сдвигов, а не изменения политической конъюнктуры. В современной прозе есть ощущение глубокого неблагополучия жизни, но нет ощущения грядущей катастрофы.
Кстати, вы задумывались над тем, почему едва ли не у всех крупных произведений русской классики трагический финал? Нет благополучных завершений сюжета! Казалось бы, «Война и мир» — семейная идиллия. Но это незавершенный роман: по замыслу Толстого Пьер, член тайного общества, должен был пойти в Сибирь. Ну, об «Анне Карениной» что и говорить… Мягкий и лиричный Тургенев — чем кончается «Дворянское гнездо»? Герой «Отцов и детей» нелепо погибает. Герой «Нови» кончает с собой. Оптимистичная на первый взгляд «Капитанская дочка» — вчитайтесь в финал: судьба потомков Гринева — мелкопоместье, разорение, символ — по Пушкину — судьбы русского дворянства. А романы Достоевского? Как все они старались предостеречь! В этом отношении великая русская проза советского периода — «Тихий Дон», «Чевенгур» и «Котлован», «Смерть Вазир-Мухтара», «Доктор Живаго», «Жизнь и судьба», повести Юрия Трифонова, глубокая историческая проза Юрия Давыдова — органическое продолжение пророческой традиции русской классики.
— То есть депрессивность нашей литературы — это не свойство нашего национального характера?
— Нет, это обостренное ощущение реальности у писателей. До какого-то момента русская классическая литература была дворянской литературой. Я имею в виду не идеологию, а мироощущение. Так вот, после Пугачева, после гражданской войны 70-х годов XVIII века, когда погибли тысячи дворян и десятки тысяч людей других сословий, русское дворянство все время ощущало себя на вулканической почве. К вопросу о Льве Николаевиче Толстом: вы помните конец «Войны и мира», последнюю сюжетную главу, когда Пьер возвращается из Петербурга, с заседания тайного общества, и у них яростный спор с Николаем Ростовым, при том что они друзья? Ростов, зная, что Пьер состоит в тайном обществе, возмущен этим, он не понимает, зачем это, и Пьер ему объясняет очень ясно и просто (это была в некотором роде программа декабристов): мы работаем для того, чтобы не пришел Пугачев и не зарезал наших детей. Русские интеллектуалы, в том числе русские писатели ощущали возможность новой пугачевщины. И если говорить о том, какую задачу ставили перед собой декабристы, о которых сейчас пишется и говорится масса всяких глупостей, то они пытались предотвратить грядущую пугачевщину. Их думающие лидеры понимали глубокое неблагополучие пути, по которому идет страна.
— Именно пути пугачевщины, а не усиленного самодержавия, которое они в итоге потом и получили?
— Нет. Николаевское царствование было для России пагубно, но не так страшно, как то, чего так боялись лидеры декабристов. Никакое самодержавие по причиненным им бедствиям не могло сравниться с тем, что случилось в 1917 году и далее. Разумеется, усиление самодержавия и провоцировало пугачевщину. Николай I и Александр III, апостолы ложной стабильности, цеплявшиеся за петровскую военно-бюрократическую модель, несут тяжелую историческую ответственность перед Россией. В конце 1820-х годов такой не самый прозорливый человек, как Александр Христофорович Бенкендорф в ежегодном отчете Николаю I написал замечательную фразу: «Крепостное право есть пороховой погреб под государством». И Николай это прекрасно понимал. Они все жили на этом пороховом погребе. Поэтому ощущение возможных грядущих катастроф было так сильно в русской литературе, и поэтому классики — и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой — пытались найти некие выходы. Пушкин предлагал политические варианты, Толстой — религиозно-нравственные, как и Достоевский, но все они об этом думали, искали рецепты спасения той жизни, которая была вокруг них. Их не послушали. Чем кончилось, мы знаем.
— С каким историческим периодом вы бы сравнили нынешние настроения в обществе?
— Сама собой напрашивается параллель с постреформаторским периодом: 60-70-е годы XIX века — эпоха великих реформ и последовавшее тяжелое разочарование, поскольку реформы были неполные, а главное, запоздалые. То же самое произошло у нас в конце 80-х — начале 90-х годов XX века: Егор Гайдар и люди, которые были с ним, оказались в трагической ситуации — им пришлось реформировать модель, которая фактически была уже нереформируема, все это было катастрофически запоздалым, поэтому и произошла такая тяжелая ломка.
Нечто подобное было и в XIX веке — начиная с 1863 года, с польского восстания. Речь о резком взлете коррупции в изощренных формах — на эту тему можно почитать Сухово-Кобылина, у него же — об ощущении страшного, уже мистического неблагополучия русской жизни. Отсюда появление радикалов (нечаевщина, «Народная воля»), потому что не удовлетворены оказались, в конечном счете, все. Трагедия Александра II была в том, что он остался в одиночестве. Он действительно сделал великое дело, но в итоге его не поддержали ни правые, ни левые, да еще и охотились за ним, пытались убить и убили в благодарность за все его старания.
Сегодня такой остроты нет еще и потому, что «настоящих буйных мало, вот и нету вожаков»: все-таки Россия получила такой чудовищной силы генетический удар в XX веке: гражданская война — миллионы погибших, коллективизация — миллионы погибших, сталинский террор — новые миллионы, Великая Отечественная война — еще миллионы, послевоенный террор — численно гораздо меньше, но психологически очень страшно. И погибали отнюдь не худшие, а сколько из уцелевших сломалось психологически… Поэтому общество сейчас гораздо более апатично, потенции бунта, яростного сопротивления уже нет. Последний великий взлет был в конце 80-х годов, когда на улицы выходили миллионы людей, когда 20 августа 1991 года на Дворцовую площадь вышло 200 тысяч человек, как один. Это был последний подъем народной энергии. Сейчас все воспринимается более вяло, потому что Россия — устала.
— Что же будет дальше?
— Хорошо бы отдохнуть — пожить без новых катаклизмов, унижений и вырастить два-три новых поколения. Как любил говорить мой покойный друг Натан Яковлевич Эйдельман, декабризм стал возможен после того, как появились два непоротых поколения. Действительно, с 1762 года, после манифеста о вольности дворянства дворян перестали пороть, и появились люди с другим самоощущением. Так и сейчас: надо, чтобы выросли поколения с принципиально новым ощущением. В нынешней ситуации это не очень просто, но некоторая надежда есть. И, надо сказать, что наша современная проза, конечно, не выполняет ту функцию, которую достаточно успешно выполняла классическая литература — не производит фундаментальные идеи, которые могли бы захватывать общественное сознание по-настоящему. И как раз сейчас воспитание будущих поколений в гораздо большей степени может быть плодотворно именно с опорой на русскую классику, как это ни странно, а не на сегодняшнюю литературу. Я не любитель говорить о том, что вчера было замечательно, а сегодня все плохо — есть очень серьезные писатели, есть крупные вещи, но нет крупных идей. В этом отношении, очевидно, страна тоже устала.
— Разве эти идеи производит литература, а не общество?
— Она их определенным образом усиливает. Понятно, что и Толстой, и Чехов, и Гоголь, и Пушкин, и Достоевский ловили токи, идущие снизу, но они их концентрировали. Литература интенсифицирует и делает привлекательными фундаментальные и национальные идеи.
— Получается замкнутый круг: литературе нечего отражать, потому что в обществе нет импульсов, а обществу не хватает идей.
— В конце XIX века был такой же провал, потому что страна тоже устала после напряжения этого столетия, после крымской катастрофы, после потрясений от великих реформ, отмены крепостного права, реакции, польского восстания, тяжелой войны с Польшей в 1863 году, террора, который потряс общественное сознание. И психологическое пространство стали заполнять радикальные идеи, которым не мог противостоять даже мощный — и по-своему весьма радикальный гуманистический анархизм Толстого. А потом произошел культурный взлет в совершенно иных формах: Серебряный век, нечто гораздо более легкое, изящное, мистическое, но уже без гениальной фундаментальности русской классики. Хотя не будем забывать и напряженную трагедийность Блока. Нет единых формул… А потом произошло то, о чем пророчествовали наши гении.
Дина Рубина – один из самых читаемых русских прозаиков. Ее книги переведены на многие языки, в том числе, по выражению самой Рубиной, и на «интересные», — корейский, албанский…. Но классиком Дина Ильинична себя не считает. «Я известна, и моя известность — это груз, довольно серьезный».
Про героев книг
Многие думают, что мои книги автобиографичны. Это совсем не так! Я не была кукольником, не подделывала картины, не работала в цирке. И насчет тех, кто узнает себя в моих книгах — очень опрометчиво и самонадеянно! Прототип всегда бледнее героя. Последний – цельный, острый, отточенный. У прототипа вообще странное ощущение. С одной стороны: «Как смела?», с другой: «Нет, я так не говорил».
Про вдохновение
Я ненавижу слово «вдохновение»! Вообще, в разговоре со мной его не лучше не употреблять. Вдохновение – это проснуться в три часа утра, уныло дотянуть до четырех, окончательно понять, что ты не заснешь, включить компьютер, ответить на почту и начать работать. Потому что наступил день. Сезанн, когда писал пейзаж с горы Сен Виктуар, в десять часов утра задумчиво смотрел на горизонт и говорил: «День клонится к вечеру». Так и у меня: к 12-и дня я отрабатываю шестичасовой рабочий день, и со спокойной душой иду гулять с собакой, а потом начинается следующий рабочий день.
Если у вас в этот день получилось два абзаца, то вы – настоящий победитель. Но и один тоже хорошо.
Вообще, мое утро начинается с кошмарного ощущения, что все написанное вчера – полное дерьмо. Утро писателя вообще тяжко, если только он не сова, и не просыпается в час дня. Я жаворонок. Отсюда и вывод. А вдохновение наступает, когда роман написан и завтра его нужно отослать в издательство. Именно тогда начинаешь думать, как написать эпитет – «он сказал» или «сказал он», «золотистое море» или «блещущее». Вот полет, вот фантазия! Все остальное — каторжная работа неслабого бульдозера.
Про сюжетные ходы
Бывало, когда концовка романа в процессе его написания претерпевала изменения под воздействием обстоятельств и дурного нрава главного героя. Но, как правило, если существует кардинальная глубинная концепция, а не просто сюжетные ходы, то вряд ли что-то сможет преобразиться до неузнавания. Разве что отдельные эпизоды.
Ну, или муж за завтраком скажет: «Слушай, что ты за ерунду написала? Не трогай ты это!» Конечно, сначала я ругаюсь и высказываю все, что думаю о нем, но потом задумываюсь и убираю. Или не убираю.
Помните, Пушкин удивлялся своей героине в «Онегине» Татьяне, которая учудила, выйдя замуж. Кокетничал поэт! Прекрасно знал с самого начала, что она выйдет замуж, знал даже за кого именно. Герой ведь абсолютно живая субстанция. Не зря есть версия, что они существуют в неком астральном слое. Когда книга уже написана, у меня возникает полное ощущение их существования. Честное слово!
Про Израиль
Переезд в другой город, страну, на другую улицу — всегда культурный шок, обморок и нокаут новой жизни.
Со временем, безусловно, начинаешь врастать и принимать всех вокруг. Смиряешься. Моя ситуация осложняется моей профессией. Ведь любой писатель очень тяжело переносит встречу с собственным народом. Вспомните Горького или Чехова, которых только ленивый не обвинял в ненавистничестве. Толстой особых комплиментов не делал. Так и со мной — приехала в Израиль и начала понимать, что все не так. Казалось бы, какое отношение имеют черные люди к Израилю. А имеют! И очень даже! Однажды в автобусе увидела человека — копию моего дяди Яши. Я стояла и рассматривала его, даже неловко стало. Потом он вышел и направился по своим делам походкой моего дядьки. Я просто поверить не могла в такую удивительную схожесть! А еще в Израиле испытываешь шок от осознания того, что все это было: Авраам, могилы, Иисус … Тут они ходили, а вот тут произошло воскрешение Лазаря, и там находится его могила… А из моего окна видно место, где произошла встреча в самаритянином.
Про то, что стоит почитать
Очень хочу порекомендовать Меира Шалева. Его стоит почитать! Очень мощный, ничуть не хуже Борхеса, Маркеса. И переведен замечательно, что немаловажно. Если читать исключительно детективы, мистику и прочих упырей, вампиров — одуреешь. Одряхлеет мышца, которая воспринимает серьезные тексты. Это надо тренировать, причем с раннего возраста. На себе этого не чувствую, но тиражи моих книг растут. Вот столько книг сейчас накупили в магазине, что подписывать их невозможно, к тому же болит рука, поэтому я постаралась выйти из положения элегантно — при помощи моего личного экслибриса, который изготовлен моим мужем.
Популярная писательница Дина Рубина, с 1990 года живущая в Израиле, рассказала изданию "ГОРДОН", почему не любит говорить о политике, не держит в доме телевизор и отчего Украина ей ближе, чем Россия
Татьяна ОРЕЛ
Несмотря на то что Израиль – извечно "горячая" точка, за последние шесть месяцев иммиграция из Украины в эту страну выросла более чем в два раза. На ПМЖ спешно выезжают евреи, в том числе из Донбасса. Помимо того, что умещается в чемодане, каждый везет свою, личную историю, наполненную досадой, болью, страхом, разочарованием и новыми надеждами. Где-то там, в Луганске, Шахтерске или городке под названием Счастье в прошлой жизни навсегда остаются соседи, машущие на прощанье из проемов окон, выбитых взрывом, семейные реликвии, банки с так и не съеденным клубничным вареньем... И могилы родных – у кого давние, а у кого и свежие, где на табличке конечная дата: май, июнь, а может, июль 2014-го. В наспех перебранных шкафах брошены любимые книги, всего ведь не увезешь. Наверняка найдется и обложка с именем Дины Рубиной.
О событиях в Украине писательница знает из рассказов друзей мужа, с которыми он, коренной винничанин, часто общается по телефону, а вот телевизор в семье не смотрят принципиально. И на темы политики Дина Ильинична говорить не любит: мол, не писательское это дело. По-человечески я сочувствую Украине как государству, которое ни на кого не нападало
– Дина Ильинична, вам политика неприятна? Но ведь она вершит судьбы, а это как раз ваш материал…
– У нас только что прекратилась эта кошмарная операция в секторе Газа, и я наслушалась такого! Все знают, как и что делать. Сказала себе: все, на эту тему больше не рассуждаю. Я профессиональный человек, и мне, прежде всего, неприятен любой непрофессионализм. Не люблю, когда кто-то судит о музыке, живописи, литературе, считая себя в этих сферах абсолютными экспертами. То же самое политика. Это очень тонкое дело, и ни один писатель, если он человек острожный и ответственный, не будет о ней говорить однозначно. Я знаю ровно столько, сколько знает человек, читающий то или это, у меня есть личные симпатии, но я не политолог и не человек, который живет, прижавшись мордой к компьютеру.
Мне омерзительно, конечно, насилие и нападение на соседнее государство, омерзительна любая аннексия чужой территории. Но я могу сказать это только как частное лицо, а частное лицо всегда выглядит очень по-домашнему. Слишком часто сталкиваюсь с безответственными заявлениями по поводу того, что происходит в секторе Газа. Люди, которые ничего в этом не понимают, своими глазами ничего не видели, не владеют информацией, говорят что вздумается, подписывают любые письма. Я не могу вести себя подобным образом.
– События в Украине, как и любая война, если отбросить политическую составляющую, по сути, война добра со злом…
– ...я вас поправлю. Любая война – это не черно-белое явление, а калейдоскоп самых разных причин. Вы же понимаете, как я, будучи еврейкой, отношусь к Германии и немецкому народу? Тем не менее, по данным Яд ва-Шем, Мемориального института Катастрофы и Героизма европейского еврейства, самое большое количество праведников, которые спасали евреев, насчитывается среди немцев. Были обычные солдаты Вермахта, которых против их воли погнали на фронт, но были и эсесовцы, гестаповцы. В то же время кто-то из немецких офицеров подкармливал заключенных в концлагерях, с которыми они, к примеру, играли в шахматы…
Все очень и очень сложно. И сегодня для того, чтобы точно сказать: это - добро, а это – зло, нужно быть не писателем, а чиновником, имеющим доступ к разной статистике и информации. Я знаю, что на войне убивают с двух сторон. В конфликте сербов и боснийцев, к примеру, я на стороне сербов. Просто не люблю ислам – сейчас это очень агрессивная религия. Но ведь и сербы вырезали боснийских детей. Поэтому я не согласна с тем, что добро и зло можно так легко разделить. Да, случилось так, что Россия взяла и оттяпала Крым, например. По мне, это плохо, зато найдется огромное количество людей, которые кричат: "Крым наш!" – мол, эта земля всегда была российской, и мало ли что там Никита подписал. Но чтобы точно выразиться по этому поводу, нужно много всего знать. По-человечески я сочувствую Украине как государству, которое ни на кого не нападало. Украина мне ближе, чем Россия - имперская страна с огромной армией.
– Ваши родители и муж, художник Борис Карафелов, родом из Украины. В Израиле живет немало бывших украинских граждан, со многими из них вы наверняка знакомы. Уверена, вам известны случаи, когда разные взгляды на отношения Украины с Россией приводят к тому, что люди вычеркивают друг друга из жизни. Как считаете, это навсегда?
– Разрушить легче, чем восстановить. Эти глубокие раны заживут только в следующем поколении. Но отношения между украинцами и русскими никогда не были идеальными - вспомните хотя бы анекдоты о хохлах и москалях. Я думаю, каждая семья будет преодолевать эту боль по-своему. Мы недавно вернулись из Литвы, где отдыхали в Друскининкае, так вот, у нас в номере оказался телевизор (дома-то его нет, и мне он вообще не нужен), и муж включил новости. Знаете, мы были потрясены тем, что 95% времени в новостях российских телеканалов посвящено конфликту России с Украиной, они бесконечно перемалывают украинские проблемы – такое впечатление, что у России нет своих. И я поняла, что ситуация в России очень нездоровая.
– Вы, как и положено писателю, собиратель житейских историй. В Украине их, подходящих для большой литературы, сегодня немало...
– Я планировала поездку в Украину, но меня остановили не военные действия, а другая причина – мы ждем рождения внука. А еще я заканчиваю работу над очень сложным романом, где, кстати, действие происходит и в Одессе, и в Алма-Ате – это трилогия "Русская канарейка". Что меня увлечет дальше, не знаю. Писательский интерес отличается от человеческого. Я могу выслушать какую-то необыкновенную историю, но не взяться за нее по самым разным соображениям. Моя приемная дочь Карина работает в институте Яд ва-Шем, о котором я уже говорила, и время от времени приносит истории из архивов – ведь у каждого третьего израильтянина, прошедшего концлагеря, своя потрясающая история. Я читаю их и понимаю: нет, пожалуй, за это не возьмусь. Потому что концентрация боли на квадратный сантиметр литературного текста тоже должна быть дозирована.
Литература, как и искусство, очень сильная вещь. Писательские рецепторы выхватывают из воздуха возможность создания мира через конфликт, характер, судьбы – они работают по-своему. Поэтому планировать ничего не могу. Вдруг встречается человек, рассказывает свою историю, я вижу тень на его лице, вижу движение его бровей, и мне хочется об этом написать. Так что все возможно.
– Для того, чтобы каждый день погружаться в работу, вам приходится отгораживаться от внешнего мира, от быта, который вдохновения, наверное, не прибавляет?
– Многие думают, что писатели сидят в башне из слоновой кости. Но я человек абсолютно домашний, мать, жена, дочь, бабушка, поэтому отвлечься от быта никак не могу. В квартире есть, конечно, уголок, где я пишу. Но, кстати, долгие годы кабинета у меня вообще не было, и очень многие свои вещи я писала в блокнотике на коленке, когда выходила с детьми в парк. Сейчас я уже в другом статусе, материальном и жилищном, и у меня есть кабинетик. Просыпаюсь утром и сажусь за работу. Это моя профессия, и никуда мне от работы не деться. Потом куда-то еду и возвращаюсь, опять работаю. Очень надеюсь, что еще приеду в Украину, которая будет мирной и исполненной надежд.
Сообщение: 1877
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.08.14 15:45. Заголовок: Вот такая подборка и..
Вот такая подборка из пьес Евгения Шварца, составленная Борисом Вишневским. Напискно давно, а как актуально звучит...
«Надо его или ку, или у» Евгений Львович Шварц (1896—1958). Советский драматург, добрый сказочник, который писал самые правдивые сказки на свете. Это и шесть десятилетий назад было понятно — а сегодня становится просто-таки пугающе ясным. Перечитаем — пока и его не запретили...
«Голый король»
С тех пор как его величество объявил, что наша нация есть высшая в мире, нам приказано начисто забыть иностранные языки.
Уважая ваши седины, предупреждаю вас: ни слова о наших национальных, многовековых, освященных самим создателем традициях. Наше государство — высшее в этом мире! Если вы будете сомневаться в этом, вас, невзирая на ваш возраст… Чтобы от вас не родились дети с наклонностями к критике.
Нет, ваше величество, нет. Мне себя не перебороть. Я еще раз повторю — простите мне мою разнузданность — вы великан! Светило!
Подумаешь, индийский могол! Вы не знаете разве, что наша нация — высшая в мире? Все другие никуда не годятся, а мы молодцы. Не слыхали, что ли?
Во дворце его величества рот открывать можно только для того, чтобы крикнуть «ура» или исполнить гимн.
Ведь король! Поймите: король — и вдруг так близко от вас. Он мудрый, он особенный! Не такой, как другие люди. И этакое чудо природы — вдруг в двух шагах от вас. Удивительно! А?
Конечно, мне нечего беспокоиться. Во-первых, я умен. Во-вторых, ни на какое другое место, кроме королевского, я совершенно не годен. Мне и на королевском месте вечно чего-то не хватает, я всегда сержусь, а на любом другом я был бы просто страшен.
Дураки увидят короля голым. Это ужасно! Вся наша национальная система, все традиции держатся на непоколебимых дураках. Что будет, если они дрогнут при виде нагого государя? Поколеблются устои, затрещат стены!
На народ посмотри! Они задумались. Задумались, несчастный шут! Традиции трещат! Дым идет над государством!
«Тень»
Когда в моде было загорать, он загорел до того, что стал черен, как негр. А тут загар вдруг вышел из моды. И он решился на операцию. Кожу из-под трусов — это было единственное белое место на его теле — врачи пересадили ему на лицо. С тех пор он стал чрезвычайно бесстыден, и пощечину он теперь называет просто — шлепок.
Надо его или ку, или у.
Благоразумные люди переводят золото за границу в таком количестве. Один банкир третьего дня перевел за границу даже свои золотые зубы. И теперь он все время ездит за границу и обратно. На родине ему теперь нечем пережевывать пищу.
Успокойтесь, пожалуйста. Если это и начнется когда-нибудь, то не с дворцовых лакеев.
Сытость в острой форме внезапно овладевает даже достойными людьми. Человек честным путем заработал много денег. И вдруг у него появляется зловещий симптом: особый, беспокойный, голодный взгляд обеспеченного человека. Тут ему и конец. Отныне он бесплоден, слеп и жесток.
В сапогах куда спокойнее. Ходишь, позваниваешь шпорами — и слышишь кругом только то, что полагается.
— За долгие годы моей службы я открыл один не особенно приятный закон. Как раз тогда, когда мы полностью побеждаем, жизнь вдруг поднимает голову. — Поднимает голову?.. Вы вызвали королевского палача?
«Дракон»
Единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного.
Дракон вывихнул вашу душу, отравил кровь и затуманил зрение.
То, что вы осмелились вызвать (на дуэль. — Ред.) господина дракона, — несчастье. Господин дракон своим влиянием держал в руках моего помощника, редкого негодяя, и всю его банду, состоящую из купцов-мукомолов. Теперь господин дракон будет готовиться к бою и забросит дела городского управления, в которые он только что начал вникать.
— Лучшие люди города прибежали просить вас, чтобы вы убирались прочь! — Где они? — Вон, жмутся у стен.
А господин дракон на это велел сказать: всякое колебание будет наказано как ослушание.
Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил. Я их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души.
Война идет уже целых шесть минут, а конца ей еще не видно. Все так взволнованы, даже простые торговки подняли цены на молоко втрое.
По дороге сюда мы увидели зрелище, леденящее душу. Сахар и сливочное масло, бледные как смерть, неслись из магазинов на склады. Ужасно нервные продукты. Как услышат шум боя — так и прячутся.
Покойник воспитал их так, что они повезут любого, кто возьмет вожжи.
Все они спрятались. Но сейчас, дома, они потихоньку-потихоньку приходят в себя. Души у них распрямляются. «Зачем, — шепчут они, — зачем кормили и холили мы это чудовище? Из-за слабости нашей гибли самые сильные, самые добрые, самые нетерпеливые».
Сейчас победитель дракона, президент вольного города, выйдет к вам. Запомните — говорить надо стройно и вместе с тем задушевно, гуманно, демократично.
Благодарный город постановил следующее: если мы проклятому чудовищу отдавали лучших наших девушек, то неужели мы откажем в этом простом и естественном праве нашему дорогому избавителю!
То, что город наш совсем-совсем такой же тихий и послушный, как прежде, — это так страшно.
— Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили. — Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
То, что нагло забирал дракон, теперь в руках лучших людей города. Проще говоря, в моих, и отчасти — Генриха. Это совершенно законно.
Сообщение: 1883
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 18.08.14 04:04. Заголовок: Муж прислал ссылочку..
Муж прислал ссылочку... Только предупреждаю на всякий случай - там трактовки, мягко говоря, неканонические и местами лексика не вполне нормативная. Но читать интересно.
Казалось бы, какая связь между моим родным вполне диковатым Донецком и нашим всё Пушкиным, создавшим русский язык, литературу и где-то даже культуру? Вот уж действительно: что он Гекубе? Что ему Гекуба? Однако она есть, эта связь!
Во-первых, в одном из залов Донецкого художественного музея (надеюсь, он не пострадает в результате боевых действий) висит громадная, от пола до потолка картина известного соцреалиста Лактионова «Пушкин в Тригорском». Несмотря на размеры, выписана она столь тщательно, что создается полная иллюзия реальности – еще шаг, и ты ступишь на дорожку, ведущую к онегинской скамье, и, подходя ближе, автоматически хочется отшвырнуть ногой валяющуюся на дорожке ветку. Очевидно, хотелось не одному мне, поэтому картину ограждает красный плюшевый канат на стоечках.
Сие неудивительно – в известной картине Лактионова «Письмо с фронта» можно пересчитать годовые кольца на досках пола! Этот стиль ныне снова в моде, называется гиперреализмом и достигает поразительных эффектов. К сожалению, реальный фронт сейчас проходит через Донецк – и это фронт русско-украинской войны…
Иными словами – сие и будет во-вторых, – жители страны Пушкина пришли сюда убивать украинцев. Если, конечно, они имеют хоть какое-то отношение к поэту. Тот был имперец, но не мерзавец. Они пришли в Украину с танками и «Градами», с ПЗРК и «Буками», с «Корнетами» и «Фаготами» – и сеют не разумное, доброе, вечное, а ненависть и смерть. Это и есть основные товары русского экспорта. Немудрено, ведь Россия и при Александре Сергеиче жандармом Европы была, а сейчас она давно уже не пушкинская, а путинская! Почувствуйте разницу…
И невольно возникает вопрос: а, в самом деле, насколько народен Пушкин? То бишь, насколько тесна была его связь с русским народом? Боюсь, если не считать Арины Родионовны, то никакой связи и не было! Вот сослал его царь в ссылку, в самую глушь, на псковщину, и что? О барышнях из Тригорского мы знаем, но до них еще добраться надо было, что возможно лишь летом и зимой – в остальные времена года русские дороги непроезжие. А что мы знаем о народе тех мест? О контактах Пушкина с пейзанами? Да ничего не знаем! Потому что контакты эти сводились к минимуму, к подай-убери-запряги – и к голым девкам в бане…
Но лучше я дам слово человеку, с которым познакомился в Фейсбуке и который не один год прожил в тех местах. И знает тот народ не хуже Пушкина. Ваше слово, Анна!
Юрий Кирпичев
Анна Нейфах
В Псковской области свой диалект: муху женского рода называют мха, а мужского – мхуй. Как уж они там их различают, не ведаю…
Знаете, я сидела в своей очень благополучной немецкой глубинке, читала. Нет, не сидела. Мы с мужем очень много путешествуем, смотрим разные выставки, сын, внуки, все о.к. И тут случился Майдан. И у меня что-то перевернулось. Я, скажу Вам честно, считала, что да, Украина самостоятельное независимое государство, что русским нечего вмешиваться. Мой умный муж сказал мне: ты теперь любишь Украину больше, чем меня. До семейных конфликтов не дошло, но я стала очень активна в ФБ с февраля. И прошла все стадии эйфории. Но быстро, в силу возраста.
И, что для меня невероятно важно, я нашла людей, с которыми могу, наконец, говорить на одном языке. И мне это очень дорого. Потому что можно поговорить и о Пушкине, который наше все. Пушкин в Михайловском
Только что прочла про 75-летие Сережи Довлатова и про памятник. Он бы, как говорят в Одессе, с вас смеялся.
Что за памятник? А это в ФБ-линке пишут, что в деревне, где Сережа снимал комнаты у этого Дружбиста, который Х*як и Червонец (см. довлатовский «Заповедник»), сделали дом-музей и хотят там памятник водрузить. Об этом, однако, позже, но вот еще один советский кич – о Пушкине в ссылке.
Он не любил Михайловское. Он был там заперт. Он хотел за границу, как его друг Александр Тургенев, но был «не выездной». Он там, в этой глуши задыхался. И единственным утешением было драть в бане вместе с Вульфом деревенских девок.
Мы отдыхали в Петровском много лет и я Сережиных персонажей помню всех. Ему там «Заповедник» не простили. Там подвизались националисты, которые делали деньги на имени Пушкина. Пушкинские Горы – одно из омерзительных, чисто советских предприятий. А Сережа там пил по-черному и водил экскурсии, о которых ходили легенды.
Когда я в первый раз в 89 году была в Штатах, мне подарили «Заповедник». У нас он еще был запрещен. Я хохотала так, что мой Боинг чуть не развалился. А в то последнее лето 89 года я была с подругой и собакой в Заповеднике, но приходилось молчать. Сегодня в первый раз пишу то, что думала всегда про Пушкинские Горы.
Давно хотела написать об этом, но боялась. Думала, кому это интересно. Хотя персонажи там были упоительные. Мы приехали в туда впервые в 77-м году и остановились в гостинице «Лукоморье» по баальшому блату. Святогорский монастырь был хорош, а вокруг талая грязь и хрущобы. Пустые магазины и валяющиеся по обочинам селяне.
Ничего более антисоветского я в своей тамошней жизни не видела. Сортир в семейном склепе Лопухиных, все везде загажено, кругом грязь и кучи говна, иногда засохшего, а иногда и свежего, и все в таком вот роде. Это к вопросу о сегодняшних 85%. Когда восстанавливали Петровское, а его делали последним, нашли по домам кое-какое барское добро еще с 17 года
Пушкинские Горы – это, конечно, Гейченко. Но он сделал из Михайловского клоунаду и пантомиму. Так, у наших друзей в Петровском была Баня. Пишу с заглавной буквы, потому что эта Баня того заслуживает. А Боря Козьмин, хранитель Петровского, был и есть замечательный человек. Он сам из Сибири. Поклонник нашего всего, как-то он написал Гейченке и тот вдруг пригласил его быть хранителем развалин, каким тогда было Петровское. Боря и его жена Люба, похожая на императрицу Екатерину Великую (сама она была, кстати, из семьи сосланных немцев), приехали в Петровское с близнецами Левой и Сашей. Хитрый Гейченко знал, кого брать на работу. Боря – посредственный художник, типа передвижников, но великолепный резчик по дереву и на все руки мастер. Если бы не Боря с Любой, не было бы Петровского!
И Боря построил Баню! Резная мебель, картины как у Кустодиева. Такая эротика посреди слякоти и грязи. В баню приезжали все! Когда Гейченке надо было кого-то окрутить, то везли к Боре и Любе. А она держала двор. Умела. Не хочу называть имена, некоторые еще даже живы, но сколько там было выпито. О Боги!
А разговоры. Это было самое лучшее в Пушкиногорском мире. Некоторые, правда, чего-то там несли про любовь к А.С., но потом за количеством выпитого, забывали. А после Бани ныряли мы в ганнибаловский пруд. Вот за это я любила туда ездить.
В комплекс Заповедника входили четыре музея: Михайловское, Тригорское, Петровское, имение деда Ганнибала, и Монастырь. Самым интересным из всех был хранитель Монастыря Васильев, к тому же и самым образованным. Раз в году он для «своих» устраивал автобусную экскурсию по бывшим дворянским усадьбам Псковской губернии.
Хранители Петровского стали нашими хорошими друзьями. Из-за них вся бурная светская жизнь проистекала в Петровском и туда мы ездили долго, до отъезда. Там прошел суровую школу жизни наш сын. В Петровском строить дачи было нельзя – Заповедник, но пара художников, балетмейстер из Кировского и какой-то дипломат из Москвы смогли пробиться. Поэтому жить там можно было только у знакомых, когда их там не было.
Компания была хорошая. В первый год по приезде мы выяснили, что в деревне есть нечего и купить негде. И тогда Люба, научный сотрудник и наша подруга, сказала: «Счас объявлю, что доктор из Ленинграда приехал». И процесс пошел: «прохфессор» лечил, а народ нес оплату продуктом. Иногда утром на крыльце находили то баночку грибочков, то миску творога. Коров на всю деревню было… две!
Однажды Тамарка, местная стукачка пришла: «Борисыч, третий день сру поносом».
Игорь:
— Так диета нужна.
— Что? Ну нет, вот уж х*юшки, а свянинки-то я поем!
Весна, после 8 марта на автобусной остановке две местные училки. Первая:
— Ну как ты?
Вторая:
— А мой-то вчера нах*ярился.
— А ты?
— А я что, ж… подставила, пущай долбит.
Это так, навскидку. А народ был и есть сейчас злобный и ленивый. Из деревни ездили в город за картошкой и огурцами! Мужики – все алкаши. А вокруг вопли Пушкин, Пушкин! Как писал Хармс: «А Пушкин, проходя мимо вонючих мужиков, зажимал нос»…
Хармс: «У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и все время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом, на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце – его сын. Просто, хоть святых вон выноси».
Тогда праздновали 100-летие со дня смерти Пушкина…
Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили «Это ничаво».
Отдыхать в Петровском считалось абсолютно престижно. Ну что там Сочи или Крым! Здесь народ приобщался к истокам.
Ох, эти истоки! Имелось совсем немного домов, но вся палитра человеческого убожества была широко представлена. Мужчины пили, не просыхая. Я уже писала, что на все село было только две коровы – у тети Сони и у дяди Вани. Их ненавидели. И коров и хозяев.
Однажды у Вани застряла машина и наши стали ему помогать. Народ злобно смотрел и говорил: «А Ваньке-то, глядь, явреи из ямы машину-то тянут!»
Мрачный был народ, недобрый. Да, я думаю, таким и остался. В одной из полуразвалившихся изб жили брат с сестрой, как муж и жена, она каждый год рожала по дебилу. Был Гена, который любил ночью прогуляться голым и постоять так под фонарем, шевеля грязными пальцами, вылезающими из драного носка. Люба рассказывала, что когда они приехали из Сибири, то Гейченко прислал за ними подводу – машин не было. И вот они едут на этой подводе, а народ снимает шапки и говорит: «Барыня приехала».
Их огород называли барским и на фоне этой дикости все кричат Пушкин, Пушкин. А мне его, бедного, так жалко было. В этой гнусной дыре, зимой – даже до девочек из Тригорского не доедешь. А ему хотелось в Париж, Лондон, в Италию. И чего это Гоголь торчал в Риме, а не в С. Петербурге?
Тетя Соня рассказала мне как-то, что при немцах-то хорошо было, хлеб давали. Там Вермахт стоял, не СС. А как партизаны грабили! Я сначала и не поняла, о чем речь, она ведь на псковском диалекте говорила.
Что касается любви масс, то народ к нашему всему возили по разнарядке. Они там пили и трахались. Когда Довлатов читал им Пушкина, – «Ты жива еще, моя старушка», – народ кивал и вспоминал няню из народа. Но надо отдать должное доброте Довлатова: все его персонажи из «Заповедника» лучше, чем были живые.
Первый раз имения разграбил и сжег благодарный народ в 17 году. Потом, кажется, к 100-летию со дня смерти его как-то восстановили, но культовым местом они не были. После войны там опять все было сожжено и разграблено и тогда директором назначили Гейченко. Он – фигура, конечно, легендарная. Пару раз даже довелось быть приближенными к телу, поскольку муж мой его лечил.
Гейченко не только все восстановил, но и сделал эти места абсолютно in. Все приезжали к нему на поклон. Много было подарков от коллекционеров, которые он по простоте душевной забирал себе, перепутав место назначения. В «культурных кругах», особенно у националистов, было очень популярно ездить на поклон к «нашему всему». Гейченко был тиран. Кого-то приближал к себе, кого-то стравливал. Был умелым царедворцем, мог выбить деньги. Все это омерзительное Лукоморье с дубом достойно Хармса. Он, кстати, писал тогда свои замечательные стихи к Юбилею. Год стоял за окном чудовищный, 37-й. А вокруг Пушкина творился апофигей.
Такой же апофигей и устроил Гейченко. Он мог выйти, расстегнуть ширинку и при всех почитателях посс…ть за домом. Такие ндравы.
Но все равно рвались. Я помню, как нам оказали честь быть приглашенными к Семену Степановичу на чтения в очень узком кругу в Михайловском. Читал Стржельчик, уныло, как в совке все читали Пушкина, а я про себя заходилась, но надо было молчать.
Про местный народ я уже написала. Но еще были «дачники». Те, кому каким-то образом, обойдя закон, удалось построить дом в Заповеднике. В Петровском их было очень мало. Разрешение получили, благодаря хорошему отношению Гейченко, двое художников, один, как я уже писала, балетмейстер из Кировского и дипломат из Вены. Все, кроме дипломата, знали, как надо строить. Деньги НИКОГДА вперед, а лучше бутылку потом.
Как этот дипломат оказался в Петровском, Бог его знает. Судя по слухам, они всей семьей приехали на поклон к нашему всему и дочке, которая училась в Суриковском в Москве, так понравилось, что дипломат тут же все и организовал. Как писал Маршак в «Мистере Твистере»: «А то, что задумала дочка, должно быть исполнено. Точка».
Итак, пока они в Петровском, идет кое-как строительство дома. Привыкнув у себя там, в Европах, что если деньги заплачены, то и услуги, соответственно, выполняются. Ха и еще раз ха! Деньги-то они заплатили и материалы, то бишь доски им привезли, свалили доски у дома, деньги пропили и гуляй Вася. Приезжают они следующим летом, а воз и ныне там. Никого и следов нет. И управы на них тоже нет. Это вам не Вена.
А тут Горбачев вводит сухой закон. И бутылку не купишь. А строят только за бутылку. Мадам, жена дипломата, ходит по деревне Петровское в шляпе как из Аскота, и пробует договориться с работягами. Дама была, как говорил наш приятель, не из последних, подруга Фурцевой. И мы оказываемся за одним столом. И она рассказывает, рассказывает про подругу свою. А я говорю, воспитанная такая, надо же, а я этого и не знала. А она мне – откуда Вам. Действительно, откуда. Но водки все нет и строительство стоит. И она приходит к нам, в своей шляпе из Аскота, и говорит:
— Анечка, – то есть я уже Анечка, – не можете ли Вы одолжить мне бутылку водки. А мы уже всю нашу водку выпили. В общем, дом она так и не достроила. А сам дипломат был очень приятный и совершенно нормальный человек.
Такой вот был Заповедник…
Эти заметки о Пушкинских горах – крик души в ответ на прочитанную заметку, что в полуразвалившемся доме Дружбиста решили устроить или уже устроили музей Сережи Довлатова. И еще где-то там хотят поставить ему памятник. Это настолько типично для Пушкинских гор и для России вообще: опошлить все на свете. Вот я и высказалась. Это вовсе не значит, что я не люблю природу Псковского края, закаты, запах трав, купание в любую погоду на Сороти. Я люблю наших друзей Любу и Борю Козьминых, с которыми мы провели столько чудесных дней. Это их стараниями было восстановлено и существовало Петровское, в которое мы все так любили ездить. Что я не принимаю, так это пошлость, зарабатывание денег и репутации на имени поэта, балагана.
Пушкин, бедный, был там воистину Хармсовским персонажем.
P.S.
И немного о пушкинистах. Как сказала Анна Андреевна Ахматова-Хорошо было бы, если бы женой Пушкина был Щеголев. Были великие пушкинисты, которые собирали документы, рассказы друзей и многое другое. Такие как Викентий Викентьевич Вересаев, Павел Елисеевич Щеголев, Бонди. Из последних Стелла Абрамович. Все это люди высокообразованные, владеющие языками. В Пушкинском доме работали Б.Э. Вацуро и Максим Исакович Гилельсон, который написал книгу о Вяземском, заново открыл Арзамас и писал самое интересное, что есть – комментарии к «Современнику» Пушкина.
С уходом со сцены таких титанов, как Вацуро, а он по-моему был одним из последних великих пушкинистов, народ обмельчал. Кроме того, масса подонков любила поживиться за счет имени. Обожали перетряхивать грязное белье поэта. В советских автобусах серьезно обсуждал народ «дала или не дала» Наталия Николаевна Дантесу, что также было главной темой на экскурсиях в ПГ. Знание французского почему-то больше не требовалось.
Не забуду следующую историю. В Ленинграде, в 70-е годы был на скорой доктор Сеня Ласкин. Писал повестушки из жизни врачей и медсестер скорой, бойко так. Его даже «Юность» печатала. Не бог весть что, но лучше, чем про трудовые будни на заводе. По его повестушке даже сняли фильм с хорошими актерами. И вот мне рассказывает приятель, поэт и переводчик с французского, что Сеня пишет про Пушкина. Я, как говорил наш маленький сын, ошипела. Как пишет?
А вот так. Приносит мне материалы на французском. я перевожу, он платит. Встречаю Сеню в Книжной лавке. Привет, привет.
— Ты повесть о Пушкине пишешь?
— Пишу.
У меня и слов нет. Написал и напечатали.
Между прочим, есть такая итальянская пушкинистка Сирена Витале, которой потомки Дантеса разрешили изучать архив, ей первой. Она написала изумительную книгу Пушкин в западне. Увы, ужасно переведенную, как это сейчас у них в России принято. Так вот, в своем интервью Радио Свобода Сирена рассказала, что была потрясена недобрым к ней отношением в Москве, где ее обвинили в знании иностранных языков и в возможности ездить за границу. Зато в Пушкинском доме ей помогли и хорошо встретили. Но это вам не Москва.
Честь дружбы с Гилельсоном подарила нам судьба. Максим Исакович, как и его друг и соавтор Вацуро, был последний из могикан. Когда он хотел отвлечься от работы, то писал стихи на английском или немецком. Был энциклопедически образован и потому, наверное, много сидел. Первый раз его посадили в 29-м году по доносу друга, которому не понравилось, что его девушка предпочла Гилельсона. Представьте себе – он сидел еще с Брешко-Брешковской!
Потом его выпустили и снова посадили. Надолго, до 53-го года плюс поселение. После войны он работал бухгалтером в совхозе НКВД и имел соответствующую бумагу. По этой бумаге он отправился в отпуск в Ленинград, пришел в университет и экстерном сдал экзамены за весь курс!
Я спрашивала его, не боялся ли он, но Максим Исакович ответил, что в какой-то момент перестаешь бояться. Он вернулся в Ленинград, недолго работал в Пушкинском доме, а потом ушел на вольные хлеба. Сказал, что ни за какие деньги служить больше не будет. Удивительный был человек, остроумный, ироничный. После прогулки с ним по Михайловскому все как-то стало на свои места. Он рассказывал, как развлекались Пушкин и Вульф, рассказывал о купированном Пушкине. К великому сожалению, отсидки не прошли даром, но он многое, очень многое успел.
Сообщение: 1938
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.09.14 01:51. Заголовок: С удоволльствием про..
С удоволльствием прочитала стенограмму передачи"Книжное казино", которую пропустила в августе (не до того было). Это встреча с Татьяной Устиновой:
О.ЖУРАВЛЕВА: В Москве 14 часов и 8 минут. В студии Ольга Журавлева, и у нас действительно "Книжное казино". И, кроме меня, в студии, разумеется, Майя Пешкова.
М.ПЕШКОВА: Я здесь.
О.ЖУРАВЛЕВА: Уже здесь, уже с нами.
М.ПЕШКОВА: Приветствую всех.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Наш главный книжный обозреватель и главный доставляльщик всех книг.
М.ПЕШКОВА: Книжная дама.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. А еще одна книжная дама - автор книг Татьяна Устинова, писатель. Здравствуйте, Татьяна!
Т.УСТИНОВА: Здравствуйте. Рада вас видеть, слышать, осязать. Очень рада, что я опять на "Эхе Москвы".
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, и сразу же встретилась с Аркадием Аркановым, буквально здесь же.
М.ПЕШКОВА: А у нас на радиостанции все встречаются.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, это место встречи.
М.ПЕШКОВА: Ты права.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мы сегодня, разумеется, разыгрываем книги. Сегодня они объединены одним автором. Это все книги Татьяны Устиновой. Кто смотрит Сетевизор, видит, сколько у нас книг.
М.ПЕШКОВА: И одним издательством - "Эксмо". Всегда оно издает Татьяну Устинову.
Т.УСТИНОВА: А знали бы вы, как мы их добывали. В издательстве наскребли по сусекам, потому что летом достаточно сложно купить книги. И вот сейчас со мной приехали дети, Майечка не даст соврать, и пошли в книжный магазин.
М.ПЕШКОВА: Да, мальчик и девочка. Я не знала, что девочка есть в семье Татьяны Устиновой, так обрадовалась.
Т.УСТИНОВА: Появилась, Майечка. И пошли в книжный для того, чтобы купить книжек к отпуску. Впервые за 5 лет мы собрались поехать в отпуск и до сих пор себя не приучили, причем не мы, старшие, в общем, пожилые пенсионеры, но и наши дети - молодые и юные дарования - к чтению с планшетов. И они пошли за книжками. Поэтому эти книжки, которые мы сегодня привезли на любимую радиостанции "Эхо Москвы", добыты просто непосильным трудом в издательстве, чем я сейчас хвастаюсь.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кстати, хотела вас спросить, Татьяна, что вас так отвращает от электронной формы литературы?
Т.УСТИНОВА: Ничего не отвращает абсолютно. Говорю я сейчас совершенно искренне. Просто мы все очень много времени в силу работы, профессии проводим за компьютером. Как и вы. Сейчас сидите и глядите в компьютер.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Я поэтому наушники не люблю, не могу музыку в них слушать для удовольствия.
Т.УСТИНОВА: Абсолютно точно. Когда тебе предстоит отдых, отпуск, удовольствие... Вот я сейчас Майю Пешкову просто за грудки трясла и спрашивала, не знает ли она, вышел ли роман моего любимого писателя Димы Быкова "Маяк", потому что в магазине нет пока сведений, что он вышел. Должен он выйти в ЖЗЛ. И вы понимаете, ну не могу я себя заставить после 8 часов работы за компьютером любимого моего Диму опять читать с компьютера. Мне нужна книжка. Мои дети привыкли к книжке в руках, поэтому, несмотря на чемоданы и что это все достаточно тяжело, повезем книжки в виде книжек в отпуск.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я на самом деле тоже предпочитаю в таком же виде.
М.ПЕШКОВА: Я думаю, что "Маяк" выйдет именно 50-ой книгой Дмитрия Быкова, поскольку я насчитала, это было где-то зимой, что у Дмитрия Львовича вышло 46 книг. Я думаю, что он ждет и тянет, чтобы она была именно юбилейной по счету.
Т.УСТИНОВА: Дима, если ты нас слышишь, быстрее выпускай "Маяк" в виде книги.
М.ПЕШКОВА: Да, мы уже бьем копытами буквально.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я напомню нашим слушателям, что, разумеется, ваши вопросы и главное чуть позже - ваши ответы будут приходить на sms +7(985)-970-45-45. А Аня уже подсуетилась и прислала большими буквами с огромным количеством восклицательных знаков: "Ой, как хорошо выглядит"! Это для Татьяны.
Т.УСТИНОВА: Спасибо на добром слове. Я сейчас начну оправдываться, что на самом-то деле плохо. Это такой очень русский вариант. Я не понимаю никогда такой итальянской истории про то, что когда тебе отпускает комплимент набриолиненный мужчина, говорит: "Боже мой! Ваши глаза! Глаза серны! Ваши ноги, как у Афродиты, ваши формы, как у Артемиды!" Почему я должна в это верить?
О.ЖУРАВЛЕВА: И почему я должна этому радоваться?
Т.УСТИНОВА: Я знаю, что глаза у меня не как у серны, ноги не как у Афродиты, и формы не как у Артемиды, и вообще я вчера плохо спала и на ночь съела винегрет с солеными огурцами, у меня все отекло. Ну не могу я. Не приучены мы к такой чистой радости, когда нам отпускают комплименты. Но когда просто человек говорит: "Вы хорошо выглядите", я, правда, радуюсь искренне.
О.ЖУРАВЛЕВА: Действительно. А я еще хочу сказать, что у нас вообще дамская передача про дамские книжки, можно даже так сказать.
Т.УСТИНОВА: Не-не-не, они не совсем дамские.
О.ЖУРАВЛЕВА: Хотя я уверена, что ваши книжки не дамские.
М.ПЕШКОВА: То есть сплошная хвала женщине?
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Как-то так получилось и все так пошло. Вопросы у нас будут связаны, кстати, и с дамами в том числе. Но я хотела сначала сказать о рейтинге книг, которые у нас сейчас по московским книжным магазинам лидируют. Что интересно? Я назову первую семерку (там 6-7 место делят). "Мост через бездну" - это 6 и 7 место Волкова, книга 4. Стариков "Украина. Хаос и революция - оружие доллара".
М.ПЕШКОВА: Я тебя перебью. Еще вышла книга "Портреты" Паолы Волковой. Она еще не попала в рейтинг.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, еще не попала. Дальше выше - Маркес "Сто лет одиночества", что характеризует, конечно, наших читателей, Акунин "Черный город" очень давно хитах. Прям удивительно, что его до сих пор не прочитали все желающие. Любят его. А потом тройка - Виктория Токарева "Сволочей тоже жалко", Татьяна Толстая "Легкие миры" и Александра Маринина "Ангелы на льду не выживают". Дамы, причем такие разные и такие популярные. Это первая тройка.
М.ПЕШКОВА: Как наш читатель любит дам.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, я думаю, поэтому у Татьяны всегда есть фанаты. Хотя на самом деле мне кажется, что книги, я имею в виду не по делу, а беллетристику, скажем так, женщины читают больше, чем мужчины. Или мне кажется?
Т.УСТИНОВА: Да по-разному. Мне кажется, все зависит от состояния души и тела, от настроения, от какой-то данности, в которой ты в данный момент живешь. То есть, например, у меня племянница в этом году поступает в университет, и мы весь год... Моя сестра и я - у нас такая семья спаянная, мы живем исключительно ее поступлением в университет, больше ничем. Так я бросила читать беллетристику. Правда – я не могу.
М.ПЕШКОВА: Решаете задачки?
Т.УСТИНОВА: Нет. Я читаю только нон-фикшн.
М.ПЕШКОВА: А я думала, вы возвращаетесь в свое физическое прошлое - в Физтех.
Т.УСТИНОВА: Нет-нет-нет. Я читаю Леонида Млечина, историю Ирана, Вайля с Генисом: их курс советской литературы, который они написали про 60-е годы). Я забыла, как книжка называется, но недавно она вышла. Именно Вайля с Генисом. Димку Быкова опять же литературную хрестоматию, советскую, где все собраны: и Слуцкий, и Булгаков. Тоже очень разные, но все писавшие в советское время.
М.ПЕШКОВА: И его "Календарь"?
Т.УСТИНОВА: И "Календарь", да. Но вот не могу я беллетристику читать, потому что как только герои начинают или страдать, или впадать напротив в нирвану, или гоняться за какими-то фантомами, я сразу отвлекаюсь на университет и на то, что нам туда надо поступить. А когда я читаю про советскую действительность 60'х, я читаю про советскую действительность 60'х.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тоже своего рода отдых получается.
Т.УСТИНОВА: Конечно.
О.ЖУРАВЛЕВА: "Спасибо вам, - пишут из Екатеринбурга, - Татьяна Витальевна, за совет писать книги. Я понял, что это верный путь к самому себе. Теперь вовсю совершенствуюсь. Михаил Лукашкин".
Т.УСТИНОВА: Это очень верный путь, Михаил. Прочтите книжку американской писательницы Энн Ламотт, которая очень неудачно называется "Птица за птицей". Просто, увидев такое название, сразу хочется повеситься от скуки, но это очень хорошее, грамотно написанное, не без глупостей (но их можно отринуть) пособие человеку, который пишет книги. Я очень много там для себя нашла, во-первых, подтверждающего мое собственное состояние, там, я не знаю, страха перед открытой страницей или невозможностью осилить какой-то объем работы, намеченной на сегодня, заканчивая какими-то бесконечными "записками сумасшедшего", которые во всех карманах и сумках валяются. Потому что мне надо срочно что-то записать - я увидела, услышала. Прочтите Энн Ламотт, она уже вышла, можно прочитать.
М.ПЕШКОВА: А вы свои записные книжки когда-нибудь намерены издавать?
Т.УСТИНОВА: Нет.
М.ПЕШКОВА: Как? Вы ничего не оставите потомкам? Даже флешки?
Т.УСТИНОВА: Нет, я надеюсь, что я оставлю потомкам чайный сервиз своей бабушки, который она мне оставила.
М.ПЕШКОВА: И салфетки.
Т.УСТИНОВА: И салфетки, да. А записные книжки вряд ли увлекут моих потомков, я так считаю.
О.ЖУРАВЛЕВА: Есть у нас еще одна история, мы просто обязаны это сделать, потому что нам люди должны все-таки начинать отвечать. У них должно быть время для этого. Итак, вопрос от Татьяны Устиновой, сразу говорю. Это, так сказать, не к нам. "В книге рекордов Гиннеса в самых популярных авторах книг упомянуты два имени: автора детективов Агаты Кристи и автора любовных романов Мэри Уэстмакотт. Почему в одной статье эти два имени стоят рядом?"
Т.УСТИНОВА: Что такое? Как это так получилось?
О.ЖУРАВЛЕВА: Как эти два имени связаны? Вы сможете ответить достаточно коротко на sms +7(985)-970-45-45. Первые пять правильных ответов удостаиваются романа Татьяны Устиновой. Романы разные. Поэтому, если что, вы, когда будете говорить с референтами, скажите, что вот это вы читали, например.
М.ПЕШКОВА: А я зачитаю список того, что сегодня на игровом столе. "Неразрезанные страницы", "Всегда говори всегда", "Сразу после сотворения мира", "Колодец забытых желаний", "Мой генерал", "Закон обратного волшебства", "Жизнь, по слухам, одна", "Олигарх с Большой медведицы", "Один день, одна ночь", "Где-то на краю света". И "Сразу после сотворения мира" - это все в одной книге, и "Где-то на краю света" - только один роман именно в этом издании. Так что у вас есть огромный выбор. Позже я повторю все названия.
О.ЖУРАВЛЕВА: Еще раз повторю вопрос. О, молодцы, кто-то уже понял! Вы знаете, такие у нас радиослушатели. Я еще коряво прочитала, а они сразу прям.
Т.УСТИНОВА: Вопрос сформулирован сложно. Мы думали, что мы всех запутаем, но нам не удалось.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. "В книге рекордов Гиннеса в самых популярных авторах книг упомянуты два имени: автора детективов Агаты Кристи и автора любовных романов Мэри Уэстмакотт. Почему? Как они связаны?" Лена, вы уже ошиблись, а вот многие другие правильно ответили. Вы молодцы, и наверняка скоро мы уже объявим ваши телефоны, скажем, что вы выиграли. У нас будет еще один вопрос, тоже затейливый Татьяна придумала. Мы тут кричали, хлопали в ладоши.
М.ПЕШКОВА: Он прозвучит позже, ближе к концу передачи, господа.
О.ЖУРАВЛЕВА: Это верно. Вы знаете, мы еще даже тему не объявляли "Лето в городе". Как-то ее проболтали. Татьяна, а вообще это проклятие, когда нужно в городе лето проводить?
Т.УСТИНОВА: Нет. Это не проклятие, а вполне достойный выбор и вполне достойная замена лету на самых распрекрасных морях и необыкновенных побережьях. Потому что обстоятельства тоже у всех складываются по-разному. Все обстоятельства: и финансовые, и семейные, и рабочие. И бывают какие-то годы, как, например, в нашей семье получилось: мы много лет не ездим отдыхать. Просто по семейным обстоятельствам мы проводим лето в городе. Конечно, поначалу казалось, что это катастрофа. Жара, высохшие газоны, неподвижные, как статуэтки Будды, подростки, сидящие в фонтанах, ленивые милиционеры, которые их оттуда вытаскивают, эти лоточки с мороженым, где все оно давно растаяло, и тетеньки, которые обмахиваются газетами, чтобы какую-то пустить струю воздуха на себя. Потом оказалось, что нет ничего лучше, чем лето в городе, потому что работают книжные магазины, можно пойти в парк Музеон, потому что в пушкинском музее выставка, и экскурсий очень много летних по Москве, таких пешеходных, например, которые ребята из "Моспешком" проводят. Мы же нормально упоминаем, ничего страшного?
О.ЖУРАВЛЕВА: Ничего плохого в экскурсиях мы не видим.
М.ПЕШКОВА: Это вместе с картой, по карте движешься и теперь знаешь, где какой переулок.
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно.
М.ПЕШКОВА: И хочешь один туда вернуться и подышать московским воздухом и очарованием людей, которые гуляют, правда?
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно. И я вам хочу сказать, что люди летние московские абсолютно отличаются от людей осенних, зимних, весенних. Здесь очень мало (ну относительно) остается народу. Все-таки все стараются разъезжаться. И здесь начинается какая-то странная жизнь. Откуда-то возникают прелестные старушки с парасольками. Кто не знает, парасолька - это солнечный зонтик, кружевной. Которых не видно ни зимой, ни осенью, ни весной.
О.ЖУРАВЛЕВА: Татьяна, я хочу еще тоже в пандан добавить, так как мы прокляты тем, что мы еще и должны ездить все время на работу, и вот в метро приходишь и обнаруживаешь, какие шикарные есть платья на свете! Люди стали носить всякое летнее, и оказалось, что женщины ходят в роскошных платьях. Не вечерних, не пляжных, а именно для города, но очень красивых. Очень.
Т.УСТИНОВА: Да, совершенно верно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Много лет такого не видела.
М.ПЕШКОВА: А какие украшения и бусы на женщинах! Просто загляденье.
Т.УСТИНОВА: Откуда-то берутся дети на самокатах.
О.ЖУРАВЛЕВА: И взрослые, кстати.
Т.УСТИНОВА: Да. Откуда-то берутся какие-то студенты с маленькими собаками, которые весело скачут за ними или едут с ними на велосипедах в рюкзаках. И все это так интересно смотреть, и все это так свежо, просторно, вольно. И, в общем, необязательно ехать в Париж... Нет, в Париж, может быть, и обязательно ехать…
О.ЖУРАВЛЕВА: Только не в августе.
Т.УСТИНОВА: Да. Для того чтобы почувствовать эту городскую прелесть. Когда можно, я не знаю, за, в общем, небольшие деньги в каком-то открытом кафе выпить свой капучино, водрузить на нос темные очки и посиживать, как барыня, со своим романом.
О.ЖУРАВЛЕВА: А вы, кстати, пишете в кафе?
Т.УСТИНОВА: Нет, никогда. Я "записки сумасшедшего" в кафе пишу, когда мне что-то нужно срочно написать или к чему-то быстро подготовиться. Роман, конечно, нет. Это не про меня история. "Вот я, а вот мой компьютер, и мы сидим в волнах прибоя, и сейчас я пишу роман". Таких фотографий очень много. Но я не верю и не понимаю. Во-первых, в волнах прибоя ничего не видно, потому что солнечное излучение затмевает излучение вашего компьютера, во-вторых, это в принципе неудобно. Мне удобнее за письменным столом.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кстати говоря, упомянутая выше Агата Кристи, по-моему, никто не видел, как она писала. Она тоже вот... Члены ее семьи не видели этого процесса.
Т.УСТИНОВА: Да и не должны, потому что он, во-первых, очень интимный, во-вторых, не всегда красивый и привлекательный. То есть, например, если мой муж заходит ко мне в комнату, где я пишу этот свой роман, а я в это время пишу трогательную сцену и плачу, это нормально. Абсолютно. То есть я пишу и плачу, у меня текут слезы, лежат скомканные салфетки.
М.ПЕШКОВА: Как "над вымыслом слезами обольюсь", да?
Т.УСТИНОВА: И он спрашивает, что происходит. А я говорю: "Представляешь, он ее бросил". И мой муж говорит: "Ты пишешь сама и сама же плачешь?" И чтобы этого никто не видел, желательно, конечно, за собой дверь закрывать. Но если не удается, то можно и не закрывать. Опять же Марина Цветаева, все мы знаем, писала всегда и везде на общей кухне, в парке, в коммунальной квартире, ей ничего не мешало. Но, конечно, с гением себя сравнивать трудно. Мне нужна дверь, которая не нужна гению. Он все равно напишет гениально.
М.ПЕШКОВА: Может быть, поэтому стихи "Мой письменный верный стол, спасибо за то, что шел". То есть всегда для нее стол был самым дорогим предметом в том пространстве, где она в тот или иной момент бытовала.
Т.УСТИНОВА: Абсолютно верно. Точно так же это абсолютно золотые слова. То есть вот этот стол, бумага и ручка. В идеале. Компьютер - хорошо, но если нет его, или свет выключили, или что-нибудь от него отвалилось, не дай бог (дай бог ему здоровья), то ты свободен абсолютно. Главное, у тебя есть этот пишущий предмет (любой): карандаш можно, если нет ручки, и ты просто пишешь, и это прекрасно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Татьяна, скажите, а вот на самом деле все вроде компьютерами пользуются - это не страшно? Вы, значит, обливаетесь слезами, пишете особо проникновенную главу, все идет, все хорошо, а потом - бац!
М.ПЕШКОВА: Оно взяло и улетело.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. И что-то случилось.
Т.УСТИНОВА: Так было. Это было ужасно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мне кажется, это трагедия.
Т.УСТИНОВА: Так и есть. Причем многодневная. И дело не в том, что ты сам за собой не можешь повторить. Можешь, конечно. Но настолько жалко этого состояния, в котором это писалось, и настолько жалко этого воздуха, который утек. То есть дышать тебе нечем. Ты можешь это выжать опять из себя, но воздух-то уже утек. У меня так было несколько раз, и это тяжелейшие переживания.
О.ЖУРАВЛЕВА: У меня, знаете, была потеря, не сопоставимая с творческой, но, тем не менее, тоже очень понятная. У меня на отдыхе, уже в конце, украли сумку, где был фотоаппарат, телефон. Ну телефон - ладно, все это восстанавливается, а вот фотоаппарат. Именно эта поездка, именно эти никому больше неинтересные 100 фотографий, их невозможно повторить.
Т.УСТИНОВА: Конечно.
О.ЖУРАВЛЕВА: И это было самой большой потерей. Черт с ними, с деньгами! Все, выловили из моря эту сумку, поймали ключи и пудреницу - это ладно.
Т.УСТИНОВА: Рассказываю историю. У нас есть приятель, он очень богатый человек. Всерьез богатый человек, не в том смысле, что у него есть "Мерседес" и дача, а у него есть жена. На ней он женат 27 лет или 38 лет, она совершенная красавица и музыкант, до сих пор играет в оркестре. И когда он начал зарабатывать деньги, он стал ей покупать украшения. Украшения необыкновенные и по цене, и по красоте. И в один прекрасный день эти украшения все украли. Они приехали из отпуска, украшения лежали в сейфе дома, и в сейфе дома ничего нет - украшения украдены. Он решил, что все ей восстановит для того, чтобы она не слишком печалилась. И даже предпринял попытку. Я думаю, что для его кошелька это никакая не нагрузка. А потом не стал. И не стал, потому что то состояние, в котором были куплены эти украшения, не вернется уже никогда.
О.ЖУРАВЛЕВА: По тем поводам.
Т.УСТИНОВА: И он решил: пусть люди, которые их украли, будут счастливы, а мы найдем новые поводы и новые украшения. И мне нравится такой подход, молодец мужик.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, действительно. Я хочу сказать, что у нас большие молодцы наши радиослушатели, которые, несмотря на то, что были всякие хитрости в нашем вопросе, все прекрасно поняли. Действительно, эти два имени упомянуты рядом (двух писательниц - автора детективов и автора любовных романов), потому что это один и тот же человек.
Т.УСТИНОВА: Да.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я узнала об этом сегодня первый раз в жизни, честно. А наши слушатели знали и написали нам очень быстро и оперативно. И вот, кто у нас победитель: это Лена, чей телефон заканчивается на 7054, Юрий - 6982, Татьяна - 9855, Александр - 4196 и Борис - 5078. Были и всякие смешные варианты, в том числе, что они родились в один день, что это нобелевские лауреаты. Вот это меня прям потрясло. Я думаю: как? Список нобелевских лауреатов, тем более писателей, тем более женщин, небольшой. Но нет, Агата Кристи не получала Нобелевской премии, как ни грустно об этом думать. Она, кстати, была кавалерственная дама, что тоже неплохо.
Т.УСТИНОВА: Да. То есть посвященная в рыцари.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, кавалерственная дама Британской империи - это тоже не жук начхал. Мы вернемся в "Книжное казино". Здесь Татьяна Устинова, Майя Пешкова и Ольга Журавлева.
НОВОСТИ
О.ЖУРАВЛЕВА: В Москве 14:35, "Книжное казино" продолжается. У нас в студии Татьяна Устинова - писательница. Здравствуйте еще раз.
Т.УСТИНОВА: Здравствуйте.
О.ЖУРАВЛЕВА: А мы - ведущие этой передачи: Ольга Журавлева и Майя Пешкова. И снова здравствуйте.
М.ПЕШКОВА: Добрый день.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мы уже разыграли часть книг, я уже объявила победителей по одному вопросу. Не уходите далеко, у нас чуть ближе к концу будет еще вопрос по телефону - тоже очень хитрый. А вот хитрый вопрос от нашей слушательницы Лии, которой очень нравятся ваши книги, но, как ей кажется, вам нравится Рекс Стаут. Правда ли это?
Т.УСТИНОВА: Мне нравится Рекс Стаут, я этого совершенно не скрываю. Мне очень нравится Ниро Вульф. К сожалению, у меня не получается придумать историю со сквозным героем. Да, у меня есть романы, где есть сквозной герой, но я слишком нетерпеливая, мне хочется куда-то переметнутся, чтобы сейчас был роман про Чукотку, а потом про Париж, а потом про Москву, а потом еще про что-нибудь. А вот то, что ему удавалось на протяжении десятилетий описывать вот эту атмосферу... Чем хорош Ниро Вульф, помимо детектива и Рекс Стаут? Созданием мира, в котором они все живут.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кабинет.
Т.УСТИНОВА: Да. Ниро живет, Арчи Гудвин, живет их совершенно прекрасный повар. Сейчас у меня моментально вылетело из головы, как его зовут. Именно от Рекса Стаута я знаю, что омлет нужно взбивать 40 минут, чтобы он получился. Мне очень нравятся пивные крышки у него в столе, он считал количество выпитых бутылок, чтобы не перейти грань за день. Мне очень нравятся орхидеи, их старый скрипучий лифт и все, что там так прекрасно придумал Рекс Стаут. И вот еще что любопытно, девочки мои, что мне страшно нравится и что отличает эти романы от всех остальных романов со сквозными героями - это то, что Арчи Гудвину в 36-ом году 32 года, и в 59-ом 32 года, и в 70-ом тоже 32 года. Он абсолютно не заморачивался (Стаут).
О.ЖУРАВЛЕВА: Какой молодец.
Т.УСТИНОВА: И у него не было задачи, как вам сказать, создать "Сагу о Форсайтах". Он не писал историю клана или семьи, когда все старели, умирали, собачка, значит, сдохла, бабушка приказала долго жить, наследство растратилось - ничего этого нет. Они все время как бы в одном состоянии. И я, открывая книжку как читатель, точно знаю, что там найду. А мне это важно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Та же Агата Кристи... Недавно просто прочитала совершенно прелестные "Рождественские истории" ее, там были еще приложения биографические и всяческие иные, поэтому я под впечатлением. Там был такой нюанс, что она как раз страдала от сквозных героев.
Т.УСТИНОВА: Да, уставала.
О.ЖУРАВЛЕВА: Она от них страдала и уставала. И она рассказывала, как она придумала, что Пуаро будет бельгийцем и что он будет Геркулесом. Ей пришли эти идеи в голову (Эркюль). Но он у нее изначально был пожилым. И она говорит: "Это была моя ошибка, потому что сейчас ему уже за 100 перевалило". Ну потому что если уж реальности смотреть в глаза, то одно дело, когда это все происходит в 20-е годы, после Первой мировой войны, а когда это происходит значительно позднее, понятно, что этот пожилой человек уже очень пожилой.
Т.УСТИНОВА: У Марининой я очень люблю ее сквозную героиню - Каменскую.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я тоже люблю.
Т.УСТИНОВА: И я тоже жду всегда, когда выйдет следующий о ней роман, и тоже мне совершенно наплевать, сколько ей в данный момент лет уже.
О.ЖУРАВЛЕВА: Но все-таки Маринина очень старалась это блюсти, эту линию жизни героини.
Т.УСТИНОВА: Там немножко другой подход, конечно. Они и написаны по-другому, не так, как у Стаута. Но все равно. И Настя там как раз развивается. Она сначала молодая женщина, потом женщина среднего возраста, потом женщина среднего-среднего возраста. И все равно я ее жду с нетерпением именно потому, что это будет Настя.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну как в сериале: встреча с тем же диваном и с теми же героями.
М.ПЕШКОВА: И как в жизни.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну, в общем, да, конечно.
М.ПЕШКОВА: Я хотела спросить: вы любите ведь перечитывать книги, правда? Что у вас случилось с Жюлем Верном? Что за история?
Т.УСТИНОВА: Майечка, я взялась перечитывать Жюля Верна, потому что его стал читать мой сын, которому 12 лет. И, естественно, я со времен своего золотого детства не возвращалась к Жюлю Верну, а тут вдруг получилось, что я его взяла в руки и стала читать. И он меня просто перепахал, как Толстой Ленина.
О.ЖУРАВЛЕВА: Как Чернышевский Ленина.
Т.УСТИНОВА: Да-да-да. И я совершенно неожиданно для себя на примере этого великого прекрасного детского, ну назовем его фантастом и автором приключенческих романов, поняла, что от истории европейской терпимости, толерантности, ровного отношения ко всему свету, не только старому. Она насчитывает (эта история) меньше 100 лет. Потому что если вы сейчас возьметесь перечитывать Жюля Верна, ребята, вы будете поражены в самое сердце. Вот просто короткий пример, как поезд идет по прерии, в котором едет Филеас Фогг и его слуга Паспарту "Вокруг света за 80 дней" - замечательная история. На поезд нападают индейцы, страшные, кошмарные, ужасные недочеловеки, которые одним своим присутствием оскорбляют европейцев и англичан. Поезд давит этих индейцев, и их кишки наматываются на рычаг и колеса. Это описано очень живо.
О.ЖУРАВЛЕВА: Увлекательное произведение.
Т.УСТИНОВА: А австралийцы, которые в романе "Дети капитана Гранта" выходят навстречу каравану пилигримов, которые идут от одного побережья Австралии до другого, предводительствуемые лордом Гленарваном. И страницы на три рассуждения о том, можно ли считать австралийских аборигенов людьми только потому, что они умеют говорить.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну что вам сказать...
Т.УСТИНОВА: Нет, ребята, это француз - тончайший человек. 100 лет назад написал. Оль, не тысячу.
О.ЖУРАВЛЕВА: Французы были 200 лет назад гораздо более, я бы сказала, тонкие и толерантные, но не все.
Т.УСТИНОВА: Ну понятно. Не 500 лет назад. То есть это никому в голову не приходило: никакая терпимость, никакое ровное отношение ко всем.
О.ЖУРАВЛЕВА: Во всяком случае, Жюлю Верну не приходило это в голову.
Т.УСТИНОВА: И издателям его не приходило, и читателям. Такая история вышла.
О.ЖУРАВЛЕВА: История, леденящая кровь.
М.ПЕШКОВА: У меня еще есть вопрос. Мы живем с вами буквально в преддверии книжной ярмарки, которая откроется в самом начале сентября на ВВЦ. Это традиционная московская международная книжная ярмарка. Вы будете в ней участвовать?
Т.УСТИНОВА: Да. Каждый год участвую. Это одно из моих самых любимых событий в году. Это осень, время возвращения к себе, это начало всего. Недаром древние славяне Новый год праздновали осенью.
О.ЖУРАВЛЕВА: Потому что сбор урожая.
Т.УСТИНОВА: Потому что сбор урожая и потому что как бы все впереди. То есть все самое трудное, зиму пережить и так далее. Чтоб легче было зиму коротать, чтоб холод вас ночами не томил, свечами запаситесь до утра и разожгите в комнате камин. Совершенно замечательные тоже стихи. И я всегда принимаю участие в книжной ярмарке. Надеюсь, что и в этом году буду. Всегда я бываю там в последний день - в день закрытия. То есть, видимо, 7 числа. И роман новый выходит, который я написала, просто получая удовольствие, хотя это редчайшее состояние. Роман называется "Ковчег Марка", и даже мне, при моем отношении к себе (сказать, сложном - ничего не сказать, сказать, уничижительном - тоже ничего не сказать), он нравится.
О.ЖУРАВЛЕВА: Обычно когда роман новый, он все-таки как-то дороже. Нет?
Т.УСТИНОВА: Обычно не нравится. Я боюсь его даже в руки брать, потому что я моментально там нахожу кучу каких-то ошибок, дурацким образом построенных фраз, неправильных заходов и переходов. Потом я остываю, и уже вроде ничего. А поначалу нет. А этот вот... Ну у меня еще есть один такой роман, написанный давным-давно. Называется "Хроника гнусных времен". И вот этот "Ковчег Марка" так мне нравится! И там даже две параллельные истории, такие личные (не буду называть их любовными). И там, на мой взгляд, достаточно удачный детектив. Кому попадется после ярмарки, прочитайте.
О.ЖУРАВЛЕВА: Пишут вам наши слушатели: "Как насчет реальных прототипов? Они есть у вас?"
Т.УСТИНОВА: Конечно. Почти все герои имеют реальных прототипов, и редко получается так, что из нескольких человек собран один. Но бывает и так. Но мужчины в романах, в основном откуда-то пришедшие ко мне. Где-то подсмотренные, откуда-то появившиеся. Они не придуманные.
О.ЖУРАВЛЕВА: То есть, дорогие радиослушатели, когда вы читаете Устинову, она не описывает собственного мужа в этих произведениях. Вы это, пожалуйста, учтите.
Т.УСТИНОВА: Нет-нет-нет, не описываю ни мужа, ни сына, тоже памятуя о Марине Цветаевой и полностью с ней соглашаясь: я считаю, что близких описывать страшно. И копаться в них, выискивая...
О.ЖУРАВЛЕВА: И потом придумывая...
Т.УСТИНОВА: Да. Это настолько страшно, что я никогда за это не возьмусь, не будучи Федором Михайловичем Достоевским.
О.ЖУРАВЛЕВА: Человеком очень нездоровым.
Т.УСТИНОВА: Да. Но зато он ничего не боялся. Гений потому что был, в отличие от многих из нас. И все, что приходит в эти романы, где-то подслушивается, подглядывается, откуда-то берется. Прототип есть.
Сообщение: 1939
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.09.14 01:52. Заголовок: И окончание: О.ЖУРА..
И окончание:
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну что, давайте все-таки спросим. Наш великолепный вопрос, который меня страшно занимает. Опять-таки все на совести у Татьяны. Татьяна сформулировала следующим образом... Вы еще не звоните, вы же пока не знаете, на что вы отвечать будете. Ну что вы, ей-богу? Давайте, соберитесь. По слухам, именно в библиотеке Ватикана хранится самая большая коллекция такой литературы: 25500 томов. Какая литература имеется в виду? Ну, вы знаете, она бывает фантастическая...
Т.УСТИНОВА: Детективная, атеистическая.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Какая угодно может быть, действительно. И еретическая какая-то, и всякая прочая. Еще раз: в библиотеке Ватикана самая большая, по слухам, коллекция этой самой литературы - больше 25 тысяч томов. 363-36-59, код Москвы 495. А ну-ка, как вы думаете, какая большая коллекция хранится в Ватикане, какой литературы? Можно ответить одним словом. Алло, здравствуйте! Слушаем вас. Оп, не получилось. Так, еще раз. Такое количество звонков, что я прям боюсь, что мы не...
Т.УСТИНОВА: Вот вам лето в городе, Оль. Люди все слушают радио "Эхо Москвы".
О.ЖУРАВЛЕВА: У нас что-то не хочет активироваться. Да, хотят выиграть все. Сейчас еще раз попробую. О, все, уже лучше. Алло, здравствуйте, слушаем вас.
СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте. Может быть, эротических?
О.ЖУРАВЛЕВА: Как вас зовут?
СЛУШАТЕЛЬ: Елена.
О.ЖУРАВЛЕВА: Елена, вы, во-первых, говорите таким специальным голосом, красивым.
Т.УСТИНОВА: И правильно делаете.
О.ЖУРАВЛЕВА: А, во-вторых, вы абсолютно правы. Это коллекция эротической литературы. А как вы догадались?
СЛУШАТЕЛЬ: По-моему, я где-то читала.
О.ЖУРАВЛЕВА: Вот, вы еще и прекрасный читатель. Я записала ваш телефон.
Т.УСТИНОВА: Спасибо.
О.ЖУРАВЛЕВА: Спасибо вам огромное, Елена. Это было блистательно. Вы получите коллекцию детективной литературы.
Т.УСТИНОВА: С эротическими сценами.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, с небольшим включением эротических сцен в память об этом самом. Елена, это было прекрасно. Во-первых, голос меня совершенно поразил. Я почувствовала, что человек должен ответить. Это просто потрясающе. Замечательно. Чего только не ждешь от Ватикана.
Т.УСТИНОВА: Ну да.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я бы, скорее, предположила, что всякие еретические там, апокрифические евангелие, это было бы логично. Но тогда бы не было вопроса. Ну хорошо, да, действительно. Это прекрасно.
Т.УСТИНОВА: На самом деле мы же оговорились, что это по слухам. Мы точно-то ничего не знаем.
О.ЖУРАВЛЕВА: Может, какой-то кардинал проболтался?
Т.УСТИНОВА: Да. Как сейчас отмечался очень широко юбилей (назовем это так) Сергия Радонежского, который поднял Русь на Куликовскую битву, который объединил всех, чтобы отразить нападение татар. И ни один человек не сказал о том, что если бы не Иван Калита, который в этой Орде дневал и ночевал, который изворачивался, врал, платил какие-то безумные взятки, покупал ярлыки в Орде на княжение, который 70 лет не допускал набегов Орды на Русь, который со своей этой нашей Москвой носился, как с писаной торбой, только для того, чтобы выросло поколение, которое не знало ордынских набегов. Потому что набег Орды - это было так страшно, что никто бы не вышел ни на какое Куликово поле воевать, кто помнил бы о том, что такое набег Орды. Оставшиеся в живых (их почти никого не осталось). И выросло поколение, даже 2 (70 лет), которые не помнили ордынских набегов. И если бы не Калита, никого бы не поднял никакой Сергий Радонежский. Некого было бы поднимать. Тут не осталось бы ни одного человека.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну в исторических юбилеях и чествованиях вообще никогда не бывает справедливости.
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Потому что каждый раз мы говорим: это самая великая война в истории человечества.
Т.УСТИНОВА: Да. Поэтому тут точно сказать нельзя.
О.ЖУРАВЛЕВА: Это правда. Ну, все любопытствующие, у нас для этих целей есть наш дружественный журнал "Дилетант". Там все острые моменты обсуждаются.
Т.УСТИНОВА: Я нашла, Майечка мне как-то тоже дарила. Я нашла прошлогодний "Дилетант" (целую подборку) у себя в кабинете, где-то тоже зарытую между книгами. Тоже всех радиослушателей призываю, у кого остался старый "Дилетант": ребята, почитайте. Это такое прекрасное чтение, вне зависимости от сиюминутности происхождения. То есть там какие-то новости дня можно не читать, а статьи - прекрасные. Я просто удовольствие получила.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я хочу сказать, что наша программа началась сегодня с "Московских старостей", которые самые актуальные новости столетней давности. Вот они тоже очень хорошо помогают от депрессии. Ты понимаешь, что мир не меняется, человек такой же и вообще все так же. И ты как-то сидишь спокойно и думаешь: значит, как-то и дальше протянем, если будем себя прилично вести - каждый индивидуально. А у вас есть личный способ борьбы с депрессией? Только не говорите, что работа. Ну какой-то особенный?
Т.УСТИНОВА: Не-не-не. Работать в депрессии у меня не получается решительно, потому что тогда получаются абсолютно депрессивные тексты, все сводящиеся к тому, что вокруг все очень плохо, и мы все умрем, что и без меня ясно абсолютно каждому. И мой способ спасения от депрессии - это, например, позвать гостей. Благо, у меня дети, у них много друзей, которых можно в любую минуту приманить вкусным кормом. Они очень любят поесть: это молодые мужики, их приезжает иногда человек по 6. Иногда с барышнями, иногда одни. Я, как грузинская женщина, накрываю столы, меняю блюда, сервировки, салаты. Они едят, мы разговариваем, и, оказывается, на следующее утро, что жить уже стало легче. Правда, честно, потому что они какие-то необыкновенно умные, у них совершенно замечательное чувство юмора, с ними есть, о чем поговорить. Слухи о том, что все молодое поколение представляет собой какое-то необученное, неграмотное стадо, сильно преувеличены. Это неправда.
О.ЖУРАВЛЕВА: В этом есть что-то удивительное.
Т.УСТИНОВА: Пироги пеку. Я люблю их печь. Но пироги печь лучше тоже, когда ты в настроении.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тесто не любит депрессивных людей.
Т.УСТИНОВА: Да. И когда ты над ним вздыхаешь, страдаешь и думаешь: "Боже мой, где ж мне взять денег на отпуск, как бы мне заплатить налоги", оно получается какое-то пресное и ужасное. Но, тем не менее, поговорить про это я очень люблю. Например, пришли какие-то гости, я подаю пирог и говорю: "Яблочный пирог, - я повторяю за своей бабушкой, - Это пирог позднего лета". Пироги с ягодами (с любыми) - с малиной, с клубникой - это пироги раннего лета, а яблочный - позднего. Но обязательно яблоки должны быть после Яблочного спаса. А Яблочный спас еще не наступил, поэтому сейчас яблоки в пироги несколько мягковаты. И они все меня слушают.
О.ЖУРАВЛЕВА: Что это было?
Т.УСТИНОВА: Да-да-да. И просто я прям понимаю: все, что я им сейчас изложила, они тоже изложат когда-нибудь кому-нибудь. Например, детям своим или женам, и это не пропадет.
О.ЖУРАВЛЕВА: Особенно женам.
Т.УСТИНОВА: Это бабушка моя говорила. А мне это важно, и я прихожу в прекрасное настроение. Кофе люблю попить.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тоже помогает, да. Самый последний вопрос. Вас все время спрашивают про рецепты женского счастья, причем спрашивает Дмитрий, что интересно. Скажите, Татьяна, а бывает отдельно мужское или женское счастье?
Т.УСТИНОВА: Не знаю.
О.ЖУРАВЛЕВА: Или оно какое-то человеческое?
Т.УСТИНОВА: Наверное, да. Наверно, человеческое. Вы знаете, женского счастья именно рецепт я могу сказать: не переделывать мужчину, который рядом. Не перевоспитывать. Как только ты за него вышла замуж или обрела в качестве спутника жизни, взять сразу себе в голову... Вот вчера, 9 августа, не надо сегодня 10 августа начинать его воспитывать, чтобы он перестал пить пиво, перестал ходить на рыбалку, чтобы вместо того, чтобы посещать свою маму, начинал посещать вашу, чтобы он начинал выглядеть, как Брэд Питт - вот этого делать нельзя категорически. Если вы понимаете, что вы с ним не уживетесь, не надо начинать. Не портите жизнь ни себе, ни ему. Если это просто один раз взять в разум и на всю оставшуюся жизнь, то женское счастье грянет просто немедленно.
О.ЖУРАВЛЕВА: С неба свалится. Спасибо большое. Вот люблю программы с оптимистическим финалом. У нас в гостях сегодня писатель Татьяна Устинова, все ее прекрасные, увлекательные книги, которые вы так любите, судя по sms, вы сегодня имели возможность выиграть. Майя Пешкова, Ольга Журавлева. А напоследок еще послушайте книжные новости, которые для вас подготовил Илья Эш. Тоже пойдет на пользу. Всем спасибо.
Сообщение: 1942
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.09.14 02:45. Заголовок: На днях в нью-йоркск..
На днях в нью-йоркском районе Квинс состоялось торжественное открытие улицы Сергея Довлатова. По этому случаю - публикация Александра Гениса:
Dovlatov Way
Готовясь к торжественной церемонии, во время которой муниципальные власти Нью-Йорка повесят табличку с новым названием, я не удержался и позвонил старинному приятелю из Квинса.
– Как тебе нравится жить на улице Довлатова? – невинно спросил я.
В ответ в трубку возмущенно фыркнули. На этом закончился наш спор, начатый треть века назад, когда Сергей только появился – и на Западе, и в Квинсе, и в эмигрантской литературе.
– Эстрада, – вынес тогда вердикт мой товарищ, наслушавшись довлатовских баек, – в словесности он долго не протянет.
Тогда это мнение было скорее преобладающим, чем еретическим. Ведь в отличие от большинства других эмигрантских авторов, Довлатов в Советском Союзе практически не печатался. Светила "третьей волны" – Синявский, Аксенов, Войнович, Владимов, не говоря уже о двух китах Русской Америки Солженицыне и Бродском, – обладали большой литературной и диссидентской славой еще до эмиграции. Довлатов же начинал практически с нуля. Хотя его приезду предшествовали несколько очень успешных публикаций в зарубежной периодике, читатель не очень понимал, чего ждать от этого автора.
Тем удивительней, как стремительно разворачивался роман Довлатова с читателями. Казалось, что Довлатов работал с теми же темами, что и другие авторы: кошмары лагерей, цензурные преследования, лицемерие режима, богема, двоемыслие интеллигенции, пьянство, разврат и прочие безобразия советской жизни. Однако читатели, опережая большинство критиков, сразу почувствовали как новизну довлатовского стиля, так и обаяние его мировоззрения.
Прежде всего, Довлатов никого не учил. Его юмор был скрытым, мастерство – тайным, эффект – незабываемым. Поэтому и оторваться от его страниц еще никому не удавалось. Бродский как-то сказал, что прочел каждую книгу Сергея, не вставая с кресла. При этом Довлатов писал демонстративно просто, избегая и приемов психологической прозы, и модной в его питерской среде авангардной техники (пародией на последнюю может служить довлатовская фраза “Я отморозил пальцы рук и уши головы”).
Многое в триумфе довлатовской прозы объясняет его жизненная философия, вернее – ее отсутствие. Он описывал жизнь вне догмы, отказываясь заменить плохие, вредные идеи хорошими, правильными. Довлатов был внеидеологическим писателем, ибо не верил в способность общих мыслей формировать индивидуальность. Его интересовали исключения, потому что он не признавал правил и считал эксцентричность залогом подлинности. Набор этих качеств был необычным для современной ему литературы, которая, в сущности, продолжала эстетику шестидесятников. Довлатов из нее выпадал, открывая новые возможности для той прозы, что нравилась всем.
Писательское кредо Довлатова, в сущности, не менялось в Америке. Но если в старых книгах ("Зона", "Компромисс", "Заповедник") материал был советским, то в новые ("Иностранка", "Филиал") попадала эмигрантская жизнь, описанная безжалостно и смешно. Автор отнюдь не льстил читателю, но никто не обижался, потому что Довлатов предлагал доверительный и увлекательный способ общения с читателями. Он не ставил себя выше них. Сергей лучше многих знал, что написанное выворачивает наизнанку душу автора даже тогда, когда он делает все, чтобы ее скрыть. Нет, не “даже”, а именно тогда, когда автор старается выглядеть на письме лучше, чем в жизни, он падает с пьедестала в лужу.
Открыв этот закон, Довлатов сдавался бумаге таким, каким был, а для этого, помимо таланта, нужна отвага и опыт. Четверть века спустя Довлатов остается самым популярным автором, появившимся в эмиграции. Теперь в этом сможет убедиться каждый прохожий, попав на Sergey Dovlatov Way.
Один американский журналист спросил меня: «А это правда, что вы написали первую книгу о Гарри Поттере целиком на салфетках?» Помню, я едва сдержалась, чтобы не ответить: «Нет, дорогуша, на чайных пакетиках, конечно же».
Бедность — это унижение, страх, тоска и много других страшных слов. Только дураки романтизируют бедность.
Несколько лет назад я получила письмо от одной организации — кажется, американской, — которая хотела присвоить мне титул предпринимателя года. В ответ я написала, что очень сожалею, но вынуждена отказать, поскольку богатой я стать не хотела, а просто написала хорошую книгу, про которую с самого начала понимала, что она хорошая.
Наверное, поттеромания сродни битломании, так что могу сказать, что в какой-то момент я почувствовала себя, как кто-то из The Beatles — но за одним исключением. Они могли повернуться друг к другу и сказать: «Ну вот, мы знамениты». А мне поворачиваться было не к кому.
Известность бывает разной, и известность писателя — особенная. Никто не будет посылать папарацци, чтобы караулить писателя в бикини.
Моя жизнь весьма обыденна, а кто-то даже назовет ее скучной. Я люблю готовить, я люблю быть дома с детьми, и лишь время от времени я могу нацепить красивое платье и отправиться на премьеру.
Самое ужасное, что происходит сейчас в моей жизни, — это пустой холодильник. Да, прямо сейчас мой холодильник абсолютно пуст, и я понятия не имею, что мы будем есть на ужин. Такие дела. Ничего страшнее этого я припомнить не могу.
У меня никогда не получалось вести дневник дольше двух недель.
Я стараюсь не читать бабских книг, фэнтези и научной фантастики, но я готова дать шанс любой книге, если она лежит рядом, а у меня есть лишний час. Чтобы научиться писать, надо много читать — только это и помогает.
Я поклялась своему редактору, что никогда не возьму в руки «Пятьдесят оттенков серого».
В сказках не нужен секс. Никто не трахается на фоне единорогов.
Я не отношусь к своим книгам, как к детям. Я смотрю на своего сына, и в моих глазах он идеален, но когда я смотрю на свою книгу, я всегда думаю о том, что бы в ней поменяла, будь у меня возможность.
Молодежь не может знать, что такое старость. Но я ненавижу взрослых людей, которые забыли, что значит быть молодым.
Не понимаю, почему вдруг слово «толстый» стало самой страшной характеристикой человека. Неужели толстый хуже мстительного, завистливого, поверхностного, тщеславного, скучного или жестокого?
Никто в британии не кажется мне таким лицемерным, претенциозным и нелепым, как самый обычный представитель среднего класса.
Люди обладают уникальным умением выбирать для себя то, что нужно им меньше всего.
Я бы хотела остаться в памяти как женщина, которая получила все, что возможно, от того таланта, который ей был дан.
Мне нравится обыденность, с которой приходит смерть. Мы ожидаем звуков труб, величия, грандиозности, но первая смерть, с которой мне довелось столкнуться близко, — смерть моей матери — была пугающе обыденной: она просто умерла.
Больше всего на свете я сожалею о том, что моя мать так и не узнала, что я стала писателем.
Не так давно я встретила в магазине одну девушку. Ей было двадцать с небольшим, она подошла ко мне и сказала: «Можно я вас обниму?» Я кивнула, и мы обнялись. А потом она говорит: «Вы — это мое детство». Такие вещи нечасто слышишь.
Мне кажется, что самое ужасное в войне — это дети, оставшиеся без родителей.
Я всегда говорю громко. Когда тебе есть что сказать, ты не можешь шептать.
Сообщение: 1982
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 20.09.14 03:24. Заголовок: Очень интересное инт..
Очень интересное интервью с Дмитрием Быковым на сайте "Фонтанка.ру": Дмитрий Быков: "Страна абсолютно готова к интеллектуальному взрыву - уже сейчас"
Ирина Тумакова
Дмитрий Быков согласился поговорить с "Фонтанкой" только об одном: о литературе. "Это единственное, в чём я более или менее разбираюсь", – скромно добавил он – год назад предсказавший присоединение Крыма и 7 лет назад описавший войну на Украине и травлю артистов. Разговор о литературе с писателем, поэтом, журналистом и школьным учителем Дмитрием Быковым коснулся, конечно, и литературы тоже.
– У Пастернака есть стихи, которые вы приводите в своей книге: "Едва народ по-новому сознал конец опеки, его от прав дарованных поволокли в аптеки"…
– Это цитата из "Лейтенанта Шмидта", соответственно, нужно делать поправку на тот сюжет и ту эпоху, но да, действительно, у Пастернака есть такое четверостишие.
- Так "поволокли в аптеки"? Мы ведь тоже в 90-е годы думали, что какие-то "дарованы права", на что-то рассчитывали?
– А мы не рассчитывали.
- Вы и не рассчитывали? А почему?
– Потому что я знал, во-первых, российскую историю. А во-вторых, я примерно представлял себе глубину и легитимность тех перемен, которые произошли в 90-е. Всё очень быстро начало подменяться довольно примитивным дележом, довольно глубоким моральным падением. От великой науки и культуры бывшего СССР мы стремительно откатились в средневековье, в национализм, в религиозное мракобесие. Я как раз, скорее, любил 70-е годы при всей их гнилости. И к Советскому Союзу у меня отношение неоднозначное. А с людьми 90-х годов я был в довольно жёстких контрах. Я вообще никогда не был либералом. Я и сейчас им, так прямо скажем, не являюсь. Просто сейчас мы все находимся в одной лодке. Сейчас у всех политических сил в России желание одно: чтобы у нас всё-таки была политика, а не тотальная её имитация. Потом мы будем ругаться, ссориться, размежёвываться, пойдёт нормальная жизнь. Сейчас, я думаю, мы едины. Но это ненадолго.
- Так вам в лодке с либералами некомфортно? По-моему, там хорошая компания.
– Я не делю людей на либералов и нелибералов. Слово "либерал" давно утратило всякий смысл. Когда-то либерализм был очень точным выбором слабака. Потом либерализм стал проявлением гражданского мужества. Сейчас "либерал" – это такое клеймо, которое ставят псевдопатриоты, уверенные, что все постоянно хотят отнять наши земли и недра. Я в этих категориях не мыслю. Есть люди, которые хотят, чтобы в стране была жизнь. А есть люди, которые хотят, чтобы была постоянная война всех со всеми, потому что война всё списывает. Я в стране, похожей на военный лагерь, жить не хочу. "В 1970-е на доске стояла комбинация с неочевидными продолжениями. А потом её смахнули с доски – и жизнь колоссально упростилась"
- Вы сказали в одном интервью, что мы сейчас далеко отошли от Советского Союза 70-х годов.
– Мы провалились очень глубоко. Если посмотреть на средний уровень советской культуры, советской науки, советской философской мысли 70-х годов, то всё-таки там были такие фигуры, как Ильенков, Мамлеев и "Южинский кружок". Александр Мень – тоже человек 70-х годов. И очень многие. Я как раз настаиваю на том, что 1960 – 1970-е годы были самым интересным временем в советской истории и самым обещающим. На доске стояла комбинация с неочевидными продолжениями. А потом эту комбинацию просто смахнули с доски – и жизнь колоссально упростилась. Иное дело, что для того, чтобы получить 60 – 70-е годы, надо было пройти и 30-е, и 40-е – довольно ужасные времена. Я не уверен, что я готов покупать сложность 70-х такой ценой. Сейчас мы находимся в 30 – 40-х, хотя и не в пример меньше масштаб: труба ниже, дым жиже. Впереди у нас, конечно, бурный расцвет и новая "оттепель", новые толстые, достоевские и так далее.
- Вы сказали о цене…
– Да, до этого надо прожить довольно мрачный конец "николаевского периода". С его Крымской войной, с его мёртвым десятилетием – последним, с его международным позором и внутренним террором. Это надо пройти. И этой ценой, видимо, купить новый расцвет.
- Но ведь в 30 – 40-е всё-таки что-то говорило о том, что появятся писатели, появятся философы, поэты. Сейчас вы такие признаки видите?
– Ничего об этом не говорило! Понимаете? Возьмите начало 40-х годов XIX века: вытоптанное мёртвое поле. И как только на нём появлялся какой-то росток, типа Достоевского, этот "росток" немедленно садился. Или ехал в ссылку – как Салтыков-Щедрин. Или попадал на съезжую, как Тургенев, который за некролог Гоголю попал в тюрьму и там написал "Муму". Я уж не говорю про Некрасова, который в этот момент, для того чтобы чем-то заполнять "Современник", обязан был в четыре руки с Панаевой писать несчастные "Три страны света" и "Мёртвое озеро". Почему? А нечего печатать, нет литературы! Ничто в 50-е годы, в начале их – в 52-м каком-нибудь, не указывает на возможность нового взлёта: Гоголь задыхается, как рыба на песке, и погибает от этого в конце концов. Подыхает страна при полном отсутствии кислорода. Наиболее наглядно это время выражено в сне Обломова. А ведь сон Обломова написан в конце 1840-х. Весь роман закончен в 1859-м, когда и увидел свет. Но состояние России в это время – это состояние Обломова, который понимает, что надо встать с дивана, но встать не может. Длится этот мрачный, страшный, непроходящий сон. И ничто абсолютно в тогдашней России не указывает на то, что в ней будет когда-то такой феерический расцвет культуры.
- Я хочу уточнить: нас тоже ждёт феерический расцвет культуры?
– Да, и я бы не советовал любителям серости обольщаться: их время – ненадолго. Россия – такая страна, что она без кислорода долго не выдерживает. Нам все эти "заморозки" нужны только для того, чтобы тем более бурной и тем более счастливой была наша "оттепель".
"У русской идеи нет никакой позитивной программы, кроме того, что мы самые добрые – поэтому всех сейчас убьём"
- Сейчас Россия понимает, что "надо вставать с дивана"?
– Конечно, она понимает! Просто у неё, видите, как у всякого спящего, такие парадоксальные реакции: сон, кошмар, обморок. Она в этом сне то представляется себе самой великой, то видит себя изолированным островом, то видит себя самой бедной и самой доброй. Это какие-то сонные, странные галлюцинации. Потому и позитивной программы у нынешней русской идеи нет никакой. Кроме того, что мы самые добрые, поэтому всех сейчас убьём. Никакой позитивной программы нет. Это сон! Сновидческие какие-то галлюцинаторные комплексы мучительные. Ну, ничего, каждый сон, как мы знаем, заканчивается.
- У меня на каждом шагу возникает ощущение дежавю: постоянно кажется, что то, что происходит сегодня, уже описано в литературе…
– Всё, что нужно сказать о нашем времени, сказано в статьях Мережковского времён реакции. Там сказано, что реакция – это наши плоть и кровь, что у других наций реакция появляется как ответ на революцию, а у нас реакция – это наш способ движения вперёд. Мы, мобилизуясь тотально в условиях реакции, способны развиваться. И чем эта реакция мертвее, тем быстрее наше развитие. Вот это замечательные слова. Всё, что написано у Мережковского в сборниках статей с 1907-го по 1913 год, – всё можно перепечатывать без малейшей правки. Ну, конечно, с оглядкой на цензуру: вас могут после этого закрыть. Я вот в лекциях своих детям-школьникам говорю, что Мережковский – это пророк русского XX века. Хотя под конец жизни он наворотил несколько довольно существенных ошибок – взял деньги у Муссолини на книгу о Данте, одобрил Гитлера, но ему, простите, было 75 лет. В этом возрасте человек не всегда способен адекватно и быстро среагировать на реальность. А вот когда ему было сорок, он был гений.
- То, что вы сказали сейчас, действительно похуже 70-х.
– Почему?
- "Перепечатаете Мережковского – вас могут закрыть". Всё-таки в 70 – 80-е годы говорить эзоповым языком можно было.
– В 70 – 80-е годы Россия была сложнее. Щелястее. Уровень свободы системы определяется её сложностью, а не мерой политической свободы. Это была сложная страна, в которой много было всего. И естественно, что в этой стране могла, пусть в журнале "Байкал", появиться "Улитка на склоне", мог появиться Беленков – эзоповы тексты, Шкловский мог сказать то, что ему хотелось. В нынешней России предварительная цензура, конечно, глупее и жёстче, менеджеры среднего звена активнее. Абсурда больше, потому что Государственная дума всё время заботится о нашей морали. Но я-то как раз сторонник мнения, которое недавно высказал Кончаловский: чем больше абсурда – тем лучше, потому что это ускоряет прогресс.
- В одном интервью вы сказали, что людей не удалось массово свести с ума.
– Конечно, не удалось.
- Мне кажется, всё-таки удалось: есть такая фраза – общество разделилось на "колонну № 5" и "палату № 6".
– А ещё есть фраза, что общество разделилось на "Крымнаш" и "Намкрыш". На самом деле общество делится всегда на три части. Одна часть – это такие условные "западники" и сторонники демократических свобод. Их иногда называют либералами, иногда пендосниками – неважно. Вторая часть, условный "крымнаш", – это люди, обманутые очень примитивным гипнозом самого неприкрытого шовинизма, иногда уже просто на грани фашизма. Такие люди тоже есть. Они радуются смертям, они любого сторонника мира объявляют сторонником войны и говорят: вы защищаете убийц. "Да, а вот когда наши в Одессе горели!.." Хотя в Одессе горели не они, им примазываться к этой трагедии никак нельзя. И если бы услышали голос "Марша мира" в апреле, то никто бы и не горел в Одессе.
- А третья часть?
– Третья часть довольно большая. Она инертна традиционно. И она выбирает сторону победителя. Это та "вековая тишина", помните, у Некрасова? "В столицах шум, гремят витии, кипит журнальная война, а там, во глубине России, – там вековая тишина". Расшевелить эту "вековую тишину", с одной стороны, не дай бог. Потому что мы получим сразу же гражданскую войну. А с другой – её и не надо расшевеливать. Потому что это люди, которые живут вне любых социальных гипнозов. Они заняты выживанием повседневным, производством, семьёй, их не интересует нравственность (ну, такое концентрированное выражение нравственности, как политика), дух времени их не интересует. Они живут в своём таком довольно циничном, довольно весёлом традиционном русском мире. Ведь русские пословицы тоже очень циничны всегда, да? И вот это большинство – оно не заражено шовинизмом ни в какой степени. Как не заражено оно и либерализмом. Они совершенно не имеют ни убеждений, ни принципов. Всё вместе – это как такая огромная прокладка с очень маленькими крылышками. Русское общество – это толстая, тяжёлая, большая, прекрасная какая-то субстанция, по бокам у которой расположены вот эти два маленьких "крыла" – левое и правое.
"Ребята, я вам в лицо хочу сказать: вы – идиоты"
- А как же 85 процентов, которые радостно поддерживают власть?
– Это 85 процентов инертных граждан, которые не хотели бы перемен завтра. И, может быть, не хотели бы их вообще. Ну зачем им перемены? Есть же стандартный мем – "полки ломятся". Есть даже отдельные идиоты, которые говорят: "Никогда ещё Россия не жила так хорошо, так сытно и так свободно!" Простите меня, но это действительно идиоты. Ребята, я вам в лицо хочу это сказать: вы – идиоты. Ну, вот у них такое представление о сытости и свободе. О хорошем и плохом. Но это вовсе не значит, что 85 процентов одобряют происходящее.
- Но у нас параллельно растут два "столбика": курс доллара и поддержка президента.
– Я не знаю, может быть, тем, кто поддерживает президента, платят в долларах? Тогда этот параллельный рост можно как-то объяснить. Но если говорить серьёзно, то, конечно, они не растут. У нас поддержка президента может достигнуть 100 процентов, может – ста двадцати. Это не изменит ситуацию.
"Российское общество всегда было и будет похоже на огромное цветущее болото. Кому не нравится – есть сьерра, пампасы…"
- У людей в головах просто оруэлловское "двоемыслие": им говорят, что мир – это хорошо, но тут же рассказывают, как хорошо воевать. И так далее. Что с этим делать?
– Слушайте, а зачем с этим что-то делать? Это может стать источником анекдотов. Прекрасных анекдотов, сейчас в России опять появился анекдот. Это может стать источником неплохой литературы. Двоемыслие – это же лучше, чем единомыслие.
- Но всё-таки в той "прокладке", о которой вы говорили, есть какой-то "слой" людей, которые хотят понять, что на самом деле происходит.
– Не беспокойтесь, эти люди всё прекрасно понимают. Российское общество всегда было и будет похоже на огромное цветущее болото. Но болото – это ландшафт не хуже многих. Есть горы, есть пески, есть пустыни. И я совсем не думаю, что мне лучше было бы жить в пустыне. Мне нравится, может быть, жить в этом болоте, в котором всё всегда сохраняется. Которое обладает невероятно богатой флорой, очень причудливой фауной. Концентрирует в себе всё. Вы знаете, что в болоте труп может сохраняться неразложившимся веками. Так оно у нас и происходит. Проточной воды, конечно, нет. Но бабочки летают интересные. Если мы осушим это болото, то неизвестно, будет ли лучше.
- Вы сами назвали идиотами людей, которые считают, что Россия никогда не жила так хорошо. Значит, что-то с этим болотом неправильное происходит?
– Нет, я думаю, что с ним всё происходит правильно. Потому что эта среда воспроизводится, значит, надо признать её оптимальной. Вы ничего с этим болотом не сделаете. Вы можете сделать его комфортным для передвижения, проложить какие-то гати, сделать его карту. Можно, наверное, как-то взаимодействовать с флорой и фауной. На нём что-то очень хорошо растёт. В конце концов, в нём залегает прекрасный торф. Это наша литература: вот такой торф для всего мира. Замечательное топливо, которым потом весь мир отапливает свои помещения. Газ какой-то болотный. Наверное, надо просто понять: да, это такая среда. Кому не нравится это болото, а оно многим не нравится, ну, пожалуйста – есть сьерра, есть пампасы…
- Что-то подобное уже говорил Дмитрий Медведев, когда был президентом: кому не нравится – валите.
– Нет, это не значит "кому не нравится – валите". Это просто значит: если вы здесь живёте, то, наверное, резонно выработать какие-то практики взаимодействия с этим рельефом. Не надо требовать от болота, чтобы в нём были горы. Или чтобы в нём росли какие-то сухолюбивые растения. Здесь растут влаголюбивые растения.
- Но если мы живём в этом болоте, то, наверное, хотим, чтобы торф в нём был…
– Да.
- ...чтобы росли кувшинки, или что там бывает на болоте…
– Кувшинки, да!
- ...чтобы труп, наконец, сохранялся вечно – как полагается.
– Да.
- А в нашем "болоте" уже и как-то и торф пожиже, и кувшинки усохли…
– Нет! Всё происходит: возобновляется русский исторический цикл. Он ходит по кругу всегда. Может быть, кому-то, как мне, например, хочется разрыва этой бесконечности, хочется чего-то другого. Но ведь понимаете, я не уверен, что с Россией в её нынешних географических границах возможны какие-то перемены: при таком характере территории, при таком её размере, разноприродности, возможен только такой характер власти. Но у этого "болота" есть огромные преимущества. Оно предсказуемо, оно стабильно, оно экзотично. Более экзотической страны, чем Россия, нет на карте. Другое дело, что это болото в известный момент может скопить в себе критическое количество метана. И просто рвануть. Может случиться торфяной пожар. Вы знаете, как горели болота во время жары. Сейчас такая, условно, политическая жара. Действительно, это возможно.
- А кто его начнёт – этот пожар?
– А от чего начинаются пожары? Климат плюс метан. Сейчас метана в России страшное количество. Сейчас действительно очень взрывчатая страна. Взрывоопасная. Людям нечего делать. По большому счёту, лишние здесь все. Кроме тех, кто обслуживает трубу. Ни учёным, ни литераторам, ни кинематографистам тут не комфортно. Отъехало огромное количество талантливых и перспективных людей. Расплодилось огромное количество людей, которые профессионально зарабатывают разжиганием ненависти. Ну, естественно, в этих условиях взрывчатость повышается. Мы можем вполне доиграться до того, что России просто не будет. Россия может влезть в войну, может начать войну, может сделать вид, что она начала войну, может устроить провокацию…
- Разве Россия уже не влезла в войну?
– Официально Россия в войну не влезла. Но в Европе может начаться третья мировая война. Очень похожая по сценарию на войну 100-летней давности. Пока 100-летний цикл соблюдается безупречно, 14-й год есть 14-й год. Хотя я не верю в это. Мне кажется, что, во-первых, сработает инстинкт самосохранения народа, во-вторых, уровень "торфа" действительно пожиже. Пассионарность в нём не та.
- Это по каким признакам видно?
– Нам же дан в ощущение очень наглядный масштаб происходящего! Вот у нас был тунгусский метеорит, обозначивший русскую национальную катастрофу. И был челябинский: примерно в 100 тысяч раз жиже. Реформы, революция, социальные сдвиги будут ровно того же масштаба. Некоторые их просто не заметят. "В России не надо быть пророком, чтобы предсказывать. Достаточно быть историком"
- Вы сказали – болото предсказуемое. Кто мог год назад предсказать, что Россия будет воевать с Украиной?
– Я! Моё предсказание об этом растиражировано на "Эхе Москвы": режиму необходима экспансия, точкой экспансии будет Крым. Это было высказано год назад. И я могу вам даже в доказательство привести свой роман "ЖД" 2005 года, где всё это написано.
- Да, это правда.
– Весь характер этой войны... То, что война просматривается на всех путях, предсказал и Сергей Переслегин тоже – немножко человек с довольно экзотическими теориями, но умный.
- Оруэлл написал о том, что мы видим сейчас, больше 60 лет назад. Откуда он это знал?
– Никаких абсолютно особых способностей от Оруэлла не требовалось! Я совершенно согласен с Набоковым, который назвал Оруэлла средним писателем. В любом случае, у того же Набокова в Bend Sinister предсказано было больше и точнее. Всё поведение интеллигенции: вспомните, как там интеллигенция по-новому интерпретирует "Гамлета", что главный герой – это Фортинбрас. Военный, военная косточка, благородный! Да, много, конечно, этой "стрелковщины" и "вокругстрелковщины" появляется.
- Пусть не Оруэлл. Но вы откуда знали всё, что предсказывали?
– Да я ничего особого не знал. Я просто наблюдал за вектором, видел циклическое развитие России. В России не надо быть пророком, чтобы предсказывать. В России достаточно быть историком. Там более или менее с 1855 года понятно. Со средой тогдашней. Надо только ещё всегда замечать, что в нечётные века всё происходит мягче, чем в чётные. Видимо, люди не успевают остыть, слишком свежа память об ужасах прошлого века, поэтому всё происходит так – мягонько. "Я и с Путиным в одной лодке, и он эту лодку сейчас очень сильно раскачивает"
- Может быть, вы предскажете, что будет и дальше?
– Я не очень люблю делать прогнозы, но могу вам сказать с достаточной долей вероятности: будет искусственное доведение ситуации до точки кипения, точка невозврата всё-таки при этом достигнута не будет, у народа инстинкт самосохранения всё-таки очень силён. А потом – массовое разочарование и постепенное начало "оттепели".
- Уже при Путине?
– А какая разница? Культ личности в истории России совершенно напрасен, личность не решает ничего. Путин был демократом при Собчаке, умеренным либералом – при Ельцине и в первые годы правления, символом надежд самой худшей, самой агрессивной, самой невежественной части общества – сегодня. А завтра… Он же, да и любой в России, понимаете, в огромной степени – заложник. Заложник обстоятельств. Посмотрите на Ленина: какой борец за свободу печати в пятом году – какой враг свободы печати в семнадцатом. Это же всё зависит от того, в каком положении человек находится. Тот же Пётр 1709 года – это совсем не то, что Пётр 1720-го. Один Пётр – это Пётр революции, а другой – уже заморозка, который сам вынужден будет истреблять собственный олигархат. Человек меняется, потому что историческая фаза меняется – и человек начинает ей соответствовать.
- Вы сейчас не привели ни одного примера изменения человека к лучшему.
– К лучшему? Вот вам Ельцин – пожалуйста. Авторитарнейший обкомовец – и отчаянный либерал в 90-е. Страна изменилась – и пассионарий вместе со страной изменился. Хрущёв: яростный сталинист, руки по локоть в крови – и творец Перестройки. Не потому, что он её придумал, эту "оттепель", нет. Просто это был единственный способ удержаться у власти – и он на это пошёл. Вы думаете, что, Хрущёв от хорошей жизни разругался со своим окружением и поставил временно на интеллигенцию? И напечатал "Один день Ивана Денисовича", и разоблачил Молотова-Малинкова-Кагановича – это что, от хорошей жизни? Ничего подобного! Люди с инстинктом власти меняются и к лучшему, и к худшему. И нам совершенно не важно, при Путине у нас будет "оттепель" или без Путина. Хотя мне кажется, что честные, цивилизованные выборы и замена первого лица сильно просто оздоровили бы обстановку в обществе, дышать бы стало легче. Но я совершенно не настаиваю на том, чтобы любой ценой смещать первое лицо. Не в первом лице проблема! Не в пирамиде! Проблема – в основании этой пирамиды. Вот тут надо думать.
- Да, в конце концов, не Хрущёв лично травил Пастернака, вы пишете, что он этой травли не требовал.
– Нет, не требовал.
- И Путин не требовал травли Макаревича.
– Хрущёв вообще не читал Пастернака. В отличие, кстати, от Сталина. Это же замечательные слова Пастернака: раньше нами правил безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья. Пастернаку, конечно, потеря в масштабе была очень обидна… Объективно говоря, это инициатива менеджмента среднего звена, которую (инициативу), конечно, наверху охотно одобряют.
- Вы понимаете, зачем Макаревич написал Путину открытое письмо – "прекратите травлю"?
– Не понимаю. Я могу понять теоретически его чувства. Но мне бы с собой разобраться, что мне думать о мотивировках Макаревича.
- Но вы с ним, как вы уже сказали, – "в одной лодке"…
– Я со всеми в одной лодке! Я и с вами в одной лодке. Вы не поверите, но я и с Путиным в одной лодке. И эту лодку он сейчас очень сильно раскачивает. Её может накренить.
- Нет-нет, я говорю про ту лодку, в которую посадили "13 друзей хунты"…
– А потом ещё семнадцать! А через полгода выйдет фильм "Ещё 666 друзей хунты". Они не могут остановиться. Но если вы пытаетесь объявить меня изгоем, то это не так. И Макаревич не изгой. Если бы мы были изгоями, мы бы до утра не дожили. К нам бы подошёл человек на улице и сказал: "Ах ты, свинья! Россию предал!" И всё, я бы до утра не дожил. Если бы Россия верила кремлёвским пропагандистам, то ни Макаревич, ни Арбенина, ни Шендерович, ни я не дожили бы до утра.
"Я на одно надеюсь очень искренне: что значительная часть нынешней оппозиции во власть не попадёт"
- Вы хорошо ставите диагноз, но не говорите, что со всем этим делать.
– Я совершенно отчётливо говорю, что делать: дайте людям в руки дело, дайте им среду, в которой они начнут работать, дайте им возможность работы. Мы столько слышали о Сколкове, об инновационных проектах, где всё это? Где мощный научный центр, куда приедут работать учёные со всего мира? А где культурный центр, гуманитарный – хоть один? Где у нас проекты масштаба новосибирского академгородка, дубнинского наукограда, наукограда Протвино?..
- В Протвино, в Сколково, в Дубне.
– Вот я и хочу знать, в каком положении всё это. У меня сейчас выходят талантливейшие выпускники. Гениальные ребята, действительно – гениальные. Сейчас такой человеческий материал, какого не было никогда. Это мои любимые собеседники. И куда они пойдут?
- Так мало их – таких.
– Их миллионы! Страна абсолютно готова к интеллектуальному взрыву, и мы увидим его через очень обозримое время – уже сейчас. Количество абсурда увеличилось так, что он под своей тяжестью очень скоро рухнет.
- О том, что абсурд зашкаливает, мы говорили и год назад, однако…
– Нет, год назад я предсказывал точно, что 2014-й будет пиком кризиса. Дальше – не знаю, по какому сценарию это пройдёт, меня совершенно не интересует сценарий. Я хочу, чтобы Владимир Путин жил долго и счастливо. Я хочу, чтобы от его личного здоровья и от его личной биографии ничего в России не зависело. Пусть он пишет прекрасные мемуары где-нибудь в Германии, может быть – в России, господи, в Барвихе! Я совершенно человек не кровожадный, но власть в России сменится. И мы в ужасе будем говорить: "Да ну, нам лгали. Нам всё лгали".
- На кого, по-вашему, должна смениться власть?
– Я на одно только надеюсь очень искренне: что значительная часть нынешней оппозиции во власть не попадёт. Потому что в оппозиции есть и мстительные люди, и опасные люди, и люди, националистически ориентированные. Я вообще готов, чтобы это были какие-то совершенно новые люди, соткавшиеся из новых обстоятельств. Послушайте, кто знал вообще Чернышевского в 1851 году? Никто. А в 63-м это был самый популярный писатель России. Ну вот давайте подождём. Это быстро всё произойдёт. "Оглянуться не успела, а зима катит в глаза".
Сообщение: 2049
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 13.10.14 17:21. Заголовок: Завтра - 200 лет со ..
Завтра - 200 лет со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова. Как-то его юбилеи выпадают на не лучшие годы в истории России... Сто лет со дня рождения - Первая мировая война, сто лет со дня смерти - Великая отечесвенная. Да и сейчас не лучше.
Двести лет одиночества Историк Лев Лурье — о несвоевременности и современности Лермонтова
Двухсотлетие Лермонтова, которое отмечается на этой неделе, оставляет в растерянности. Множество мероприятий и их торжественность совершенно заслоняют само лермонтовское наследие, которое, как ни крути, к нынешнему курсу на казенный патриотизм и к пренебрежению к любому инакомыслию — не пришьешь. Лермонтов, как это было и при жизни, опять оказывается против течения. Современники его за это не любили. Советской власти, которой удалось обстругать поэта до дежурного разоблачителя царизма, его "странная любовь" к России казалась крайне подозрительной. Это подозрение и сегодня никуда не делось. И все-таки одно не подвергается сомнению — гений! Как поэту 200 лет удается оставаться в оппозиции, выяснял "Огонек"
Лев Лурье, историк
Николай I (а он наряду со Сталиным был самым начитанным в русской литературе нашим правителем) писал: "Я дочитал "Героя" до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. <...> По моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность ее автора".
Государь был прав, Лермонтов — натуральная пятая колонна, самый антипатриотичный из русских поэтов, называвший свою родину "немытой". Его не трогают "ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, ни темной старины заветные преданья".
Он со свирепым восторгом прорицает:
Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь...
Классовой ненавистью пропитана "Смерть поэта":
Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда — все молчи!..
<...>
И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!
Боевой офицер, не кланявшийся пулям горцев, Лермонтов воспринимал и кавказскую войну без патриотического пафоса. Недаром в Грозном стоит памятник Лермонтову, а Джохар Дудаев любил декламировать "Измаил-Бея".
Горят аулы; нет у них защиты. Врагом сыны отечества разбиты.
<...>
Как хищный зверь, в смиренную обитель Врывается штыками победитель; Он убивает старцев и детей, Невинных дев и юных матерей Ласкает он кровавою рукою.
Впрочем, такова жизнь:
Бесплодного Кавказа племена Питаются разбоем и обманом, И в знойный день, и под ночным туманом Отважность их для русского страшна...
Рассказ о Лермонтове получается политический, с послевкусием.
Как писал Юрий Тынянов: "Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения. Было в двадцатых годах винное брожение — Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением. А там — с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары".
Время, доставшееся Лермонтову,— грустное.
Предыдущее, перед Михаилом Юрьевичем поколение — гвардейские офицеры, острословы, эрудиты, дуэлянты,— определяли интеллектуальный ландшафт России со времен Екатерины II. Военными были Чаадаев, Вяземский, Боратынский, Рылеев, Батюшков, Денис Давыдов. В гвардейской среде вырос Пушкин. Золотой век выпал тем, чья молодость пришлась на царствование Александра I. "Властитель слабый и лукавый" не навязывал свои вкусы и идеологию просвещенному меньшинству и сквозь пальцы смотрел на "секретнейшие союзы по четвергам", где тогдашние умники обсуждали возможности либеральных преобразований, а "меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал".
Со времени последнего, неудавшегося дворцового переворота, получившего название "восстание декабристов", гвардию и вообще большой свет оттеснили на периферию культурной жизни. Николай I поунял освободителей Европы от Наполеона. Он помнил: и дед, Петр III, и отец, Павел I, были убиты "русскими янычарами". А в роковые дни междуцарствия генералитет, включая петербургского генерал-губернатора Михаила Андреевича Милорадовича, командующего гвардейским корпусом Александра Воинова, командующего гвардейской пехотой Карла Бистрома, пытался вести собственную политическую игру. Умников окоротили, кто ушел в отставку, кого перевели в провинцию.
Вольница последнего десятилетия Александрова царствования закончилась.
Лермонтов — последний в ряду гвардейцев-писателей.
Между поколениями
Гвардейцы постепенно оттеснялись на периферию общественной жизни, из Чацких становились Скалозубами, в лучшем случае — Вронскими. "Да, были люди в наше время,/ Могучее, лихое племя: Богатыри — не вы".
Литераторы всегда ходят стайками, в русской литературной среде сильно гуртовое начало. И только Лермонтов — один-одинешенек. Его светские приятели по "Кружку шестнадцати" не прославились ни на литературном, ни на военном поприще. Отметить стоит разве что князя Ивана Гагарина, ставшего иезуитом и напечатавшего в Париже брошюру "Россия, станет ли она католической?", после чего въезд на родину был закрыт для него навсегда.
Одиночество Лермонтова объясняется даже не отсутствием литераторов-сверстников. Гоголь родился в 1809-м, Белинский — в 1811-м, Герцен и Гончаров — в 1812-м, Огарев — в 1813-м, Лермонтов — в 1814-м.
Потом — перерыв и появление блестящей генерации "людей сороковых годов": Алексей Константинович Толстой — 1817-й, Тургенев — 1818-й, Фет — 1820-й, Некрасов, Достоевский, Майков — 1821-й, Островский — 1823-й, Лев Толстой — 1828-й.
Лермонтов не был знаком ни с Пушкиным, ни с Гоголем. Люди этого круга считали Лермонтова поверхностным кривлякой. Петр Вяземский: "Дух независимости, претензия на независимость, на оригинальность, и конец всего, что все делает навыворот". Евгений Боратынский: "Человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился".
С Николая Гоголя (он на пять лет старше Лермонтова) русская литература перестает быть делом выпускников Пажеского корпуса и Николаевского кавалерийского училища. Сверстники Михаила Юрьевича — Белинский, Герцен, Гончаров, следующая генерация — Тургенев, Достоевский, Некрасов, Чернышевский, Островский — с военной средой связаны не были.
Эта группа писателей видела в Лермонтове талантливого чужого. Его невозможно представить себе в компании Станкевича, Герцена, Огарева, Бакунина, спорящим о Гегеле. Он принадлежал к социальному кругу, глубоко чуждому своим сверстникам,— писателям "натуральной школы".
"О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения",— писал Александр Герцен. Встреча Лермонтова с почитавшим его Белинским привела скорее к взаимному отчуждению. "Сомневаться в том, что Лермонтов умен,— говорил Белинский,— было бы довольно странно, но я ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова. Он, кажется, нарочно щеголяет светскою пустотою". Как писал Иван Тургенев: "Внутренне Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба".
И правда, поэт чувствовал себя абсолютным одиночкой:
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка, И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,— Такая пустая и глупая шутка!
Все тот же Герцен: "Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шел, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что".
Продолжение не следует
Пессимизм Лермонтова по отношению к современной ему России — уникален. У славянофилов, да и у большинства западников, оставалась вера или в артель единомышленников, или в русского крестьянина, естественного человека, не растерявшего вековечные нравственные ценности. Для Лермонтова "дрожащие огни печальных деревень" с их "топаньем и свистом под говор пьяных мужиков" — милая часть родного пейзажа, не более.
Умные гвардейцы времен Лермонтова — "лишние люди", как и его герой Григорий Александрович Печорин. Сборник новелл совершенно не укладывался в представление начальства об офицере и патриоте.
Лермонтову досталась тяжелая судьба в отвратительное время:
Где преступленья лишь да казни, Где страсти мелкой только жить, Где не умеют без боязни Ни ненавидеть, ни любить.
При жизни отдельным изданием вышел только "Герой нашего времени" и один сборник его стихов, подавляющее большинство опусов опубликуют посмертно. Первое собрание сочинений вышло через 19 лет после смерти, в 1860 году. Он умер в неполные 27. Россию ожидало "мрачное семилетие" последних лет царствования Николая I.
Год рождения в нашей стране для писателя — важнейший биографический фактор. Те, кто встречает в юности поворот от короткого относительного либерализма к долгой реакции — в особенно тяжелом положении. В год восстания декабристов Лермонтову было 11 лет, как Даниилу Хармсу в 1917-м. Обрести покой и славу, когда привычная с детства атмосфера решительно меняется, почти невозможно. Первые книги Владимира Сорокина, Сергея Гандлевского, Саши Соколова, Виктора Кривулина, Елены Шварц вышли на родине, когда авторам было уже за 40. Во времена их молодости царила сусловская цензура. Что говорить об Андрее Платонове, Варламе Шаламове, Леониде Добычине, Михаиле Булгакове?
Сверстники Лермонтова или те, кто ему наследовал, еще 15 лет после его смерти будут жить в худшую для русских писателей пору (только 1930-1940-е и 1970-е могут с ней сравниться). Эмигрируют Огарев и Герцен; Гончаров укроется на фрегате "Паллада"; сошлют Тургенева, Салтыкова; поденщиной будет кормиться Некрасов, Достоевский пойдет на каторгу; Гоголь сожжет вторую часть "Мертвых душ" и сойдет с ума...
Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда.
Так же о своем поколении и у Николая Некрасова:
Но иногда пройти сторонкой В вопросе грозном и живом, Но понижать мой голос звонкий Перед влиятельным лицом —
Увы! вошло в мою натуру! Не от рожденья я таков, Но я прошел через цензуру Незабываемых годов.
К счастью, долгие морозы и в России неизбежно сменяются бурными оттепелями. В 1855 году Николай I умрет. Младшие современники Лермонтова создадут и издадут великую русскую прозу. "Бедные люди" обернутся "Идиотом" и "Преступлением и наказанием", "Обыкновенная история" — "Обломовым", "Севастопольские рассказы" — "Войной и миром".
И только для Лермонтова — продолжения не будет.
Лермонтов-мем
Самые популярные строки поэта, вошедшие в массовое сознание
Несмотря на очень низкий уровень знания литературы современными школьниками и фактически утраченную в стране культуру цитирования, наследие Лермонтова разошлось на фразочки, обросло интерпретациями и шуточными продолжениями. Лермонтов стал мемом и фактом массовой культуры, а значит, как бы ни дичало общество, весь он не умрет. "Огонек" составил рейтинг самых популярных цитат из произведений Михаила Лермонтова (учитывалось количество ссылок на "Яндексе"). Стоит ли удивляться, что первую строчку заняли гламурные "звезды", а патриотический "дядя" из "Бородино" — последнюю.
"И звезда с звездою говорит" — 17 млн
"Выхожу один я на дорогу" — 7 млн
"Люблю Россию я, но странною любовью" — 2 млн
"Не вынесла душа поэта" — 1 млн
"Страна рабов, страна господ" — 1 млн
"Богатыри — не вы!" — 928 тысяч
"Печально я гляжу на наше поколенье" — 912 тысяч
"Нет, я не Байрон, я другой!" — 936 тысяч
"И скучно, и грустно, и некому руку подать" — 817 тысяч
Замечательное эссе Нины Яковлевны Дьяконовой (Алла, спасибо за наводку!) :
Ф р и д е
Судьба подарила мне одиннадцать лет дружбы с Фридой. Часто говорят, что отношения, даже самые теплые, все время меняются, приобретают новые оттенки. Мое к ней не менялось, всегда оставалось полным любви и удивления.
В первый же раз, когда я увидела ее в 1951 году в доме ботаников Н. Ф. И М. Э. Кирпичниковых, родственников друга Фриды Е. Г. Эткинда, я поняла, что передо мной нечто особенное: маленькое, прелестное, с дивным сиянием глаз и улыбки. Она говорила мало, очень внимательно слушала. Почему-то я запомнила, что когда речь зашла о новом французском фильме ("Скандал в Клошмерле"), она тихо сказала, очень точно воспроизводя интонацию одного из персонажей - священника, который пытается урезонить не в меру ретивую и злобную старую деву: "Церковь нуждается в таких избранных душах. Но мы не можем вести всю нашу молодежь по этому пути".
Через год, зимой 1952 года, я в Москве сломала ногу, и она, хотя виделись мы только один раз, пришла меня проведать вместе с дочкой Сашей. К сожалению, на другой день она надолго уезжала, чтобы работать над очередной книгой. Вместо нее меня часто навещал ее муж, Александр Борисович Раскин. Разговоры наши были длинными, искренними и после моего отъезда в Ленинград перешли в переписку, частую и живую, продолжавшуюся около двух лет. Прекратил ее Александр Борисович, потому что старинная его знакомая, мать его друга, сказала ему, что переписка эта огорчает Фриду.
Я не чувствовала никакой вины перед Фридой, так как отношения мои с Александром Борисовичем (и письма наши) были только дружескими, с минимальной дозой кокетства с моей стороны и галантности с его. Ни с той, ни с другой стороны не было и тени влюбленности. В 1954 году мы с Фридой встретились у общих московских друзей Левиных, и на другой день, когда я уезжала, Фрида принесла мне письма для передачи в Питере. Я опаздывала, очень нервничала, мой чемодан ни за что не хотел закрываться, и Фрида решила эту проблему радикально: села на строптивый чемодан, он захлопнулся, мы кинулись, вместе держа его, вниз по лестнице, она остановила такси, вовремя доставила меня на вокзал и заплатила десять рублей, которых у меня не было.
После этого, вполне естественно, я послала ей благодарственное письмо - с оговоркой, что если она не хочет, она вольна не отвечать. Но Фрида ответила прелестным, веселым письмецом, а я ей, а она мне. И тут она приехала в Ленинград и пришла ко мне.
Мы были одни. И наконец я спросила: "Это правда, что вам неприятна была моя переписка с Шурой?" Она ответила: "Да, правда". Тогда я стала говорить о том, каковы были наши с Шурой отношения, она поняла, что я говорю правду, и сразу мне поверила. И разговор наш стал откровенным, теплым, сердечным и продолжался в письмах до ее смерти.
Никогда не забуду, как искала ее глазами на перроне Ленинградского вокзала. Она всегда приходила встречать меня. Мы захлебывались словами и рассказами и несколько раз уезжали в метро в противоположном направлении, не замечая, куда едем. Так же неизменны были и проводы. Однажды она поехала со мной даже тогда, когда у нее собрались близкие друзья послушать песни Алика Городницкого. Мы сидели до последней минуты, и я хотела незаметно выскользнуть, но Фрида воспрепятствовала: она не могла допустить, чтобы я грустно уезжала одна!
За исключением перерывов, возникавших в период наших редких встреч в Москве или Ленинграде, или на даче, у нее или у меня, или во время ее переездов в другие города в поисках места, где она могла спокойно работать, мы писали друг другу часто: за неделю успевали отправить письмо и получить ответ.
Не буду говорить о своих, но в ее письмах вмещалась вся ее бурная, жертвенная жизнь, нескончаемые попытки помочь, вызволить из беды, добиться справедливости, опубликовать протест, призвать к порядку через газеты или местное начальство. Она писала мне о своих выступлениях в Союзе писателей, о беседах с "очень важными лицами", присылала черновики статей. Особенно мне запомнились ее статьи "Костер без пламени" - об отмирающей пионерской организации - и "Плохой студент" - о затравленном студенте, покончившем с собой. После этой статьи в газету полетели письма от гонимых студентов, одно из них - от будущего правозащитника и талантливого писателя Андрея Амальрика. Фриде удалось восстановить его на истфаке МГУ.
Можно сказать, что каждая из нас на свой лад - она, разумеется, больше, чем я - жили очень напряженной жизнью, и вся ее жизнь была открыта мне, а моя - ей. Она обсуждала со мной все свои книги, присылала из них начало, середину, конец; с меня "списала" одну из своих второстепенных героинь и говорила, что ей помогают мои записи: длинные списки словечек, выражений, обрывков разговоров, описаний, которые я ей посылала.
А я обязана Фриде своей докторской диссертацией. Как-то я говорю ей: "Игорь требует, чтобы я написала докторскую. А я не хочу - где мне!" Она спрашивает: "А все, кто защищает, намного тебя умнее?" - "Да нет, есть и дураки". - "Так вот. Имей в виду, я тщеславна. Я хочу говорить, небрежно, конечно: "Моя подруга, доктор филологических наук...". Так что уж изволь, защищай".
Ее главный принцип был - ничего не таить. Если я, по ее мнению, поступала неправильно (о чем сама ей рассказывала), она говорила, что я не права, что это дурно или что я в таком-то случае не поняла ее и этим обидела. И я горько раскаивалась и знала, что ее суждение окончательно.
Фрида не раз жила у меня на даче в Ушково, к сожалению, всегда недолго. У меня в комнате сохранился ее подарок - занавески из толстого, грубого полотна с яркими "заплатами". Я приезжала раза три на разные ее дачи - дольше всего в Тарусу, в 1964 году, где мы часами бродили вместе среди невыносимой красоты. Ходили на лыжах, радуясь движению, солнцу, снегу и друг другу.
Наши последние встречи происходили в больнице накануне ее операции, когда она с жаром говорила о своем лучшем, так и недописанном романе "Учитель". Помню, она сказала: "Врачи, сестрицы, больные - все приходят беседовать со мной. Не могу же я им говорить, что я хочу работать, ра-бо-тать!"
В ту весну я была отчаянно занята и очень нездорова. Я приезжала в марте и апреле, а затем уже в конце июля, за несколько дней до ее смерти, когда она почти не могла говорить и только сунула мне свои исколотые инъекциями руки, и я с отчаянием их целовала.
Все мы знаем страшные истории самосожжений, как правило, публичных. Вся жизнь Фриды была медленным самосожжением. Непрерывно и неустанно она выручала, вытаскивала из беды отчаявшихся людей. Особенно после того, как стала депутатом.
Еще за десять лет до смерти, когда ей было едва сорок, она довела себя до такого состояния, что врач сказал ей: "Вы - как надорвавшаяся лошадь". А Фрида тоненько ответила: "Не лошадь, а пони" - имея в виду свои малые габариты.
Кроме бесчисленных акций спасения, хлопот, обращений к официальным лицам, она спасала и своими статьями - в газетах, журналах - и своими публичными выступлениями. На одном из "проработочных" заседаний в Союзе писателей, когда кого-то ругали за очернительство, изображение одних лишь мрачных сторон действительности, она сказала: "Когда где-нибудь загорается дом, надо кричать "пожар", а не перечислять: в таком-то месте пожара нет, в этом доме все спокойно, на таких-то улицах ничего не воспламенилось, - надо бить в набат и кричать о пожаре".
В письмах своих она часто давала спасительные советы, полные мудрости и доброты, - и тут же добавляла: "Если тебе хочется рассердиться на мои наставления, ты только вообрази мой курносый нос, мои 150 сантиметров роста и походку уточкой - и ты не рассердишься".
Вот это, наверно, и было одним из ее главных качеств - величие души без всякого внешнего величия облика и поведения.
Другим была ее стойкая вера в лучшее, что есть в каждом человеке. Помню, она рассказывала, что в студенческие годы назначила свидание на улице. Пришла вовремя, но его не было. Она ждала - час, полтора и не уходила, твердо веря, что он придет, не может не прийти. И к концу второго часа он прибежал, почти падая на ходу; выяснилось, что его случайно заперли в квартире. Несмотря на, казалось бы, полную безнадежность, он кинулся к назначенному месту, зная, что она верит и ждет.
Сила ее веры, однако, не лишала ее ясности суждения. Ко времени нашего знакомства у нее не было иллюзий относительно советской власти. Почти со стоном она говорила: "Не-на-вижу! Не-на-вижу!" И боролась как могла - и больше, чем могла.
Все помнят, как доблестно она себя вела на процессе Бродского весной 1964 года. Когда какой-то доброхот обратил внимание суда на то, что она записывает весь ход заседания, и судья сказала: "Отнять у нее записи", - Фрида выпрямилась во весь свой 150-сантиметровый рост и тихо ответила: "Попробуйте".
А сразу после заседания она пришла в наш дом и - стояла и плакала на лестнице, не в силах подняться на наш этаж и позвонить. А потом продрогшая, заплаканная, закутанная поверх одежды в одеяло, она сидела в нашем огромном, низком кресле, и я растирала ее заледенелые ноги. Для нее было вполне естественно, что я сижу на полу у ее кресла, оттираю и поливаю слезами ее ноги - она знала, что и сама бы так сделала, будь я на ее месте.
Ее запись суда ходила из рук в руки у нас и попала за границу. Осенью 1964 года Хрущев вернулся из своей заграничной поездки очень злой, так как его всюду спрашивали о Бродском.
Выяснив, что запись была сделана Ф. А. Вигдоровой, он приказал исключить ее из Союза писателей. Уже стали вызывать разных людей, чтобы они выступили против нее ("Очень важно, чтоб выступали порядочные люди"), но тут Хрущев пал. Фридин муж сказал: "Знаешь, если каждый раз, когда тебя начнут исключать из Союза, будет меняться правительство, страну начнет лихорадить!"
До последней минуты она думала не о себе, а о других. Еле слышно, слабыми бледными губами она спрашивала: "Ну как там наш рыжий мальчик?" Рыжий мальчик был, конечно, Бродский - свои хлопоты о нем после его высылки она продолжала, пока не слегла. В последнем письме, уже продиктованном, она писала, как героически ухаживают за нею ее дочки, и кончила так: "Но Боже мой! Что я сделала с их летом!" А мне оставила запечатанный конверт с надписью: "Нине и Игорю на будущий год". В конверте было письмо от одной из почитательниц Фриды с приглашением приехать к ней на все лето на Черное море. Она знала, что умирает, и заботилась о нашем будущем лете!
О других, не о себе, она думала и в тех редчайших случаях, когда сердилась. Однажды она жаловалась мне, что с нею очень нехорошо говорила наша общая приятельница. Я ответила, что она, конечно, сказала обидно, но ею двигала ревность: "она, с большими способностями, не достигла ничего, а ты получила общее признание". Фрида сказала: "Ты не замечаешь, что ты уже полчаса (!) объясняешь, что она была права, а я нет? Если бы тебя обидели, я ненавидела бы того, кто это сделал, а не защищала бы его!"
А в другой раз, в ответ на мою очередную бестолковость, она спросила невыразимо грустным голосом: "А почему ты так плохо соображаешь?" Моя глупость была нашим общем горем...
Фриды нет и не будет, но все, кто слышал, видел, читал ее, стал хотя бы немного, чуть-чуть, капельку добрее, чем был.
К великому сожалению, Украина Гоголя кончилась. Насчет России не знаю — «Мертвые души» не закончены автором, а потому его пророчество о российской судьбе осталось недоговоренным. Но с Украиной, кажется, все.
Отдельные патриоты в избыточном рвении утверждали, что Украина вообще фальшивое государство, что создана она Лениным и Сталиным, скроена из кусков и вообще единой никогда не была, а потому и сам Бог велел растащить ее на Новороссию и условную Галичину, которую не жалко бросить Польше. Подобные мысли высказывал и главный российский геополитик. Проблема в том, что все эти люди, включая главного геополитика, понятия не имеют о том, чем вообще создаются нации. Они искренне верят, что нацию, как территорию, можно сшить из кусков, купить на американские или русские деньги, обозначить границами на карте — тогда как нация есть продукт интеллектуальный, результат духовного, культурного, религиозного усилия. Нация не кроится политиками, а выдумывается писателями, олицетворяется артистами, оформляется художниками; Украину создали не Ленин и Сталин, не Бандера и Мазепа, а Николай Васильевич Гоголь. Национальная литература — это то, что страна и ее народ хочет знать о себе, то, что ему приятно (не обязательно лестно). Для примера: Германию сформировали Шиллер и Гете (впоследствии этот образ наиболее заметно корректировали Вагнер и Ницше, и он мог вообще погибнуть после фашизма и его разгрома, но, на счастье Германии, у нее был Томас Манн, который в «Фаустусе» все силы бросил на то, чтобы отделить фашистское от немецкого, вернулся к роковой фаустовской развилке и показал, что можно пойти в другую сторону; все это тема для долгого отдельного разговора). Англию написали — в начале модернистской эпохи, когда и формировались современные европейские нации, — Диккенс и плеяда его блестящих учеников: Киплинг, Стивенсон, Честертон, Уайльд (Уайльд тоже, хотя уж насколько он француз в Англии!), Шоу и Голсуорси. Россию пытался выдумать тот же Гоголь — и надломился под этим бременем; впоследствии его дело продолжили Толстой и Салтыков-Щедрин. Достоевский был все же занят другим — он выдумывал образ русской души, не столько экспортный, сколько лестный для внутреннего употребления, образ души истеричной, преступной, самоупоенной, одержимой маниями, необразованной, неблагородной — и притом страшно себя уважающей, потому что такая душа якобы ближе к Богу. С чего вдруг? С того, что за Христом упорней всех шла блудница, а на кресте ему посочувствовал разбойник? Но подавляющее большинство апостолов, кроме казначея, были все же приличными людьми.
Гоголь создал тот образ Украины, который сегодня заканчивается по трем причинам — потому что все три его основы сегодня подрублены. Во-первых, это именно Малороссия, то есть страна, соседствующая с Россией, кровно близкая к ней, признающая над собой власть русских царей и тесно связанная с русской культурой, не говоря уж про общую веру. Достаточно вспомнить «Ночь перед Рождеством»:
«— Встаньте, — прозвучал над ними повелительный и вместе приятный голос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
— Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а на встанем! — кричали запорожцы.
Потемкин кусал себе губы, наконец подошел сам и повелительно шепнул одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе все и мог только принадлежать одной царствующей женщине.
— Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала, — говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев. — Хорошо ли вас здесь содержат? — продолжала она, подходя ближе.
— Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем не то, что у нас на Запорожье, — почему ж не жить как-нибудь?..
Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят совершенно не то, чему он их учил...
Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед:
— Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слушали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..»
Но о том, что Украина была исторической союзницей России на протяжении уж как минимум последних двухсот лет, сегодня предписано забыть: между двумя народами — или двумя частями единого народа, как полагают многие, — клин вбит надолго, если не навеки. И такое разделение предсказано многими, наиболее наглядно — Аксеновым: у имперской нации находится самый злобный, самый проклинаемый враг — ее часть, пожелавшая быть свободной. Украина могла бы стать Меккой для тех россиян, кто не считает себя имперцами, — но в нынешнем своем состоянии она вряд ли на это способна: озлобление там теперь такое, что ни один русский, будь он трижды сторонником свободной Украины, не будет там восприниматься как друг. При первом несогласии, при первой попытке критиковать украинские порядки он услышит в ответ: рабом был, рабом и остался. Украина в этом не виновата — или виновата не больше, чем Россия, — но никакого единства теперь не будет долго. И это тесно связано со второй причиной, по которой гоголевская матрица больше не работает: нация живет в новых обстоятельствах, она не хочет, чтобы ее поглощала Россия, но и не жаждет растворяться в Западе. Ей придется выдумывать себя заново. Гоголевская Украина была юго-западной, лучшей, плодороднейшей частью России — новая Украина вынуждена лавировать между новыми мифологиями, искать другую самоидентификацию, привыкать к вынужденно-буферной, фронтьерской, пограничной роли. Она была форпостом России в Европе, теперь захотела быть форпостом Европы на границах России — а это совсем другое дело. Ей придется актуализировать совсем другие свои черты — именно европейские, а с этим в нынешней Украине трудно, поскольку и традиция другая, и советский опыт так просто не забудется, и на латиницу не перейдешь. Конечно, пан Данило Бурульбаш, каким написал его Гоголь в «Страшной мести», вполне традиционный европейский рыцарь, и сама «Страшная месть» — легенда скорей немецкая, гоголевская, нежели украинская; но символом украинца стал все же не Данило Бурульбаш, а Тарас Бульба, который Европе противопоставлен решительно во всем. Страшно представить себе политкорректного Бульбу, который искренне покровительствует жиду Янкелю, оказывает гуманитарную помощь голодающей полячке, а Андрию говорит: ну, сынку... ничего, ничего... нет уз святее семейственных! Украине, которую Гоголь выдумал диковатой и пылкой, придется теперь рядится в европеянку, а образ щирой, бранчливой и прекрасной Оксаны постепенно заменяется в украинском сознании образом культурной, нервной, патриотичной, но космополитичной Леси Украинки. Впрочем, в украинках никогда не было той кротости, покорности, слепой преданности мужу, которую патриоты приписывают — и предписывают — идеальной русской женщине; скорее они похожи на казачек Шолохова, так что им проделать эту эволюцию будет легче всего.
Третья же особенность нового украинского мира, третье отличие его от гоголевской матрицы заключается в том, что этот новый мир — уже взрослый, тогда как гоголевский мир — в значительной степени детский, фольклорный, сказочный. Можно сколько угодно писать об отвратительном гоголевском характере, гоголевской злости, даже и гоголевском безумии — к этой теме мы еще вернемся, чтобы развенчать миф, — но судить о художнике надо прежде всего по его творениям, а творения Гоголя выдают именно тот характер, который он создал и описал: легкий. Разумеется, гоголевскому типу — вроде любимого протагониста Рудого (Рыжего) Панько или повествователя в «Миргороде» — свойственны припадки меланхолии, ипохондрии, даже и хандры — «Скучно на этом свете, господа!» — но вообще-то Гоголь и большинство его героев добры, щедры, веселы, полнокровны, душевно здоровы, патриотичны, насмешливы, отходчивы, и Украина, созданная Гоголем, — страна вечного праздника, где и ночная нечисть, кажется, существует только для того, чтобы было интересней; страна, где черти приручаются, а русалки так соблазнительны, что вызывают прежде всего не страх, но легкую поэтическую тоску по недосягаемым совершенствам. Гоголь слепил свою Украину из немецкой романтики, из восточно-европейских легенд, из фольклора — и она ожила, и подражала гоголевской прозе всегда, даже и в трагической, яростной (все-таки никогда не злобной) шевченковской поэзии. Теперешняя Украина долго не будет доброй и по крайней мере спокойной: романтический ее период кончился. Кто будет теперь создавать новую украинскую нацию? Ведь не президенты формируют ее! Сама мелодика певучей украинской речи, сами звуки украинской ночи изменятся после войны. Даже русский фольклор, на что был устойчив, необратимо изменился после гражданской войны — что уж говорить об Украине, которая и меньше, и подвижней, и уязвимей! Веселые и безобидные взаимные подколки — ленивые хохлы, злые москали — все в прошлом. Перед украинской культурой стоит титаническая задача — выдумать новую Украину. Перед российской культурой — задача куда более масштабная: додумать Россию, которую Гоголь начал было строить, выстроил в «Арабесках» петербургский миф на двести лет вперед — но, увязнув в российском дождливом пространстве, так и не договорил главного.
2
Российская светская культура отличается от западной прежде всего тем, что существует всего три века — и за одно девятнадцатое столетие проделала путь, на который у Европы ушло как минимум веков семь. В начале русского XIX века — Крылов и Карамзин, в конце — Блок; когда умер старший друг Пушкина Вяземский — Ленину было восемь лет; русская драматургия этого века началась «Ябедой» (1798), а кончилась «Вишневым садом» (1903). Классицизм — сентиментализм — романтизм — реализм — модернизм: все это уложилось, почитай, в одну человеческую жизнь. При такой скорости и позднем начале вполне естественно многое заимствовать у Запада — на который Россия смотрит с вечным амбивалентным сочетанием преклонения и насмешки, восторга и зависти; русская литература — своя, твердая рука в чужой перчатке, сплошное заимствование и пересмеивание чужих форм. Пушкин вывернул наизнанку пафос байроновского «Дон-Жуана», сохранив его форму; Толстой насытил новым содержанием форму свободного публицистического романа Гюго; Достоевский позаимствовал детективные фабулы Диккенса — и отчасти приемы полицейского романа-фельетона, — но в его детективах ищут не преступника, а Бога. Гоголь соревновался с Гомером, ибо всякая нация начинается с войны и странствия; для Украины таким сочетанием «Илиады» и «Одиссеи» стал «Тарас Бульба». Для России понадобилась своя «Одиссея» — и пока Жуковский переводил гомерову поэму о странствиях хитреца, Гоголь, не в силах удержаться от дружеского пересмешничанья, писал свою, теневую «Одиссею», которую тоже назвал поэмой. Для украинской культуры это не первый опыт перевода античных сюжетов на отечественные простонародные реалии: у всей читающей России была на памяти «Энеида» Котляревского. Гоголь решил перенести «Одиссею» на русскую почву. Тут вам и сирены, заманивающие странника, — Манилов, и Полифем-Собакевич, и Цирцея-Коробочка с навязчивой темой свинства, и Сцилла-Плюшкин, всепоглощающая прореха на человечестве, и Эол-Ноздрев, одним выдохом из ноздрей своих относящий Одиссея-Чичикова от цели; но вот в чем штука — у Чичикова нет Итаки! Ему некуда вернуться, и потому Одиссея его ничем не завершается.
Разговоры о гоголевском безумии (особенно известна, конечно, книжка ростовского психиатра В. Ф. Чижа о гоголевской деменции) не имеют под собой почвы, поскольку никакой деградации мы в его творчестве не наблюдаем. Второй том «Мертвых душ» не хуже первого, в «Выбранных местах» не больше глупостей, чем в ранней переписке, сочетающей самоуничижение с фантастическим самомнением; в конце концов, сжигать свои сочинения Гоголь начал задолго до 1852 года, так что ничего принципиально нового в его поведении мы не наблюдаем. Даже и mania religiosa в его случае выражена не так уж резко — такие ли религиозные помешательства знает европейская культура! — и уж во всяком случае на его творческих способностях переписка с роковым о. Матвеем никак не сказалась. Дело в ином — Гоголь поставил себе титаническую задачу написать всю русскую литературу, как написал он до этого всю украинскую; и он почти уже справился — но задохнулся, как рыба на песке. Нельзя описать реальность, пока ее нет. Гоголь сумел, приподнявшись на цыпочки, разглядеть новых типов, заглянуть за край мертвого времени, застывшей эпохи, в которой задыхались и не такие нервные люди, как он, — надо было обладать некрасовским цинизмом, щедринской самоиронией, чтобы это перенести; он сумел увидеть Костанжогло — будущего Левина, и Улиньку — будущую тургеневскую девушку, и Тентетникова — будущего Обломова, чья лень сложней, чем лень Манилова, и в каком-то смысле благородней, ибо в ней есть скорее недеяние, своеобразный русский дзен. Но выдумать жизнь, среду, сферу деятельности этих «новых людей» — он не мог; можно лишь предполагать, каким грандиозным памфлетом обернулась бы антинигилистическая часть «Мертвых душ» — люди тридцатых и сороковых редко любили нигилистов, ибо не могли им простить собственной поруганной молодости, в которой новые люди уж никак не были виноваты; единственным исключением стал Тургенев. Но Гоголь не дожил — и не закончил «Мертвые души»; да и чем он мог бы закончить их? Всем украинским героям есть куда вернуться — на Украине чувство дома остро, как у «Старосветских помещиков»; но вся Россия — бездомье, одна бесконечная дорога, одна сосущая пустота.
3
Эту пустоту Гоголь увидел в «Вие», там она впервые уставилась в него.
Что такое «Вий» — самое загадочное его сочинение? В нем можно при желании увидеть эротическую страшную сказку, легенду о порабощающем соблазне пола, и самый Вий подозрительно похож на то, что обозначается другим трехбуквенным словом. И разговоры о том, что Гоголь жил и умер девственником, как-то плохо согласуются с лучшим описанием любовного акта, которое вообще встречалось мне в мировой литературе (сравнимое по качеству — только у Кафки в «Замке»), Скачка на ведьме, когда то Хома на ней, то она на Хоме, — потрясающее описание соития, сердечного замирания, блаженства на грани смерти:
«Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. (...)
Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? «Ох, не могу больше!» — произнесла она в изнеможении и упала на землю».
Что тут описано, какова символика полена, можно ли точней и ясней передать полубредовые мысли и видения, мелькающие в мозгу во время — «Что думал ты в такое время, когда не думает никто?» — неправда, все думают, но только Гоголь передал ритм, тон, пограничную близость другого измерения... и заметьте, что все дано через пейзаж, через теплоту и влажность, через призрачную русалку. В этом фрагменте все дышит эросом. Именно эрос привел героя к гибели, к истреблению, которое и осуществил таинственный, никогда ни в каком украинском фольклоре не упомянутый Вий. Однако эротическая трактовка, при всей ее соблазнительности, далеко не исчерпывает подтекстов «Вия» — в том числе религиозных; мстительное язычество ворвалось в православную церковь — вот еще одна версия, и нельзя не признать, что тут Гоголь оказался пророчески прав. Но вот взгляд, преследующий взгляд — чьи это глаза?
«Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор?»
Это же впоследствии отразилось у Достоевского, который везде брал чужое, используя как свое:
«Почему с ним опять эта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опять он увидел сейчас эти глаза? Он настойчиво захотел увидать эти «давешние глаза», чтоб окончательно убедиться, что он непременно встретит их там, у этого дома. Это было судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен теперь тем, что их в самом деле сейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это были те самые глаза (и в том, что те самые, нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе, когда он выходил из вагона Николаевской железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина. Рогожин давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?». И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтобы ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!»
Глаза были — Рогожина; но чувство — не только мышкинское. Чувство-то гоголевское. И об этом же Блок: «Она глядит, глядит, глядит в тебя...» И об этом же — Юрий Кузнецов, голос «темной» России, ненавидящей культурность, культивирующей дикость, ищущей прозрения именно в этой дикости — вся русская националистическая философия такова, — но Кузнецов был все-таки настоящий поэт: «— Он глядит! — сказал и грянул / Прямо на землю мертвец». Этот мужик из кузнецовской страшной баллады глядит и ничего не боится, и ни о чем не думает, и кто ни попадет под этот взгляд — тот утрачивает себя: «Птица сразу заскучала».
Это взгляд страшной, язвящей пустоты, взгляд сфинкса — «может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней». Об эту пустоту, об эту бесконечную дождливую дорогу («Что не имеет конца, не имеет смысла», по Лотману) разобьются все проекты. Россия ничего не делает до конца, и даже фашизм не может до конца оформить — всегда остается спасительный зазор. Это на Украине возможны «проекты». А в России все проекты заканчиваются одинаково — тем же самым. Коммунизм — не до конца, национализм — не до конца, главный национальный эпос обрывается на ненаписанном втором томе. Это матрица. Итаки нет. Одиссей не вернется.
Черта ли тогда ездить на троянскую войну?
Троя-то отстроится заново, переживет твой гуманитарный конвой, выдумает себе миф. А тебя так и будет вечно носить по Эгейскому, эгегейскому морю, и никакой Гоголь тебя не структурирует. Вот и гадай, что лучше — либо конечный осмысленный миф, либо пустота без конца, пустота, которая смотрит пустыми глазницами, поет бесконечную песню и всех переживет.
Это и есть голос России, стихии, Вия — вой бескрайнего пространства.
Гоголь его услышал и перестал радоваться навеки.
Есть надежда, что Украина будет теперь смотреть в другую сторону.
Сообщение: 2216
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 03.12.14 04:31. Заголовок: Очень интересное инт..
Очень интересное интервью с известным шведским славистом, писателем, переводчиком Бенгтом Янгфельдтом в"Новой газете":
Бенгт ЯНГФЕЛЬДТ: «Страна между «Домостроем» и айфоном»
Почему многие на Западе чувствуют личную обиду за происходящее в России
Бенгт Янгфельдт — известный шведский славист, переводчик, автор книг о Бродском, Маяковском, Якобсоне, друг и издатель Иосифа Бродского — представил на Non-fiction свою новую книгу — «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой» (M.: Corpus) — о шведском дипломате, который спас десятки тысяч венгерских евреев и сгинул в советских тюрьмах.
— Почему эта книга вышла именно сейчас?
— Два года назад было 100-летие Валленберга, и на русском языке она выходит с опозданием на 2 года. Я обычно скептически отношусь к предложениям написать что-нибудь, особенно если речь идет о большой книге, на которую приходится тратить несколько лет, когда импульс идет не от меня самого. Но один профессор истории, который сам занимался Валленбергом, работал в МИДе, позвонил мне в 2010 году и сказал: «Через два года будет столетие Валленберга, было бы хорошо, если бы о нем написал человек, который владеет русским языком». Я никогда особенно не думал о Валленберге, хотя это почти невозможно: быть шведом и не думать о нем, потому что имя Валленберга все время попадалось в газетах, о нем говорили и писали всю мою жизнь. Я тогда только закончил книгу о Бродском, и никаких планов у меня не было. Но я подумал: писать о деле Валленберга и о том, как он пропал в Советском Союзе, мне не очень интересно, но, может, написать его биографию, проследить всю его жизнь: все-таки в Будапеште он был 6 месяцев, провел в советских тюрьмах 2,5 года, но ведь до этого жил 32 года. Я поговорил со своим издательством, они сказали: замечательная идея, тем более что скоро юбилей: у нас юбилеи не отмечаются так, как в России и Советском Союзе. Я получил доступ к закрытому семейному архиву Валленбергов, который содержит все бумаги, касающиеся банка Валленбергов, частные архивы членов семьи — туда очень трудно попасть, для этого надо быть доктором наук, я доктор наук, но и это не гарантия. Но я быстро получил разрешение этим заниматься, потому что, думаю, семья сама хотела бы знать немножко больше о нем. Таким образом, книга действительно вышла к юбилею, а позже появилась на английском, венгерском и в этом году — на русском.
— Есть ли сегодня какая-то особая актуальность темы фашизма и борьбы с ним для России?
— Россия, в отличие от Германии, так и не разобралась со своим прошлым. Валленберг — только одна из многочисленных жертв сталинского террора и вообще советского режима. Разбираться в этом деле и сегодня не очень легко: архивы до сих пор не вполне доступны, и в этом смысле подобные книги всегда актуальны. Думаю, что России будет трудно развиться без такого разбирательства. Это как камень, который тянет вниз. Например, недавняя история с «Мемориалом» говорит о том, что эта проблема до сих пор влияет на жизнь страны.
— «Фашизм» сегодня — одно из наиболее часто употребляемых слов в средствах массовой информации, причем фашизмом называют то, что им, бывает, не является.
— Да, сейчас это просто ругательное слово. В России вообще всегда говорили «фашизм», когда надо было говорить «нацизм», но это понятно: потому что слово «национал-социализм» содержит слово «социализм». Я рад, если вы воспринимаете мою книгу как своевременную.
— Да, потому что в ней пересекаются две болезненные для нас сегодня темы: фашизм и сталинский террор… Каково сейчас отношение в Швеции, на Западе среди людей, интересующихся русской культурой, к сегодняшней России и к тому, что в ней происходит?
— Я думаю, всем вам понятно: Путину удалось то, что не удалось другим: он сплотил Запад вокруг основных идей западной цивилизации. Это действительно так. Можно думать что угодно о населении Крыма — русские они там, нерусские, хотят в Россию или нет, — но нельзя просто так взять и забрать чужую территорию. С таким же правом Швеция могла бы войти в Финляндию и присоединить территорию, где живут 100% шведов: например, Аландские острова, если бы они сказали, что хотят быть в составе Швеции. Кстати, такой прецедент был много лет назад, когда жители островов проголосовали за то, чтобы быть в составе Швеции, но мы от этого отказались. Так что это очень простой принцип. Насчет отношения скажу за себя и, думаю, за многих моих коллег, с которыми я это обсуждал. Многие из нас, кто посвятил свою жизнь русской культуре, тратил много лет и много труда на нее, — чувствуют сейчас личную обиду: что в России опять не получилось демократического развития. Мне кажется, этим и объясняется, между прочим, реакция немецкого канцлера Меркель: она лично обижена, и, я думаю, Путин этого не понял. Это видно по ее реакции: она воспринимает все происходящее как личное оскорбление.
Отношение к России и российской культуре в корне положительное почти у всех людей. Мы все знаем, что это экстремальная культура, создавшая музыкальные, литературные, театральные шедевры. Но при этом в России исторически, может быть, одна из самых неприятных политических систем. К политике России на Западе всегда относились очень скептически, но к культуре, к спорту, к русским людям — очень хорошо. Думаю, западные люди чувствуют разочарование из-за того, что в России идут такие политические процессы, когда страна, с одной стороны, находится в XXI веке, а с другой — стремится к какому-то далекому, я не знаю, византийскому веку, с засильем церкви в роли нового Центрального комитета. Это страна, мечущаяся между «Домостроем» и айфоном… Если так пойдет и дальше, тогда это будет страшно — главным образом для России, но и для других стран тоже.
— Изменилось ли на Западе отношение к нашим культурным деятелям в зависимости от того, как они себя ведут: кто-то подписывает письма в поддержку политики Путина, кто-то наоборот?
— Я думаю, что у нас особенно никто не разбирается, кто и что подписывает в России. Отношение к культуре зависит в первую очередь от того, что культура творит. Мы продолжаем любить Чехова и Достоевского, читаем русскую литературу независимо от того, что у вас происходит. О внутрикультурной современной борьбе — за Михалкова или против — никто не знает, и этим не интересуется никто, кроме специалистов.
— Есть ли, на ваш взгляд, сейчас такие масштабные и трагические в своих отношениях с властью и идеологией фигуры, как Маяковский или, например, Бродский?
— Наверное, есть. Но, например, история с Андреем Макаревичем — пока не драма таких масштабов. В России всегда существует эта тема — «Поэт и царь»: творческие люди зависимы от власти. Западному человеку это трудно понять. Я это понимаю, потому что занимаюсь страной и знаю, что здесь всегда человек находится в зависимости от власти. В России отношения между властью и культурой совсем иные, чем у нас. Люди здесь получают свои театры от власти — это исключено на Западе. Это старая традиция, и избавиться от нее, очевидно, трудно. И когда я говорю с русскими людьми, мне кажется, что они это воспринимают как должное, как неизбежное: если хочешь что-то делать, надо иметь дело с властью. Я занимался Маяковским. Возьмем один яркий пример из его жизни, когда у него изменилось отношение к советской власти и у советской власти — к нему. Это случилось зимой 1922 года, когда Ленин сказал о его стихотворении «Прозаседавшиеся»: «Насчет поэзии я не знаю, но с политической точки зрения это хорошо», — и Маяковский очень обрадовался. Это было бы невозможно у нас. Если бы кто-то мне сказал: «Ты знаешь, премьер-министр очень любит твою книгу, и поэтому сейчас мы будем тебя печатать большими тиражами», — это было бы ужасно!
— Почему ужасно?
— Потому, что он не должен играть никакой роли ни в моей жизни, ни в жизни издательства.
— Какие еще есть свойства российской культуры, чуждые, на ваш взгляд, Западу?
— У меня однажды был разговор с Бродским о России, мы часто говорили на эту тему. Это было в 90-е годы. И Бродский сказал такую фразу: «Нельзя недооценивать комплекс неполноценности моих бывших сограждан». Результат этого комплекса — то, что мы сейчас видим в отношении россиян к Западу, к тому, что у вас происходит. Бродский был бы в ужасе от всего этого. Не люблю высказываться за человека, который умер, но хорошо помню наши разговоры о православной церкви. В советское время он мог поддерживать ее, потому что это было противостояние, но он очень не любил православие — из-за верноподданности. Об этом мы говорили довольно часто. И Тютчева он не любил: говорил, что более верноподданного поэта он не знает. Все, что было связано с властью, — было ему ненавистно.
— Каков ваш прогноз относительно развития российской культуры?
— Я не вижу особой опасности для культуры, если не будет страшной цензуры и чего-то такого, чего я пока не замечаю. Мне кажется, что имеет место общий спад культуры во всем мире. Смотришь телевизор — не только у вас, но и у нас, — и видишь, что культурные ценности сейчас находятся на другом уровне, чем раньше, роль культуры уменьшается. У нас, как и у вас, серьезная литература переживает не лучшие времена: тиражи уменьшились, некоторым трудно напечататься — по чисто экономическим причинам, нет спроса. Двадцать или тридцать лет назад это имело большую ценность, а сейчас все завалено нашими шведскими детективами, и они рецензируются на страницах культурных отделов газет, как будто это Стриндберг или Толстой. Некоторые из них хорошие, не отрицаю, но это говорит о каком-то общем спаде культурных ценностей. В своей книге о Бродском я цитирую его раннее интервью, записанное задолго до того, как он получил Нобелевскую премию: он говорит, что великая литература в России неизбежна при таком языке. Я назвал свою книгу о Бродском «Язык есть бог», это взято из его интервью. Я думаю, что культура действительно неизбежна — но она, может, нужна будет не такому количеству людей, как раньше.
— Не разрушит ли политическая ситуация в России наши культурные связи с Западом?
— Думаю, что культурные связи с Западом находятся не в такой зависимости от политики. В конце концов, никто не перестает приглашать русских деятелей культуры и наоборот. Если не будет очень крутого изменения ситуации, то этого не произойдет. Но, к сожалению, я не исключаю крутого изменения. Я не ожидал, что в России все так обернется. Хотя когда я смотрел недавно свои старые статьи о России, то, оказывается, я говорил об опасности национализма еще в 1987 году, в 1988-м писал о том, что перестройка — это хорошо, но надо помнить, что ею пользуются не только прогрессивные, но и национал-большевистские силы. В 2001 году я написал целую полосу в стокгольмской газете о тенденции оголтелого национализма в России, связанного с выходом из тени православной церкви. Всегда в российской истории было соревнование между этими двумя началами, Западом и Востоком, это было и при царе, и при Брежневе, и сейчас это так, и, скорее всего, так и будет чередоваться. Дружба с Китаем — это прекрасно для России, но все-таки русская культура ближе не к китайской, а к европейской: к Моцарту, к Шуберту, а не к китайской музыке. Это не прошлое российской культуры и не ее будущее. Россия и Запад взаимно связаны культурными ценностями, эта связь неизбежна.
Сообщение: 2231
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.12.14 22:36. Заголовок: Очень понравилось ин..
Очень понравилось интервью с Полиной Дашковой на "Эхе Москвы", я даже не ожидала. Думаю теперь: а не почитать ли ее последние книги...
С. Корзун ― Всех приветствую, Сергей Корзун – это я, сегодня в гостях у меня писатель Полина Дашкова. Здравствуйте, Полина.
П. Дашкова ― Здравствуйте, Сергей.
С. Корзун ― Встречались мы с вами – я уже посмотрел – 7 лет назад. Обалдеть! То есть, время проскочило моментально.
П. Дашкова― 7 лет? А у меня есть ощущение, что мы встречались еще раньше, 98-й или 99-й год. Это было чуть ли не первое мое интервью здесь у вас на «Эхе» с вами.
С. Корзун― Да, да.
П. Дашкова― Да.
С. Корзун― Это было. Я говорю: последний раз еще. Давно не виделись, хотя на «Эхе» вы бываете и, в общем, ну, не так редко, в «Книжном казино», в других программах, связанных с книгами. Сегодня мы, с вашего позволения, немножко о книгах и больше о жизни, если можно.
П. Дашкова― Давайте.
С. Корзун― О вашей жизни, о псевдониме, обо всем прочем в прошлой программе говорили, но вопросы в любом случае возникают по этому поводу. Наверное, с него и начну. Смешно, наверное, отвечать в 328-й раз на этот вопрос.
П. Дашкова― В 30 тысяч 59-й.
С. Корзун― По поводу Дашковой-родственницы.
П. Дашкова― Нет, к сожалению, не родственница, псевдоним этот возник спонтанно, в спешке, в гонке, от имени моей младшей дочери Даши, которая тогда была совсем маленькая, я ее таскала повсюду с собой. Издатели требовали категорически, чтобы я взяла какой-то псевдоним. Какой-то. Фамилия моего мужа – Шишов – им не нравилась. Я вполне могла бы быть Шишовой по мужу. Потому что два «ш» неблагозвучно. Потому что был еще такой писатель Шитов.
В общем, очень много всего перебиралось, это задерживало книгу, мне хотелось скорей-скорей, тут вдруг кому-то в голову пришло: вот, Даша – Дашкова, хорошо, Дашкова. Кем угодно назовите, только вот книжку выпустите. Ну и, собственно, так оно и получилось. Потом только я вспомнила про Екатерину Романовну, но решила, что, ладно, в конце концов, постараюсь не уронить честь этой фамилии.
С. Корзун― Ну, это мы ответили Алфизику – так человек подписывается – на его вопрос. Алхимики приветствуются, но уже с другими вопросами, естественно.
За 7 лет изменения произошли, не все в лучшую сторону. Муж ушел, насколько я понимаю.
П. Дашкова― Да, муж умер.
С. Корзун― Уже 4 года назад.
П. Дашкова― Будет 5. 3-го января будет 5 лет.
С. Корзун― Даша, которая вам фамилию литературную дала, подросла, уже студентка, насколько я понимаю. Даже уже заканчивает скоро, наверное.
П. Дашкова― Нет. Там 6 лет учатся. Она учится во ВГИКе на художественном факультете на мультипликации. Они, как врачи, учатся 6 лет.
С. Корзун― Старшая дочь уже давно работает.
П. Дашкова― Ну, не так давно она работает. У нее два высших образования. Она закончила МГУ истфак и после этого сразу поступила во ВГИК на неигровое кино в студию Мирошниченко.
С. Корзун― Отец повлиял, да?
П. Дашкова― Ну, в общем, да. В определенном смысле, да, конечно, папа повлиял. Да, она снимает документальное кино. Вот сейчас будет фестиваль Артдокфест, там будет премьера ее нового фильма «На краю». Она получила все возможные премии, которые только есть, у нас просто места не хватает для этих ее премий. Так что, очень горжусь.
С. Корзун― Вы живете все вместе?
П. Дашкова― Нет, она замужем.
С. Корзун― Так что, передо мной молодая мама двух немножко подросших дочерей Полина Дашкова. Замечательно выглядите. «Какая красавица к Сергею пожаловала» - это сообщение самое свежее, присоединяюсь к этому - из Санкт-Петербурга Сергей вас приветствует таким образом.
П. Дашкова― Спасибо.
С. Корзун― Что пишете сейчас? Что вышло? Давайте с книжек начнем.
П. Дашкова― Вышел роман «Соотношение сил», вышел он в апреле, давно. Это очень такой для меня значимый роман. Отчасти это продолжение «Пакта», то есть, там та же эпоха, чуть позже. Если «Пакт» с 37-го по 39-й, то «Соотношение сил» с 39-го по 41-й. Это такая сложная история. Мне она далась очень тяжело, но не написать это я не могла, потому что вопрос меня мучил.
В принципе, любой роман начинается с вопроса: почему? Почему случилось так, а не иначе? Так вот, там был вопрос такой: почему у Гитлера не оказалось атомной бомбы к 1941 году, что могло бы случиться вполне легко. Ну, и почему ее не оказалось у СССР, что тоже было не исключено. Хотя шансов, конечно, у СССР было значительно меньше. Ну, и вообще, вот это время, начало войны, предвоенное время, оно давно меня мучило, оно дико напряженное, наполненное драмами, трагедиями, загадками. Вот, я отгрохала, это самый большой мой роман по объему, 570 страниц, почти 600. Изначально я думала, что я продолжу, то есть, у меня будет что-то типа трилогии, так же, как «Источник счастья» трилогия, так же и здесь, что будет продолжение, но в какой-то момент я поняла, что я так дико устала от вождей, от этого времени, от этой какой-то феноменальной несвободы. Потому что люди в СССР в это время существовали как в паутине, вот с абсолютной несвободой любого движения, любого решения.
Я устала от этого времени, и сейчас меня занимают 80-е. Конец 70-х – начало 80-х, время, куда более свободное, вялое, вегетарианское, но тоже со своими внутренними весьма и весьма острыми драмами и конфликтами.
С. Корзун― То есть, я чувствую, что не только книжки все получают ваши от вас, но и вы получаете что-то от книжек – и настроение, и депрессию, и все прочее?
П. Дашкова― Я получаю колоссально много. Но на самом деле вот в течение работы над книжкой, у меня сейчас средний срок – это 2 года, потому что, в общем, роман исторический, требует огромного охвата материала, мемуаров, документов. Все это доступно, я очень люблю во всем этом копаться, и на протяжении этих двух лет бывает всякое. Бывает, действительно, абсолютная депрессия, когда не пишется и невозможно. Бывают взлеты, когда пишется замечательно, легко. Но это вот как жизнь, каждый роман – это жизнь маленькая.
С. Корзун― Роман из Чикаго спрашивает, свежий вопрос, только что пришел: «Проходили ли вы испытание вопросом: если можешь не писать – не пиши?»
П. Дашкова― Это не вопрос, это утверждение Льва Николаевича Толстого.
С. Корзун― Понятно.
П. Дашкова― Постоянно прохожу. Постоянно. Если могу не писать – не пишу.
С. Корзун― То есть, если за эти 2 года, что от книжки до книжки, там, год пишете…
П. Дашкова― Сложно сказать. Сначала у меня идет период накопления черновиков, набросочков…
С. Корзун― Это архивы, воспоминания?..
П. Дашкова― Архивы, мемуары, сборники документов, какие-то уточнения, когда я закапываюсь куда-то совсем глубоко, а это может потом и не понадобиться вовсе. То есть, в итоге в романе оказывается только верхушка айсберга из того, что я нарыла. Обычно у меня бывает тяжелый период после окончания романа, долго-долго-долго я остываю, отдыхаю, сначала очень много сплю. Потом впадаю в депрессию обязательно, потому что: вот, как вот это, уже все? И он еще там внутри как-то живет, шевелится. Все – он уже закончен. А потом потихоньку начинает накапливаться, накапливаться новый материал, какие-то набросочки потихоньку стягиваются в некий уже текст, и дальше как бог даст.
С. Корзун― И снова история. Еще к одному вопросу обращусь. Сегодня очень хорошие, кстати говоря, вопросы, и выкидывать даже ничего не пришлось по разным причинам. «Очень люблю ваши первые произведения, - пишет Люда19, - почему вы решили «удариться» в исторические сюжеты? Не хочется ли назад?»
П. Дашкова― Спасибо. Ну, вот я много сейчас общаюсь с читателями, езжу по провинции, меня приглашают в библиотеки, книжные магазины, и ровно напополам делится аудитория, моя аудитория. Одни говорят: очень люблю ваши первые романы. Другие говорят наоборот: вот, пишите так, как сейчас пишете. Всем не угодишь. Я иду каким-то своим путем, я не могу выдавать ничего конвейерного, то есть, оставаться, вообще все живое должно меняться и двигаться. И выдавать постоянно один и тот же продукт, ну, не могу, неинтересно.
В историю – потому что меня очень давно волновало, началось, собственно говоря, первый мой экскурс произошел достаточно давно в романе «Эфирное время». Там у меня есть исторические вкрапления, там история камня, алмаза, найденного в России в 1825 году на Урале. И, собственно, история этого камня, семья, которой он принадлежал, в основном там действие, конечно, происходит в наше время, то есть, уже не совсем наше, этот роман 99-го года. И потихонечку меня стало туда затягивать.
Потом был роман «Приз», где часть действия происходит просто в Третьем рейхе. Основное действие в современности, это 2003, по-моему, 2004 год, я его очень долго писала. Потом был «Источник счастья», но тут я просто включилась в ту тему, которая меня волновала с самого раннего детства, с детского сада волновала – ВОВ… ВОСР, Великая октябрьская социалистическая революция.
С. Корзун― Но потом и до ВОВ дошли.
П. Дашкова― До ВОВ я дошла, да. В общем, очень меня это все мучило, потому что, ну, я первый раз в жизни в возрасте 5-ти лет вынуждена была соврать, обязана была соврать на утреннике 7 ноября, декламируя речевку «мы – внучата Ильича». Я понимала, что это ложь, но надо обязательно сказать, и все хлопают, и все знают, что это ложь, что никто из здесь стоящих детей внучонком Ильича не является, более того, детей у него не было. Уже тогда почему-то я это знала.
И вот так вот оно пошло-пошло-поехало, то есть, вот детское такое, совсем младенческое изумление: а почему надо врать? И врать, вот все, что касается вот этого человека, там, его скульптур, на клумбах, везде-везде-везде. И через много-много-много лет я созрела, чтобы написать роман, вот роман-попытка разгадать, что же произошло в России в 17-м году.
С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы», напомню.
А давайте о жизни теперь, вы сами упомянули встречи с читателями. Что с людьми происходит в России? Давайте так по-простому скажем. Такое ощущение, что… да много на самом деле ощущений, расскажите о своих. Меня лично, например, больше всего удивляет единодушие, которое вернулось, вот такое, можно сказать, в кавычках, единодушие после советских времен, после периода плюрализма, когда каждый имел свое собственное мнение, то сейчас цифры, ну, понятно, что не 146%...
П. Дашкова― Я скажу…
С. Корзун― Но 85, 87 – есть у нас такие цифры.
П. Дашкова― Когда я закончила как раз «Соотношение сил» и вынырнула из 1941 года, это случилось как раз в самом начале марта. Я вынырнула, не понимая, куда. Вот все те события, которые стали происходить, были для меня абсолютно нереальны, я как будто и не выныривала.
С. Корзун― То есть, когда пишете, вы телевизор не смотрите, не читаете новости…
П. Дашкова― Нет, нет, вообще телевизор я не смотрю уже, ну, в нашем доме он вообще не работает, он хронически выключен. Я перестала смотреть телевизор, я даже не помню, когда и с чего, но в какой-то момент я сначала перестала его смотреть, потом перестала туда ходить. Это тоже такая серьезная перемена в жизни. Я просто перестала ходить в телевизор. Нет, ну, я смотрю новости в интернете, я знаю примерно, что происходит.
У меня был довольно сильный шок, тем более, это касалось еще меня лично, потому что как раз накануне всех этих событий я переписывалась и общалась с замечательным режиссером Романом Балаяном на тему экранизации моей трилогии «Источник счастья». И все уже было на мази. Для меня это колоссальный был прорыв, потому что это единственный из нынешних режиссеров, которому я действительно могла бы доверить экранизацию. Для меня это болезненный очень момент, вот, доверить кому-то.
Но дело в том, что он живет в Киеве, и, собственно, когда все это произошло, понятно было, что сейчас уже об экранизации речи быть не может, но мы продолжаем до сих пор переписываться с его сыном Суреном, и о том, что происходит там, я знаю, собственно, из первых рук. Сейчас я скажу, что шок уже прошел, то есть, если телевизор не включать вообще, если читать в интернете, все-таки находить максимально какие-то объективные новостные пространства, то можно как-то жить спокойнее.
С. Корзун― Читатели возвращают к сегодняшним вопросам?
П. Дашкова― Вот, что касается читателей. Когда вышла книжка, первые мои поездки были – это был где-то май-июнь – это были города Екатеринбург, Ростов-на-Дону, Воронеж. И я, в общем, опасалась вот этого общения с читателями, потому что я совершенно не хотела отвечать на вопросы, на которые у меня лично ответа нет, то есть, что происходит, как вы к этому относитесь – плохо отношусь, ну, что еще тут сказать.
Но во всех моих поездках, может быть, ну, два или три раза, притом, что собирались достаточно большие аудитории, городские библиотеки, не только Ростов, допустим, но и Таганрог, чеховский город чудесный, мне не попадалось практически людей вот таких вот, оглашенных, обезумевших – вполне здравые люди. Я понимаю, что это особая публика – люди, которые приходят в библиотеку на встречу с писателем, все-таки им свойственно думать. Но меня эти поездки очень как-то вот утешили. И сейчас недавно я была в Белгороде, совсем недавно, тоже в библиотеках, я не встречала таких, прямо вот восторгов, оголтелости такой. Ну, 2-3 человека, может, там что-то такое скажут на уровне, там, «Крым наш» и так далее. А так, в общем, не верю я этим рейтингам, честно скажу.
С. Корзун― А для вас-то все-таки он – наш, не наш? Крым наш – Крым не наш?
П. Дашкова― Ну, понимаете, я все-таки считаю, что когда дело касается политических решений, то нужно следовать не сакральным эмоциям, а закону. По закону он не наш.
С. Корзун― А внутренне? У вас с Крымом же связано, вы много ездили в Крым в свое время.
П. Дашкова― Вы знаете, я была там, да, у меня много связано с Крымом, и в юности мы с мужем ездили и в Коктебель, и путешествовали там, и ночевали на пляже в Феодосии, в общем, много там было всяких приключений. Но я была в Крыму где-то в году 2008, по-моему, в последний раз, еще до всех этих событий. И вот тогда у меня было полное ощущение, что он наш. Я вообще не ощущаю Украину как другую страну, хотя это неправильно. Скажем так: как чужую страну. Это другая страна, которая имеет право жить так, как ей хочется, но она не чужая. И, принадлежа Украине, Крым не становился чужим. И люди, которые ездили туда отдыхать, сейчас они, насколько я знаю, в общем, мало кто может туда попасть, действительно. То есть, вообще, любой пафос – а это, безусловно, событие абсолютно пафосное, абсолютно популистское – он всегда плохо кончается. Вот как только начинается сакральность в политике, кричи «караул». Ну, то есть, можешь кричать – уже мало кто услышит.
С. Корзун― Вы встречаетесь, не знаю, в последнее время есть или нет, у вас много контактов было с немецкой публикой, с издателями в свое время, потому что переводились на немецкий активно разные романы. Кстати говоря, последние вот эти переводятся, нет, на немецкий? Или эту тему не берут немцы?
П. Дашкова― Нет, «Источник счастья» последний был переведен. Нет, с Германией сейчас, у меня там просто издательство, которое меня издавало, очень успешно, оно, ну, скажем так, оно не развалилось, оно просто ушло немножко в другую сторону. Нет, сейчас, и, более того, так в глубине души я этому даже рада, потому что мне было бы очень сложно отвечать на вот эти вот вопросы. Потому что здесь я могу говорить все, что угодно, а там, вот даже в лучшие времена, когда там задавались такие политические вопросы о том, что происходит здесь, когда здесь, в общем, ничего такого особенного не происходило, ну, во всяком случае, с тем, что сейчас, не сравнить. Мне неприятно было, вот как бедной родственнице, выкладывать там, какие мы несчастные, как нас угнетают. Это и в советское время, кстати, тоже, я помню, когда я общалась с иностранцами, ну, как-то вот не могла я рассказывать, какие мы бедные.
С. Корзун― Ну, есть такая традиция российского или русского патриотизма, когда у себя в стране говоришь, но не дай бог кто-то там из-за бугра что-то скажет против нас, будешь защищать до последнего.
П. Дашкова― Как, кстати, это у Пушкина, точно, конечно, не процитирую.
С. Корзун― Я тоже не взял…
П. Дашкова― Я глубоко презираю многое в моем отечестве, но мне неприятно, когда иностранец разделяет со мной это чувство.
С. Корзун― Согласны? С «нашим всем» согласны, с Александром Сергеевичем?
П. Дашкова― Я с ним согласна, да. Потому что, и с первой частью этого изречения, и со второй тоже.
С. Корзун― Европа и мы. Давайте по большим вопросам, уж совсем так пройдем. Россия – часть европейской цивилизации, или особая страна, которая сегодня с Европой, завтра – с Азией будет?
П. Дашкова― Конечно, Россия – часть Европейской цивилизации. Русская культура весь 19-й век говорила по-французски и писала по-французски во многом. Если взять «Войну и мир», вот, то там огромные куски по-французски, которые печатались до 17-го года вообще без сносок. И считать себя, как, знаете, у Гумилева, он вот о барышнях таких экзальтированных говорил: я не такая, я другая.
Вот эта экзальтация для страны с такой колоссальной историей, с такой территорией, ну, она выглядит достаточно унизительно. Вообще любая такая фанаберия – это жалкое зрелище. А путь России – ну, дай бог, чтобы люди в России как можно меньше задавали себе самим вот эти вопросы, потому что эти вопросы, они обычно задаются в какие-то либо критические моменты, либо критически нездоровыми людьми. Вот так называемые патриоты, люди, которые называют себя патриотами, и при этом оскорбляют Россию так, как никакой враг ее не оскорбит каждым своим высказыванием. Люди нездоровые, безусловно.
И вот путь России, ну, вообще, кто они такие, кто мы такие, чтобы говорить о пути России? Есть ощущение страны, которая была частью европейской культуры, это неразделимые вещи. Давайте мы вообще… даже в самые такие темные времена все-таки Шекспира не запрещали, как-то вот читали, да и Гомера тоже. Поэтому, ну, это глупые разговоры, я даже комментировать не хочу.
С. Корзун― Новая стена возможна?
П. Дашкова― Новая стена? Да нет, я не думаю. Она бы уж была. Вообще все как-то очень половинчато, знаете. Вот я помню только одно серьезное политическое пророчество, которое произнес мой папа. Его тоже нет на свете, но мы с ним были в ГДР в году этак 77-м, я была еще совсем маленькая девочка. И меня поразил совершенно этот город со стеной. И мы с ним подошли к Бранденбургским воротам, но насколько это было возможно, и он мне сказал: я тебе обещаю, пройдет сколько-то лет, не знаю сколько, ты приедешь в этот город, и не будет никаких ворот, не будет этой стены, не будет этой колючки. Ты спокойно пройдешь через эти ворота, подойдешь к Рейхстагу, там дальше большой парк, будешь там гулять. Вот я тебе это обещаю. И когда первый раз я приехала в Германию, это был, по-моему, год 98-й или 99-й, была метель, был жуткий холод, и я прошла через эти Бранденбургские ворота, и вот мой папа вот так оказался провидцем.
С. Корзун― Папа, кстати, не историк, а…
П. Дашкова― Нет, папа математик, да.
С. Корзун― Математик, да это мы помним еще из прошлой программы. Напомню, Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Делаем перерыв, вскоре вернемся в студию.
НОВОСТИ
С. Корзун― Напомню, сегодня у меня в гостях писатель Полина Дашкова. Продолжим о жизни сейчас, к книжкам еще вернемся, и вопросы есть, и поговорим о писательском труде и о книжках вообще. Дмитрий Мезенцев спрашивает: «Полина, а с чем связано, что репутация в наше время перестала быть мерилом ценности интеллигентного человека?» Вопрос с подковыркой. Во-первых, можете не согласиться, наверное, с Дмитрием Мезенцевым. Перестала ли?
П. Дашкова― Во-первых, что такое репутация? В чьих глазах репутация? Репутации вообще – не существует. И, опять же, мерило, каким метром мерить. Все настолько по-разному. В одном кругу репутация может быть блестящей – свой. Вообще на самом деле понятие репутации действительно перестало существовать, есть свой – чужой. Есть полярность общества. Есть люди, которые умудряются, что называется, меж струйками, полу-свой там и полу-свой в другом лагере. Но, в общем, как только человек перешагивает в пространство, называемое «самораскрутка», «пиар», о репутации можно забыть. Тут надо выбирать: либо репутация, либо давай вот пиарься, тусуйся, всем нравься и так далее.
С. Корзун― Вы чем-то поступались в своей жизни ради, ну, высокой цели, там, не знаю, ради родителей, детей, там, ради любимой книжки?
П. Дашкова― Поступалась, да, я вам скажу. У меня была история, когда у меня была совершенно безобразная экранизация моя, вот сериал «Место под солнцем», я долго держала в секрете, что заставило меня продать права. Я еще не знала, правда, тогда, что это будет настолько безобразно. Но продала я права исключительно для того, чтобы свою Дашу устроить в хорошую школу. Потому что человек, с которым я имела тогда дело, который был очень заинтересован в том, чтобы я продала права, он был хорошо знаком с тогдашним министром образования. Моя попытка пройти, вот устроить ребенка в эту суперблатную школу, хотя она в двух шагах от дома, просто так провалилась абсолютно. Ну, там то ли взятка была маленькая – не знаю, но, в общем, провалилась. И тогда последний отчаянный шаг: я попросила, вот чтобы этот человек позвонил министру, а министр позвонил в школу и ребенок попал в школу. Да, я вот так вот поступила.
С. Корзун― Другие ситуации не приходят на ум. А как относитесь к людям, которые поступаются чем-то, принципами теми же? Ну, мы видим, и в политике, в общем, люди из одной партии в другую…
П. Дашкова― Вообще к политикам я отношусь крайне плохо, вот сразу скажу.
С. Корзун― Ко всем без исключения? Либо есть все-таки любимые?
П. Дашкова― Есть какие-то исключения, да. Но просто для того, чтобы в принципе заниматься политикой, человек должен обрасти абсолютно такой вот гиппопотамской шкурой, стать носорогом, как у Заходера, да? Носо-носо-носо-роги всё съедают по дороге и не думают о том, что случится с животом». Вот это про политиков. Поэтому, у них там какие-то другие мерки, критерии. Что называется, спасибо, не убил. Вот. А так... наверное, есть среди них люди, которые как-то сохраняют порядочность, но тогда они из политики уходят. Я не знаю ни одного успешного политика, который вот там остался, к которому можно было бы вообще как-то применять общечеловеческие критерии морали, там, и прочего.
С. Корзун― Что еще из больших проблем современности вас волнует? Ну, вот на выбор: кто победит в этом сезоне в программе «Голос», гады ли американцы, и упадет или поднимется рубль в будущем году, по сравнению с долларом и евро.
П. Дашкова― Ну, конечно, в общем, меня, как человека адекватного волнует все-таки рубль, потому что я не успела свои сбережения поменять ни на евро, ни на доллары, хотя мне очень советовали, я этого не сделала, что было крайне глупо. Поэтому рубль меня волнует, но не настолько, чтобы прямо ах. Что касается «Голоса» - это вообще не знаю, что такое.
И что там еще было? А, гады ли… Знаете, у меня в Америке, в общем, достаточно много знакомых, и было несколько таких близких друзей, которые, к сожалению, вот сейчас одного из них уже нет на свете, пожилой был человек; есть друзья моих родителей, очень близкие мне люди, которые уехали еще вот в начале 80-х, с ними много связано. Поэтому этот вопрос тоже… Американцы – люди, такие же, как мы. Ну, разные люди вот. Поэтому этот вопрос меня совершенно не волнует.
А вот что меня действительно очень тревожит и волнует – это какое-то ошеломительное количество лжи, публичной лжи. Да и не только публичной. Вот когда разговариваешь с человеком, у которого диагноз «Крым наш», он врет самому себе. Он вот так вот начинает метаться, и видно, что там не все в порядке с головой. Во-первых, это абсолютно шизофреническая раздвоенность сознания. Во-вторых, вот когда человек врет самому себе, это крайне опасно. Когда человек врет другим, это опасно для других.
Ну, это как эпидемия, действительно, эпидемия лжи, которой не было, ну, скажем так, года этак с 53-го, вот до марта 53-го. Потом дальше тоже она уже была жиже, она как-то была разбавлена, в советское такое вот вегетарианское время тоже много очень врали, но как-то врали уже с подмигиванием, уже вот так вот: ну, вы же понимаете, да? А вот когда такая ложь оголтелая, наглая, искренняя во многих случаях – вот такого не было.
С. Корзун― Ну, смотрите, все же не могут врать. Если верить опросам – хотя им верить не всегда возможно…
П. Дашкова― Не верю я.
С. Корзун― … тем не менее, 80-90%, в целом, поддерживают, считают, что все правильно, так и должно было быть. Они тоже, наверное, как и вы, ездили в юности в Крым…
П. Дашкова― Понимаете, они врут себе, прежде всего. Ведь что происходит? Для того, чтобы человек… это так называемый цыганский гипноз, когда человеку начинают очень много говорить, какой он замечательный, какой он хороший, как он страдает вот от того, от другого, враги кругом у него, его сглазили, а он хороший, ему не дают, ему не дают подняться, не дают пробиться, не дают… И ворона каркнула – вот они, как та вот каркнувшая… – сыр выпал. Сыр-то действительно… Что произошло в самом начале? Выпал сыр. Ну, там, камамбер, допустим, его теперь не купишь. Сыр выпал, с ним была плутовка такова. Собственно говоря, эти люди, я могу их только пожалеть, потому что они поддаются гипнозу лжи и лести, самое главное, лести: мы великие, мы особые, мы духовные, мы сакральные. Да мы обычные люди, нам бы какую-то просто элементарную порядочность соблюсти, и чтобы какие-то хоть законы у нас работали.
С. Корзун― К кризису подготовились плохо, это мы уже выяснили, деньги вовремя не перевели. Тем не менее, как собираетесь жить в кризис? Как-то готовитесь? Гречку, может, закупили или, там, машину новую успели в последний месяц…
П. Дашкова― Нет, вот этого никогда, знаете, никогда в жизни не делала. Я помню, в 98-м году, когда был кризис, у нас был ремонт в этот момент, старшая дочка должна была в школу пойти, мы жили на даче, не могли жить дома. И вот не было как-то, не было страшно, было ощущение, что переживем. И, в итоге, все пережили. Ремонт этот закончили, и все, в итоге, стало совсем неплохо. Ну, много всякого в жизни бывало. Пока я работоспособна, ну, ничего, как-нибудь.
С. Корзун― Друзья есть ведь за рубежом в самых разных странах.
П. Дашкова― Есть.
С. Корзун― В последнее время изменяется что-то в разговорах? Они начинают жалеть, как там жалели в начале 90-х из-за того, что ничего не было? Или, наоборот, злиться начинают?
П. Дашкова― Нет, таких, которые злятся, нету. Жалеют, да, очень жалеют, очень тревожатся, как-то, ну, сочувствуют. Знаете, переписка моя с моими друзьями за рубежом иногда выглядит так, как будто соболезнуют, вот как будто кто-то умер или заболел, и тебе соболезнуют.
Сообщение: 2232
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.12.14 22:37. Заголовок: И "хвостик":..
И "хвостик":
С. Корзун― Даже на время, в творческую командировку куда-нибудь на острова итальянские, Капри? Там же хорошо работалось, говорят классики.
П. Дашкова― Что значит собираетесь? Вот расклад. У меня мама тут, да? Даша учится во ВГИКе. Есть близкие какие-то люди – куда я от них уеду? А вообще, в принципе, даже вот в те времена, когда очень много отсюда уезжало людей, я всегда знала, что нет. Я очень много ездила, полмира практически объездила, и в Германии бывала достаточно подолгу, как и в Америке. Так вот, ностальгия начинается абсолютно какая-то… ну, вот просто ностальгия, тоскую. У меня даже бывало в Германии, когда мне мерещилась в поездах русская речь, вот в немецкой речи. Вот действительно… это моя особенность, я совершенно ни в коем случае не осуждаю людей, которые выбирают другой путь. Но все-таки писатель, он должен жить дома до того момента… ну, конечно, если будет альтернатива: посадят в тюрьму, или в лагерь отправят, или уезжай – конечно, тогда да. Но пока – тьфу-тьфу-тьфу – не приперло – нет.
С. Корзун― «Откуда у парня испанская грусть?» Почему-то вспомнилось, хотя совершенно невпопад и, в общем, совсем о другом. Между прочим, с одним известным человеком, который в 90-е уехал, а сюда приезжает, разговаривали – уж не буду выдавать – он сказал, что лечит, свою ностальгию по России он лечит в Мексике точно так же: такое же отношение к грингос, то есть, к американцам, к америкосам, и прочее.
П. Дашкова― Это другое абсолютно.
С. Корзун― Да и березки там есть, в общем, там, где он живем. Так что…
П. Дашкова― Дело не в березках, дело вот в маленьком кусочке моего личного пространства, моего домашнего пространства, которое измеряется, собственно, вот от Миусов до Тишинки, и все там Мещанские. Вот тоска по этому. Можно, конечно, картинки смотреть, можно виртуальные путешествия себе устраивать, но это суррогат.
С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Делаем короткий перерыв и после него снова вернемся в студию, говорить будем о книгах, о писательстве – о том, о чем спросите. Уже спрашиваете, кстати.
С. Корзун― Напомню, что сегодня мы в этой студии с Полиной Дашковой. Прежде чем мы вернулись в башню из слоновой кости – кто-то из французов, уж не помню – к писательскому труду, да, писатель вроде как в замке. Из Ярославля Илья спрашивает: «Что, на ваш взгляд, менталитет? Есть ли так называемый русский менталитет?» Это к вопросу о ностальгии. «И имеете ли вы его в хорошем смысле в виду, когда пишете?» Вам присущ русский менталитет?
П. Дашкова― Вы знаете, я не знаю, что такое менталитет. По-моему, это просто штамп. Потому что русские вообще или немцы вообще – ну, это такой, это очень скучный взгляд на людей. Люди настолько разные, настолько отдельные. Допустим, я знаю, скажем так, своих соотечественников с абсолютно немецким таким вот… штольцевский характер. Ну, есть Штольцы, есть Обломовы. Хотя Штольц был немец, но тем не менее. Это как мужской ум и женский ум. Я знаю женщин с абсолютно таким складом ума, который принято называть мужским, и знаю мужчин с абсолютно даже не женским, а бабьим складом ума. То есть, ну, все… это штамп, это не расшифровывается…
С. Корзун― То есть, национальных черт нет? То, что считают немцев скрупулезным, там, кого прижимистыми – не будем все штампы повторять…
П. Дашкова― Во-первых, немцы абсолютно не скрупулезные и не прижимистые в массе своей. Могу только сказать, они очень чистоплотные и аккуратные. Но не менее чистоплотные и аккуратные, чем французы, и не более, чем, там, не знаю, бельгийцы и так далее. Русские национальные черты… вот, пожалуй, можно сказать, что это какая-то радостная покорность, восторженная покорность. То, что меня совершенно ошеломило вот в последних этих событиях – знаете, что? Это вот как раз о национальных чертах. Вот в советское время номенклатура страшно боялась, что советский человек увидит вот этот загнивающий Запад враждебный, с его безработицей, наркотиками, проституцией, забастовками. Он это увидит, и окажется, что это все совершенно не так, да? И очень боялись открыть вот этот вот мир.
И вот сейчас, когда мир абсолютно открыт, ну, для большинства людей возможность все-таки поехать за границу была достаточно широкой, даже какие-то не очень состоятельные люди могли… там, библиотекарь в Белгороде с зарплатой 8 тысяч рублей – кстати говоря, тоже характеристика российского менталитета, нигде так люди этой профессии вот так вот не получают издевательски мало – вот она как-то могла, там, подрабатывая уроками, пенсию еще получая, вот позволить своей девочке куда-то по очень дешевому тарифу за границу съездить. То есть, мир открылся, мир увидели. И после этого оказаться, позволить себя загнать вот в эту конспирологию, да, советскую, какую-то тупую, скучную конспирологию: все враги, мы великие, мы хорошие, мы духовные.
Ну, я не знаю, вот тоже могу пример привести. Когда я первый раз приехала в Америку, мне там задали вопрос. Очень доброжелательные американцы, это был 89-й год. Значит, мне был задан такой вопрос: скажите, а у вас правда есть магазины, где продаются очень хорошие товары, ну, по сравнению с остальными, только за валюту, только для иностранцев? Да, правда, у нас есть такие. И вы не выходите не площади? И вы не бастуете? И вы позволяете так над собой издеваться, так себя унижать? Вот позволяем.
С. Корзун― К писательскому труду. «Как вы понимаете ответственность писателя за свое творчество в наше время?» Если можно, на собственном примере.
П. Дашкова― Не навреди. Вот абсолютно, как у врача, не навреди. Главное, чтобы человек, закрыв книжку, дочитав ее до конца, чувствовал себя не хуже, скажем так, чем перед тем, как он ее открыл и начал читать. Чтобы книжка не добавила ему, не знаю, депрессии, злобы, пустоты в голову, чтобы она как-то его приподняла, обогатила и, прежде всего, просто чтобы ему думать захотелось после этого, чтобы мозги шевелились после книжки. Вот в этом вся ответственность.
С. Корзун― Еще один вопрос от Ильи из Ярославля конкретный: «Вы за то, чтобы ограничить халявное скачивание электронных версий книг в интернете или против?»
П. Дашкова― Да, безусловно, я категорически за, потому что халявное скачивание – это воровство, и сейчас падают тиражи у всех писателей, литература теряет просто понятие профессии, да? Потому что при этих скачиваниях непонятно вообще, что такое… Раньше был четкий критерий – тираж. Сейчас это все размыто. Оттого, что тебя скачали… вот вышла книжка, там, допустим, «Соотношение сил», вот она вышла в апреле, уже к июню было скачано порядка, там, двухсот тысяч – это только первоначальные скачивания. И что? То есть, это воровство в чистом виде. И, потом, это очень удешевляет литературу. У нас же любая халява, ее перестают уважать. То, что своровано, то, что даром досталось, то уже, ну, как-то вот и не ценится. Поэтому, да, это пиратство, и я категорически за то, чтобы это прекратилось. За деньги – пожалуйста, можно скачивать за деньги, это удобно, нет вопросов. Но вот так вот бесплатно – это воровство.
С. Корзун― Роман из Чикаго, уже был от него один вопрос, еще один: «Хватает ли у вас времени на чтение?»
П. Дашкова― Да. Ну, во-первых, я без этого не могу, я читаю колоссально много. Но я читаю в основном специфическую литературу. Вот из таких художественных впечатлений – я думаю, вот это он имеет в виду, да? – «Дневник» Нагибина абсолютно меня потряс. Когда-то давно мой муж Леша снимал фильм о Нагибине. И, собственно, вот этот дневник, он лежал у нас дома, у меня как-то руки не доходили. И тут я его открыла и поняла, какого масштаба этот писатель, эта личность, насколько это одаренный человек. Просто вот то, как он пишет – ну, это уровень… я не хочу никого ни с кем сравнивать, но по владению словом, ну, это почти Набоков. Просто так, для себя в дневнике. Ну, и срез, конечно, временной, да? Вот редчайшее сочетание успешного советского писателя с реальным писателем, когда человек действительно хорошо пишет, при этом успешен. При этом успешен на уровне денег, на уровне поездок за границу. Вот как это все сочеталось в нем. Но это огромный прозаик, конечно, всем советую. Не только дневник, но и прозу его.
С. Корзун― Тогда вам один из последних уже вопросов от меня. Если бы для далеких потомков надо было написать короткую, на несколько строк статью в энциклопедии, и вам заказали бы статью «Книга», что бы вы написали в этой статье? Для того, чтобы люди поняли. Они уже не будут читать, они будут смотреть на экранчики…
П. Дашкова― Книга бумажная…
С. Корзун― Представьте правнукам, правнучкам, потомкам. Вот что такое была вот эта книга? Истлели уже все, где-то отдельные там остались в библиотеках.
П. Дашкова― Сережа, не говорите, я не верю, что они истлеют. Это из области будет только телевидения, ничего другого не будет. Конечно, бумажная книга останется. Книга – это то, где на бумаге изложены человеческие мысли.
С. Корзун― Тогда попроще вопрос. Что такое счастье? Давайте напоследок.
П. Дашкова― Что такое счастье? Это умение быть счастливым, просто умение, дар. Это не вовне, это внутри.
С. Корзун― Отсюда поподробнее.
П. Дашкова― Понимаете, вот человек может быть абсолютно благополучным и абсолютно несчастным. И может быть совсем неблагополучным и при этом счастливым. То есть, ну, первое условие счастья – это когда все близкие, кого ты любишь, здоровы и живы. Это, конечно, главная составляющая счастья. А второе уже на выбор. Можно быть счастливым от какой-то подсмотренной на улице картинки, от хорошей книги, которая тебе в руки попалась. Можно быть несчастным, путешествуя по миру бизнес-классом и живя в пятизвездных отелях. Я знаю таких людей. В Лондоне туманы – у меня там насморк, в Таиланде отвратительная кухня – у меня изжога. Ну, и так далее. То есть, это дар внутренний, умение быть счастливым.
С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Спасибо вам огромное.
П. Дашкова― Спасибо вам.
С. Корзун― Вам желаю, чтобы все ваши знакомые, друзья были здоровы, чтобы хорошо писались, быстро и легко, хорошие книжки, чтобы вы были счастливы.
Думаю теперь: а не почитать ли ее последние книги...
Конечно, стоит почитать. Интересно, какое у вас будет впечатление. В моём рейтинге Дашкова все же выше, чем Маринина-Устинова и прочие. Думаю. что она действительно серьезно работает над книгами (и в передаче об этом рассказывала). Другой разговор, что далеко не все ее писательские приемы мне нравятся. Например, в последних книгах я не очень поняла для чего было додумывать сцены общения известных людей (Сталина, Гитлера и их окружения). А вот история обычных людей, написана очень даже интересно, и взгляды Дашковой на исторические события я разделяю.
Сообщение: 2278
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.12.14 03:35. Заголовок: Дмитрий Быков - памя..
Дмитрий Быков в"Новой газете" - памяти Михаила Успенского:
Успение
Утешений никаких нет, кроме разве мысли о том, что Успенский в раю
Михаил Успенский умер во сне, как и полагается праведникам. Было ему 64 года. В последнее время он часто говорил, что долго жить не собирается и к этому не стремится.
Он был очень большим писателем и, вероятно, самым русским человеком, которого я знал: редкостно умным, гениально одаренным, сильным, при этом неуклюжим и по-детски беспомощным во всем, что было ему неинтересно, и стремительным, зорким, неоспоримо профессиональным во всем, что любил и умел. А умел он сочинять, играть со словом, выдумывать чудеса, сюжеты, фантастические обстоятельства, хотя называть его только фантастом я бы не стал. Узко это и даже, пожалуй, унизительно. Разве не Успенский написал лучшую прозу на русском языке за последние годы — самую изобретательную, цветастую, смешную, динамичную, богатую? Разве не ушли в фольклор шутки из трилогии о Жихаре — романов «Там, где нас нет», «Время оно» и «Кого за смертью посылать»? Разве не разлетелся на парольные цитаты их с Андреем Лазарчуком роман «Посмотри в глаза чудовищ» — наш ответ «Маятнику Фуко», решительно переросший свою пародийную задачу и вырвавшийся за рамки беллетристики? Все, за что брался Успенский, будь то детская популяризаторская книжка, новый текст для «Истории солдата» Стравинского или инсценировка «Кандида» для МХТ, — последнее, над чем он работал, — это поражало прежде всего избытком его сил, выходом за рамки любых прагматических задач. Успенский был из тех, кто вместо копейки ставит рубль, потому что копеек у него нет.
Он писал тяжело, хотя его книги производят впечатление фонтанной, ослепительной легкости, почти игры: тяжело не потому, что был тугодумом или перфекционистом (они обычно зануды, не чуждые самолюбованию), а потому, что ему не так-то легко было привести себя в состояние блаженной беззаботности, когда все делается само. Успенскому принадлежит блестящая догадка о том, что реализм — надолго задержавшаяся литературная мода, довольно уродливая, и что реванш сказки неизбежен. «В старину рыбаки, уходя в долгое плаванье, брали с собой бахаря, чтобы рассказывал сказки. Представляю, что бы они с ним сделали, если б он начал им рассказывать про их тяжкую лолю да про то, как деспот пирует в роскошном дворце!». Успенский полагал, что искусство лолжно быть праздником, и празднично все, что им написано: «Дорогой товарищ король», «Чугунный всадник», даже мрачнейший из его романов «Райская машина», эпиграфом к которой он взял гриновские слова «Черную игрушку сделал я, Ассоль». В этом романе сказаны страшные слова о том, что фашизм — нормальное состояние человечества. Не было в последнее время более точного изображения нынешней России, с упоением устремившейся назад и вниз. Но и в этой книге Успенский неутомимо насыщает текст фирменными своими шуточками, играя с речью, как с ручным зверем: после Шергина и Коваля никто не чувствовал стихию русской прозы так точно и любовно, никто так не купался в русском языке, не жонглировал цитатами и не каламбурил. Последние две его книжки — «Богатыристика Кости Жихарева» и его же «Алхимистика» — смешны, как «Янки при дворе короля Артура», хотя Успенский и жаловался постоянно на усталость и апатию: страшно подумать, чего ему стоило учить детей уму-разуму и добру, когда все вокруг свидетельствовало о бессмысленности и обреченности этого занятия. А писал он все равно празднично и триумфально, потому что иначе не умел.
В последний год он особенно болезненно переживал раскол в дружной, всегда монолитной среде фантастов. Об этом — последняя его статья «Гибель эскадры», которую он в августе напечатал в «Новой» и которая всех впечатлила, но никого, конечно, не убедила. Расколоть с помощью Крыма, как оказалось, можно любое сообщество, хоть бы и самое сплоченное. Сероводород эпохи был для Успенского особенно удушлив, потому что мало кто так любил своих друзей, как он, мало кто так был настроен на артельную работу, застолье и всякого рода общение. Никто так не бросался помогать, как Успенский, никто не умел так утешать, отвлекать, заговаривать боль, — и разрыв с друзьями, расхождение с ними по искусственным, идиотским, в сущности, причинам были для него невыносимы вдвойне. Обычно мы с ним каждое лето ездили в Крым, где он молодел и где все его любили, — в этом году поехали в Черногорию, где все было не то и где он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но и ворчливый, и сердитый Успенский был прекрасен — он по-прежнему импровизировал и сочинял на ходу, и начал писать повесть «Позывной «Десперадо», про тяжело заболевшего писателя своего поколения, который поехал воевать за Новороссию, чтобы вместо мучительной смерти найти там быструю; повесть была ему ясна до мельчайших деталей, но осенью он вдруг решительно ее бросил.
— Количество зла в мире сейчас умножать не следует, — сказал он. Потому что вещь была бы злая, и последние свои месяцы Успенский прожил — чего уж там — в отчаянии. Мне очень горько, что он не дожил до конца этого стыдного периода отечественной истории, когда разные сомнительные типы учили его Родину любить, а он и сам это умел как никто, и никого не обучал, кстати. И мне даже кажется — может, это просто первый порыв горя, — что его забрали заблаговременно, дабы он не увидел самого страшного и не усомнился во всем, что любил.
Я пишу не для того, чтобы дать выход горю или примазаться к его славе: Успенский в моих похвалах не нуждается, его Стругацкие и Аксенов называли наследником, лучшим представителем поколения, что к этому добавить? Когда он пошел на знаменитую писательскую прогулку — я видел, как на подпись к нему несли зачитанные-перечитанные, рассыпающиеся в руках экземпляры «Там, где нас нет» или «Гиперборейской чумы»: нет для писателя большего счастья, чем видеть свою книгу потрепанной, передаваемой из рук в руки. Я просто хочу, чтобы хоть смерть Успенского — раз у него живого не получилось — сплотила цех и заставила оглянуться, одуматься, что ли. Вспомнить, какими мы были и каким он был. И, естественно, если кто не читал до сих пор его книг с кислородом живой русской речи и милосердной, роскошной выдумки, — пусть хоть теперь прочтут: сочинения Успенского действуют и на самое черствое сердце, и нам, сегодняшним, они напомнят о возможности другого мира. Этот мир нам доступен, но мы его упорно топчем, смешиваем с грязью, стараемся не замечать, как хрустят в грязи его сверкающие осколки.
Успенскому повезло — у него был прекрасный друг-соавтор Андрей Лазарчук, вместе с которым — и с его женой Ирой Андронати — они сочиняли особенно успешно и радостно. У него была красавица-жена, красноярская журналистка Нелли Радкевич, благодаря которой он, пожалуй, и вышел из кризиса середины жизни. У него были друзья, дочь, внуки, которые его обожали, и дело, в котором ему не было равных. Этим людям сейчас тяжелей всего, а делу его жизни нанесен такой удар, какого не было со времен смерти Бориса Натановича. Утешений никаких нет, кроме разве мысли о том, что Успенский в раю. Смерть ведь и есть райская машина, возвращающая райскую птицу туда, откуда она к нам залетела.
А вообще отличная была жизнь, вопреки безденежью, сибирскому холоду и отодвинутости от литературного мейнстрима. Как сказал он мне после одной крутой литературной вечеринки: «Отличный вечер был! Стихи почитали, выпили, подрались — все как положено».
Сообщение: 2280
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.12.14 03:47. Заголовок: Ой, да, я же всё соб..
Ой, да, я же всё собиралась рассказать про вечер Быкова! Но в пятницу стояла весь день, прикованная к утюгу, а сегодня - как раз с форумом какая-то петрушка случилась. Оля, не знаю, как вам, а нам очень понравилось! И стихи (правда,мне - больше сатирические, чем лирические, хотя и лирические хороши и порой неожиданны), и проза, и как Быков на записки отвечал. И вообще, честно отработал на сцене без перерыва почти два с половиной часа. В общем, молодец! Впрочем, я и не сомневалась.
Отправлено: 15.12.14 05:52. Заголовок: Да, мы тоже получили..
Да, мы тоже получили огромное удовольствие от встречи с Быковым.
У меня изначально были опасения насчет заявленной темы вечера - "лирической поэтики". Я в последнее время подсела на его лекции по литературе, и на работу еду в полном блаженстве, слушая аудио в машине,
Сообщение: 2329
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 03.01.15 17:00. Заголовок: Мне кажется, у нас э..
Мне кажется, у нас это интервьюбыло на старом форуме. Но не грех и повторить. Особенно сегодня...
Елена Цезаревна: К юбилею внучки Чуковского
Опубликовано 07.08.2011 16:00
Иван Толстой: Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой. Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери. Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ''Чукоккалы'' (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ''Софья Петровна'', и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ''Записках об Анне Ахматовой''. Вот, например, август 39-го года. ''Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей. - Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу. (…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка. Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ''Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ''Том Сойер''. Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ''А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо''.
Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.
Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.
Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?
Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.
Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?
Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.
Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?
Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.
Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?
Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.
Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?
Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.
Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?
Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.
Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.
Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.
Иван Толстой: Во что была одета?
Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.
Иван Толстой: Голос?
Елена Чуковская: Голос тоже не опишу. Вот только впечатление возраста сохранилось.
Иван Толстой: А Мура вы видели?
Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.
Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?
Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.
Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?
Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.
Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне. обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?
Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.
Иван Толстой: Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним, что он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи, осаждают посетители и друзья?
Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.
Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?
Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ''Софью Петровну'' в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ''Софьи Петровны''. И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.
Иван Толстой: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.
Елена Чуковская: Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.
Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?
Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ''Бибигон'', была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.
Иван Толстой: И вы выбрали химию?
Елена Чуковская: И я выбрала химию.
Иван Толстой: А почему именно ее?
Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.
Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?
Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ''Хотите подняться на самый высокий этаж?''. Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.
Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?
Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.
Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...
Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.
Иван Толстой: А какое направление?
Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.
Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?
Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ''Чукоккала'', которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ''Днепр'', и привезла этот ''Днепр'', то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке. Вот ''Чукоккалу'' он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ''Чукоккалы'' Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ''Конечно, об этом не может быть и речи!''. Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ''Чукоккалу'' подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ''Чукоккале'' не комментированными. Был договор на ''Чукоккалу'', при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ''Чукоккала''? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ''Чукоккалу'' может лишь урывками, ''поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский''. Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ''Чукоккалы'', до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.
Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ''Щ-852''. Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ''Литературное чудо'' и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву. Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ''Один день Ивана Денисовича'' вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ''Вина или беда?'', посвященную переводам ''Одного дня Ивана Денисовича'' на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ''не подпишешь - бушлат деревянный'', как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились. Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ''Новом мире'', почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться. Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.
Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?
Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много. Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ''Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю''. Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ''Раковый корпус''. И приехал с тетрадочкой ''Ракового корпуса'', который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ''Раковый корпус'', с ''Архипелагом'', с изложениями, с ''Письмом IV Съезду'', все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.
Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ''Раковый корпус'', а остальные, которые перечислили, тоже печатали?
Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.
Иван Толстой: Электрическая?
Елена Чуковская: Нет.
Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?
Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ''Письмом IV Съезду'', это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ''Ракового корпуса'', первый и второй, тома ''Архипелага'', первый — здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ''Кругу'', ''Август'' тоже печатался. Здесь составлялся сборник ''Август 14-го'' читают на родине'' и сборник ''Слово пробивает себе дорогу''. Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?
Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ''Новом мире''. Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ''Вернуть Солженицыну гражданство СССР''.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?
Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ''Вот есть решение, будут печать ''Раковый корпус''. Я говорю: ''Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится''. А я знала, что он не будет начинать с ''Ракового корпуса'' . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ''Реабилитацию'' - написал наверху: ''В ответ на нынешнюю и будущую клевету'', где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен. И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ''А почему Солженицын не возвращается в Россию?''. Я говорю: ''Наверное, потому что он лишен гражданства''. А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ''Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ''. Я говорю: ''Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы''. Тут мне из этой группы говорят: ''Да, но ведь он там стал миллионером''. Я говорю: ''Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю''. И группа эта отчалила. И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ''Одного дня Ивана Денисовича'', потом ко мне подходят учительница и говорит: ''А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали''. Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ''А, Солженицын!''. Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ''Архипелаг'' фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ''Московские новости'' или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ''Архипелаг'', а они уже подготовили статью ''Здравствуй, Иван Денисович!'', и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ''Книжное обозрение'', где я не знала ни одного человека, и говорят: ''Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ''Нового мира''), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты''. Я говорю: ''Какие факты?''. ''Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?''. Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.
Сообщение: 2330
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 03.01.15 17:01. Заголовок: Окончание: Иван Тол..
Окончание:
Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ''Читайте ''Теленка''.
Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ''Теленка'', я сказала: ''Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ''Правда'' от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью
Иван Толстой: Какое было число?
Елена Чуковская: По-моему, 5 или 6 августа.
Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.
Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ''Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор''. Я взяла эту же ''Реабилитацию'' (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ''Вас еще не взяли?''. А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ''Книжного обозрения'', мы несколько раз выступали там вместе с редакцией. Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ''Архипелага'' , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое. Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ''Нового мира'' поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ''Архипелага'' и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ''Архипелаге'', и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?
Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ''Записками'' я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ''Записок''. Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ''ИМКА-Пресс'', что ''Записки'' украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.
Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?
Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ''Высокое искусство'', ни ''Живой, как жизнь'', даже ''От двух до пяти''. Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти. Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.
Замечательный очерк Валерии Новодворской об Эренбурге на сайте журнала"Медведь":
Унесенный ветром
Мы дошли до самого края Серебряного века, закончившегося для России в 1917 г., холодной и злой осенью, когда окончательно облетели все вишневые сады и черная невская вода смыла все следы теплой, обыденной, человеческой жизни.
Последний европеец
Но еще долго, не меньше десяти лет, отблеск ярких огней праздничной вселенной, оставшейся за западными границами, карнавальный шум Венеции и Парижа были видны и слышны в мрачной России, где погасли камины, свечи, лампочки и очаги. У Джека Лондона в Северной глуши царило Белое Безмолвие. Здесь, под созвездиями Зимы, под Полярной звездой, под заснеженным боком Большой Медведицы, было другое Безмолвие – Красное, наползавшее с 1928-го и затмившее небо окончательно к 1934 г.
Илья Эренбург был одним из последних гастролеров, вывозивших в холодную и голодную Москву звенящий и сверкающий праздник Парижа. Безумно талантливый юноша, угрюмый муж с солнечными всплесками несоветского, дооктябрьского дара, желчный старик, мудрец и пророк, сумевший определить и назвать оттепель и донесший до ее весеннего берега вопль и стон Большого террора - это все он, бывший парижский Пьеро для советских буден.
На нем лежал отпечаток беспокойного гения еврейского народа. В 1922 г. он предсказал Холокост. И тогда же нарисовал основные черты сталинизма как добровольного целования наручников. У него не было ни рожек, ни хвоста, его не убили за сапоги бандиты в холодном и голодном СССР 20-х годов, но это, конечно, был он: Учитель, великий провокатор, только не Хулио Хуренито и не из Мексики. Он мог бы считаться вторым Шолом-Алейхемом, но ему был внятен весь широкий мир, а не только Касриловка (и в Вене, и в Нью-Йорке – все она); он познал не только евреев, и не только их мессидж он транслировал, но и мессидж русских, немцев, французов, американцев, испанцев, европейцев… И он был не так добродушен, как Шолом-Алейхем, он был желчен и злопамятен, он умел ненавидеть. Он скажет в 1922 г. в ответ на будущие гетто и газовые камеры: «Запомни только: сын Давидов, филистимлян я не прощу, скорей свои цимбалы выдам, но не разящую пращу». Так Илья Эренбург за 26 лет предсказал создание Государства Израиль и его непреклонные победы, победы мстителей, которые добровольно в газовые камеры не пойдут. Наконец, этот мощный прозаик был мощным поэтом, хотя у него не так много стихов. Сквозь современность в нем проглядывали и Книга Иова, и Книга Экклезиаста, и Книга Бытия, и Песня Песней, и библейские псалмы. Он был последним европейцем Советской России: небрежным, раскованным, блестящим, ироничным. За ним опускается занавес, прямо за его спиной. На много лет. На десятилетия. До 1991 г. Железный занавес. И нам уже не быть завсегдатаями кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас.
Илюшечка, вечный Илюшечка
Родился Илюша, Илья Григорьевич Эренбург, в приличной семье купца второй гильдии, в Киеве, в январе 1891 г. Впрочем, вторая гильдия – это было так, наследственное. К моменту рождения Илюшечки отец уже был инженером. Семья была, конечно, абсолютно светская, так что свои немалые познания о хасидах, Иерусалиме, молитвах и иудейских праздниках мальчик почерпнул не дома. Илюша был пылким, хотя и культурным ребенком. Нежным и отчаянным. Мальчишки с улицы и потом, в гимназии, не смели его дразнить и бить. Он кидался один на пятерых, и это пугало. Он был очень похож на Илюшечку, сына отставного штабс-капитана из «Братьев Карамазовых». Сильный дух в слабом теле. Агрессивный и застенчивый идеалист. Но он не умер от чахотки.
Когда ему исполнилось пять лет, семья перебралась в Москву. Отец получил должность директора Хамовнического пивоваренного завода. Илья учился в 1-й московской гимназии. Конечно, он со своим характером тут же впутался в революционные дела. В 1905 г. этому крошке было 14 лет, а он уже стал членом революционного кружка, который вели начинающие эсдеки Коля Бухарин и будущий отец твердого червонца Гриша Сокольников. Из той же гимназии, но из старших классов. Так что из гимназии его выперли. Из шестого класса. Но мальчику было мало, мальчик пустился во все тяжкие. В 1908 г. его арестовали (в 17 лет!), но выпустили до суда под надзор полиции. Ему грозили и ссылкой, и каторгой. При его манере выражаться парадоксами можно было и на каторгу загреметь. Однако полиция не жаждала детской крови. С ней всегда можно было договориться полюбовно. Мальчику разрешили выехать за границу, якобы для лечения, под денежный залог, выплаченный отцом. С глаз долой – из сердца вон. В 18 лет, с 1909 г., Илья оказывается за границей. И вот Париж, и наш поэт – в чашечке этого гигантского цветка, как Дюймовочка. А в Париже живут Ленин, Каменев, Зиновьев, Троцкий. Молодому революционеру следовало бы поступить под их начало. Хотя бы к Луначарскому. Он и пытается поработать с Троцким в Вене. Но вся эта публика юноше очень не понравилась. «Талмудисты», начетчики, фанатики. Тоска зеленая. Тем паче мечтают о казарме. Илья бросил их всех (юноша был очень умен) и засел за стихи. Тут он встретил свою Прекрасную Даму. Она была парижанка, хрупкая, изящная, как колибри. И она была русская, знала литературу, умела восхищаться стихами и поэтами. Ее звали Екатерина Шмидт. Они жили в гражданском браке, это было модно. У них родилась дочь Ирина. Илья дал ей свое имя. Ирина Эренбург, впоследствии писательница и переводчица, вся в отца. Ранний ребенок, она родилась в 1911 г., папе было 20 лет. Ирина доживет до 1997 г. и увидит все папины собрания сочинений, посмертную славу и шестидесятников - почитателей, считавших его своим патроном.
Но статус girlfriend Екатерине Шмидт быстро надоест, и она выйдет замуж за друга мужа – писателя Т. И. Сорокина. А Илюша пишет стихи то в «Клозери де лиля», в этом знаменитом «Сиреневом кафе», то в «Ротонде». Мир переживал последние годы беспечного и безоблачного счастья. А с какими людьми сошелся Илюша! С Модильяни, с Пикассо, с Аполлинером! «Русские обормоты» в парижских кафе котировались. Илюша всегда мог даже выпить за счет щедрого Пикассо. Жили эти дети гармонии бедно, но весело. Эту обстановочку, шарм, дух времени братья Познеры сохранили в своем ресторане «Жеральдин» на Остоженке. Тот, кто хочет выпить и закусить по-парижски, но недорого и в стиле ретро, чокаясь с Эренбургом, Хэмом и Пикассо, может это сделать даже сейчас. В 1910 г. Эренбург издает сборник стихов за свой счет. Но потом ему уже платят, и он издает по сборнику в год. Его читает российская богема, блестящие постмодернисты последних дней российских Помпей: Мандельштам, Волошин, Брюсов, Гумилев, Ходасевич. Вот его компания, его аудитория.
Но залязгало ржавое железо Первой мировой войны, и все изменилось. Поблекли краски, потускнел Париж. Пылкий Илюша попытался вступить во французскую армию, но был признан негодным по состоянию здоровья. Армии не нужны были хилые российские интеллигенты.
Тогда Илья становится военным корреспондентом «Утра России» и «Биржевых ведомостей». Но в его статьях слишком мало красот, ура-патриотизма и милитаризма и слишком много «чернухи». Эренбурга беспощадно кромсает цензура; ему надоела война, ура-патриотичный Париж, где надо ненавидеть бошей. На всю жизнь Илья становится противником войны, пошлости, позы и фразы. Он едет спасаться домой аккурат в 1917 г. Сначала он застает хаос безумного Февраля (это он опишет потом в «Хулио Хуренито»: митинг воров, митинг министров настоящих, прошедших и будущих и митинг проституток. Первый митинг требовал отменить замки, третий - увеличить тарифы). Потом настанет якобинский Октябрь, по-идиотски серьезный, невыносимо пафосный, мрачный и голодный. В Эренбурге не было ни капли романтизма, и он принял в штыки (то есть в злоязычные перья) и Февраль, и Октябрь. Мудрый ироничный еврей, частичка цивилизации, видевшей Всемирный потоп, на дух не переносил революций. Это в юности он писал с сарказмом о «сдобных и белых булочках», предпочитая им неистовство революционного ветра (юношеская трагедия «Ветер»: «Я отдал все, я нищ и светел. Бери, бери меня, ветер!»). Сейчас ему очень хотелось съесть такую булочку, но где было ее взять? Илюша пошел в атаку: писал в эсеровских газетах издевательские стихи и статьи почище Аверченко. Но Аверченко писал в белом Крыму, а Эренбург – в красном Петрограде и малиновой Москве! Конечно, за ним пришли. Еле-еле он успел спастись от ареста и расстрела. В 27 лет Эренбург был очень храбр. И от этой не рассуждающей храбрости его не излечит даже Большой террор. Сбежал Илюша в Киев, который брали все кому не лень, по очереди, в алфавитном порядке: белые, красные, петлюровцы. И они были настолько заняты друг другом, что не замечали, к счастью, желчного поэта.
В Киеве Эренбург нашел себе жену, надежного друга, товарища на всю жизнь – художницу Любовь Козинцеву, сестру будущего режиссера Козинцева. Был ли он влюблен? Эренбург не очень любил реальных женщин, он искал идеала – прекрасных финикиянок, француженок, певчих птичек с Монмартра. По-настоящему он был влюблен в Мадо, идеальную героиню Парижа и Сопротивления, свой персонаж из романа «Буря». Но с женой они жили хорошо, по-человечески, хотя и без детей. Люба никогда не жаловалась и очень ценила великого писателя, которого подарила ей судьба. Все они терпели, ценили и делили и невзгоды, и нужду, и страх. Любить великого человека - все равно что в горящую избу войти. Были женщины в русских селеньях: кормили, лечили, ободряли, были и сиделками, и переписчицами. Жены Волошина, Эренбурга; жена и любовница Пастернака, Зинаида и Ольга; жена Грина. Было и страшнее: Надежда Яковлевна Мандельштам делила и ссылку, и голод, а Ольга Ивинская пошла за Пастернака в тюрьму. Жену Грина посадили уже после его смерти. Любовь Козинцева была из таких, ей нипочем было остановить на скаку не коня – Историю. В 1919 г. Эренбурги едут в Коктебель к Волошину, подальше от ВЧК и Гражданской войны. Но Илья непоседлив, и в 1920 г. его несет в Москву (через еще независимую Грузию). И вот они в Москве, и, конечно, Эренбург первым делом загремел в ВЧК. Он не боролся, он не противостоял, он не отрицал наличие советской власти - оно было очевидно. Но он издевался и не верил - и это бросалось в глаза. Однако на выручку подоспел старый знакомый, научный руководитель гимназического кружка юных большевиков Николай Бухарин, человек веселый и добрый. Он был в чести, он был на коне. Он выручил Эренбурга и даже трудоустроил его к Мейерхольду, в детскую секцию театрального отдела Наркомпроса. Однако в Москве было холодно, голодно и неуютно. И у Эренбурга рождается гениальный план: сохранить советский паспорт, а жить в Париже; писать о парижских делах в СССР, а о российских – для европейцев левого толка, но так, чтобы печатали и в СССР и платили деньги. Работать, жить и зарабатывать деньги в Париже, а получать их в СССР и тратить опять-таки во Франции. Великий комбинатор Остап Бендер одобрил бы этот план. И ведь удалось поначалу! Эренбурги едут в Париж, но там уже поселилась злая и голодная эмиграция, считавшая советский паспорт Ильи Каиновой печатью. На него донесли как на советского агента. И из любимого Парижа супругов выставили в Бельгию. В отеле «Курзал» приморского городка Ла-Панн был написан в 1922 г. великий роман «Хулио Хуренито», написан всего за 28 дней. Роман об Учителе, немного Дьяволе, немного провокаторе, и о таскавшихся за ним учениках: немце, французе, негре, американце и еврее. Роман о великом слове «нет», главном слове человеческой истории, пароле вечно бунтующего еврейского народа. Роман не предлагал свергать советскую власть. Хуже – он над ней издевался. Правда, издевался Эренбург надо всем. Над войной, над «буржуазной действительностью». В 31 год он одним прыжком достиг зенита, акме, зрелости дара. Лучше «Хуренито» он уже ничего не напишет. С 1922 г. начинаются также его самые лучшие, алмазные стихи, режущие по сердцу и разуму. Потом он научится врать в статьях и очерках, даже в романах и эссе. Но в стихах не будет врать никогда. Даже чтобы выжить.
Свой среди чужих, чужой среди своих
А с «Хуренито» был чистый цирк. Сначала его издал г-н Вишняк в своем «Геликоне» тиражом в 3 тысячи экземпляров. Тираж разошелся в Берлине, а в Россию попали две или три штуки. На них записывались в очередь, брали на ночь. Эренбург сразу стал знаменит. Бухарин был в восторге. Правда, он-то все понял. И где-то сказал, что роман, конечно, замечательный, но товарищу Эренбургу не сильно нравится коммунизм. И он не шибко хочет его победы. Каменев прочел с удовольствием. Ленину понравилось: во-первых, его изобразили Великим Инквизитором, и Хулио Хуренито его поцеловал; во-вторых, уж очень лихо и негативно была подана «империалистическая бойня». Времена были еще вегетарианские: главное – мочить «буржуазную действительность», а антикоммунистическую фронду прощали. Не прощали серьезного стремления бороться, хотя бы только на словах, что погубило Гумилева. А Эренбург, мудрый еврей, знал, что плетью обуха не перешибешь, и решил выжить при любой власти (но только подальше от нее, в холодке, в «Ротонде»). Словом, в 1923 г. Эренбург получил тираж «Хуренито» на родине, с предисловием Бухарина, в 15 тысяч экземпляров. Это было много по тем временам. И прибыльно. Скормив большевикам свою антисоветчину, Эренбург бросился писать дальше и до 1927 г. накропал 7 романов, 4 сборника рассказов, 4 сборника эссе и 5 сборников стихов. Хотя очень талантливых вещей было немного: «Трест Д.Е.» (1923), «Тринадцать трубок» (1923) и, пожалуй, роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Но это уже 1928 г. «Люди, годы, жизнь» (1961–1965) и роман «Буря» (1947). Все остальное осталось на дне времени, и читают это только студенты-филологи и литературоведы. «Трест Д.Е.» – это антиутопия, одна из первых. Жутковатый роман о гибели Европы. Кончается роман так. Сплошные леса, руины, сквозь которые растут кустарники. И – «Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы». И это ведь предвидел Эренбург!
Правда, так, скорее, кончит не Европа, а Евразия. Были бы медведи, а остальное все приложится.
Вначале писателю везло. До 1924 г. они с женой жили в Берлине, но когда к власти во Франции пришел «левый блок», Эренбург получил разрешение жить в своей любимой стране и обосновался в Париже. Но роман о еврее Лазике Ройтшванеце, который не может выжить нигде, тем паче в СССР, где столько вранья и показухи, где доносы и идеология (причем глупая), который ухитряется умереть на Святой земле, уже не прошел в печать. У Бухарина была тяжба со Сталиным, и он отрекся от этих двух евреев – и от Ильи, и от Лазика. Роман пойдет в печать только в 1989 г., после смерти автора, пролежав «в столе» более 60 лет. В мире и в СССР темнело, волны фашизма и сталинизма захлестывали и богему.
Листопад
С 1932 г. свинцовый ветер сталинщины подхватывает писателя и несет его на скалы соцреализма. Больше нет свободы в парижских кафе, надо определяться с идеологией и халтурить. Свободы нет и в Париже, потому что по пятам идут агенты ГПУ, чтобы Эренбург, упаси Бог, не стал «перебежчиком». В 1932 г. писателю приходится стать парижским корреспондентом «Известий», ехать в Кузнецк и на «стройки пятилетки». Пришлось навалять плохой роман «День второй», а в 1934-м – «Не переводя дыхания». Критика в восторге: «попутчик» исправился, идет в нужном направлении. Эренбург молча скрипит зубами: речь идет уже о жизни, его и Любы. А деться некуда – в Германию приходит фашизм. Еврею там небезопасно. Эренбург организовывает антифашистские конгрессы литераторов в Европе – все-таки это дает возможность не жить дома, рядом с Лубянкой. Начинается война в Испании, и Эренбург преображается: вот оно, настоящее, можно писать и не лгать. «Покрылся кровью булочника фартук, огонь пропал, и вскинулось огнем все, что зовут Испанией на картах, что мы стыдливо воздухом зовем».
А страшный Крысолов с дудочкой – Сталин – задумывается, кого оставить, а кого увести: Кольцова или Эренбурга? Расчетливый тиран не держал лишних. Он выбрал одного писателя, одного поэта (Булгакова и Пастернака) и многое им позволял. А Мандельштам оказался лишним и погиб. К тому же его антисталинские стихи Сталин прочел, в отличие от «Реквиема» Ахматовой. Сталинское неведение спасло ей жизнь. Теперь Сталину нужен был эссеист, журналист, публицист, свой в доску для Европы. Визитная карточка Москвы. Кольцов был глупее и фанатичнее, у него были все шансы. Но Эренбург, строптивый Эренбург, был талантливее. Писатель, поэт, друг Пикассо и Аполлинера. И выбор пал на него, под нож пошел Кольцов. Эренбург рисковал жизнью: ничего не подписывал против «врагов народа» во время Большого террора. Его заставили сидеть на процессе «правотроцкистского блока» и смотреть на осуждение его покровителя Николая Бухарина. Он сидел, но писать о процессе отказался. Он, собственно, шел на смерть, как и Пастернак. Но Сталин стерпел это от обоих. Они были нужны живыми советской пропаганде.
Сын Давидов
К счастью, Эренбурга не было в СССР (бывал наездами) до 1940 г. Но его Францию захватили немцы, и пришлось вернуться. Эренбург становится германофобом: немцы преследуют евреев и насилуют Францию. Писатель создает реквием по убитым соплеменникам, и никто так не написал про Холокост. «За то, что зной полуденный Эсфири, как горечь померанца, как мечту, мы сохранили и в холодном мире, где птицы застывают на лету, за то, что с нами говорит тревога, за то, что с нами водится луна, за то, что есть петлистая дорога и что слеза не в меру солона, что наших девушек отличен волос, не те глаза и выговор не тот, нас больше нет. Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет» (1944). Не обошлось без печальных советских парадоксов. Эренбург был настоящим антифашистом, не ситуативным. В 1940 г. он пишет роман «Падение Парижа», о захвате его любимого города, о «фрицах», то есть «бошах», о предателях Петене и Лавале. Но действовал пакт Молотова-Риббентропа! И роман не печатали. Напечатали в 1941 г. И даже дали Сталинскую премию в 1942-м. Идет война, и для улова союзников – США и Великобритании - нужен приличный антифашист. Для фронта, для солдат нужен талантливый трибун. Вот для этого Эренбургу и сохранили жизнь. За годы войны Илья Григорьевич пишет полторы тысячи статей. Он популярен и на Западе, и в окопах: его статьи даже не пускают на самокрутки. Он напишет статью «Убей немца!». Здесь его остановят «товарищи» из ЦК: это уже чересчур, не всякий немец – фашист, что скажут на Западе? В 1947 г. Эренбург пишет «Бурю», о Сопротивлении во Франции и в СССР. Французы ближе Эренбургу, он их знает больше, и они у него куда живее и подлиннее: Анна, Мадо. А осенний Париж «засыпан золотом и пеплом». Уровень Левитана. И он дарит своей рабской стране песенку франк-тирера, макизара Мики. Песенку-упрек, песенку-урок. И себе, и СССР. «Свободу не подарят, свободу нужно взять. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Уйдем мы слишком рано, до утренней зари. На то мы партизаны и первые в цепи. Другие встретят солнце и будут петь и пить. И может быть, не вспомнят, как нам хотелось жить. Нас жизни не состарить, любви не отозвать. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Мы жить с тобой бы рады, но наш удел таков, что умереть нам надо до первых петухов». Ох, это не только про войну. Но в 1948-м и за это дадут Сталинскую премию.
И еще раз этот сын Давидов поставит жизнь на кон. В 1942 г. Эренбург становится членом ЕАК – Еврейского антифашистского комитета. И начинает собирать документы для «Черной книги» – свидетельства о Холокосте. Но в 1948 г. из-за конфликта с Израилем «Черную книгу» запретили, а набор рассыпали. Похоже, именно Эренбург сохранил рукопись, и она дошла до Израиля, где и вышла в 1980 г. Да, Эренбургу «повезло». Гитлер его ненавидел лично, звал «домашним евреем Сталина». Распорядился поймать и повесить, но не пришлось. Сталин его сделал агитатором своего режима. Большой грех: Эренбург подтвердил, что это немцы убили польских офицеров в Катыни, хотя ничего об этом не знал. Стал он и депутатом Верховного Совета, и вице-президентом Всемирного совета мира. И все в 1950 г. Ленинскую премию взял «за борьбу за мир». Но он один из немногих (когда боролись с «космополитами» и раскручивали дело «врачей-убийц») не подписал письмо для оправдания депортации своего народа вместе с другими «именитыми евреями» (ручными). Вместо этого он через Шепилова (который попутал Клима Ворошилова) написал письмо Сталину (3 февраля 1953 г.), где отговаривал его от антисемитских действий. И Сталин отложил депортацию, а там вскоре отдал дьяволу душу. Эренбург один остался на свободе после разгрома ЕАК. Сталин стерпел его последнюю фронду и не санкционировал арест.
Но вот кончаются большие морозы, и наша синичка – Эренбург – первая почувствовала что-то. Еще до ХХ съезда этот пророк в 1954 г. пишет повесть «Оттепель». Вот вам и предсказание, и название. Повесть громили, но время арестов прошло. Назвать эпоху – это была большая честь.
Его громят и дальше. Даже за «Французские тетради». Но Сталина нет, вожди душат друг друга, и уже можно жить. А славы и денег Эренбург не ищет, и теперь он больше ничего не боится. Деньги есть, а славы больше и не бывает. В 1962 г. писатель яростно защищает от Хрущева художников типа Э. Неизвестного, выставивших в Манеже свой постмодернизм. Хрущев приказал Эренбурга не печатать годик-другой. В 1966 г. неугомонный старик с сердцем юноши защищает Даниэля и Синявского (подписывает письмо). Он еще успел все вспомнить и всем воздать (и Сталину тоже) в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Последний том, седьмой, он не закончил. Этот том выйдет в следующую, более теплую оттепель, в 1987 г. Цензоры и редакторы рвали мемуары на части. Приходилось драться за каждую строчку.
31 августа 1967 г. Илья Эренбург ушел из жизни на Новодевичье кладбище, искупив свою слабость, взяв свою свободу, выиграв свою войну. До первых петухов горбачевской перестройки. И знаете, чего хотел перед смертью маститый советский прозаик, куда глядел этот волк, которого так сладко кормили? Конечно, в лес – в Париж, на Запад. Он это приготовил еще в 1947 г. Эпитафию себе на могилу. «Во Францию два гренадера… Я их, если встречу, верну. Зачем только черт меня дернул влюбиться в чужую страну? Уж нет гренадеров в помине, и песни другие в ходу, и я не француз на чужбине, – из этой земли не уйду. Мне все здесь знакомо до дрожи, я к каждой тропинке привык, и всех языков мне дороже с младенчества внятный язык. Но вдруг умолкают все споры, и я – это только в бреду, – как два усача-гренадера, на Запад далекий бреду. И все, что знавал я когда-то, встает, будто было вчера, и красное солнце заката не хочет уйти до утра».
Французские филологи считают, что лучшие стихи о Франции написал «русский обормот» Илья Эренбург.
У русских читателей всегда был свой Даррелл. Пока весь мир восхищался изощренным "Александрийским квартетом", мы, ничего не зная о Лоренсе Даррелле, полюбили его младшего брата, причем так крепко, что уже не смогли восстановить историческую справедливость по отношению к этой обильной талантами семье.
Сам я читаю Джеральда Даррелла столько, сколько себя помню. За годы совместной жизни с его книгами я убедился в том, что они помогают от всего – от двоек до старости. Читатели Даррелла образуют всемирное тайное общество. "Тайное" – потому, что сами о нем не знают, пока не встретят себе подобного. Зато потом – не разлей вода: родство душ, особенно – в России. Мы у него вычитывали то, что другим не приходило в голову: вопиющую аполитичность. Даррелла нельзя было вставить в идеологический контекст. В его книгах не было не только правых и левых, но даже правых и неправых. Герои Даррелла делятся не на положительных и отрицательных, а на людей и зверей. Причем, что редкость среди заядлых любителей животных, Дарреллу нравятся и те, и другие. Даррелл считал зло экстравагантностью, забавной причудой, милой чудаковатостью, смешным изъяном характера. Он научился этому у зверей. Разве может быть зло в мире животных? Они же не доросли до зла – их ведь никто не изгонял из райского сада.
Даррелла, кажется, тоже. Одна из его книг о Корфу так и называется: "Сад богов". Эта книга входит в трилогию о Корфу. Она стала шедевром Даррелла, несмотря на то что люди тут играют куда большую роль, чем звери. Оправдываясь, автор пишет: "Я сразу сделал серьезную ошибку, впустив на первые страницы своих родных. Очутившись на бумаге, они принялись укреплять свои позиции и наприглашали с собой всяких друзей во все главы".
Даррелл так сочно описал свою чудную, взбалмошную семью, что она уже перестала быть его собственностью. (Нечто похожее, только с горькой поправкой на ухабы отечественной истории, сумел проделать со своей родней Довлатов.) Даррелловскую семью хочется взять напрокат – в его родственников можно играть. Собственно, дома мы так много лет и делаем. Однажды я даже отправился в литературное паломничество на тот волшебный греческий остров, где Даррелл провел свое удивительное детство. Дом Дарреллов я нашел по описанию в книге. За прошедшие полвека он мало изменился. Правда, в нем открылся ресторанчик. Могло быть хуже. В 1960-х на Корфу начался пляжный бум, заманивший сюда солнцем и дешевой драхмой английских туристов. К счастью, даррелловские пенаты уцелели. Хочется думать, что их спасла литературная слава владельцев. Во всяком случае, в гостиной на самом видном месте висит портрет Даррелла. Правда, старшего, а не младшего.
Лучшим памятником нашему Дарреллу служит тот клочок средиземноморского пейзажа, что виден с крыльца: густое чернильное море, лысые горы на близком горизонте и ленивые ящерицы, гревшиеся на растрескавшейся штукатурке. Эти классические декорации так похожи на эдемские, что, кажется, людям и зверям тут легче ужиться. Наверное, это и помогло Дарреллу создать свою обаятельную анималистскую прозу. Удерживаясь на грани, отделяющей ученое занудство от дилетантского умиления, он заманивал в мир животных и тех, кто чувствовал себя здесь чужим.
Секрет Даррелла в том, как он лепил образ зверя. Животные у него никогда не превращаются в диснеевских зверюшек. Он избегал любимого приема баснописцев – антропоморфизма. Звери у Даррелла всегда остаются самими собой. Они – не люди, этим и интересны. Даррелл ценил в звере инакость, непохожесть на других, в первую очередь на нас. Животное у него индивидуально вдвойне: как личность и как представитель своего вида. Поэтому у Даррелла нет неинтересных животных: головастика он описывает с не меньшим восторгом, чем леопарда.
Прелесть зверя для Даррелла не в том, что он красивый или тем более полезный, а в том, что он другой. Обычно человек помещает "другого" выше себя. Другим может быть Дух, Бог, Великая природа или даже неумолимый закон исторической необходимости. Но возможна и обратная метафизика – теология, вектор которой направлен вниз. Об этом, в сущности, и писал Даррелл. "Другой" для него – каждый зверь, делящий с нами планету и тайну жизни на ней.
Сообщение: 2348
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.01.15 02:34. Заголовок: Tori, я очень рада, ..
Tori, я очень рада, что вам понравилась эта публикация!
Кстати, а я не рассказывала, что автор вот этой книги - мой читатель?
Я прочитала эту книгу, а через какое-то (не очень большое время) появился в читальном зале новый читатель, которого я, так скть, идентифицировала по фотографии на обложке книги. Улучив удобный момент, сказала, что прочитала его книгу об Эренбурге и что она мне очень понравилась. Ну, и что вообще книги Ильи Эренбурга очень много для меня значили в жизни.
Оля, Джошуа Рубенстайн (все-таки по-английски фамилия произносится так) сказал, что ему очень приятно. Приятно, что его книга понравилась и что я к Эренбургу так отношусь. С тех пор мы иногда перебрасываемся парой слов, на долгие разговоры времени нет, да мне и не хочется ему, типа, навязываться. Но пару раз говорили и более подробно, например, о новой книге Бориса Фрезинского, посвященной жизни и творчеству Эренбурга, и о книге о нем же Евы Берар, которая (книга) мне показалась весьма странной, а Рубенстайн мне рассказал, что эта дама вообще без разрешения использовала в своей книге материалы, которые она в свое время выпросила у Фрезинского "только посмотреть". Но сам он сейчас пишет на другие темы. Последняя по времени из его книг в нашей библиотеке называется "Лев Троцкий: жизнь революционера".
Кстати, а я не рассказывала, что автор вот этой книги - мой читатель?
Нет! ЗдОрово, что заговорили с ним, я бы наверное в ступоре была . Я вот недавно встретила в автобусе питерского актёра и главрежа нашего национального театра, Андрея Дежонова и просто улыбнулась. А мой друг не постеснялся, подошёл и поблагодарил за роль в сериале "Свой-Чужой" - он так засмущался, сказал, что ему так приятно. А уж нам как!
Сообщение: 2350
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 10.01.15 04:28. Заголовок: Tori пишет: ЗдОрово,..
Tori пишет:
цитата:
ЗдОрово, что заговорили с ним, я бы наверное в ступоре была
Вика, все-таки Джошуа Рубенстайн - не Фолкнер, не Стейнбек и даже не Генри Киссинджер, правда& Вообще, среди читателей Уайднер-Лайбрери довольно много известных людей, это и гарвардские профессора, и "визитинги", которые приезжают к нам поработать кто на семестр, кто на год, кто на несколько недель. Осенью, например, приезжал очень известный (может быть, самый известный) американский пушкинист Дэвид Бетеа, я, правда, его книг не читала, но имя мне было знакомо давно. Его работы о творчестве Пушкина выходили и в России, вот, например:
По-русски Дэвид Бетеа говорит замечательно. Конечно, не без акцента, но очень красиво, чувствуется, что язык знает до тонкостей.
Про известного историка профессора Пайпса (и его книгу "Vixi" - "Я жил") я рассказывала еще на старом форуме. Правда, в последнее время он заходит очень редко, ну, так ему и лет уже за девяносто.
А незадолго до Нового года один читатель подарил мне свою книжку. С автографом. Ну, не совсем свою, но без него она бы не вышла: он там составитель, автор предисловия и примечаний. И всяких слов наговорил, благодарил за помощь, хотя ничего сверхъестественного в том, что я ему помогала, не было, как всем, так и ему. Где-то подсказала, как лучше искать книги в нашем каталоге, где-то напомнила продлить книги, чтобы их не отправили обратно в Хранилище или в Депозитарий, наверное, со сканером помогала, сканеры у нас жутко накрученные и весьма капризные..
А летом один товариСЧ из Бразилии прислал мне (уже после отъезда) благодарственное письмо на официальном бланке своей организации. И так забавно написал, мол, ваше начальство теперь должно повысить вам жалованье. Но начальство почему-то к его мнению не прислушалось. Или еще бывает, читатели пишут благодарность в предисловиях к своим книгам, там обычно в конце предисловия есть List of Acknolegments. Конечно, это каждый раз очень радостно и приятно. В общем, недаром я так люблю свою работу.
Вика, кстати, про работу в Программе помощи беженцам я в свое время писала на старом форуме, а недавно выложила этот текст, слегка подредактированный, у себя на Фейсбуке. Но могу, если интересно, и сюда тоже его поместить.
Вика, кстати, про работу в Программе помощи беженцам я в свое время писала на старом форуме, а недавно выложила этот текст, слегка подредактированный, у себя на Фейсбуке. Но могу, если интересно, и сюда тоже его поместить.
Отправлено: 15.01.15 21:16. Заголовок: Ага, очень здорово :..
Ага, очень здорово. Меня сначала смутила обьявленная тема "Про актеров и актерство". Как я понимаю, эту тему наша организатор запросила (несостоявшаяся актриса, но состоявшийся директор детской русской школы и театра при ней). Но АМ мастер интересного рассказа и увлек мгновенно. Очень не хочется дразнить форумчан, но много было интересно про почему актеры "таковы и больше никаковы". В беседе, по мне, слишком много внимания было уделено Левиафану и немного задело снисходительное "не в курсе" о новой постановке Холмского. Но в основном, все настолько интересно, что и дольше бы была, если бы не будний день. Они там, наверное, еще общались в "буфете" до полуночи. Обрадовало, что лекции прошлого года и этого были очень разными. Еще в этот раз он сам много "актерствовал", недаром столько лет в театре.
Сообщение: 2374
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.01.15 23:00. Заголовок: Julia пишет: Смелянс..
Julia пишет:
цитата:
Смелянский - это здорово. С удовольствием бы сходила, но к нам он не едет.
А у него дочь в Бостоне живет, вот он к нам и ездит.
А про "Левиафан" я не очень запомнила, это уже ближе к концу было, когда пошли вопросы. Надеюсь, Оля добавит. АМ сказал, во-первых, что успел посмотреть на Ютюбе минут сорок, а когда хотел досмотреть, фильма там уже не было. Во-вторых, что хотел бы увидеть этот фильм на большом экране в кинотеатре, а не в компьютере. А из того, что он успел посмотреть: в фильме всё так и есть, как в жизни. И напрасно, мол, яркий и талантливый Дима Быков требует от Звягинцева более внятного сценария и более подробной разработки с.южетных линий. Ну, что он прицепился к этому адвокату: что у него там в папке. Понятно же что.
Вообще, встреча оказалась неожиданно длинной и относительно неформальной. Муж сказал, что АМ иногда чересчур перескакивал с одной мысли к другой, но мне это не мешало. Поскольку я не по разу смотрела его передачи и читала книги, так что ход его мысли уловить успевала.
И еще АМ показал свой фильм о Михаиле Козакове из цикла "Силуэты". Он его привозил и в прошлый раз, но я так люблю Козакова, что с удовольствием еще раз посмотрела. А сам АМ за это время отдохнул.
Отправлено: 16.01.15 00:48. Заголовок: Про дочь - не знала...
Про дочь - не знала. Пиратских сайтов с фильмом сейчас полно. А вот на большой экран фильм, думаю, не выйдет. Ну, если только Смелянский попадет на какой-нибудь закрытый показ. С мнением Быкова я согласна. В фильме действительно, как в жизни, вероятно, в российской глубинке так и живут: много пьют, матерятся и ненавидят друг друга, но это же не документальное кино.
Отправлено: 16.01.15 06:50. Заголовок: Да добавлять по Леви..
Да добавлять по Левиафану почти нечего: Смелянский пытался применить общее понятие Левиафана - монстра жизни - к текущей ситуации у многих деятелей культуры/литературы, а не только этого кино. А с Быковым я по-большому счету тоже согласна, но его выступление нельзя отнести к хорошей кинокритике, скорее мнение обычного зрителя. Чем возмутился Смелянский - это его стилем и деталями, но это как-то скучно обсуждать.
Что еще было в выступлении АМ - много ситуативных воспоминаний об ушедших мэтрах, особенно об Олеге Ефремове, Евстигнееве, Смоктуновском, Борисове. Для Эфроса все актеры были женщины, а актеры-мужчины еще бОльше женщины. Интересно о театре Наций, новый Гамлет глазами зрителя - Табакова. Вообще было здорово осознать, что Интернет настолько сблизил людей на разных континентах просто путем мгновенного доступа к пабликам. АМ упомянул слова М. Ефремова из совсем недавней передачи, а я ее уже смотрела. То же с недавней публикацией Быкова.
Один из приемов, как что-то донести до актера, был рассказан на примере Пореченкова. АМ рассказал, что придумал метафору о японском императоре, который якобы ему напомнил Михаила, чем естественно привлек внимание актера. Якобы император завещал себя перед похоронами забальзамировать и еще начинить всякими фейверками/стрелялками, которые запустить в действие в момент его погребения. Ну, по-другому, без метафоры, АМ высказать ему свое отношение не решился .
Сообщение: 2376
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.01.15 17:58. Заголовок: Tori пишет: И про По..
Tori пишет:
цитата:
И про Пореченкова понравилось. Люблю Мишаню .
Но отношение Смелянского к донбасской эскападе "Мишани" явно ощущалось как, по меньше мере, неодобрительное.
Кстати, меня только сейчас "торкнуло": а чего это я этот разговор в этой теме начала? Надо было, наверное, в "Размышлениях о театре". Девушки, как вы думаете?
Женя, Оля, спасибо. Ещё стало интересно, что сказал Табаков о "Гамлете". На мой взгляд, сыграл Миронов, конечно, гениально, но спектакль очень странный. Относительно Пореченкова и ему подобных: никакие метафоры, по-моему, не помогут. А передача с Ефремовым - это "Литература про меня"? Оля, я по твоему совету посмотрела. Ефремов - понравился, Быков - не очень.
Сообщение: 2377
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.01.15 19:07. Заголовок: Julia пишет: Ещё ст..
Julia пишет:
цитата:
Ещё стало интересно, что сказал Табаков о "Гамлете". На мой взгляд, сыграл Миронов, конечно, гениально, но спектакль очень странный.
Я, к сожалению, точно не помню, но смысл такой: Театр Наций приглашает самых дорогих режиссеров Европы, и играет Женя прекрасно, но спектакль... исключительно в моем вольном переложении, от безделья рукоделье.
цитата:
Относительно Пореченкова и ему подобных: никакие метафоры, по-моему, не помогут.
Сообщение: 2379
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.01.15 20:44. Заголовок: Olga пишет: Смелянск..
Olga пишет:
цитата:
Смелянский пытался применить общее понятие Левиафана - монстра жизни
Забыла уточнить. Левиафан - символ не жизни вообще, а государства. Это английский философ Томас Гоббс (жил аж в XVII веке) уподобил Левиафана, то есть библейское чудовище, враждебное человеку, могущественному государству, подавляющему человека и, вообще, всё живое вокруг. Мы, собственно, тоже в таком государстве и жили все, кто дольше, кто меньше.
Отправлено: 16.01.15 21:12. Заголовок: Julia пишет: Eщё ст..
Julia пишет:
цитата:
Eщё стало интересно, что сказал Табаков о "Гамлете". На мой взгляд, сыграл Миронов, конечно, гениально, но спектакль очень странный.
Eugenia пишет:
цитата:
Я, к сожалению, точно не помню, но смысл такой: Театр Наций приглашает самых дорогих режиссеров Европы, и играет Женя прекрасно, но спектакль... исключительно в моем вольном переложении, от безделья рукоделье.
Каждый запомнил свое. Табаков поделился ощущением, что механика сцены настолько сложна, что поглотила артистическую часть или доминировала над ней, т.е. не сцена для артиста, а наоборот.
цитата:
И про Пореченкова понравилось. Люблю Мишаню
цитата:
Относительно Пореченкова и ему подобных: никакие метафоры, по-моему, не помогут.
цитата:
Я думаю, Пореченков не понимает метафор.
Дело не в том понимает артист метафоры или нет, мне понравился сам подход Смелянского к ситуации, ведь не реагировать он не мог по должности/статусу. А что артисты.... Многих остается только "любить", так что я в этом согласна с Тори.
Отправлено: 18.01.15 22:13. Заголовок: Женя, но мы же так д..
Женя, но мы же так долго любили Домогарова, прощали ему буквально всё, не верили никому. Многие и до сих пор любят. Мне очень нравится, как Жванецкий пошутил -"Артисты, они же как братья наши меньшие, их любить надо" . Извиняюсь за офф-топ.
Замечательное"Книжное казино" - Памяти Елены Цезаревны Чуковской:
К.Ларина― Добрый день еще раз. Начинаем программу «Книжное Казино». Здесь в студии ведущие передачи Ксения Ларина и Майя Пешкова.
М.Пешкова― Здравствуйте всем.
К.Ларина― Приветствую, Май. Сегодня наша программа посвящена памяти Елены Цезаревны Чуковской. Так уж получается, что у нас такие вот мемориальные передачи одна за другой идут. Мне как-то кажется, что это так важно, что мы людей не отпускаем от себя. Мы их возвращаем и останавливаем время. И они с нами остаются. Вот в прошлой программе с нами была Елена Образцова. А сейчас с нами будет Елена Чуковская. Мы услышим ее голос и поговорим с людьми, которые знали ее, сотрудничали с ней. Здесь в нашей студии издательство «Время». Генеральный директор Борис Пастернак, Борь, приветствую.
Б.Пастернак― Здравствуйте.
К.Ларина― Директор издательства «Время» - Алла Гладкова, Аллочка, здравствуйте.
А.Гладкова― Добрый день. Спасибо.
К.Ларина― И Ира Лукьянова, которую мы чаще встречаем в программе «Родительское собрание», как преподавателя. Но сегодня Ира присутствует у нас, как автор книги «Корней Чуковский», которая вышла в серии «ЖЗЛ» в «Молодой гвардии», Ира, приветствую, здравствуйте.
И.Лукьянова― Здравствуйте.
К.Ларина― Мы по традиции, конечно, у нас не меняется формат программы, поэтому начинаем мы, как обычно, с рейтинга продаж еженедельного. Напомню, что это результат продаж трех крупнейших магазинов Москвы: «Московский дом книги», «Библио-Глобус» и «Москва». Я вам называю первую 7-8-ку, даже 9-ку. Ну, допустим, на 9 месте Борис Акунин «Часть Азии. История Российского государства. Ордынский период». Чуть выше «Блудный сын. Русская канарейка» Дины Рубинной. Третья часть знаменитой трилогии Дины Рубинной. Тартт «Щегол» - книга, которую читают в этом сезоне все. Книга опустилась у нас уже на 6 место, но была на первом почетном обязательно. Еще один хит сезона Гэлбрейт «Шелкопряд». Напомню, что это псевдоним Джоан Роулинг, и ее книжка, которая тоже активно читается. Чуть выше на 4 месте «Спартак: 7 лет строгого режима» Бубнова. На третьем месте роман «Обитель» Захара Прилепина. На втором «Бох и Шельма» Борис Акунин, и на первом месте Сергей Лукьяненко «Шестой дозор». Вот такова картина сегодняшнего дня. Ну, а теперь я задаю первый вопрос для наших слушателей. Можете отвечать на смс. Мы сразу скажем потом, какие книжки мы сегодня отдаем. А вопрос такой: в 1992 году энтомологом Озеровым был описан новый род и вид насекомых, названный в честь самого известного литературного героя из отряда Диптера. Какое имя получило новое насекомое? Пожалуйста, отвечайте на этот вопрос, учитывая контекст, в какой программе этот вопрос задается. Тогда вы точно ответите правильно.
Б.Пастернак― Энтомологическая программа.
К.Ларина― Энтомологическая. На смс +7985974545. Что мы сегодня раздаем? Борис нам скажет.
Б.Пастернак― Книги.
К.Ларина― Давай, Борь, сначала просто назовем, что мы отдаем, а потом уже подробно будем.
Б.Пастернак― Мы отдаем сегодня книги Лидии Корнеевны Чуковской и Корнея Ивановича Чуковского. В качестве приза. Вот, перед вами лежит, кто видит по сетевизору – это собрание сочинений Лидии Корнеевны в 11 томах. И вот два первых тома собрания сочинений нового Корнея Ивановича Чуковского. Мы принесли их. Они сложены вдали в кабинете. И мы их будем раздавать.
К.Ларина― Ну, вот такие вас ждут сегодня призы. Уважаемые друзья, отвечайте на наш вопрос. А начать, конечно же, когда мы уже начинаем, собственно, программу, конечно, хочется вместе с Еленой Цезаревной Чуковской, что мы сейчас и сделаем. Она часто бывала у нас в гостях в самых разных программах. В этой передаче, и «Чукоккалу», я помню, мы представляли. И в программе «Детская площадка» была. И вот как раз фрагмент передачи «Детская площадка» мы сейчас и услышим.
Е.Чуковская― Но я хочу напомнить, Корней Иванович получал массу писем и много писем от детей и от родителей. И вот у него хранится одно письмо о Мойдодыре, которое я хотела прочитать. Оно короткое. «40 лет назад пригласили маленького мальчика в дом Cанкультурпросвета, посмотреть фильм «Мойдодыр». Фильм был немым. Грязный мальчик стал чистым. Мойдодыр и все вещи радостно заплясали. Тетенька грянула «Камаринскую». Загорелся свет. Дети тихо. Сейчас будет самое главное. Она долго искала кого-то в зале. По рядам поманила меня пальцем. Когда я подошел, поставила на стол и сказала: «Дети! Этот мальчик самый грязный. За это Мойдодыр дарит ему подарки». Она протянула мне кусок мыла и мочалку-люфу. Я стоял на стуле, держа в одной руке мыло, в другой мочалку, словно скипетр и державу. Тетенька колотила изо всех сил «туш» - меня нарекли главным грязнулей района. И тут тетенька совершила тактическую ошибку. Она громко похлопала в ладоши, требуя тишины, и кинула в зал: «Дети! Хотели ли бы вы быть похожим на этого мальчика? Хотели ли бы вы получить такой подарок?». Она победно улыбнулась, предвкушая ответ. «Хотим!» - неожиданно для всех заревел зал. Я мчался домой как ураган. Я ворвался домой и закричал изо всех сил: «Мама! Мамочка! Ты же ничего не знаешь! Я самый главный грязнуля в нашем районе. Я потрясал в воздухе своими знаками победы - мылом и мочалкой». Мама ахнула и тихо заплакала. С тех пор прошло много лет. Давным-давно смылилось мыло и истерлась мочалка, но я до сих пор благодарен Мойдодыру за его подарок». Вот так. Это были 30-е годы. Но Корней Иванович получал действительно около 50 писем в день. В том числе в музее его хранятся книги, сделанные родителями. Потому что тогда трудно было с книгами. И родители, вспоминая рисунки, рисовали детям такие книги. И по-моему есть одна такая с Воркуты книжка. он не просто любил и знал поэзию и переложил для детей ее ритмы. А что он изучал много лет детскую психологию. Он начал это в 11 году в своей книге «Матерям о детских журналах», собирал детские слова и выражения, знакомился с тем, какие ритмы дети любят, как они воспринимают стихи. И поэтому он попал, как-то психологически попал в то, что ребенку интересно и нужно. Но он очень много общался с детьми. У него было четверо детей. Плюс он всегда собирал вокруг себя какие-то несметные количества детей. Пишет в дневнике, что «отдыхать я могу только среди детей». Он всегда с ними играл, рассказывал им что-то, слушал. И поэтому находил с ними общий язык. Они его совершенно не боялись. Когда он выходил гулять, то всех калиток его бежали дети.
К.Ларина― Вот такая вот Елена Цезаревна Чуковсая. Химик по образованию. А по призванию, вот, как назвать, по призванию кто?
А.Гладкова― Мне кажется, все-таки редактор.
Б.Пастернак― Дочка и внучка.
К.Ларина― Ир, а ты что скажешь?
И.Лукьянова― Ой, я не знаю, я бы, наверное, что-то… мне очень трудно сформулировать, но вообще, это человек, который всю жизнь служил культуре и все делал для того, чтобы культура и литература в России по крайней мере жили процветали, чувствовали себя хорошо, и чтобы их нельзя было уничтожить.
К.Ларина― Я хочу вам сказать, что вот как бы масштаб личности и масштаб потери с уходом Елены Цезаревны Чуковской из жизни, я лично ощутила через Ирину запись в Фейсбуке. Вернее через ее невозможность сформулировать. Настолько, я поняла, насколько это человек был для нее важен, для Иры Лукьяновой, что вот так вот просто взять и написать несколько слов памяти не возможно, ты начинаешь задыхаться. Вот такое вот был чувство у Иры. И это, конечно…
И.Лукьянова― Вы знаете, очень у многих было такое чувство. Когда я говорила с людьми, вот у нас сразу с Ксенией Дмитриевой из «Новой газеты» возникла мысль о том, чтобы вот собрать по горячим следам, собрать, пока все помнят, пока еще живо вот это чувство живой, непосредственно живой Елены Цезаревны. В непосредственном контакте. Попросить людей рассказать, написать о ней. Очень многим просто не возможно было сформулировать. Говорят: «Не могу, не могу, вот просто начинаю писать и плачу. И ни одного слова не получается». Были люди, которые наоборот, вот на волне этого горя смогли что-то сформулировать очень важное для себя. Не сказать, чтобы горе отпустило, но, по крайней мере, слова найти не очень легко.
К.Ларина― А вы с ней познакомились, когда книгу писали?
И.Лукьянова― Конечно. Собственно, наше знакомство, оно как-то и ограничилось общением по поводу книги и встречами в Переделкине и иногда мероприятиями, которые проводил сайт «Отдав искусству жизнь без сдачи» - сайт, посвященный семье Чуковских. То есть это были строго деловые контакты. Я не могу сказать, что Елена Цезаревна мне была очень близким человеком. Или я была ей, хоть сколько-нибудь там входила в близкий ее круг. Но сам масштаб личности, он настолько мощно ощущается и настолько это важно, когда входишь просто в орбиту этого человека и какое-то время там пребываешь, что естественно ее уход ощущается, как колоссальная потеря, которую мы, может быть, еще не скоро осознаем.
К.Ларина― Когда мы говорим о каких-то чудесах, которые она в своей жизни сотворила, знаете, как вот говорят, что у Булгакова первое чудо Маргариты, второе чудо Маргариты, наверное, да, это наследие Чуковского. Это «Чукоккала», которое она выпустила и собрала. Это Переделкино, которое она сохранила. И то, что мы сегодня имеем. Я так понимаю, что не в последнюю очередь благодаря Елене Цезаревне, ну, и, конечно, книги матери Лидии Корнеевны, то, что вот это вот наследие, которое…
Б.Пастернак― Корней Иванович.
К.Ларина― Корней Иванович. Ну, давайте уже поподробнее об этом расскажем, Борь, ваше сотрудничество. Солженицын, конечно, да, да.
Б.Пастернак― Наше сотрудничество. Ну, вот она столе перед вами первый наглядный результат. Это одиннадцати томное собрание сочинений мамы – Лидии Корнеевны Чуковской. Почему-то, вернее, я понимаю почему, для Елены Цезаревны это было на первом месте. Вот в те годы, когда мы с ней уже сотрудничали плотно, она считала, что ее главное дело жизни – это выпустить собрание сочинений Лидии Корнеевны.
А.Гладкова― Она сказала, что собрание сочинений деда я уже выпустила, теперь мне нужно позаботиться о маме. И только после того, как мы завершили по сути дела издание этого собрания, мы стали уже всерьез подступаться к Корней Ивановичу. И вот выпустили два первых тома, как будем теперь дальше - не знаю. Хотя у нее уже был намечен большой план.
Б.Пастернак― Тут, конечно, подробность очень важная. Дело в том, что будет двенадцатый том в этом собрании. Он да, увы, к сожалению, она видела его только в корректуре. Это последний том воспоминаний, но вот, я думаю, Алла может рассказать поподробнее.
А.Гладкова― Ну, вообще, Елена Цезаревна прислала рукопись этого собрания. Она, вообще говоря, не знала, что оно получится. Его не было в первоначальных списках. Когда мы с ней только познакомились и стали это все планировать, у нее уже было полностью составлено по томам это собрание. А этого тома не было. Оно возникло при подготовке предыдущих томов из дневников. И внезапно обнаружилось, что вот есть еще такой том. И она прислала мне его, я очень быстро его посмотрела.
Б.Пастернак― Вот уже торопились, уже понимали, что надо экономить время.
А.Гладкова― Нет, мы еще не понимали. В это момент мы еще не понимали. Но просто вот как-то быстро удалось посмотреть. И вот звонит Елена Цезаревна и спрашивает: «Ну как?» Я говорю: «Я посмотрела, мне очень нравится». Она была почему-то… вот именно об этом томе она была очень счастлива.
Б.Пастернак― Том называется «Дневник - большое подспорье».
А.Гладкова― Да, наверное, все знают, что Лидия Корнеевна всю жизнь вела дневник. И записки об Анне Ахматовой – это всего лишь малая часть этих дневников. Больше 50-ти громадных папок были вот с этими дневниками. И Елена Цезаревна их разбирала, разбирала потихоньку. И вот разобрала. И как-то получилось так, что она жутко обрадовалась. И тут вот мы уже узнали, что состояние ее здоровья не важное, мягко говоря. И быстро очень приготовили верстку. Последний наш телефонный разговор с Еленой Цезаревной был накануне операции, после которой ее уже никто не видел, кроме тех, кто был в больнице. И она позвонила мне для того, чтобы поблагодарить: «Как здорово, что вы сделали так быстро корректуру. Благодаря этому мне было. чем заняться в больнице. Я была там занята правильным делом. Я успела прочитать корректуру». И причем вот в ее тоне я не услышала никакой, ни страха перед операцией, ни… вот прямо позвонила поблагодарить.
К.Ларина― А весь архив, это где у нее хранился, она была хранителем?
А.Гладкова― Да.
К.Ларина― А времена-то были какие… Страшные.
Б.Пастернка― Нет, мы часть архива, часть (нрзбр) лежит.
К.Ларина― А то, что она хранила дома.
Б.Пастернка― Она разобралась с архивом. Она завершила дела.
А.Гладкова― Ни один человек, который ее, вернее, каждый человек, который ее знал, наверняка, главные ее черты бы отметил, как человека чрезвычайной ответственности, аккуратности, скрупулезности, я не сомневаюсь. Она даже, вот Наталья Дмитриевна Солженицына на панихиде говорила, что она была последней из тех, кто разговаривал с ней после того, как уже была сделана первая операция, уже там в промежутке каком-то, и она сказала: «Я очень счастливый человек. Я сделала все, что хотела и все что могла». И Наталью Дмитриевну это очень поразило, она даже несколько раз это повторила. Говорит: «Она с улыбкой. Я все сделала, что я хотела».
К.Ларина― Она выполнила свою миссию.
Б.Пастернак― Ну, я процитирую, вы знаете, что она выпустила книжку под названием «Чукоккала» и около». Это книжка лауреата премии Александра Солженицына ей положена, как лауреату, ее подготовить. Она ее подготовила. И там есть прекрасные мемуарные записи. Я не знал, что она тоже ведет сама такого рода, дневником это трудно назвать, записи. Там есть прекрасная запись. «Солженицын – единственный счастливый человек, которого я видела за всю свою жизнь». Это к вопросу о счастье, как она его понимала, да? Вот она считала. Что вот счастливый человек, который сделал все, что мог, сделал много и не врал. Вот это здорово. А вот, что касается Солженицына о ней, там у нее же есть такая запись: «Исключительное трудолюбие, аккуратность, четкость, любовь иметь в делах порядок. И каждое начинание доводить до конца». Вот она довела до конца то, что хотела.
К.Ларина― Ну, давайте все-таки напомним, что связывало ее с Солженицыным, потому что, может быть, не все это знают эту историю советского времени.
Б.Пастернак― Ну, ей посвящена глава в «Теленке» «Бодался теленок с дубом», собственно говоря, она была одним из посредников, который связывал Солженицына с миром, я бы так сказал.
А.Гладкова― Невидимка.
Б.Пастернак― Невидимка. Она одна из невидимок, которая работала с ним. Хранила, прятала, передавала, перепечатывала бесконечное количество рукописей. И ей это удавалось как-то от мира скрывать, я бы сказал. Во всяком случае, то, что связано было с ней, ну, как-то не проваливалось. Вот Ира, наверное, знает подробнее. В ЖЗЛ-овской книжке этот момент описан.
К.Ларина― Да, Ир, расскажи.
И.Лукьянова― Ну, собственно, познакомились-то они когда? Когда Солженицын у Корнея Ивановича появился на даче. Сначала познакомились с рукописью «Один день Ивана Денисовича», которую Твардовский перед публикацией присылал Корнею Ивановичу на отзыв. Он был совершенно потрясен этой книгой. Он написал о ней известную свою рецензию, которая называется «Литературное чудо». И потом уже вот вслед за рукописью появился сам Солженицын, с которым семья очень подружилась, который подружился с Еленой Цезаревной. И она постепенно вот настолько вовлеклась в эту помощь Солженицыну, который в помощи нуждался просто отчаянно, потому что времена для него были очень тяжелые и страшные. И при всех разногласиях, которые между ними время от времени возникали. При том, что Елене Цезаревне очень много приходилось помогать Корнею Ивановичу. Потому что он уже подарил ей «Чукоккалу». Уже вот сделал ее наследницей «Чукоккалы», и ей действительно приходилось и над «Чукоккалой» много работать и потом уже после 69 года над наследием Корнея Ивановича. Тем не менее, она постоянно действительно участвовала в делах Солженицына, была во главное штаба этих невидимок, как она сама всегда об этом говорила. Она в одном из своих интервью упоминала, рассказывала, как она перепечатывала солженицынские тексты, их же надо было печатать на тяжелой машинке 7 копий. Говорит: «Я такую силу удара развила, что потом переломала несметное количество клавиатур». На них уже такая сила удара просто не требуется. Где-то доставать бумагу хорошую, где-то доставать копирку, где-то потихонечку передавать рукописи, соблюдая все правила конспирации, чтобы никто не заметил. Иногда с этими рукописями происходили невероятные истории, как вот она своей помощнице, а ну ладно. не буду рассказывать эту историю.
К.Ларина― Почему?
И.Лукьянова― Могу запутаться. Сейчас не буду. Ну, действительно, Елена Цезаревна работала четко, точно, как часы. Вот целый штаб в одной голове. И все знали, наверное, кто с Еленой Цезаревной когда-то был связан, что после нее уже почти нечего проверять, исправлять. То есть, если она говорит, значит, так оно и есть.
К.Ларина― Давайте небольшую паузу сделаем, послушаем новости, а потом продолжим нашу программу. Я кстати, уже назову победителей, которые правильно ответил на наш вопрос.
НОВОСТИ.
К.Ларина― Сегодня «Книжное казино» в пространстве семьи Чуковских. Наша главная героиня сегодня Елена Цезаревна Чуковская, о которой мы вспоминаем с нашими гостями. Здесь в нашей студии издательство «Время». Генеральный директор Борис Пастернак, директор Алла Гладкова. И здесь же в студии Ира Лукьянова, писатель, журналист, автор книги «Корней Чуковский», которая выходила в серии «ЖЗЛ» в издательстве «Молодая гвардия». Наши слушатели уже ответили на вопрос про муху цокотуху. Вот новый вид насекомых, такой замечательный вопрос нам придумал Борис Пастернак. Борь, ну ты придумал. Вместе?
Б.Пастернак― Энтомолог Озеров придумал.
К.Ларина― Да, наши слушатели, победители, вас зовут так: Валентина, телефон 786 первые три цифры, Таня 869, Вадим 004, Яна 372 и Юрий 228. Напомню, что сегодня мы предлагаем вам книги, как раз Чуковских: Лидии Корнеевны Чуковской и Корнея Чуковского, которые вышли в издательстве «Время» Чуть позже зададим вопрос по телефону. И вы получите супер приз, дорогие друзья. Ну, а сейчас давайте вернемся к Елене Цезаревне. Вот скажите мне, пожалуйста. Мой вопрос ко всем. Насколько вообще она была, как вы говорите, редактор - призвание ее. Хранитель, редактор. А литературный талант в ней был, как литератора, как писателя?
И.Лукьянова― Совершенно очевидно. Да.
Б.Пастернак― Ну вот, между прочим, по этой книге «Чукоккала» и около» я вот сразу сознался, что я до этого не читал. Но тут, получив в подарок от нее эту книжку, ну, я естественно уселся ее читать. И был просто поражен, потому что, казалось бы, служебные вещи, предисловие, какие-то интервью, пояснительные записки и прочее, как здорово это написано. Видимо, генетика не позволяла написать хуже.
А.Гладкова― Особая культура семейства.
Б.Пастернак― Самая главное, что она очень погружена в материал. То есть она настолько владела всегда здорово этой темой, что ей не нужны были красоты стиля, она совершенно этим не озабочена. И по делу, строго, исчерпывающе полно, ну просто здорово.
А.Гладкова― Научно.
Б.Пастернак― Научно. Кроме научно, ну куча подробностей. Я не знаю, вот многие вещи, например, там она приходит домой и делает дневниковую запись о том, как они с дедом, когда еще, ну, слыхом не слыхивали о ее литературных трудах, она химик, она занимается химией. Она делает запись, как они с дедом ходили к Пастернаку в день присуждения ему Нобелевской премии.
М.Пешкова― Фотография сохранилась.
Б.Пастернак― Да, фотография очень известная, там ее хорошо все знают. Но есть еще и запись, оказывается, ее. И там именно с ее слов мы, собственно, знаем приключения того дня. Как они ходили к Федину, и как он от них отбивался, не хотел никаких предпринимать действий. Телеграммы все, которые там они перечисляют. И как дед уговорил Пастернака написать все-таки некую покаянную телеграмму. Он написал. И фраза Чуковского, она цитирует: «Совершенно противоположно тому, что нужно, но гениально».
И.Лукьянова― А самому слову Елены Цезаревны очень свойственен лаконизм. Очень достойное, безо всякой сухости, живо, очень спокойно, даже если она бурлит негодованием, она всегда безупречно корректна в формулировке. Это вот очень редкое свойство, умение ее полемизировать - это вообще замечательный пример такого вот красноречия, который по хорошему должен бы войти в учебники. И совершенно живые картинки в этих дневниковых записях. Действительно очень четкие характеристики. Иногда ироничные, иногда гневные, иногда… чувство юмора потрясающее. Вот даже, когда слушаешь записи Елены Цезаревны, всегда, как будто видишь ее улыбку. Потому что у нее всегда в голосе присутствует улыбка. Спокойствие потрясающее. Я не знаю, кто-нибудь когда-нибудь слышал ли, как Елена Цезаревна повышает голос, никогда в жизни этого не приходилось слышать. И даже если, там, в ее присутствии я как-то раз сказала какую-то ерунду, она сказал: «Ну знаете, нет, все-таки это не так». Все.
К.Ларина― Ну что-то же ее возмущало, выводило из себя.
И.Лукьянова― Действительно, и возмущало, и выводило из себя. Но она об этом была способна говорить исключительно корректно. Вообще, она была леди, просто вот леди-совершенство с головы до ног. Абсолютно безупречна. Когда она возражает, не помню кому, Войновичу что ли, про Солженицына, не помню…
К.Ларина― Наверное, ему. Это его же была книжка «Портрет на фоне мифа».
И.Лукьянова― Да, Войновичу. Про то, что там Солженицын к кому-то… к Ахматовой вошел, не снимая шапки. Елена Цезаревна спокойно возражает: «Ну он не мог этого сделать, он был очень воспитанный человек». Для нее вот эта вот воспитанность все-таки очень много значила.
К.Ларина― Особенно, когда знаешь историю ее жизни, сейчас там сегодня, когда люди живут молодые, они даже не понимают, чем рискует человек, когда он совершает такие поступки, которые совершала она. Вот это чем объясняется? Это тоже врожденное качество, как вот Ира говорит, что у нее такой аристократизм врожденный, и вот это бесстрашие тоже. Или это с чем-то другим связано?
И.Лукьянова― Вы знаете, я думаю, что это связано, конечно. И с позиции Лидии Корнеевны, и с позиции Корнея Ивановича, просто с тем глубочайшим пониманием, что правда за нами. Вот она все равно за нами, как неоднократно говорила Лидия Корнеевна. Что вот та русская литература таких вещей не прощает. Как Корней Иванович говорил, что русская литература не кончается в 1963 году. Они были просто настолько все убеждены в том, что есть какая-то абсолютная правда, с которой ничего сделать нельзя, все время надо быть на ее стороне. Ну, просто, а как по-другому. И, конечно, всякий раз, когда приходилось какие-то компромиссы делать, там, убирать какие-то имена из «Чукоккалы», «наклеивать марочки», по выражению Лидии Корнеевны, это все давалось с чудовищным трудом. Вот Лидия Корнеевна навсегда решила, что она ни на какие компромиссы не пойдет. Хотите исправлений, я не буду их делать. Не будете публиковать книгу – не публикуйте.
Б.Пастернак― Она уносила сразу.
И.Лукьянова― Да, она просто уносила сразу рукопись. Елена Цезаревна, она была, не знаю, как-то может быть… нельзя сказать, что она была мягче матери, потому что она точно также постоянно отстаивала вот эту правоту. Но вот может быть она пыталась убеждать, она пыталась договариваться как-то. Не всегда удавалось, но вот под этой внешней мягкостью ее, конечно, была твердокаменная просто воля.
Б.Пастернак― Вот чье это определение. Может кто-то знает, да? «Дед - гений, дочь -герой, а внучка - святая».
И.Лукьянова― Это, по-моему, Нурье сказал, да.
М.Пешкова― Ну, они были очень с ним дружны.
К.Ларина― Алл, дополните по поводу характеристики.
А.Глакова― У меня всегда такое вот ощущение было, я не одна, такое самодеятельное у меня есть определение. Вот в человеке есть нравственный гироскоп. Вот прибор такой, который не позволяет ей сделать неправильный моральный, нравственный выбор. Вот она всегда точно знает, вот по поводу того, что сказала Ирина, вот не только то, что она всегда на стороне правды, она всегда точно знает, где эта правда находится. И вот это вот ощущение, вот с ней всегда так было, с ней легко было советоваться. Потому что ты спрашивал: «А как вы считаете, вот так делать, вот так или вот так?» Она знала, как. Это какое-то вот было внутреннее знание, которое было ей присуще.
К.Ларина― А вот наоборот, то, что касается разочарований и предательств, как она вот это переносила, когда при ней или то, что касалось ее, наверняка же такие истории были, когда ее предавали или когда ей приходилось разочаровываться в каких-то людях.
А. Гладкова― К сожалению, я не так давно ее знаю, это всего лишь, там, с 2004 года. Но все же, мне пришлось по техническим вопросам, дело в том, что вот с агентством какие-то вопросы у нас и все прочее. А вот если ей что-то не нравилось в том, как идет, у нее возникали в голосе… действительно, удивительно спокойном, все прочее, но…
К.Ларина― Металлические нотки.
А.Гладкова― Но когда ты хорошо уже знал этот голос, ты понимал, что нотки гнева сюда вплетены. Хотя по-прежнему он оставался спокойным.
К.Ларина― А почему химик, вот скажите, это вопрос задавали?
И.Лукьянова― Ей часто задавали этот вопрос, и она на него всегда отвечала, что она закончила школу в 49 году. Это был год исключительно для литературы неблагоприятный. Лидию Корнеевну не печатали, Корнея Ивановича практически отлучили от литературы. И, в общем, занятие литературой в такой обстановке были абсолютно бесперспективными.
К.Ларина― Я просто напомню, это как раз год постановления про Зощенко.
И.Лукьянова― Нет, Зощенко и Ахматова – это 46 год, простите. А это 49, ну это мрачное сталинское семилетие, когда все, все гайки закручены до упора, когда ничего практически нельзя. Когда на любое живое, что в литературе есть, тут же раздается такой резкий щелчок хлыста - нельзя, это нельзя, это нельзя. Когда «Правда» публикует огромные подвалы каждую неделю…
Б.Пастернак― Запись мемуарная «Случай с Зощенко» называется: «У летчика спросили, бывает ли у вас профессиональная болезнь. Подумав, он ответил: «Как будто, кроме смерти, никаких». Это говорит о писателях.
И.Лукьянова― Ну, вот действительно, то есть литература в 49 году - абсолютно замершая литература. Молчащая, испуганная, таращащая глаза. Заниматься литературой, идти по стопам родителей, чтобы не иметь возможности, по стопам семьи, корректнее будет сказать, ну, хотя отец ее, он был литературовед. То есть, казалось, что этим просто не имеет смысла заниматься. Потому что это абсолютно безвоздушное пространство. И она сочла, что хочется делать что-то полезное, что-то хорошее. По-моему, она сказала: «С математикой у меня было не очень, поэтому я пошла в химию». Но я сомневаюсь, что у нее могло быть с математикой не очень.
А.Гладкова― Я тоже сомневаюсь.
И.Лукьянова― Ну, может быть это у меня какая-то аберрация памяти. Вот, она действительно стала химиком, она выучилась в МГУ. Она потом всю жизнь работала в химии, опубликовала множество статей. И вот мой коллега, школьный преподаватель химии говорил, что как раз у него большая часть диплома была построена на работах Чуковской. Что это были удивительно симпатичные работы, очень толковые, очень интересные. То есть он знал ее, как химика, прежде всего.
Сообщение: 2390
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 22.01.15 04:32. Заголовок: И окончание: К.Лари..
И окончание:
К.Ларина― А вот вопрос теперь к издателям. Борис и Алла. А нет ли в планах какую-нибудь мемориальную книжку сделать? Вот, собственно, чем мы сегодня здесь занимаемся в студии.
Б.Пастернак― Есть в планах. Ну, собственно, я даже не знаю, имеет ли смысл подробности рассказывать?
К.Ларина― А почему нет?
А.Гладкова― Дело в том, что вот эта вот первое, что возникло, прозвучало на панихиде из уст Павла Клочкова, известного, наверное, всем здесь и нашей аудитории слушательской, он сказал, что наверное, соберется с этой книгой. И вот, надо сказать, что вот с разных сторон уже пошли какие-то предложения. И даже, я надеюсь, что наше издательство будет к этому причастно. И вот уже в эту книгу…
К.Ларина― Глазами друзей, что называется. По такому формату, да?
А.Гладкова― Видимо, да. И уже составлен примерный перечень авторов.
К.Ларина― А Ира будет там?
И.Лукьянова― Ну, мы пока не вели никаких переговоров, но у меня, естественно, тоже была мысль на эту тему. И вот пока мы вот собирали для газеты отклики, ну, в газету не все может войти, разумеется. И что-то у меня еще лежит нерасшифрованное, мне бы очень хотелось поучаствовать. Просто вот из уважения к памяти Елены Цезаревны. Из какого-то ощущения долга перед ней что ли.
К.Ларина― Ир, а вот еще у меня такой вопрос к вам. Когда вы начали работать над своей книгой, когда вы вошли в дом к Елене Цезаревне, насколько она была открыта? Она вас допустила сразу?
И.Лукьянова― Ну, вы знаете, я бы сказала, что у нее скорее было какое-то несколько настороженное ощущение, потому что она совершенно не знала, кто я такая. Я никогда не входила в круг более менее близкий ни к семье, ни к чуковедению, ну просто совершенно посторонний человек И она меня, наверное, впустила, когда прочитала вторую половину книгу. И ей понравилось, как я рассказала про 37-38 год, то есть ей показалось, что это написано более менее корректно. Но, правда, она мне тут же сказала, что Лидия Корнеевна никогда бы не сказала «более менее», она ужасно не любила. Так что пришлось его отовсюду выпалывать, потому что она у меня часто встречается. И вот после этого, да. После этого нам Елена Цезаревна стала очень много помогать, присылать, как все вспоминают, кто с ней сотрудничал, что она присылала огромные листы поправок, примечаний, комментариев. Всегда. И она была очень внимательна. Она спрашивала, она была вообще какой-то очень любознательный, очень жизнерадостный человек, ей были интересны другие люди. Она спрашивала, чем вы занимаетесь, спрашивала про какие-то посторонние вещи, которые вообще ее не должны волновать. Там, в жизни меня, совершенно чужого человека. Однажды я пришла к ней совершенно несчастная голодная, совершенно уставшая, она первым делом меня повела на кухню кормить. Я даже помню, что это была какая-то изумительно вкусная кольраби. Хотя вот говорят, что она очень не любила готовить. То есть был очень внимательный к людям человек. И работать с ней было одно удовольствие. Конечно, огромная ответственность, потому что все время кажется, что-то еще можно исправить.
Б.Пастернак― Насчет поправок, дело в том, что мой первый контакт с ней был, вообще говоря, тяжелый. Это было, ну, лет 20, больше, наверное, даже назад. Она готовила дневник Корнея Ивановича тогда. И я у нее для газеты выпросил кусок. Ну и схватил его, унес, ну и подготовил его, как мне показалось, к печати. Настриг из него каких-то вкусных мест, быстренько это все соорудил и ей показал. И как она жестко его оценила. «Что же вы сделали, это же бессвязно!» Вот, и давай восстанавливать. Короче говоря, она мне во такие листы выложила с этими поправками и сказала, что только в таком виде. Никаких других вариантов. Вот так. И я, слава Богу, подчинился.
А.Гладкова― Зато в книжку вошли все подготовленные ею рукописи, там, что называется, руку было некуда сунуть. Разве что какая-нибудь случайная опечатка могла вкрасться. Но несмотря на это, она очень тщательно читала все корректуры. И сама она у себя находила больше, чем редактор.
К.Ларина― Давайте я задам еще один вопрос, но думаю, все-таки не по телефону. А давайте на смс, у нас времени мало осталось. Мне жалко тратить на телефон, давайте так. Вопрос простой для тех, кто вообще в этом пространстве существует, в котором мы сейчас находимся. На этот вопрос вы ответите очень быстро. Кто придумал слово «Чукоккала»? Пожалуйста, вспомните и напишите нам. То есть, кто, и каким образом это слово возникло, пожалуйста, нам напишите, история известная. Быстренько коротенечко нам напишите на смс .Оставляю время все-таки для Бориса, поскольку у него лежит тут еще целый арсенал.
Б.Пастернак― Собрание сочинений.
К.Ларина― Да, пожалуйста, Борь, что это?
Б.Пастернак― Так, это те книжки, которые вышли в последнее время в издательстве «Время». Роман Валерия Золотухи «Свечка». Мы о нем уже говорили, еще раз только добавлю, что, на мой взгляд, это та самая большая и даже, я бы сказал, грандиозная книга, которую долго ждала наша литература. Вот она перед вами. Вот очень любопытная книжка Сергей Солоух «Похождения бравого солдата Швейка», которую написал не он. Это комментарии к русскому переводу романа Гашека. Вот этот томище - это комментарии. Комментарий глубокий, подробный, интересный.
К.Ларина― А это переводчик или кто?
Б.Пастернак― Нет, это …
К.Ларина― Комментарии к русскому переводу.
Б.Пастернак― Да.
К.Ларина― Жанр необычный.
Б.Пастернак― Жанр необычный.
А.Гладкова― Он знает язык, так получилось. Чешский.
Б.Пастернак― Но у него оказалось масса поклонников. Мы только с некоторой опаской готовили эту книгу, специфическая штука. Прекрасно продается. И люди за ней, я бы сказал, гоняются.
А.Гладкова― Автор ждет нового издания, потому что у него уже готово дополнение.
Б.Пастернак― И 20 страниц поправок. Так, теперь 3 книжки, которые мало кто в наши времена выпускает. Это литературоведение. Это у меня с собой только две почему-то. Это Сергей Чупринин «Критика – это критики». Версия 2.0. Замечательные портреты всех отечественных, почти всех отечественных критиков литературных. Это Сергей Боровиков в русском жанре. «Из жизни читателя» называется. Для меня это был совершено новый, новое имя. Это главный редактор журнала «Волга». Мы его знали в этом качестве в свое время. Оказалось, он прекрасные заметки читателя вел, которые сегодня очень интересно читать. Ну, и третья книжка в этой же серии - это Наталья Иванова «Феникс поет перед солнцем». Тоже такого же вида и размера, но вы не поверите, мы не нашли у себя экземпляра.
К.Ларина― Что, все продали?
А.Гладкова― Ну, просто под рукой не оказалось. Забрали.
Б.Пастернак― Книжка Александра Эткинда очень любопытна «Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить 20 век». Уильям Буллит– это первый посол США в России. Ну, книжка более, чем актуальная сегодня. Все мы ее рекомендуем. Вот Елена Съянова – это ваш постоянный автор из Москвы. «Маленькие трагедии большой истории». Большинство этих историй прозвучало в эфире «Эха Москвы».
К.Ларина― А, то есть считаете совместное производство.
Б.Пастернак― Почти. С вас причитается.
К.Ларина― Это с вас причитается.
Б.Пастернак― Михаил Нисенбаум «Мое любимое чудовище».
К.Ларина― Ой, это тоже наш большой друг. Поздравляем.
Б.Пастернак― Да, это у нас после «Теплых вещей» – замечательный книга. Вот. Ну, и наконец, Борис Чичибабин «Сияние синего» - большой том избранных стихотворений. Я считаю, что представлять его читателям не надо. Один из больших русских поэтов.
К.Ларина― Ну, Ира. Ты должна тоже поделиться своими творческими планами. Я понимаю, что вряд и такой вот можно выстроить многотомник.
И.Лукьянова― У меня почему-то планов больше, чем способностей. Потому что, когда идешь на работу в школу, на всех остальных планах приходится ставить, ну, если не крест, то какое-то огромное многоточие.
К.Ларина― Ну, где там Катаев?
И.Лукьянова― Пишут, знаете, как почтальона, когда спрашивают. Пишут. Есть еще всякие смешные мысли. Я начала писать забавную повесть, которая исходит из предположения - а что, если бы люди произошли от птиц. Потихонечку она пишется. Это история такого вылупившегося гадкого утенка, который понимает, что он никогда в жизни не станет прекрасным лебедем. Вот, когда его мама приходит с ним к доктору, спрашивает, ну вот как его вылечить, что с ним сделать? А он говорит: «Ну, маменька, он у квас болотная хухля, такой редкий вид». Вот это, собственно, это будет книжка о том, как жить, если ты знаешь, что ты болотная хухля и никогда не станешь прекрасным лебедем.
Б.Пастернак― А мы уже напечатали книгу, в которой люди произошли от птиц. « Я хочу в школу» Жвалевский, Пастернак.
И.Лукьянова― Вот что-то не читала. Ну ладно, значит, я вторично.
К.Ларина― Нет, мне понравится. Тот рассказ про болотную хухлю. Хочется прочитать.
А.Гладкова― Нет, это не вторичность, это перекличка.
К.Ларина― Ир, а то, что касается жизнеописания, то кроме Катаева, там нет никаких идей у вас? Много?
И.Лукьянова― Ой, и бабушка затеяла пустое, закончи лучше нам "Илью-богатыря"!
К.Ларина― Ну что ж, дорогие друзья. Мне пришел правильный ответ, пока мы тут говорили о творческих планах и про болотную хухлю. Смотрите, конечно же про Чукоккалу очень быстро нам ответили. Что это Илья Репин придумал это слово. И с фамилией Чуковский название финского поселка «Куоккала», где Корней Иванович жил накануне первой мировой войны, читаю я правильный ответ. Первый ответил правильно Валерий, телефон 437. Мне остается поблагодарить наших сегодняшних гостей, огромное спасибо издательству «Время», Борис Пастернак, Алла Гладкова, спасибо Ире Лукьяновой, примкнувшей к нашему замечательному шалашу. Спасибо за добрые слова про прекрасного человека. Спасибо Елене Цезаревне Чуковской за то, что она такое нам подарила счастье общения с ней, спасибо.
Отправлено: 22.01.15 20:29. Заголовок: Не знаю, в правильну..
Не знаю, в правильную тему ли, т.к. Парфенова писателем не назовешь, но и в личности на ТВ глупо, т.к. ТВ у него отобрали уже давно. Только что полностью "открыли" творческую встречу "Литература про меня" Быкова с Парфеновым, раньше шел только звук, а теперь вся встреча доступна. Замечательно!
Сообщение: 2407
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 01.02.15 04:02. Заголовок: На Фейсбуке подобрал..
На Фейсбуке подобрала.
Старое интервью Дмитрия Быкова со вдовой Валентина Катаева Эстер Давидовной:
И наконец интервью. . . Все интервью Быкова интересны, но это - одно из самых интересных. Для меня лично. Может быть, потому, что я люблю Катаева. "Белеет парус одинокий" - любимая книга моего детства. Я ее знал чуть ли не наизусть. Тем более что дело происходит в Одессе, и многие места я узнавал. А потом мне стала нравиться поздняя проза Катаева, особенно "Алмазный мой венец", где писатель рассказывает о своих друзьях в литературе. И вот эти-то друзья меня и интересуют особенно. Я люблю тридцатые и особенно двадцатые годы в литературе. Зажим усиливался постепенно, и вопреки ему создавали свои произведения многие замечательные писатели и поэты, которых теперь считают классиками. Я этот период неплохо знаю. В общем, мне было чрезвычайно интересно.
ЭСТЕР КАТАЕВА: "КОГДА ПОПРОСИЛА МАНДЕЛЬШТАМА ЗАМОЛЧАТЬ, МУЖ МЕСЯЦ СО МНОЙ НЕ РАЗГОВАРИВАЛ"
Иногда кажется, что Катаев был давным-давно, в другой жизни. Когда еще и критерии существовали, и претензии к литературе были другие. Трудно представить себе появление подобного мастера сегодня - и еще труднее понять, как эта бесспорная классика могла при своем появлении порождать такие бури, вплоть до упреков в полной бездарности.
Позднего Катаева я стал читать раньше, чем классического, - в доме выписывали "Новый мир", и "Алмазный мой венец" я прочел в десять лет, еще до того, как в пятом классе прошли "Белеет парус одинокий". Так что хрестоматийным и скучным автором он не был для меня ни секунды. Раскрепощенная, поздняя его манера (другому, боюсь, ничего подобного не позволили бы - да у другого и пороху бы не хватило) на фоне тогдашней прозы, да и жизни, выглядела откровением. Он надолго стал моим любимым писателем, и его фрагментарные, сновидческие сочинения, с волшебной отчетливостью описаний, стихами в строчку и невыносимой тоской по уходящему времени, - раз и навсегда доказали мне, что традиционному реализму в конце двадцатого века делать нечего.
Но все это было тогда. Когда и общая планка русской прозы была несколько выше, и отношение к этой прозе несколько серьезнее. Катаев умер в самом начале перестройки, не оставив, по сути, ни учеников, ни продолжателей. Его столетие в 1997 году еле заметили. Правда, "Вагриус" переиздал "Венец" (оттуда я и взял фотографии). Не реже раза в месяц открывая эту книгу, я все больше убеждался, что и описываемая эпоха, и сам Катаев, столь недавно живой и спорный, навеки отошли в область предания. Тем страннее мне было узнать, что его вдова - Эстер Катаева, женщина его жизни, которой посвящен тот самый "Парус", - до сих пор живет в его переделкинском доме, с ней можно увидеться, говорить. . .
С годами все меньше любил Одессу
Я хочу это сделать без всякого календарного повода. И все же вот, на выбор: в этом году исполнилось 90 лет с тех пор, как одесский гимназист Валя Катаев начал писать стихи, в будущем исполнится 65 лет повести "Белеет парус одинокий" - единственной детской книге тридцатых, кроме разве что гайдаровской прозы, которая сегодня жива и по-прежнему притягательна. 70 лет назад Катаев познакомился со своей женой, нашей сегодняшней собеседницей. А 15 лет назад вышло из печати последнее катаевское собрание сочинений - других с тех пор не было. А напрасно.
В разговоре участвует дочь Катаева - Евгения Валентиновна, живущая в Переделкино вместе с матерью.
В. - Эстер Давыдовна, скажу честно - мне очень странно с вами говорить. Катаев - уже классик, он где-то очень далеко, а вы. . . вот.
Э.К. Точно так же мне было странно смотреть на него с самого начала. Он был весь не отсюда. Не то что теперь, но и тогда, во времена нашего знакомства. Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное - в каждую минуту интересен. Мы познакомились почти случайно: у моей подруги был роман с Кольцовым, а Катаев с ним дружил еще с двадцатых. Была назначена какая-то встреча, и когда я еще только подходила к ним, он - сам мне потом про это рассказывал - неожиданно для себя сказал: "Вот бы мне такую жену!" Через год мы съехались, еще через два - поженились.
В. - Он был вас старше на. . .
О. - На шестнадцать лет. И конечно, я всю жизнь смотрела ему в рот. Но никакого высокомерия - напротив. Он со мной советовался, каждый вечер читал написанное, да что вечер - иногда мог позвать на весь дом, просто если написал удачную фразу. "Э-эста!" - и я бежала слушать. Мне и "Парус" посвящен, я думаю, только потому, что я в тридцать четвертом почти безвыходно сидела дома, беременная Женей, а он рядом - писал. Писал эту вещь весь тридцать пятый год, а в тридцать шестом она увидела свет. Как раз в это время наша маленькая квартира в Лаврушинском, которую он купил сам, стала нам тесна, и он обратился к крупному писательскому начальнику, который как раз ведал распределением жилплощади. "А что вы за писатель? Я такого не знаю!" Валя оставил ему "Белеет парус", он прочел и сам позвонил: "Да, вы, оказывается, действительно писатель". . . Это, я думаю, высший комплимент: если уж начальника пробрало. . .
В. - Как странно, что он женился не на одесситке. . .
О. - Нет, на коренной москвичке. Но знаете - он с годами все меньше любил Одессу. Конечно, когда мы приехали туда в первый раз, он показал мне все, рассказал про детство, про родителей, про девушек, в которых был влюблен, - но город все меньше походил на Одессу его детства. Происходила какая-то принудительная его советизация. Потом, ему по статусу приходилось встречаться с городским начальством, а он этого не переносил. Впрочем, ему и Москва в последние тридцать лет не нравилась - он все время жил в Переделкино. Здесь написана вся поздняя проза.
В. - А с кем из литературных друзей он вас познакомил?
О. - Практически со всеми, ведь дом был всегда полон, он обожал гостей. Причем большинство друзей были в опале, но он никогда не обращал на это внимания. Больше того - за всех пытался просить, когда взяли Мандельштама - писал Сталину. . . Кажется, наша квартира была единственная, где тогда ждали в гости Мандельштамов.
Казалось, если не буду спать, его не арестуют
В. - Да, это есть даже в воспоминаниях его жены. Хотя там вообще мало о ком сказано доброе слово.
О. - Более того: я знаю свою вину перед Мандельштамом, хотя считаю, что меня можно понять. . . Валя не простил - месяц со мной не разговаривал. Он обожал Мандельштама, чуть не всего его знал наизусть, называл великим поэтом - я же, честно сказать, его недолюбливала. Высокомерная посадка головы, страшная нервность, путаный, комканый разговор, обида на всех. . . С ним было очень трудно. Но бывать у нас он любил (и после ссылки, когда ему негде было жить в Москве, и раньше, еще до первого ареста). Часто прибегал читать Вале новые стихи. Понимаю, поэту это всегда нужно - Валя тоже меня будил, когда писал новую вещь. Он долго продолжал писать стихи и в душе, думаю, считал себя поэтом, - и Асеев, и сам Мандельштам относились к нему именно так.
И вот однажды Мандельштам приходит к нам, Вали нет дома, - это его сердит, раздражает, он начинает метаться по квартире, хватает газету, ругает Сталина: "Сталинские штучки, сталинские штучки. . ." А у меня в это время сидит гостья, не сказать чтобы слишком доброжелательная. Я спокойно ему сказала, что очень прошу в моем доме не произносить ничего подобного. Я страшно боялась - не столько за себя, сколько за мужа. Катаев-то не боялся - или, по крайней мере, не показывал виду. . . Он держался замечательно. Думаю, рано или поздно его взяли бы обязательно, просто берегли для очередного большого процесса. Так вот, Мандельштам тогда обиделся и выбежал, а свидетельница этой сцены долго еще меня шантажировала - помните, как у вас дома шел такой-то разговор. . . Не помню, отвечала я. Но на всю жизнь запомнила - главным образом, гнев мужа. Он и после воронежской ссылки помогал Мандельштаму чем мог. И Бабелю пытался помочь. . . Впрочем, Бабель - отдельная история.
Когда родилась Женя (ее так назвали в честь Валиной матери, которую он всю жизнь боготворил, в ее же честь был назван и брат Женя, будущий Евгений Петров), - Бабель приходил, кажется, не столько ради Вали, сколько ради нее. Едва она начала говорить, у нее была такая прелестная французская картавость - его это умиляло необыкновенно, он приносил игрушки. . . Много рассказывал о том, как бывает в семье Ежова: самого ругал, его жену хвалил- - она интересовалась литературой и вообще, кажется, была к Бабелю расположена.
В. - У них был роман.
О. - Об этом не знаю. Но если бы она не отравилась. . . или не была отравлена. . . может, уцелел бы и Бабель? Мне кажется, он не писал в последние годы. Во всяком случае, говорил, что не пишется. В ночь перед арестом он собирался заночевать у нас на даче, что была на Клязьме. Но потом все-таки уехал к жене и дочери в Переделкино, и там его взяли. Сталин же, говорили, специально построил Переделкино, чтобы всех писателей собрать в одном месте. Гораздо удобнее отлавливать. . . А если бы Бабель остался у нас - повернуться могло по-всякому: иногда, не застав человека дома, его надолго оставляли в покое - хватало других дел. . . А у нас на Клязьме его бы никто не нашел.
Я была тогда почти уверена, что Вале не спастись. Думаю, его не отдал Фадеев. Он однажды сказал моей матери, что Катаева возьмут только вместе с ним.
Е.К. Отец заступался и за Зощенко. Потом говорили, что он будто бы оставил Зощенко в беде. . . Что знают эти люди, как они смеют? Я помню, как отец возил меня в Ленинград сразу после постановления сорок шестого года против Зощенко, помню, как они виделись, как вместе водили меня в "Норд". . . Отец старался помочь всем. А я боялась за него лет с четырех, сколько себя помню. Я же знала, что люди исчезают, что по ночам за ними приезжают машины. Казалось, если не буду спать, отца не возьмут.
После ухода из "Юности" сразу начал писать днями напролет
В. - Кстати, чем вообще был вызван такой критический шквал против "Венца"? Писали и говорили, что он чуть ли не надругался над друзьями юности. . . Да, по-моему, он памятник им поставил!
Е.К. Раздражало, что он написал о Маяковском, Есенине и Булгакове как равный. . . Но ведь сегодня ясно, что он имел на это право, право дружбы, любви!
А тогда, конечно, каждую его новую вещь встречали либо настороженным молчанием, либо разносом. Он еще своим редакторством в "Юности" успел многих восстановить против себя, потому что печатал молодых и талантливых, а бездарных и официозных разносил. Но вообще "поздний Катаев" - это даже для меня было настолько непривычно. . . Я помню, сделавшись снова "выездным" (он ведь с середины тридцатых почти никуда не ездил), отец году в пятьдесят седьмом поехал в Варшаву. Там и начал записывать куски новой книги - один, в гостинице. Вернулся, на вопросы "как там Польша?" ответил очень бегло и еще в машине сказал: "А я вот начал писать новую книгу и сам еще не понимаю, что это такое". Это и было начало "Святого колодца", название которого, кстати, придумала я - он не мог выбрать из нескольких вариантов. И когда он, собрав по обыкновению нас всех, прочел эти отрывки - я только большим усилием воли сумела себя убедить, что отец -- как ни крути, безусловно крупный писатель, - знает, что делает. Журнал "Москва" эту вещь печатать отказался, она стала ходить по Москве в рукописях, порождая толки. Причиной же отказа было то, что тот самый подхалим и прилипала, который изображен в повести, оказался очень уж узнаваем. Между тем это был - да и есть, он жив, - крупный тогдашний функционер. Главным препятствием было то, что отец сравнил его с белугой: он действительно страшно похож. Ну что ж, сказал отец, не хотите рыбу - пусть будет птица. Дятел. Тем более он стучит.
Не подумайте, что я задним числом делаю из отца диссидента. Он категорически отказывался публиковать новые вещи за границей до их выхода в России. И вообще, я думаю, не то чтобы он был антисоветски или просоветски настроен, - но его это как-то мало заботило. Лишь бы писать давали. У него не было никаких других хобби, занятий, интересов -только литература.
Э.К. Но когда уезжали его любимцы - Гладилин, Аксенов, - он плакал. Кстати, все они были частыми гостями в нашем доме. Валя любил, например, и Евтушенко (в чьих воспоминаниях о нем есть вымысел), и Вознесенского, но в них довольно быстро разочаровался. А вот в Аксенове - нет. "От этого я много жду", - говорил он. И не ошибся. Кстати, увидеть Аксенова сейчас я была бы очень рада. . .
В. - Интересно, а почему он ушел из "Юности"? Вынудили?
Э.К. Совсем наоборот - вынуждали остаться. Хрущев никак не хотел его отпускать, именно Катаев был ему нужен в журнале - как-никак первый редактор. . . А Вале надоело биться с цензурой за каждую вещь, решать проблемы с бумагой - он хотел писать, в нем так и клокотало все. . . В конце концов ему эта журнальная лямка надоела, и он просто перестал приезжать на работу. Но и тогда его целый год числили главным редактором, пока не поняли, что он ушел из журнала бесповоротно.
В. - А внешне этот перелом на нем как-то отразился?
Е.К. Безусловно. Во-первых, он не писал довольно долго - почти с самой войны, с "Сына полка" и "Катакомб". Ясно было, что напечатать ничего не дадут, и атмосфера была настолько гнетущая, что он замолчал. А тут - я помню, как он преобразился, как стал сутками работать, причем отвлечь его не могло ничто. Он вообще, когда бывал поглощен серьезной работой, ни на что не обращал внимания - мы с братом могли играть у него под столом, он писал. . . Всегда от руки, гелевой ручкой, - теперь такие стоят три рубля на каждом углу, а тогда он привозил их из-за границы или разыскивал в Москве.
Кроме того, он тогда же бросил пить - навсегда, сразу. Курить тоже - до этого изводил в день по две пачки. Стал бодрей, даже выше как будто - хотя он и так был в отличной физической форме.
Бунин никак не мог поверить, что у Вали двое взрослых детей
В. - А правда ли, что он называл вас с братом "шакалом и гиеной"?
Е.К. Многие не верят, вообще удивляются - как это он дал детям такие прозвища? Но ведь это все шутя, он все время играл и выдумывал что-то, - а как он любил нас! Это не выражается никакими словами, да и не нуждалось ни в каких словах. Мы могли с ним два часа гулять здесь и не сказать друг другу ни слова, но все это было очень интенсивное общение. . .
В. - Скажите, Переделкино очень изменилось с катаевских времен? Ведь вы живете здесь постоянно - как вам не страшно, например, по ночам?
Э.К. Привыкли. . . Но, конечно, это совсем другое Переделкино. Дело не только в том, что появились так называемые новые русские, вообще к литературе отношения не имеющие. Появились какие-то писатели, о которых я ничего не знаю, - впрочем, ведут они себя так, что заподозрить в них писателей довольно трудно. Дух этих мест вообще ушел, исчез. Хотя, кстати, у Катаева здесь никогда не было много друзей. Он был довольно одинок в литературе, как и его учитель Бунин.
Кстати, Бунина он называл своим учителем с полным правом - Симонов привез от него в сорок шестом году "Лику" с надписью, подтверждающей, что он следил за Катаевым внимательнейшим образом. А в конце пятидесятых мы посетили Веру Николаевну, вдову Бунина, - были у нее в гостях в Париже, и я видела, как она обняла Валю. . . Она была вся выплаканная. Купила меренги, которые он обожал, - помнила даже это! И встретила его так ласково. . . И даже знала, что я - Эста, сразу назвала по имени! Она рассказала: Бунин читал "Парус" вслух, восклицая - ну кто еще так может?! Но вот в одно он никогда не мог поверить: что у Вали Катаева - дети. Как это у Вали, молодого Вали, - может быть двое взрослых детей? Муж попросил показать любимую пепельницу Бунина в виде чашечки - она принесла ее и хотела Вале подарить, но он сказал, что не смеет ее взять. "Ладно, - сказала Вера Николаевна, - тогда ее положат со мной в гроб".
В. - Господи,- почему же он отказался?!
О. - Не мог взять. Бунин был для него величина недосягаемая.
В. - Скажите, а Катаев действительно встретился тогда в Париже с бывшим приятелем и бывшим белогвардейцем, бежавшим от одесской ЧК? И была ли у него эта романтическая любовь к девушке из совпартшколы, которая этого офицера выдала?
О. - Такая история была, и в "Траве забвения", и в "Beртере" она описана довольно точно. Речь шла о сыне одесского поэта Федорова, он действительно был белогвардейцем, и его выдала возлюбленная. Эту девушку Катаев, конечно, очень романтизировал, она вовсе не была той комсомольской богиней, которая у него описана. Этот офицер действительно бежал, выпрыгнув из машины, когда его везли на очередной допрос, - но оказался потом не во Франции, а в Румынии. "Вертер", где эта история рассказана наиболее подробно и страшно, был напечатан чудом - понадобилось редакционное предисловие. . . Главный редактор "Нового мира" Наровчатов сказал, что готов положить партбилет за публикацию этой повести. И - добился: она появилась в его журнале.
Машину никогда не водил. Зато плавать любил
В. - Катаева часто упрекали в вещизме, в преклонении перед хорошими вещами, в какой-то физиологической радости, которая переполняет описания хорошей одежды и еды в его книгах. В жизни было что-нибудь подобное?
Е.К. О да, отец любил хорошие вещи. Обожал. Но это была любовь не к пиджаку или галстуку, а к чужому мастерству, к удивительному творению человеческих рук. В нем не было барского снобизма, но хорошо скроенный костюм, хорошей выделки ткань, изобретательно приготовленная еда - всему этому он умел порадоваться. Любил покупать, но опять-таки не для себя: ему нравилось принимать и удивлять гостей. Его хорошо знали в магазине "Сыры" на улице Горького и приносили действительно лучший сыр, - и отец уважал продавцов, разбиравшихся в этом. Сам он, особенно в старости, ел очень мало. Ему нравилось угощать, с хорошим гостем он мог выпить бокал красного вина (в котором отлично разбирался). . . Но вообще людей, которым бы он радовался, с годами становилось все меньше.
Э.К. В последние годы я могла бы назвать только редактора его десятитомника Олю Новикову. Вот во время ее приездов он всегда оживал, загорался, - остальные гости его почти не интересовали.
В. - Катаев почти все время жил в Переделкино, но не мог же он не бывать в Москве! Сам водил машину?
О. - Никогда. Он любил ходить, отлично плавал - мог плавать километрами, а вождение его никогда не интересовало. Во времена журнала был шофер, и потом - хорошо вожу машину я. Мой первый синенький "Фордик" в подарок по случаю рождения дочери привез из Америки Женя Катаев - Евгений Петров. Я никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей. Собственно, Валя и заставил брата писать. Каждое утро он начинал со звонка ему - Женя вставал поздно, принимался ругаться, что его разбудили. . . "Ладно, ругайся дальше", - говорил Валя и вешал трубку.
Впрочем, Ильф - Илья Файнзильберг - бывал у нас не реже Жени и очень любил Валю, слушался его советов. . . Уже тяжелобольной, продолжал появляться у нас. Его могло спасти лечение в Давосе, но - не выпустили. Их вообще как писателей уничтожили, Женя в последние годы писал только сценарии и фельетоны, все это - без вдохновения. Он разбился в первом самолете, вылетевшем из осажденного Севастополя: самолет упал под Ростовом. Жертв было немного, большинство пассажиров остались в живых.
Е.К. Брат и мать - вот были две главные раны отца, он всю жизнь прожил с этими людьми и ощущал с ними какую-то особую связь. Уже в больнице - кажется, в мое последнее посещение, когда у него уже было воспаление легких, - он сказал: "Я повторяю судьбу мамы". Она тоже умерла от воспаления легких, почти сразу после родов второго сына. Но главное - отец сказал: "Я знаю теперь, что такое смерть, и обязательно должен это написать. Я не боюсь ее больше. Если бы вы знали, какая там прекрасная музыка!"
Э.К. Мы прожили вместе пятьдесят пять лет. Конечно, он не ушел и не мог уйти из моей жизни. Он остается моим солнцем, лучшим человеком, которого я видела.
Как в любой другой день в году, 7 февраля произошло множество событий разной степени значимости, однако мне хотелось бы напомнить о дате, о которой помнят меньше, чем стоило бы: 7 февраля 1996 года, не дожив год с небольшим до 90-летия, ушла из жизни Лидия Корнеевна Чуковская. Недавняя кончина ее единственной дочери Елены Цезаревны на короткое время вернула семью Чуковских в поле общественного внимания, но по привычке куда больше говорится о знакомом каждому Корнее Ивановиче, чем о его дочери. Мне же кажется, что если и был в истории России человек, которого можно назвать символом XX века, то это как раз Лидия Чуковская. Она родилась вскоре после поражения Первой русской революции и за десять лет до победы тех двух, Февральской и Октябрьской, что навсегда изменили историю и облик России, а умерла уже после начала первой чеченской войны, пережив крах всех идеологических иллюзий, которыми изобиловал российский ХХ век. Удивительным образом, единственная книга о ней была написана еще в 1980-е годы Беллой Хиршорн в Мельбурне, где была защищена в качестве магистерской диссертации. В России имя этой женщины, в честь которой нужно было бы называть проспекты и университеты, не увековечено практически нигде и никак, о ней даже не издано ни одной биографической книги.
Трудно назвать какое-либо значимое событие в общественно-культурной жизни России XX века, которое бы не преломилось в судьбе Лидии Чуковской. В Советском Союзе были тысячи писателей, но лишь она одна в годы, вошедшие в историю под именем "ежовщины", написала во многом автобиографическую повесть о том, каким ужасом стала в 1937 году жизнь простых людей, от борьбы за власть в Политбюро ЦК ВКП(б) бесконечно далеких. Самые трагические годы предвоенной советской истории, описанные и проанализированные в огромном количестве мемуаров и исследований, в режиме "реального времени" были осмыслены и запечатлены лишь в ахматовском "Реквиеме" и в повести Чуковской "Софья Петровна", которая, однако, в России была опубликована лишь полвека спустя, уже в годы горбачевской перестройки.
Российская литература XX века имеет фактически три совершенно различные хронологии: первая основана на времени создания произведений, вторая – на датах их публикации, третья – на датах их публикации в России. Большой вопрос, узнали ли бы мы когда-нибудь о культовом романе русской интеллигенции "Мастер и Маргарита", если бы не самоотверженное подвижничество третьей жены Михаила Булгакова Елены Сергеевны, бережно хранившей память о нем и его рукописи десятки лет после его кончины? "Мастер и Маргарита" появился в русской литературе не тогда, когда он был написан, в 1930-е годы, а лишь на рубеже 1966–1967 годов. В 1973 году, да и то лишь на Западе, был впервые опубликован написанный более чем за сорок лет до этого "Котлован" Андрея Платонова, в России изданный лишь в 1987 году! Писателем, первым открывшим миру переживания советских людей в эпоху сталинского террора, для всего мира стал Александр Солженицын, которому очень повезло найти и зажечь своей рукописью Александра Твардовского, вследствие чего написанный в 1959 году рассказ "Щ‑854" уже через три года был опубликован в "Новом мире" под заголовком "Один день Ивана Денисовича".
Кстати, в 1994 году Солженицын подарит Чуковской трехтомное издание "Архипелага ГУЛАГ" с таким посвящением: "Дорогой Лидии Корнеевне, другу моему, одной из первых и самых отзывчивых читателей “Архипелага”, когда он был еще тайно хранимой рукописью". Лидии Чуковской встретить оценившего ее редактора, который был бы готов теребить и самого Хрущева, как теребил Твардовский, стремясь напечатать "Ивана Денисовича", не посчастливилось, хотя профессиональным редактором была она сама, а ее книга "Лаборатория редактора" и поныне используется учебными заведениями, редакторов готовящими. В декабре 1962 года издательство "Советский писатель" заключило с ней договор на публикацию "Софьи Петровны", однако власти решили, что нечего лишний раз "бередить прошлое". В России, как известно, нужно жить долго, и Лидии Чуковской, пусть и на девятом десятке, довелось увидеть эту важнейшую для истории русской культуры повесть напечатанной в стране, где она всю жизнь жила; ее сверстнику Варламу Шаламову (оба они – уроженцы 1907 года) увидеть изданными на родине его "Колымские рассказы" так и не довелось.
В 1949 году Лидия Чуковская совершила еще один литературный подвиг, написав повесть "Спуск под воду", также опубликованную лишь в эпоху перестройки. Чуковская показала, сколь иллюзорной является модель противостояния власти и интеллигенции, ибо одними из самых активных участников антизападной и антисемитской кампаний борьбы с "космополитизмом" в Советском Союзе были как раз представители творческой интеллигенции, мир которых, будучи дочерью известнейшего писателя, Лидия Корнеевна знала очень хорошо. В 1978 году по следам своего изгнания из Союза советских писателей, случившегося в январе 1974 года, она написала повесть-документ "Процесс исключения", вновь оказавшись, видимо, единственным писателем, запечатлевшим готовность коллег-литераторов лечь под прессинг идеологического диктата в режиме "реального времени". Прочитав эти книги, перестаешь удивляться, видя подписи тех или иных "властителей дум" под инициированными в Кремле коллективными письмами. В этом смысле нынешний третий раунд, как бы огорчителен он ни был, вопросов вызывает существенно меньше: если деятели культуры могли рукоплескать Сталину, Брежневу и Андропову, не удивляет, что они отдают честь Путину. И самого Путина это тоже не удивляет.
На протяжении многих лет книги всю жизнь прожившей в России писательницы могли быть известными лишь читателям, имевшим доступ к зарубежным публикациям: "Софья Петровна" была опубликована во Франции и в США в 1965–1966 годах, за двадцать с лишним лет до первой публикации в России в журнале "Нева". И тогда, в эпоху, когда никто и не мог и представить, что рано или поздно появится интернет, в мире существовало (разумеется, существует оно и поныне) единое пространство культуры, частью которого крупные российские мыслители и литераторы всегда были и всегда будут, какой бы Сталин, Брежнев, Андропов или Путин ни правил в их собственной стране. Во Франции же в 1976–1984 годах были опубликованы трехтомные "Записки об Анне Ахматовой" Чуковской. Ничего подобного в русской литературе не было ни до, ни после (пожалуй, единственным приближением к этому идеалу можно считать диалоги Соломона Волкова с Иосифом Бродским). Чуковская и Ахматова, которые была старше нее почти на двадцать лет, познакомились в обстоятельствах, от литературы далеких – в очереди у тюремных ворот, где Лидия Корнеевна стояла в надежде передать посылку уже к тому времени расстрелянному мужу, а Анна Андреевна – своему арестованному сыну.
Проблема, которая стоит перед историками российской культуры, состоит в том, что люди, после кончины которых создавались пафосные комиссии по их литературному наследию, как правило, в истории культуры остались лишь сносками на чужих полях, тогда как усилий по сохранению наследия не только расстрелянного Исаака Бабеля и погибшего в магаданском концлагере Осипа Мандельштама, но и умерших в своих постелях Бориса Пастернака и Ахматовой на государственном уровне не предпринималось никаких. Во времена хрущевской оттепели Ахматова была человеком в определенных кругах легендарным, привлекая большое внимание творческой молодежи, видевшей в ней единственную наследницу безвозвратно ушедшей прекрасной эпохи. Чуковская – единственная, кто сохранила для нас образ и облик Ахматовой конца 1930-х и начала 1950-х годов, причем, в отличие от иных мемуаристов, Лидия Корнеевна писала не свой портрет на фоне великого поэта, а именно книгу об Анне Андреевне, ее мыслях, трагедии и – вопреки всему – творческой стойкости.
В судьбе Чуковской отразился весь русский XX век: ее второй муж, выдающийся физик Матвей Бронштейн, которому она посвятила опубликованную лишь дочерью после ее смерти книгу "Прочерк", расстрелян в 1938 году в возрасте всего только 31 года; ее первый муж, литературовед Цезарь Вольпе, погиб в 1941 году в возрасте 37 лет при эвакуации из осажденного Ленинграда по "Дороге жизни". Последние слова рукописи "Прочерка", оконченной в марте 1994 году, звучат как актуальное духовное завещание. Упомянув "истязающие читателя рассказы Шаламова", "Архипелаг ГУЛАГ" и ахматовский "Реквием", Чуковская написала: "Теперь – в девяностых годах – никто их не мешает читать. Пожалуйста, сограждане, читайте! Но странное дело – мало кого они просветили. Напротив, находятся даже охотники возобновить партию, которая по плечи в крови". Для Лидии Корнеевны, как и для миллионов вдов безвинно погибших от рук палачей в собственной стране граждан, это имело и глубоко личное измерение: "Митино убийство так и осталось неразоблаченным". Митей она называла расстрелянного мужа Матвея.
"И люди, стрелявшие в наших отцов, строят планы на наших детей", – спел Борис Гребенщиков тоже уже довольно давно, но спираль постсоветской истории, сделав новый круг, привела к новой войне. Слова той же песни "если мы хотим, чтобы было куда вернуться, то время вернуться домой", изначально касавшиеся афганской эпопеи, верны и сегодня, но их не слышат жаждущие власти любой ценой политики. Прошли многие десятилетия, наука и технологии шли вперед, но в главном не изменилось, как оказалось, ничего, и наследники тех, кто стрелял в отцов, хладнокровно посылают на смерть детей. Книги оказались не в силах изменить и спасти мир.
Сообщение: 2418
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.02.15 04:26. Заголовок: Небольшое, но очень ..
Небольшое, но очень душевное эссе Андрея Анзимирова о моем любимом Диккенсе. Опять же, прекрасные слова о моем любимом романе Диккенса. Правда, что касается экранизаций, лучшая, на мой взгляд, - фильм 1976 года с Джоном МакЭнери, но фильм 1998 года тоже ничего себе.
7 февраля 1812 родился один из величайших писателей мира Чaрльз Диккенс (Charles Dickens; 1812-1870), английский романист и очеркист викторианского периода. Самый популярный англоязычный писатель при жизни, он и в наше время имеет репутацию классика мировой литературы, одного из крупнейших прозаиков 19 века. Повлиял на всю последующую мировую литературу. Им восхищались Теккерей, У. Коллинз, Г. Х. Андерсен, Гоголь, Белинский, И. Тургенев, Герцен, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Некрасов, Л. Толстой, Короленко, И. Франко, Леся Украинка, один из крупнейших деятелей украинского просвещения 19 века П. Кулиш (запрещённый в советское время), Г. Джеймс, О. Уайлд, Честертон, Вирджиния Вулф, Оруэлл, С. Цвейг, Горький, С. Эйзенштейн, В. Шкловский и др.
«Мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти также, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников» (Достоевский). «Нужно лишь поддаться голосу Диккенса — вот и все. Будь это возможно, я бы посвятил все пятьдесят минут каждого занятия безмолвному размышлению, сосредоточенности и просто восхищению Диккенсом» (Набоков).
«Несмотря на некоторые огрехи в повествовании, Диккенс остается великим писателем. Распоряжаться огромным созвездием героев и тем, держать людей и события связанными и уметь выявить отсутствующих героев в диалоге — другими словами, владеть искусством не только создавать людей, но и сохранять их живыми в воображении читателя на протяжении долгого романа, — это, конечно, признак величия» (Набоков).
Сам Диккенс воспитывался на романах Смоллетта и Филдинга.
Вершин творчества он достиг в своей лебединой песне - в большом многоплановом полотне, романе «НАШ ОБЩИЙ ДРУГ» (Our Mutual Friend, 1864). Увлекательно задуманный, наполненный самыми неожиданными типами, весь сверкающий остроумием, роман соединил черты любовного, семейного, психологического и социального повествования; что до напряжённых социальных тем, то они в романе подаются особенно глубоко и изощрённо (вплоть до насмешек над викторианским этикетом, апологии «неравных браков», анализа классовой ненависти и извинения Диккенса перед евреями за антисемитизм «Оливера Твиста» [образ Фейгина]).
Зрелое мастерство писателя соединило в этой книге детективно-романтическую интригу с участием трогательных, чисто диккенсовских персонажей, и социально-психологическую сатиру на тему губительной власти денег и бессмысленности тщеславных устремлений членов общества. Критики особо отмечают яркие и реалистически выписанные женские образы (Белла, Лиззи, Дженни), нетипичные для ранних романов Диккенса.
Образ Беллы Диккенс списал со своей последней любви: в 1857 году он встретил 18-летнюю актрису Эллен Тернан и сразу влюбился, расставшись ради н её с матерью своих многочисленных детей. Их роман продлился до смерти писателя. На сцену она больше не вышла. Есть замечательмый ТВ-сериал Би-Би-Си «Наш общий друг» (1998), там же были сняты и два предыдущих (1958, 1976). Об отношениях Диккенса и Эллен Тернан только что снят замечательный фильм «Невидимая женщина» (The Invisible Woman, 2013, реж. и в главной роли - Рэйф Файнс).
Г. К. Честертон (1911) приветствовал книгу «Наш общий друг» как возврат к оптимизму и лучшим образцам стиля молодого Диккенса; он заметил, что даже там, где у Диккенса фарс, это такой фарс, который «достигает корней Вселенной». Американский писатель и критик Эдмунд Уилсон, один из самых влиятельных литературоведов США середины XX века, автор книги «На Финляндский вокзал» («To the Finland Station», 1940) о лидерах большевиков, заявил в 1940 году, что поздние романы Диккенса представляют больший интерес и ценность для читателя 20 века, чем для современников автора.
Кто не читал романа - всячески рекомендую, ЛУЧШЕГО ЛЮБОВНОГО РОМАНА из непрочитанных вами не найти. Ни во французской, ни в русской литературе нет ни одного романа подобного рода. К тому же такого толстого!
В середине февраля в продажу поступит семисотстраничный том Дениса Драгунского «Вид с метромоста». Что вошло в эту книгу, почему издатели считают, что рассказы не продаются, и чем полезна желчь — об этом и многом другом корреспондент «Прочтения» Иван ШИПНИГОВ поговорил с известным автором.
— Денис Викторович, в новое издание, помимо сборника «Вид с метромоста», вошли и уже известные — «Взрослые люди» и «Пять минут прощания». По какому принципу вы объединяете свои рассказы?
— Этих книг давно нет в продаже, и их решили таким образом переиздать. Здесь я поступаю честно, сохраняя состав сборников, ведь некоторые тасуют рассказы и выпускают как бы «новые» книги. Для меня сборник рассказов — книга, которую можно читать с любого места, но если читать с начала, то должно появляться ощущение целостности, ритма.
— У нас традиционно считается, что рассказы плохо «продаются». Но вы ведь успешный автор. Как бы вы объяснили нелюбовь наших издателей к малой форме?
— Я не знаю, почему они так считают. Поначалу меня тоже не хотели издавать. Хотя в русской литературе жанр рассказа всегда был очень популярен — вспомните, как ждали новые сборники Чехова, Бунина, Аверченко, Тэффи, Зощенко, Бабеля. Шагнем сразу в послевоенное время: Юрий Нагибин, Юрий Казаков, Шукшин, наконец. Просто в 1990-е годы вдруг решили, что читателю нужен роман — дамский, детективный... Сейчас рассказы снова становятся востребованы.
— Вы один из родоначальников так называемой сетевой литературы, которую стали «вытаскивать» из интернета и издавать на бумаге. Как сейчас, когда большинство активных пользователей «переехали» из «ЖЖ» в «Фейсбук», обстоят дела с сетевой литературой?
— Уже и «Фейсбук» начали издавать. Например, недавно вышла книга Сергея Чупринина (главный редактор журнала «Знамя» — «Прочтение») «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман, или Подблюдные истории». Есть Диляра Тасбулатова, которая, возможно, станет «новым Зощенко», — сборник ее резких, безумно смешных социальных зарисовок, которые она размещала в «Фейсбуке», скоро выходит в «Эксмо».
Но на самом деле настоящей сетевой литературы, которая строится на интерактивности, на быстром реагировании, у нас до сих пор нет. Вместо нее — обычная литература, просто размещенная в интернете. У сетевой словесности должен быть собственный интертекст, окружение. Ведь классику мы не поймем до конца, если не будем видеть ссылки, намеки, скрытые цитаты. Когда мы читаем, например, Пушкина, мы имеем в виду Батюшкова, Жуковского, Державина, а также Данте, Шекспира, Байрона — Пушкин становится как бы узлом, в который завязываются многие нити. В сетевой же литературе аналогом этого должно быть все, что происходит на соседних аккаунтах. Чтобы «врубиться» в сетевую литературу, нужно жить в сети, иначе тебе непонятно, что значит: «Опять Семен Семеныч устроил наброс на вентилятор!» Так что настоящая сетевая литература у нас только начинается.
— Вам никогда не хотелось «продлить» свои короткие рассказы? Ведь в каждом из них видны возможности развития, они как сжатые пружины.
— Мои маленькие рассказы мне нравятся как раз тем, что они «сетевые» в моем понимании. Например, комментаторы в «ЖЖ» начинают обсуждать возможные варианты развития событий, мотивы поступков героев. У меня есть рассказы, под которыми треды из тысячи комментариев.
— Думали ли вы о создании большого текста?
— У меня есть большой текст. Нет, начать нужно с того, что у меня есть сборник рассказов «нормального», так сказать, «фасона» — «Третий роман писателя Абрикосова». Там одна повесть и десять рассказов каждый на 10–20 страниц — «как положено». Также у меня есть повесть, изданная отдельной книжкой — «Архитектор и монах», историческая фантазия о Сталине и Гитлере. И как раз сейчас я работаю над большой прозой. Вряд ли это будет роман, я романов писать не умею. Роман должен быть многослойный, многоголосный. Для меня роман — это Вальтер Скотт, Стендаль, Золя, Бальзак, классический русский роман. А то, что печатают сегодня с подзаголовком «роман», им часто не является... Я пишу просто «толстую вещь», длинный рассказ, можно так сказать.
— Откуда вы черпаете идеи для стольких сюжетов?
— Я очень поздно начал писать: мне было уже 57 лет. Жил я очень активно: преподавал в вузе, работал на телевидении, на киностудиях, в театре, женился и разводился не один раз. Дружил с самыми разными людьми, занимался наукой, защищал диссертацию, работал в Америке. Был и остаюсь журналистом и даже поработал главным редактором трех разных изданий — партийной газеты и научных журналов. Мне повезло, что я оказался сыном известного писателя (Виктора Драгунского, автора «Денискиных рассказов», где прототипом главного героя стал Денис Викторович — «Прочтение»), с детства общался с интересными людьми.
— Однако эта «наследственность» вам же и мешала?
— Когда мне было двадцать-тридцать лет, созданный отцом образ мешал, а сейчас я с удовольствием делюсь тем, что в «Денискиных рассказах» правда, а что нет. Я даже выпустил комментарий к ним.
— Все ли из того, что попало в рассказы отца, вы помните?
— Конечно, помню. У меня вообще очень хорошая память, настолько, что я даже «кормлю» воспоминаниями своих старых друзей. Вот откуда берутся сюжеты. У меня богатая биография, мне есть что рассказать. Не буду говорить громкое слово «неисчерпаемо», но у меня еще остались кое-какие запасы. Есть необработанные черновики, которые я пока не хочу публиковать, потому что в них упоминаются живые люди — их это может задеть. Там нет ничего дурного, но я все равно не решаюсь.
— Раз уж мы говорим о рассказе и их авторах, то Довлатов, как известно, не боялся публиковать тексты о живых людях и считал, что так они навсегда останутся в памяти других людей.
— Я очень уважаю его позицию, и не исключено, что когда-нибудь его пример поможет мне быть смелее в публикациях. Видите, как парадоксально устроена жизнь: сначала мы говорим, что рассказы не издают и не читают, а потом только о них и рассуждаем и вспоминаем многих хороших авторов: от Чехова до Довлатова. Даже «Теллурия» Сорокина — это ведь тоже сборник рассказов, просто названный романом.
— Большинство ваших рассказов о любви, о мужчине и женщине. Почему при всем богатстве вашей биографии эта тема занимает вас больше всего?
— Мне кажется, это самая интересная и разнообразная тема для литературы. Социальные конфликты всегда однотипны, отличаются они только историческими и бытовыми декорациями. Например, истории изобретателя, который в XVI веке придумал какой-нибудь водоподъемный винт, и ученого, который в XXI изобрел супертопливо, будут развиваться по одному шаблону. А вот когда Вася берет Наташу за руку — это каждый раз по-новому...
— Почему же тогда в ваших рассказах о любви столько желчи и даже злой иронии?
— Считается, что писатель должен давать людям надежду, показывать свет в конце тоннеля. Наверное, это было актуально тогда, когда об этом говорил в своей нобелевской речи Уильям Фолкнер, когда в литературе и жизни царила полная безнадега: Великая депрессия в Америке, фашизм в Европе. Кафка, Драйзер, Селин — все довольно-таки мрачные писатели... И поэтому хотелось, чтобы литература давала свет и надежду.
Сейчас, мне кажется, все наоборот. Литература слишком «закормила» человека сладким, вкусным сиропом. Вокруг нас горы любовных романов и детективов, где Мэри обязательно дождется своего банкира, и детективы одолеют злодеев-разбойников. И огромное количество другого рода чтива: «Как добиться успеха», «Как стать боссом», «Думай как миллионер». Эти книги дают людям иллюзию того, что для всех открыт путь к успеху, процветанию, путь к золотоволосой красавице, которая не просто станет партнершей по сексу, но будет верно любить, а еще на всякий случай окажется наследницей миллиардера. Я утрирую, но сейчас, по-моему, наступила пора дорогого читателя чуть-чуть отрезвить. Капельку спасительной горечи капнуть ему в этот бокал с ликером кюрасао, чтобы он вспомнил, в каком мире он живет. Вот как я красиво сказал, даже сам удивился.
Отправлено: 05.03.15 19:10. Заголовок: Юля, если понравился..
Юля, если понравился "Неформальный разговор" с Диной Рубиной (по-моему отличный вышел, но с Диной Ильинишной уже много выложено в сети интересных бесед), то посмотри с Губерманом. По-моем,у это был один из первых и получился очень интересным, т.к. интервьюер был классом выше чем тот кто проводит эти разговоры в Москве.
Душевное спасибо, Оля! Дина Ильинична, как всегда, замечательная, слушать ее - одно удовольствие. Жаль, мне "Канарейка" пока так и не попалась, ни в сети, ни в магазине. Но книги Рубиной так или иначе появляются у нас в библиотеке, а я терпеливая, так что подожду. Тем более, что наверняка найдется что-то еще из ранее написанного (рассказы какие-то), что я еще не удосужилась прочитать. Да, "Окна" у меня недавно взяты, мамуля уже с большим удовольствием освоила, у меня на очереди.
Отправлено: 16.03.15 22:31. Заголовок: Скончался известный ..
цитата:
Скончался известный русский писатель Валентин Распутин
"А теперь — почему бы не назвать вещи своими именами?" В Новой газете большая статья Быков.
На журфаке в 1984 году, на литературно-критическом семинаре Николая Богомолова зашла речь о тогдашней русской прозе, и в частности — о Валентине Распутине. Богомолов неожиданно назвал его очень большим писателем. Один продвинутый мальчик, впоследствии музыкальный критик, сказал, что «Живи и помни» — произведение глубоко советское и во многих частностях недостоверное. «Писатель, — сказал Богомолов, и эту формулу я часто цитировал, — определяется только изобразительной силой. У Распутина она исключительная — вспомните…» И он назвал мой любимый эпизод из «Живи и помни»: когда бабы празднуют победу и вдруг вспоминают, что мельник-то, дедушка-то Степан не знает. И его привозят к общему застолью — нет, пересказывать бессмысленно:
«Он вертел большой лохматой головой и бессловесно, спокойно, показывая, что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами: кончилась война». Богомолов редко кого хвалил: на моей памяти он назвал «близкими к гениальности» только песни Окуджавы (том песен в самиздатовском Полном собрании он редактировал лично) и «Москву—Петушки». В 1984 году такие вещи запоминались. И Александру Жолковскому, как ни парадоксально, запомнился у Распутина тот же эпизод — эта сюжетная структура у него подробно разобрана в статье «Пятеро с раньшего времени». «Мы считали Распутина талантливейшим в поколении», — сказал он, хотя симпатий к почвенникам от него ожидать трудно. И Шкловский — тоже вроде бы не замеченный в симпатиях к «русской партии» основатель формального метода, — в статье 1979 года назвал Распутина «большим писателем на распутье». И Вознесенский назвал его «матерым творянином с проломленным черепом» — это было во времена, когда вся хорошая литература, невзирая на разногласия, еще чувствовала себя в одной лодке, и Распутин писал предисловие к дебютному роману Евтушенко «Ягодные места», поскольку без этого предисловия роман в печать не попал бы (а напечатала его почвенническая «Москва»). Распутин заслуженно считался живым классиком и репутацию эту подтверждал.
А теперь — почему бы не назвать вещи своими именами? Распутин являет собой пример того, как ложная, человеконенавистническая идея сгубила первоклассный талант, как следование навязанной концепции изуродовало гуманиста, психолога, интеллектуала. С поколением 1936—1938 годов такое случалось часто. Да и с другими не реже. Опоздавшие шестидесятники получили великий шанс: не вписавшись в радостные оттепельные времена, проскочив мимо заграничных вояжей, больших тиражей, ранней славы, они получили, по словам Бродского, «шанс увидать изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи». Им досталось полуподпольное существование, им выпал шанс заглянуть на совсем другую глубину. Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев, Илья Авербах, Владимир Высоцкий, Валентин Распутин — художники этой генерации. При них исчерпался советский проект и была скомпрометирована дарованная свобода.
У этого поколения — огромный соблазн подпасть под влияние Идеи, поскольку существование в пустоте трудно, одиночество и разобщенность не для всякого переносимы. Тут надо обладать великим талантом и умом Петрушевской — впадающей в любые уродливые крайности, но не в очарованность идеей, — чтобы сохранить дар и не впасть в человеконенавистнические ереси. У Юнны Мориц, ярчайшей звезды семидесятнической поэзии, это не получилось: невозможно поверить, что это она пишет свои нынешние тексты. О том, что творилось с Юрием Кузнецовым в последние годы, лучше не вспоминать, хотя шедевры случались и тогда. И положа руку на сердце — я не знаю, что было бы с Высоцким (могу лишь предположить, что если бы он был жив — общая деградация была бы все-таки не столь обвальной).
Распутин — не идеолог и не мыслитель, он глубочайший, сострадательнейший изобразитель человеческого горя, одиночества и потерянности. Этот дар — «слезный дар», как называл его Бунин, — не изменял Распутину и в 90-е: Олег Кашин весьма скептически отозвался о цикле его поздних рассказов — но такие шедевры, как «Нежданно-негаданно» или «Новая профессия» (последний доказывает, что у Распутина был и талант сатирика), доказывали, что в изображении старости, упадка, распада, одиночества, беззащитности ему по-прежнему не было равных.
Лучше «Прощания с Матёрой» в русской прозе 70-х нет ничего — есть вещи на том же уровне, есть Трифонов и Аксенов, но это те вершины, где уже не бывает сравнений. Дальнейшее требовало качественного скачка, а на него не все советские литераторы оказались способны: Трифонов, Стругацкие — да (Трифонову, увы, не довелось увидеть «Другую жизнь», он успел лишь предсказать «Исчезновение»). Окуджава — в «Свидании с Бонапартом» — да: там есть попытка собственной историософии, оригинальной и мрачной, но эта вещь осталась нерасшифрованной, начались перемены, и стало не до того. Василь Быков — да. Чингиз Айтматов — писатель, наиболее близкий к Распутину по духу и темпераменту, — в «Плахе», пожалуй, сделал шаг назад от предыдущего романа. Главной вехой оказалась не перестройка, а время до нее, начало 80-х, когда на доске стояла чрезвычайно сложная комбинация с неочевидными продолжениями.
Никто из главных авторов 70-х — ни Горенштейн, ни Зиновьев, ни Бродский, — не успели ее по-настоящему осмыслить. Настала эпоха ошеломляющих упрощений. Плодотворная растерянность сменилась удручающей, плоской определенностью. Распутин никогда не был враждебен к интеллигенции — более того, идеальная героиня его «Уроков французского» как раз и есть носительница лучших черт интеллигента, не зря она учительница, не зря от нее герой получил первые уроки доброты и терпения; и финальная фраза рассказа — про яблоки, которых герой никогда не видел, но догадался, что это они, — как раз и была метафорой чуда этой человечности: мальчик не видел ее, но догадался, что это она и есть. «Ты должен сделать добро из зла, потому что больше не из чего» — как же, как же! Из зла никогда ничего не получится, а добро является ниоткуда, как волшебные огромные яблоки в глухом голодном захолустье. Распутин был другом Вампилова, остро ставившего вопросы и ненавидевшего прямые ответы. И вдруг он стал именно эти ответы, причем простейшие, излагать: сначала в публицистике, потом в прозе.
Представитель деревенской прозы вовсе не обязан ненавидеть городских и городскую культуру: вспомним хоть Шукшина, художника тонкого и умного, не обольщавшегося никакой сельской духовностью. Глеб Капустин из рассказа «Срезал» нападает на городских из зависти, а не от большой корневой мудрости.
Но Распутин вдруг ополчился на прогресс, на города, на свободу — некоторые полагают, что это было реакцией на триумф либералов, но никакого триумфа не было, и никто Распутина из литературы не вытеснял. Он не публиковал ни одной новой строчки, не считая пяти рассказов, но регулярно издавался; экранизация «Прощания с Матёрой», задуманная Ларисой Шепитько и осуществленная Элемом Климовым, стала одним из лучших советских фильмов (и уж точно лучшим фильмом Климова); ни деревенщики, ни горожане Распутина не ругали и даже как будто не завидовали, потому что где уж завидовать страданию, которым переполнены его тексты?! «Не могу-у» из позднего рассказа — это был ведь и его собственный крик. Поздний Распутин, да не прозвучит это каламбуром, безнадежно запутывался, одновременно нахваливая Столыпина и Сталина, которых объединяла, пожалуй, только нелюбовь к политической свободе: Столыпин был реформатором, Сталин ставил на архаику. Распутин впадал в пещерный антисемитизм, поносил городскую безнравственность, говорил, что у патриотов есть поле Куликово, а у либералов — «Поле чудес», и вообще противопоставлял патриотизм свободе, как будто они несовместимы и, более того, мыслимы по отдельности. Он озвучивал банальнейшие мысли и простейшие рецепты, не публиковал в течение 10 последних лет ни одного нового текста, словно окончательно растратился, сочиняя повесть «Дочь Ивана, мать Ивана»; он не утратил способности писать хорошую прозу, и в этой повести есть могучие страницы — но есть и те, которых постыдился бы первокурсник Литинститута.
Чтобы фанатично верить в Идею и продолжать писать сильную прозу, иногда этой Идее противоречащую, надо быть Львом Толстым; у Распутина не оказалось иммунитета от простых решений и человеконенавистнических теорий, он не стыдился оправдывать репрессии и даже призывать к ним — и это не могло не сказаться на уровне того, что он говорил и писал. Он не мог и не хотел признать, что его Матёру, без которой он себя не мыслил, уничтожал Советский Союз, — но Советский Союз впоследствии уничтожила та же сила, которая и досоветскую Россию вколотила в гроб: это не мировой еврейский заговор и не городская цивилизация, а обскурантизм, простота, архаика, неспособность к развитию, лицемерие и культ запрета; и самое ужасное, что поздний Распутин встал на сторону этой силы.
Он, гениально изображавший страдание, всегда чуткий к нему, — в поздние годы впал в жесточайшую обиду на человечество. Писатель не обязан быть мыслителем, оно ему, может, и вредно, — но иметь иммунитет от простых и грубых ответов, от конспирологии и ксенофобии ему бы хорошо. Иначе его имя будет упоминаться в одном ряду с палачами, а зачем ему это? Либеральная идея тоже жрет своих адептов, да и любая жрет, — художнику нельзя превращаться в иллюстратора собственных заблуждений; просто либералы не так любят запреты — хотя российские либералы по этой части мало уступают почвенникам. Художник должен думать и понимать, а не приговаривать или клеймить; его дело — добавлять в атмосферу кислорода и света, а не задергивать шторы или воспевать сероводород. Писатель, уложивший жизнь в единую непротиворечивую теорию и начавший громить несогласных с ней, перестает писать. Один из самых наглядных и горьких уроков был явлен нам только что в распутинской судьбе.
Помню, какие яростные споры кипели в 1987 году в Новосибирском университете, на студенческих чтениях, вокруг «Пожара» Распутина и «Печального детектива» Астафьева: я доказывал, что в прозе Астафьева есть надежда, азарт сопротивления и творческая перспектива, — а Распутин в растерянности, выход из которой, кажется, только в депрессию. Мне отчаянно возражала будущая жена: Распутин вообще не любит изображать борцов, ему это несвойственно, его герой — жертва, это особенность темперамента, а не мировоззрения! Странно, оба мы были правы: Астафьеву действительно предстоял последний и высший творческий взлет — но Распутину в самом деле не присущи ни азарт, ни надежда.
Он всю жизнь писал о жертвах, и сам был жертвой страшной болезни, настигающей русских — и не только русских — писателей. Повторявший читателю «Живи и помни», «Век живи — век люби», он выбрал мировоззрение, не позволяющее ни любить, ни жить, ни помнить. Это горькая и страшная судьба большого художника, чьи последние годы были цепью трагедий: он потерял дочь, жену, давно оставил литературу — или литература оставила его… Я предчувствую, какой хай поднимется после этих моих слов, но мое право скорбеть об участи большого художника — это право любви к нему. Распутин был писателем первого ряда — и заслуживает разговора по самому высокому счету. Он — мастер, и он — жертва. Эта жертва бессмысленна, если не заставит современников задуматься.
Ужас в том, что поздние заблуждения кладут отсвет — точнее, тень — на всю предыдущую биографию писателя: Мережковскому не простится поддержка Гитлера, Гамсуну — восторги по его адресу, даром что оба успели раскаяться. Это не мешает нам чтить Мережковского и Гамсуна — и все-таки заставляет искать: где был тот роковой поворот? Что тут причиной — страх перед будущим, апологетическая вера в культуру, слишком сильная ненависть к демократическим упрощениям и девальвациям? И можно ли вообще остановить художника на страшном пути — или это тоже один из его уроков, который он дает современникам, жертвуя собой? Ведь заблуждения великих мастеров для того и явлены человечеству, чтобы оно их не повторяло. И, может быть, кто-то, сравнив раннюю и позднюю прозу Распутина, лучше поймет, чем кончается идеология и практика русского национализма.
Быков - молодчина! А с Распутиным, мне кажется, произошла такая же печальная метаморфоза, что и с Никитой Михалковым. Поставил свой талант на службу неправедной идее - и талант ему этого не простил.
Сообщение: 2487
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 18.03.15 18:35. Заголовок: Исполнилось 100 лет ..
Исполнилось 100 лет со дня рождения Фриды Вигдоровой, на разных сайтах появились интересные публикации, а я вся в таком цейтноте, что некогда даже сюда взять, не то, что вдумчиво почитать.
В "Новой Газете" - интервью Ольги РОЗЕНБЛЮМ с Софьей Богатыревой:
Софья БОГАТЫРЕВА: Вместо «Алло» она говорила: «Здравствуйте, что случилось?»
16 марта — столетие Фриды ВИГДОРОВОЙ
— Мне кажется, я не встречала человека — поправлюсь: не встречала женщины, более неотразимой. Вот я сказала «человека», мне это не понравилось, потому что, говоря о Фриде Вигдоровой, нужно непременно подчеркнуть ее женственность. Но когда я сказала «женщины неотразимой», то спохватилась: «Нет, и это совершенно не подходит!» Давайте скажем так: личности. Личности столь гармоничной, до такой степени совершенной, что я даже не могу найти аналога. Не знаю: кого бы я могла по ощущениям рядом с ней поставить?
Из чего складывались ее неотразимость и гармоничность? Начать с ее внешности: вы, конечно, знаете портреты, фотографии, боюсь, они мало что передают. Она была маленького роста, метра полтора, наверное, аккуратная головка, мальчишеская стрижка и лицо, в котором мерцали сосредоточенность, серьезность, достоинство и лукавство. И это все было видно одновременно. Это был человек, исполненный веселости, мягкости, легкости, артистизма, — как говорится, все при ней. И в то же время она была человеком такой твердости, что каждый чувствовал: вот на кого можно положиться. В конце концов, вы знаете, как она, когда согласилась быть депутатом райсовета, стала самоотверженно биться за каждого из подопечных.
— Прошу прощения, а с каких пор вы знакомы?
— Боюсь, что не могу ответить точно. Дело в том, что Фрида Абрамовна не была моим другом, она была другом моих родителей1Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн, литературное имя: Александр Ивич (1900— 1978), писатель, литературный критик; Анна Марковна Бамдас (1899—1984).. Они, я думаю, познакомились с Фридой Абрамовной в Переделкине, у Лидии Чуковской или в Доме творчества: Лидия Корнеевна была ближайшим другом моих отца и матери, а когда Фрида Абрамовна появилась в нашем доме, точно сказать не могу.
Помню, что в конце 40-х она была одной из тех немногих, кто поддерживал отношения с моим отцом, когда его объявили космополитом. Дом был зачумленный, никто к нам не заглядывал; приходила Лидия Корнеевна два раза в неделю, несмотря на то что она плохо видела, а мы жили в глухом темном переулке. И Фрида Абрамовна у нас в доме тогда появлялась.
В основном она существовала в нашем доме в виде книг, которые мы очень любили: эти книги были хороши. Я помню, что в нашем доме было довольно жесткое правило: оценивать книги по их литературным достоинствам, не делая скидок на доброе отношение к автору: можно было любить человека и, увы, не любить его сочинения, избегать разговоров на эту тему. А каждая Фридина книжка радовала. В каждой была душа, была человеческая жизнь. Дети и родители, воспитатели и дети, оттенки человеческих отношений. И высокий профессионализм: чистый русский язык, логичное построение сюжета, ненавязчивая ясность позиции автора — все это было для нас драгоценно. Мы это читали и перечитывали.
В то громыхающее время, когда частная жизнь казалась чем-то неинтересным, почти неприличным, книги, посвященные человеческой душе, семейным взаимоотношениям, воспитанию чувств, были для нас отдушиной.
— Как воспринимались ее статьи?
— Во всех творческих проявлениях этой личности присутствовало большое разнообразие, но неизменно — на высоком уровне исполняемого долга. Скажем, если то, что она писала, то, что было литературой в чистом виде, — это, надеюсь, было для нее радостью, то каждый раз, когда появлялась ее статья, это были радость и удивление для нас: мы узнавали, что те чувства, которые мы испытываем, наше отношение к жизни, порядочность — все такие элементарные вещи — они существуют не только внутри нашего дома, они могут быть сказаны вслух и, главное, услышаны.
Я до сих пор помню ее статью, десятилетия назад это было, где она рассказывала о каком-то конфликте в студенческой среде, это было комсомольское собрание, где кого-то исключали из комсомола, где она приводила слова какой-то девушки: «Это хорошие, добрые люди»2Статья Вигдоровой «Доброта? Зачем она…» («Литературная газета», 29 марта 1960 г.) начинается так: «Не так давно я была на комсомольском собрании, где разбирали персональное дело двух юношей. Вступаясь за них, одна девушка сказала: — Они хорошие, добрые люди. И тогда кто-то из присутствующих сердито и с презрением возразил: — Доброта? А зачем это качество человеку коммунистического общества?» Вероятно, это было собрание в Литинституте, где обсуждались стихи двух студентов — Панкратова и Харабарова, обвиненных в «формализме».. И она говорила о том, что это понятие, понятие доброты — потому что все были недовольны тем, как эта девушка проштрафившихся студентов защищала, — что это понятие было скомпрометировано.
Это было в высшей степени важное и своевременное напоминание! Дело в том, что в нашей юности, то есть в 1950-е годы, были искажены основные человеческие понятия. Делалось это на лингвистическом уровне, путем прибавления эпитетов: «совесть» должна быть «комсомольская»; «добро» должно быть «с кулаками» — правда, это не эпитет, но определение; «долг» может быть «ложный» и «правильно понятый»; и «законность» должна быть «социалистической». Все было выворочено наизнанку, и Фрида Абрамовна была тот человек, который ставил эти понятия на место, когда у нее была возможность.
— У вас было ощущение, что есть несколько человек, которые занимали такого рода нишу? В ряд какой-то вы можете ее поставить?
— Нет, это была не ниша. Фрида Вигдорова была уникальна, ни с кем не сравнима. Нет, ниши не было, были личности яркие, высочайший образец — это Лидия Чуковская.
— А в печати?
— Мы читали «Новый мир», газет я никогда не читала: газеты были набиты сплошной ложью. Отец даже запрещал держать дома радио, чтобы это все дома не звучало.
Я была у нее как-то, раздался телефонный звонок, она подняла трубку и вместо «Алло» произнесла: «Здравствуйте, что случилось?» Вот она вся была в этом. Ей не нужно было, чтобы ее просили. Она кидалась на помощь.
Одно из самых ярких моих впечатлений — это ее поездка в Питер, в Ленинград тогдашний, на процесс Бродского. Об этом много написано — и Эткиндом, и массой других людей. Но я хочу рассказать о том, что произошло по приезде. Она пришла к моим родителям, в наш дом, в первые же дни. Она держала в руках блокнот с записями, читала оттуда выдержки, дополняя воспоминаниями, чтобы точнее передать обстановку, — я тогда не была знакома с Бродским, я даже тогда не знала его стихов, для меня это был только политический процесс. Она дошла до того места…
— «Я думаю, это… (растерянно) от Бога…»?
— Нет, даже не это: здесь хорош Бродский. Я не о нем сейчас, я о Фриде. Она дошла до того места, когда вокруг в публике стали кричать: «Вот тут одна записывает, отнять у нее», это было потрясающе! Она рассказывала: «Я встала во весь свой рост (во весь ее крошечный рост! — С. Б.) и сказала: «Попробуйте». В ту минуту я абсолютно четко увидела, как эта маленькая неотразимая женщина, среди стада быдла, среди кипящей ненависти — и она, учительница, произнесла учительским голосом: «Попробуйте». И эти дылды, рослые, широкоплечие, накачанные — отступили. В этом «Попробуйте» она вся, это одно из самых сильных впечатлений от моих встреч с Фридой.
А то, что она сделала для освобождения Бродского, хорошо известно.
— Вы помните ее рассказы об этом, эмоции? Ведь до дела Бродского было много всего, но это были совсем не такие известные, яркие люди. Для нее это дело было такое же, как и другие, когда обидно за мальчика, за девочку, или это значило для нее что-то другое?
— Я думаю, на сей раз она столкнулась с очередным актом вечной драмы: поэт и толпа. Возможно, она и приехала защищать обиженного преследуемого мальчика, но увидела она поэта и — толпу, которая терзает поэта. И она, как всякий русский интеллигент, всегда будет с поэтом против толпы. Когда она вернулась, Иосиф Бродский был для нее уже крупной личностью, и, когда она о нем рассказывала, вот эти его слова: «Я думаю, это от Бога» — она так замечательно, с таким восхищением повторяла.
— Как вам кажется, ее много в этой записи? В этой четкости формулировок, чтобы было видно, какие на суде были типажи? Ведь она же должна была вспомнить все это, записать.
— С точки зрения точности, я уверена, отчет не должен вызывать сомнений: Фрида Вигдорова была честным журналистом. Она не позволила бы себе отсебятины. Эмоции были в ее рассказе, она могла, рассказывая в нашем доме, чуть педалировать, чтобы передать точнее обстановку и свои впечатления. Но не в том, что она писала. Отчет был исключительно добросовестный. Зная ее, я уверена, что это был четкий, честный отчет. А то, что потом было, когда она почувствовала масштаб этой личности…
Хотя, как мы знаем, в какой-то степени он оставался для нее мальчиком. Известны слова Фриды, прозвучавшие за несколько дней до ее кончины: «Как там наш рыжий мальчик?» <...>
— Какие-то моменты, связанные с Вигдоровой, вы помните?
— Вспоминаю такую сцену молчаливую, в Доме творчества. Стоит Фрида Абрамовна, сияющая, прехорошенькая, и все время становится на цыпочки, чтобы быть повыше. Ну это такая прелесть! Вот она защищает весь мир от зла, вот она пишет замечательные книги, вот она бросается на помощь. <...>
И при всем том трогательно по-женски не забывает приподниматься на цыпочки, чтобы выглядеть повыше и постройнее.
Прелесть, а?
Справка «Новой»
Софья Игнатьевна БОГАТЫРЕВА (Денвер, США) — литературовед, мемуарист, дочь писателя Александра Ивича, в сталинские годы спасшего архив поэта Осипа Мандельштама. Еще в детстве Софье посчастливилось видеть тех, кто стал историей страны.
Сообщение: 2509
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 30.03.15 16:47. Заголовок: Алексей Кириллович С..
Алексей Кириллович Симонов - о Фриде Вигдоровой и не только:
Алексей Симонов: «То, чем я обязан ей, – это понимание, что для рассуждений годится «мы», а для ответственности – только «я»»
16 марта исполнилось 100 лет со дня рождения писателя и общественного деятеля Фриды Абрамовны Вигдоровой. Мы публикуем беседу о ней историка русской литературы XX века Ольги Розенблюм с Алексеем Симоновым, президентом Фонда защиты гласности, сыном Константина Симонова и Евгении Ласкиной.
Этот разговор был гораздо длиннее публикуемого здесь и гораздо шире, чем разговор именно о Фриде Вигдоровой: он был про эпоху и в значительной мере и остался таковым в публикуемой здесь сокращенной версии. Начинали говорить, конечно, о матери Алексея Кирилловича, Евгении Самойловне Ласкиной, дружившей с Вигдоровой, – из этой дружбы возникло, по крайней мере, одно из двух дел Вигдоровой, о которых здесь идет речь: двух дел об исключении, из Литературного института и из ВГИКа. От традиций дома, семьи – к писательскому дому на «Аэропорте», к рубежу 1950-1960-х.
Ваше знакомство с Фридой Абрамовной – дачное? Или московское? Вы с каких времен ее помните?
У меня ощущение, что с конца 1940-х – с начала 1950-х. Ведь дело в том, что первой в этой паре мать познакомилась с Александром Борисовичем Раскиным <вторым мужем Фриды Вигдоровой – О.Р.>. Потому что Александр Борисович учился в Литинституте вместе с моим отцом, а мать училась в том же Литинституте, но на другом факультете и тремя курсами моложе. Значит, Александр Борисович с отцом кончили в 1938-м, а мать кончила в 1941-м, ей в июне выдавали диплом. Поэтому с Шурой они были знакомы, что называется, еще с дофридиных времен.
Как возник этот альянс, мамин с Фридой, я затрудняюсь сказать. У матери моей было вообще феноменальное свойство завязывать дружбу на всю жизнь. Это, видимо, было свойственно трудно выживавшему ее поколению, всему. Потому что это было в той же степени свойственно Фриде.
Может быть, это все-таки не вполне поколение, а скорее, стиль такой человеческий?
Может быть и так. Но, обретя друг друга, больше морально и внутренне не расставаться – это какое-то, видимо, принципиально важное для них свойство. У меня такое ощущение, что оно еще и сопровождалось тем, что очень многие люди, к которым оно могло бы быть обращено, были, что называется, выщелкнуты из жизни. В Вашей книге, «Парень с Сивцева Вржка», такой замечательный совершенно образ дома. То, о чем Вы говорите, мне кажется, очень связано с этим образом дома.
Конечно.
Но ведь этот образ дома все-таки не со временем связан.
Вы знаете, я думаю, что, на самом деле, он связан и со временем тоже. Потому что сегодня…
…этого нет.
…такого дома ни у меня нет, ни в моем ближайшем пространстве-окружении. То, что было подобием такого дома, – оно захирело и выветрилось. Нет-нет-нет, я думаю, что это еще и часть времени. Это сумма людей и времени, в которое ты одновременно попал, и так оно было интересно организовано и замешано, что организация не замечалась, а замес действует в тебе на всю оставшуюся жизнь.
Какие еще дома такие были вокруг Вас?
Дом… Дома… Полную аналогию я, конечно, не придумаю. Ну вот, скажем, возьмем дом Фриды Абрамовны, который был невероятно гостеприимен, очень расположен к детям, поскольку главным движителем дома были дети… Их мама была не только мамой, но и пионервожатой. Это я придумал, когда вчера мне удалось некоторое время подумать над тем, о чем мы с вами будем беседовать, – я понял, что идеальное название для роли Фриды Абрамовны в нашем детстве – пионервожатая.
Почему? Не ощущается здесь какая-то дистанция?..
Нет-нет-нет. Во-первых, она была с нами. Потому что она была эмоциональна, она охотно реагировала на то же самое, на что реагировали мы, она так же удивлялась, огорчалась, отвергала. В ней была непосредственность чувства, и в то же время в ней были абсолютное, заметное лидерство и внутреннее умение и обязанность организовать наше время так разумно, чтобы нам не казалось, что она его организует.
Значит, оттуда бесконечные игры, которые из этого дома расходились.
На одной даче жили? Какие это семейства?
Это Фрида Абрамовна, Александр Борисович, Галя, Саша. Таня Урбанович с мамой, которая была ближайшей подругой моей тетки – Софьи Самойловны, и двумя бабушками. <…> Потом Раскины переехали в Пески, что было правильно, потому что требовалось большее жизненное пространство, в Ильинке было просто очень тесно.
Долго жили в Ильинке? Одно лето?
У меня ощущение, что два. Хотя вполне может быть, если мы начнем это проверять, выяснится, что одно <Одно, в 1950 г. – комментарий А.Раскиной>. Позже Фрида Абрамовна нас всех донимала в течение довольно длительного времени: она вдруг стала собирателем молодежного фольклора и способов его изложения. Значит, она спрашивала: а есть ли какие-то специфические словечки? а пользуетесь ли вы этими специфическими словечками? а что на молодежном «сленге» (тогда понятия «молодежный сленг» еще, конечно, не было) означает…? Я ни шиша понять не мог, было очень интересно, в конце концов начали ее спрашивать. Она честно призналась, что собирает материал для Риты Яковлевны Райт-Ковалевой, которая переводит «Над пропастью во ржи»1 и которой нужен молодежный сленг, она его не знает, а взять ей неоткуда. Она, Фрида Абрамовна, имея доступ к молодежной аудитории, ей помогает.
Вы собирали?
Ну а как же иначе. Вы же читали «Над пропастью во ржи».
Какие? Помните какие-нибудь словечки? Что тогда …
Ой, нет. Ой, нет. <…> У нее был такой словарик даже. Были такие тетрадочки, 9 на 12, размером с фотографию нормальную, и в этом словарике она писала2. Даже почерк ее помню. Вы знаете, интересная штука. Я действительно дружил с Галкой и с Сашей, мы в добрых отношениях с Таней, но больше всех из этой семьи я помню Фриду, которая ушла очень рано, нестерпимо, неприлично рано. Она ушла – я не знаю, было ли ей 50.
Да. В марте день рождения, а в августе…
…она умерла. Но уже последние пару лет она болела. Это я <знаю>, поскольку мать очень дружила с Фридой, она очень любила Фриду и была одним из Фридиных конфидантов. Потому что, кроме всего прочего, мать знала всю семью, матери свойственно было обнимать своим знанием и приязнью всех ближних и дальних родственников, то есть для нее человек существовал как многофигурная композиция: человек, который состоит из своей семьи, детей, родителей, сестер, братьев, имеющих серьезное значение и.т.д.
Значит, в 1956 году я уехал в экспедицию. Я в июне кончил школу, в июле я уже работал. Я не помню, чтобы я писал Фриде. Зато матери писал очень много. Мать пользовалась абсолютным моим доверием. Так было лет с 14, так нам повезло. Я думаю, что это же ощущение пронесла и Сашка. Мать могла чего-то не понять, как Фрида, это нормально, но <они> не могли сфальшивить. Им проще было признаться, что они не понимают, нежели попытаться объяснить или понять это через губу, через чувство собственного превосходства, через чувство собственного старшинства и так далее и тому подобное. Очень от немногих людей моего детства сохранилось в памяти ощущение, что они старше. Очень многих я догнал, я уже все про них понимаю. А несколько человек – нет, не догнал, и одна из них Фрида Абрамовна.
<…> Они очень интересно сочетались. Если представить их в футбольной команде – я имею в виду Фриду и маму, – то Фрида была бы центрфорвард. Атакующий центрфорвард. А мать – чистильщик, последний защитник. При том, что защищать брались и та, и другая. Но только одна защищала на уровне атаки, а вторая защищала за счет активизации тылов, собирания людей в тылу. Опору собирала. Фрида шла вперед и проламывала двери, а мать собирала тыловые части, чтобы они поддерживали человека. Это довольно трудно себе представить. Но я думаю, что они вряд ли когда-нибудь пытались распределять роли, вплоть до дела Бродского – примерно так оно и было.
Мне довелось встрять в такую историю. Значит, 1958 год. Нобелевская премия Пастернаку. Литинститут выкручивает руки всем своим студентам с тем, чтобы они подписали возмущенное письмо Литинститута по поводу Пастернака. Среди тех, кому выкручивают руки, – два молодых человека с курса Беллы Ахмадулиной. Юра Панкратов и Ваня Харабаров. Я в 1958-м уже вернулся из экспедиции и поступил в университет, они – регулярные гости в нашем доме, эти студенты. Живем мы уже на Черняховского. И еще не началась эта история с Пастернаком, а у них постоянно возникают проблемы. Ну, в частности, возникает проблема вокруг панкратовского стихотворения «Керосиния». Это Вам уже, очевидно, довелось читать?3
«Керосинию» – да… Где было это стихотворение?
Его нигде не было.
Его нигде не было, его просто читали друг другу?
В этом вся парадоксальность времени. Панкратов, когда у него написалось это стихотворение, с ним пошел в партком. И сказал: вот, такое стихотворение у меня написалось, что мне с ним делать?
И что ему ответили?
Ну, его потихоньку отпустили, а потом начали прорабатывать. Причем, поскольку он пришел сам, то за это стихотворение прорабатывать было нельзя, поэтому прорабатывали по совокупности, а он был поэт «упадочнический»:
Зачем на радость лебеде – о фиолетовое лето! – летящих к югу лебедей стреляет гром из пистолета?
Перевернувшись в облаках, они летят, роняя слезы, стучатся телом в лопухах и превращаются в березы.
С тех пор стоят по всей Руси, такие чистые, невинные, в блестящих капельках росы среди коричневых осин вот эти шеи лебединые4.
Класс.
Класс. С этими стихами он ездил к Пастернаку, и Борис Леонидович привечал его. Во всяком случае, не был ни сух, ни формален, и даже позволял себя фотографировать с ним вдвоем. И где-то в начале осени, еще нету пастернаковского дела, возникает комсомольское дело по исключению их из комсомола, его и Вани.
Из комсомола?
Из комсомола. А из комсомола – значит, и из Литинститута. Это, как бы сказать, автоматически.
Почему обоих?
Потому что они практически как мышь и хвост. Они практически не разлей вода. Поэтому все нарушения бытового порядка у них обоих одни и те же. А идеологического порядка – им подвязывают каждому свое. А я в это время первые заметки начал писать в газете «Московский комсомолец». Пишу я эти заметки, у меня есть соавтор, впоследствии редактор газеты «Век», журнала «Советский Союз» и т.д. – Саша Колодный, сын известного спортивного обозревателя из «Вечерней Москвы» Германа Колодного. Что делает маманя? Мама выясняет у меня, могу ли я пойти на это собрание от газеты «Московский комсомолец». С другой стороны, мама направляет ребят к Фриде. И в конечном счете на собрании поднимается вопрос, допустить ли к присутствию на комсомольском собрании корреспондентов газеты «Московский комсомолец» Симонова и Колодного и корреспондентку «Комсомольской правды» Вигдорову. Фриду на собрание допускают, нас на собрание не допускают. Я уж не помню формулировки, но, во всяком случае, эта формула – помогать, подтягивая резервы снизу и путем выведения Фриды на направление главного удара, – вот она просто в чистом действии. Значит, их не исключили, в связи со всем скандалом, который вокруг этого образовался. Потому что «Московский комсомолец» написал жалобу, что его корреспондентов не пустили на комсомольское собрание.
Куда?
В МК комсомола, что Литинститут… и так далее
Публикации, да?
Ну, публикации не было, что было публиковать, нас же не пустили на собрание. Тем более что собрание ничем, по сути, не кончилось, оно кончилось таким моральным осуждением. Им вынесли по предупреждению, и на том дело кончилось. Но они были ослаблены, и когда зашла речь о письме Пастернаку, им выкрутили руки, и они поехали к Борису Леонидовичу, что называется, получать индульгенцию на предательство. Получили и подписали. Фрида никогда об этом не писала. В «Комсомолке» этого, насколько я понимаю, тоже не было. Но подручным у нее мне довелось однажды быть. Вот что я имею в виду под этой всей историей.
Все властные структуры в эту оттепельную пору внутренне были заточены на старые методики сталинского времени, но климат изменился, и они вырывались у них невольно, когда они уже не могли сдержаться. Ну, как Никита Сергеевич, когда он начинал разговаривать, он понимал, с кем разговаривает, а потом – вожжа под хвост – переходил на сталинские методы и смешивал всех в кучу и одновременно смешивал всех же и с говном.
Тогда как-то это осуждалось, что они подписали? Только что Вы их защищали, и сейчас они подписали письмо против Пастернака. Это было важно?
Да. Тогда это было очень важно. Они перестали бывать у нас в доме.
Не помните ничего про Фриду Абрамовну и процесс Пастернака?
Нет, не помню.
Есть воспоминания о том, как Лидия Корнеевна ей предлагала: давайте выступим. И они не стали этого делать. Ничего такого не помните?
Не помню. У матери есть несколько писем Фридиных. В том числе и уже больной Фриды. Удивительный стиль даже в письмах. Она не позволяет себе не быть оптимисткой.
Она была очень трезвым при этом человеком.
Она была по отношению к себе и происходящему человеком трезвым, но это была ее личная оценка. Этим она с окружающими, своей трезвостью, делилась значительно реже, чем желанием, чтобы у них у всех было все в порядке.
Редкое сочетание, действительно очень редкое.
Редкое. Она вообще была редкий человек. Я таких людей просто не знаю. Она постоянно купалась – купалась не в том смысле, что получала удовольствие, а просто была вынуждена – в этом дерьме времени, потому что она постоянно кого-то защищала. Мать это делала время от времени, а Фрида это делала просто на постоянной основе.
А можете еще вспомнить подобные истории, может быть, не столь знаменитые? Насколько это все часто, насколько это все постоянно, насколько это все фон? И какие люди? Ваша мама, Фрида Абрамовна, кто еще?
В дела Фриды Абрамовны втаскивалось на локальном уровне большое количество людей. Она своих друзей призывала там, где они могли бы оказаться <полезными>. Поскольку Фрида Абрамовна, я так понимаю, не подписывала коллективных писем5, она была в этом смысле индивидуалистом.
Почему?
Потому что человек должен отвечать за себя, а не вставать в общий строй.
Это когда-то обсуждалось с ней?
Нет, я с ней этого не обсуждал. Это мои умозаключения, не более того. Ей очень хорошо подходят строчки Пастернака «Во всем мне хочется дойти / до самой сути», и поскольку ни одно коллективное письмо не доходит до сути проблемы, а остается на ее поверхности и пытается что-то предпринять на уровне бури в стакане воды, Фриде Абрамовнеэто было чуждо. Она хотела дойти до сути проблемы и помочь в ней разобраться. И обычно так и делала. Поэтому это занимало у нее всегда много времени и отнимало много сил.
А знаете, чем я горжусь? Одним разговором с ней. Он даже где-то есть, был, во всяком случае, в письме. Значит, с 1956 года по апрель 1958 года я находился в экспедиции в Якутии, и за эти полтора года я матери написал, наверное, писем 60. Я писал тогда, когда испытывал потребность с ней говорить, а испытывал я ее довольно часто в ее отсутствие, поэтому я писал письма не тогда, когда имел возможность их послать, а они обычно заготавливались заранее, это был такой нервный дневник. Фрида была одним из немногих людей, которым мама показывала мои письма, чего я не знал. И вот незадолго до отъезда или вскоре после приезда (боюсь наврать, время я не помню; более того, у меня ощущение, что это письмо, но вполне может быть, что это и телефонный разговор) Фрида Абрамовна мне говорит или пишет: извини меня, но мать твоя без твоего разрешения показывала мне твои письма, и если ты позволишь, я хочу некоторое количество их опубликовать, потому что в сегодняшних молодежных проблемах времени твоя позиция – одна из наиболее мне интересных и существенных. Она этого никогда не сделала. Использовать это оказалось трудно, потому что вычленить из личного это общественное, видимо, было довольно сложно.
Я хотела Вас об этом спросить. Вы сейчас сказали про молодежные проблемы времени, которые ее интересовали. Как Вы их можете описать? Конца 1950-х.
Конца 1950-х могу описать. Воля – больше свободы, сдерживающих центров почти нет, а инстинкты все еще советские. И вот в этом постоянном столкновении между позывами и инстинктами – главный драматизм времени.
Это по-другому через пару лет?
Через 4 года по-другому. В 1964-м начинается другое. То есть начинается с 1962-го, начинается с визита Хрущева в Манеж, когда вдруг… До того ощущения враждебности власти не было совсем. Хотя примеров тому было… Да я вам только что рассказывал! Но вот ощущения враждебности власти не было.
Ощущение дури, дурацкости?
Дурацкости было сколько угодно. Ну, вот вы посмотрите, по большому счету, трагедия Бориса Леонидовича стала доступна моим ровесникам намного позже. В этот период времени – вот вроде я рядом, я не был знаком с Пастернаком, но на уровне цифры 2 <знакомство с теми, кто знаком с Пастернаком – О.Р.> я с Борисом Леонидовичем знаком через десятки рукопожатий. И был тогда знаком, и видел его, но романа не читал, и ни фига я не понимал его трагедии. Более того, я понимал, что что-то не то в деле Синявского и Даниэля, но то, что они печатались за границей, казалось мне не спортивным. Почему я и говорю – «советские инстинкты». Они жили в нас.
Вот проблема самовыражения – это да. Это то, что волновало, это то, на чем театр тогда наш встал, на чем он, собственно говоря, и погиб. Я же был артистом театра-студии МГУ «Наш дом». Это 1959, 1960, 1961 год. <…> Невозможно себе представить степень нашей невооруженности по отношению к любым жестко установленным правилам. Мы были очень пластичны. Мы их обтекали, мы с ними не боролись. Очень редко мы вставали в реальную позу сопротивления. Мы легче принимали позу подчинения или, что было нам более свойственно, разрабатывали способ обхождения, обтекания или обманывания этой преграды… <…> Наш спор – это не спор нас с ними, это постоянно, если говорить о спорах художественного толка, всегда – споры о восприятии того, что происходит на сцене. Мы все время рассчитывали на кого-то в зрительном зале. И в этом смысле их простая логика куда надежнее нашей – непростой, потому что зрительный зал – за простую логику.
Это да… Можно вернуться к разнице 1959-го и 1962-1963 годов?
Венгрию я почти не заметил. Хотя она, казалось, была в 1956 году. Я уехал в экспедицию, но почти мой ровесник Борис Пустынцев, питерский правозащитник, ровно тогда же писал листовки и поехал в лагерь. Из-за Венгрии. Вот до него дошло, а до меня нет. Нет, я читал это, я помню, но… По большому счету, альтернативных источников информации у меня не было. Я ни тогда, ни потом терпеть не мог радио.
И еще одна штука. Где-то годам к шестидесяти я научился говорить «я». До шестидесяти я всегда говорил про себя «мы».
Мы – это кто?..
Мы – это мое поколение, мои соученики по университету, мои соученики по Высшим режиссерским курсам, мои… Я все время воображал себя частью чего-то
Кто для Вас эти «мы»? Вы ведь на пересечении очень многих «мы».
Да. Значит, у меня как раз и «я»-то образовалось в результате излишнего многообразия «мы». В общем, «мы, востоковеды», «мы, литературные работники», потом «мы, кинорежиссеры и киноработники», «мы, правозащитники», «мы, писатели», «мы…» Этого действительно много. Но это очень мало где – «мы». Я не думаю, чтобы Фрида Абрамовна была такая продвинутая, что она это ощущала. Но то, чем я обязан ей, – это понимание, что для рассуждений годится «мы», а для ответственности – только «я».
Когда мы сейчас перечисляли разные Ваши «мы», там не было как раз поколения.
Ну что поделаешь – я перестал понимать, что такое поколение.
Ваши круги в 1959 году, в начале 1960-х? Вы и ВГИК, Вы и Литинститут, у Вас всюду…
Это уже Институт восточных языков, это уже Дом культуры гуманитарных факультетов, это еще не отпавшие несколько человек моих коллег по экспедиции, это часть людей, полученная из рук в руки от маминого окружения. Уже начинающийся круг друзей журнала «Москва», и это дом, Сивцев Вражек.
Вот, например, ВГИКовская история – это Ваш круг?
Нет. Здесь в мой круг входил только один человек, ну, полтора. Я остальных даже не знал. Со мной в одном доме жила Наташа Вайсфельд.
В одном доме – это?..
На Черняховского, 4. Мы жили в первом подъезде, а Наташа жила в четвертом. Наташа была очень хорошенькая девушка, очаровательная совершенно, но как-то я у нее не котировался в качестве потенциального партнера, поэтому все наши добрые отношения в общем, носили вполне невинный характер. Более чем. Это тоже 1959, что ли, год, если мне память не изменяет.
Она пишет, что 1959.
Наташка просит меня достать магнитофон под их «традиционный», как она выражается, <«капустник»>. Видимо, в третий раз они должны были его делать, но «традиционно» уже. Первый, второй – а третий уже возникла традиция. По-моему, третий курс…
Четвертый. Она пишет, что четвертый.
Тут, конечно, авторитет она, а не я. Поскольку это история из ее жизни, а я тут – пришей кобыле хвост. Значит, она мне звонит и просит: не могу ли я где-нибудь найти магнитофон. Потому что они традиционно делают на магнитофоне «капустник», потом все вместе слушают, по этому поводу веселятся, смеются и выпивают. На что и я могу рассчитывать – они меня тоже пригласят. У меня в это время есть барышня, за которой я ухаживаю. Она живет на Шмитовском проезде, и у нее есть магнитофон «Яуза». Большой, здоровый такой, стационарный. Ну, относительно стационарный, перевозимый. Так что я еду туда, привожу магнитофон и передаю его кому-то. Даже не Наташе, а кому-то, кто у нее в это время сидит уже в ожидании. И вечером прихожу, и мы все слушаем этот «капустник».
То есть Вы были на этом «капустнике»?
Я был на магнитофонном воспроизведении. Решили в этот раз его сделать в виде историко-революционной пьесы, где будущий сценарист Шерлока Холмса Володя Валуцкий грассировал под Ильича.
«Человек с ружьем», по-моему.
Чтоб я что-нибудь помнил…
Было ощущение, что это что-то запретное? Или просто весело?
Полная фигня. Значит, это то, на что сегодня обратил бы внимание разве что Роскомнадзор, где есть некий список слов и по этим словам будут выявлять крамолу в Интернет/СМИ-материалах. Так вот… Слов даже таких не было. Ну, несколько шуток по Ильичу были.
А-а-а, вот почему меня-то интересовало это сборище. У них на курсе училась барышня, которая перешла с актерского факультета. А когда она была на актерском факультете, она успела выйти замуж за моего сводного брата Толю Серова. Она уже к тому времени успела быстренько с ним разойтись.
Дая Смирнова?
Да, и мне было жутко интересно на нее посмотреть.
То есть на самом деле вечеринка не задалась. Что-то в этом было натужное. Что – я сейчас уже не скажу. Но вот это ощущение, что что-то было не то. Когда они приняли решение капустник стереть – абсолютно не помню. Потому что, насколько я понимаю, самое подлое в доносе, который был написан, было то, что человек доносивший знал, что сам капустник стерт. Что если бы текст не был стерт, то, видит Бог, у страха глаза не были бы столь велики, и они нормально бы убедились – ну, есть две-три, как говорится, не самого лучшего пошиба шутки по этому поводу. Все
Прямо на вечеринке запись затерли?
На вечеринке или сразу после нее. Я на следующее утро унес магнитофон.
В этих воспоминаниях Наталия Вайсфельд называет человека, который донес. Вам кажется, что это…
Дело в том, что они очень долго и мучительно выясняли, кто же донес. Потому что проще всего было подумать, что донес кто-то не из своих. Не-своих было двое – Шурик Червинский и я. Потом вспомнили, что был еще Миша Анчаров – муж их сокурсницы Джои Афиногеновой, погибшей позже.
В 1966-м.
В каком смысле позже? Это 1959 год. Джоя Афиногенова была на этом мероприятии, была.
Была. Она в 1966-м умерла.
А в 1966-м окончательно определилось их общее или не общее мнение по поводу того, что это был Миша. Я не знаю, как они это вычислили. Меня это не интересовало – тогда. Если история не разрешилась, то беременность этой историей сохраняют все участники. Так или иначе.
Наталия Вайсфельд пишет, что Фрида Абрамовна показала ей текст обсуждения, где было сказано, кто донес. Что был на вечеринке один сильно старше человек, который проявил сознательность. И имя было названо.
Ну, тут я пас.
Потому что оставлять за человеком такую историю, когда неизвестно…
Когда мне начинают рассказывать, какие замечательные песни написал Анчаров, я говорю, что это человек, на котором осталось такое пятно подозрения, которое просто так не сотрешь… Поэтому степень искренности, может быть, не соответствует степени талантливости.
Эта вся история меня практически не коснулась, потому что я-то с самого начала был сбоку припека. Но Наташку я не бросал, поскольку она была в очень дурном состоянии.
Почему ей позвонила Фрида Абрамовна, через Вас или как-то иначе? Все друг друга знают, один дом? Или Вы?
У меня уже не было корочек «Московского комсомольца». Я думаю, что это была скорее Евгения Самойловна, чем я, подключившая к этому делу Фриду. Но вполне может быть, что это был и Вайсфельд-старший, который Фриду знал. Это был кто-то из очень хороших наших знакомых, причем я вполне допускаю, что это была моя мама.
Наталия Вайсфельд пишет в воспоминаниях о Вас с большой благодарностью – что Вы не бросили, а многие бросили.
Ну, и чего тут такого.
Она пишет, что боялась ареста, ночного ареста. Это действительно в 1959 году так? Вы помните кого-то именно из сверстников, в это время арестованного?
Знаете, какая штука. Девку вогнали в истерику. Это, конечно, истерическое сознание. Хотя я не был на этих чудовищных комсомольских проработках и поэтому не могу судить, по большому счету, чем они могли быть чреваты для творческого человека. Ведь это же творческий человек, Наташа – человек творческий. Я думаю, в этом опасении ареста – я думаю, что она не врет в ощущениях, но это было явное преувеличение. Я не верю. Тогда я себе этого даже представить не мог.
Насколько журналистская деятельность Фриды Абрамовны важная, значимая, востребованная? Та, которая потом будет правозащитная, но в этот момент еще не правозащитная?..
Что самое поразительное – что она абсолютно в русле высокого понимания миссии советской журналистики. Потому что то, что делает Фрида Абрамовна, – это «По следам наших выступлений». Или «Письмо позвало в дорогу» – это липовый, но иногда и не липовый, лозунг советской прессы: и Фрида Абрамовна, которая работает в этой советской прессе, доблестным образом это исполняет. Среди тех, кто этим занимался в советское время, были две категории людей. Их было, наверное, больше, но вот среди хороших журналистов основных было две.
Одни высшим своим долгом считали классно и убедительно об этом написать, то есть вызвать общественный резонанс и в этом смысле считать свой долг исполненным. Вторые на свое писание рассчитывали, конечно, но, написав или даже не написав, следили за тем как складывается судьба у фигурантов дела и принимали участие в его исходе. Мне ближе вторая позиция.
Я, скажем, испытываю глубокое уважение к написанному Анатолием Аграновским. Когда он заканчивал работать, это практически была уже проза. В написанном не было того несовершенства газетной статьи, которое внутренне требует ее продолжения. Это была законченная история с тем или иным выводом в конце, которому надо было следовать, и эта страсть к совершенству и малым делам, заплутавшимся среди слов, сыграла с ним злую шутку. Это она привела его к тому, что он стал одним из авторов брежневских мемуаров.
Фрида Абрамовна никогда не могла бы быть автором брежневских мемуаров. У нее было бы слишком много вопросов. Хотя, безусловно, с точки зрения литературного качества, то, что написано Аграновским (ну, наверное, я не перечитывал, но по ощущениям), выше того, что написано ею. Но за каждое слово, написанное – не только написанное, но за то, что будет еще, Фрида Абрамовна внутренне отвечала. Она отвечала за судьбу. А он отвечал за написанное, и это разные ответственности, и в этом большая разница между ними двумя.
Вы с ней обсуждали какие-то общественные дела?
Вот странная шутка. Пытаюсь вспомнить – ничего не помню. И, скорее всего, этого и не было, потому что они с матерью обсуждали это без детей. Это было недетское дело. Наверное, со своими девицами она это обсуждала7. Более основательным и более верным, что ли, путем было для нее обсуждать это с матерью, приходить к каким-то выводам и иногда вовлекать друг друга в какие-то поступки. Фрида Абрамовна была в этом смысле публичным двойником моей мамы. Я не могу назвать их поколением, потому что их было-то два-три человека в поколении, но вот они были такие.
Мы жили там вместе – только в разных подъездах Странная штука. У меня ощущение, что я с Фридой Абрамовной больше общался, когда мы жили в разных местах. В соседнем доме, это дом 27-й, по Красноармейской жили две главные подруги Фриды Абрамовны – Нора Яковлевна Галь и Рая Облонская. А нашим соседом во втором подъезде был Александр Аркадьевич Галич. Кстати говоря, Фриде Абрамовне ведь посвящена одна из лучших Сашиных песен.
Галич посвятил эту песню ее памяти.
Памяти, да. «Уходят, уходят, уходят друзья…», да, по-моему? Да. Но я так понимаю, что написано это раньше.
Сейчас скажу, когда это написано. Это запросто совершенно. Это написано до ее смерти, Фрида Абрамовна могла это слышать. Тут сомнений никаких нет. Это написано в 1963-1964 году примерно.
Почему? Почему? А я вернулся. Меня год не было опять, я был в Индонезии. Я вернулся – у Саши было 12 первых песен. Это была одна из первых 12.
Да?
Да. Начиная с «Леночки» и кончая «Про истопника, маляров и теорию относительности».
Что еще было среди этих первых?
«Острова», «Облака», «Мы похоронены где-то под Нарвой…», «Старательский вальсок», «У лошади была грудная жаба…», «Ох, не шейте вы, евреи, ливреи…». Ну, все перечислить, что ли? Ну, что ты хочешь!
Вы помните Фриду Абрамовну на вечерах, когда Галич пел?
Нет.
Просто знаете, что ей посвящено, но как…
Фрида Абрамовна была человеком прямого действия, поэтому я думаю, что, услышав это, она сразу…
…как-то отреагировала?
Как-то отреагировала и дала Саше это понять, поэтому он потом ей и посвятил8. Кстати, ты уверена в том, что это посвящено именно памяти Вигдоровой? Памяти?
По крайней мере, так всюду значится.
Памяти, да? Ну, может быть.
Уходят, уходят, уходят друзья, Одни – в никуда, а другие – в князья. В осенние дни и в весенние дни, Как будто в году воскресенья одни... Уходят, уходят, уходят, Уходят мои друзья!
Примечания
1 Перевод «Над пропастью во ржи» был опубликован в 11 номере «Иностранной литературы» за 1960 год.
2 В подобной школьной тетрадочке для записи слов Вигдорова записывала и суд над Бродским.
3 Стихи Юрия Панкратова Фрида Вигдорова сохранила в своем архиве.
5 Коллективные письма возникли позже, но примечательно это впечатление о Фриде Вигдоровой. Письмо с предложением взять Бродского на поруки, нигде не публиковавшееся и не запускавшееся авторами в самиздат, Вигдорова подписала.
7 Комментарий Александры Раскиной: «Все мамины дела обсуждались дома. Еще до смерти Сталина мама пыталась вытащить из лагеря Бориса Дорошенко, которого посадили мальчишкой: он стащил с завода какую-то радиодеталь. В 1954-ом ей это удалось. Он к нам приходил, я его помню. Помню Лилю Полонскую, которую исключили из института в Свердловске. Сильно антисемитская история! Панкратова и Харабарова помню, но вот не помнила, что мама ходила на комсомольское собрание, а все истории, которые кончались статьями (а они почти все кончались статьями: с боем, с цензурой, но все-таки), как не помнить: все герои приходили к нам домой (кроме Славы Цуцкова, делом которого мама занималась уже после того, как он покончил с собой, но физики/ биофизики, и студенты, и профессора его -- приходили); помню учительницу Кленицкую ("Кем вы ему приходитесь?"), учительницу Нину Яковлевну Браун и ее коллегу ("Дружба под судом"); помню дело с капустником вгиковцев (Наташа Вайсфельд приходила), помню не пошедшую статью "Почему" (см. об этом в "Девочках") про дочку замминистра сельского хозяйства Мацкевича Ларису Мацкевич, которую приняли на истфак, хотя она получила 13 баллов из 20 . Естественно, помню историю с учительницей музыки Жанной Шошиной -- и статья была напечатана, и Жанна эта жила у нас одно время; помню Амальрика и Алика Гинзбурга. И все обязательно обсуждалось дома. Ну а потом уже депутатство и Бродский...»
8 Комментарий Александры Раскиной: «Открыто говорила всегда, эксплицитно, высоко отзывалась о его песнях. Он даже вначале спросил ее как-то: «Как Вам кажется, Фрида, стоит этим заниматься?» И мама ответила, что да, конечно!».
Раиса Орлова приводит слова Галича, сказанные зимой 1966 года: «Теперь после каждой новой моей песни не могу не подумать – а Фрида этого уже не узнает» (Орлова Р.Д. Фрида Вигдорова // Орлова Р.Д. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 292.).
Отправлено: 31.03.15 21:46. Заголовок: Спасибо за инфу Жень..
Спасибо за инфу, Жень, только это не рядом, North Chelmsford, вот еще не знаю, получится ли. А как вы на Иртеньева сходили?
Тут у нас какое-то весеннее нашествие: за один уикенд и "Роден" Эйфмана, и тв. вечер Гафта и Остроумовой, а через неделю будут Никитины, а затем вахтанговцы.
Сообщение: 2514
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 31.03.15 22:30. Заголовок: Olga пишет: А как вы..
Olga пишет:
цитата:
А как вы на Иртеньева сходили?
На Иртеньева сходили замечательно! Муж был прсто счастлив, даже книжечку купил. Мне тоже очень понравилось, а кашлять я старалась исключительно в промежутках между стихами.
Olga пишет:
цитата:
и тв. вечер Гафта и Остроумовой, а через неделю будут Никитины,
Отправлено: 01.04.15 04:35. Заголовок: И Гафт(May,3d) и Ник..
И Гафт (May 3d) и Никитины (May 9/10 в 8 вечера) в Макоре. Гафт только в бумажной афише - мама взяла в Базаре, Allston. Там теперь театральная касса. click here
Девочки, извините, что тут Бостонский разговор устроили, по-другому не получилось.
Сообщение: 2519
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 02.04.15 20:00. Заголовок: Только сейчас добрал..
Только сейчас добралась до этой прекрасной публикации на сайтеГефтер.ру.
Это просто как специально для меня: Фрида Вигдорова, Наталья Долинина, Любовь Кабо, Руфь Зернова, Эткинд Ефим Григорьевич, Дьяконовы. Настолько "мои люди", совершенно родные.
Татьяна Долинина: «Я сидела за машинкой, мне дали эту запись и сказали: пока мы тут выпиваем, ты немножечко попечатай» Столетию Фриды Вигдоровой посвящается
Татьяна Долинина — биолог, дочь учителя, журналиста и писателя Натальи Долининой и филолога Константина Долинина, внучка одного из крупнейших исследователей русской литературы XVIII века Григория Гуковского. Разговор о Фриде Вигдоровой поэтому начался именно с того филологического круга, в котором были и она сама, и Долинины, и ученики Гуковского Ефим Эткинд и Илья Серман. С того 1949 года, когда вне штатной работы оказались Вигдорова и Эткинд, когда были арестованы Гуковский, Серман и жена Сермана Руфь Зевина (Зернова), одна из ближайших подруг и один из постоянных корреспондентов Вигдоровой.
Очевидно, что разговор крутится вокруг суда над Бродским, в защиту которого включились и Ефим Эткинд, и Наталья и Константин Долинины, и Вигдорова, сделавшая запись суда.
Фрида Вигдорова, Наталья Долинина, Любовь Кабо — столпы школьной журналистики и школьной прозы конца 1950–1960-х годов. Отсюда в разговоре — школьная тема, детская тема, журналистика как возможность решить чью-то проблему.
В разговоре участвует Елена Вигдорова, филолог, преподаватель русской литературы, племянница Фриды Вигдоровой.
— Я совершенно не могу понять, когда Наталья Григорьевна познакомилась с Фридой. Я думаю, что произошло <это> с легкой руки, скорее всего, Ефима Григорьевича Эткинда или через Серманов. Мама знала Сермана, естественно. Она же была моложе их, и Серманов, и Эткиндов.
— Десять лет разницы все-таки.
— Но дядя Фима был в Туле после ареста <Гуковского>. Она его знала, он бывал в доме.
— Он как ученик бывал дома? Дом был открытый, в смысле учеников?
— В смысле учеников — там, по-моему, было полно. Все бывали дома. Дед Григорий Александрович, я так понимаю, это очень любил и привечал их всячески. Это и по воспоминаниям видно — что он даже совсем молодых, первокурсников-второкурсников, приглашает к себе домой, дает им книжки читать и тем самым привечает, приучает. Это многие <пишут>, это Лидия Михайловна <Лотман> пишет [1].
Кто бывал в доме. Илья Захарович <Серман>, который к моменту смерти Григория Александровича, ареста и смерти, уже сидел. Ефим Григорьевич, который не сел, но уехал в Тулу работать, и жена его Екатерина Федоровна, у которой тоже был совсем маленький ребенок, Катя, которая старше меня, нас, на год. Она 1949 года, мы 1950-го. Это те люди, которые от матери не отказались. Ну, Макогоненко, Бялый, Юрмих Лотман с мамой не дружил до того, а тут взял бутылку, тортик, приехал. Многие перестали ходить, это понятно. Так что, я думаю, с Фридой познакомил, скорее всего, Фима.
— Уже после Тулы?
— А он приезжал все-таки. Он же в Тулу не был выслан официально, он просто нашел там работу, когда его отовсюду выгнали. Поэтому он ездил туда-сюда. Видимо, это произошло именно таким образом, потому что, когда Ниночку Серман перекидывали из дома в дом, Ниночка сколько-то, пару недель, обитала на нашей даче в Токсове. Это был какой-нибудь 1952-1953 год. Как только ее бабушка Генриетта Яковлевна ехала куда-нибудь — очередные свиданья или передачи и хлопоты…
— Свидания были?
— С тетей Руней, да. Когда она находилась в дальней-дальней Ленинградской области, за Лодейным полем. (Это абсолютно медвежий угол, это даже сейчас абсолютно медвежий угол, я когда туда попала в 1990-х, у меня глаза на лоб вылезли. Я такой России не видела, где ни одного трезвого старше 13 лет просто нет. Что-то невообразимое. То, что там телевизоры работают, меня чрезвычайно удивило.) Леспромхозы и торфоразработки, где работали все. Это было еще более-менее. Когда ее услали уже потом в Сибирь…
Я, конечно, маленькая была и плохо помню, но когда нас начали возить в Москву, то я помню еще Сретенку [2], где они жили. Это несколько странных коммунальных квартир, я очень хорошо помню немыслимый барак на Каланчевке, где жила тетя Люба Кабо и куда тоже мама меня приводила. Мама прочла «В трудном походе» и написала Любе письмо, восторженное. А та ответила. И выяснилось немедленно, что есть общие пересечения, Фридочка и т.д. Вот эта московская тусовка, и Фрида, конечно… Фрида в первую очередь, Люба уже во вторую, привела ее в редакции. И первая статья мамина появилась в 1955 году, и это совершенно точно: мама всегда говорила, что это Фрида ее фактически заставила написать.
— Что это было? Школа?
— Школа, конечно, школа. Мама тогда с упоением работала в школе. И она записывала, есть школьные дневники. Это безумно интересное чтение.
И Люба, и Люба. Все-таки втроем. В 1950-х их было несколько человек —школьных, которые занимались школьной темой… Не только школьной. Мама в большей степени сначала школьной, это уж потом ее повело в другие стороны. Фрида была уже шире — судебные дела и т.д. Мама к этому подсоединилась значительно позже. Когда Фриды не стало.
— Да? Потом?
— Да. Когда Фриды не стало, она стала заниматься в том числе и судебными делами. С Чайковской, но это уже другие времена. А в 1950-е — да, мама писала про школу, про школьные проблемы, про детей, про учителей…
То, что Фрида Абрамовна маму, конечно, подвигнула <к написанию статей> и первые ее статьи, я думаю, редактировала (не знаю уж, насколько), этого мама не говорила. Ну, она хорошо писала, мама. Но наверняка редактировала: надо же научить человека писать статьи, это же специфика определенная. Я так понимаю, конечно, что это Фрида. И с 1955 года она начала публиковаться.
— А что происходило в школьной теме?
— Проблемы двоечников, проблемы второгодников, проблемы детей обучаемых-необучаемых, мальчики и девочки. Мама начинала работать еще в женской школе, а потом…
— Проблема мальчиков и девочек, видимо, очень актуальна. В 1959 году у Фриды Абрамовны была статья о том, что это нормально, если дружат мальчик и девочка [3].
— Гениальная «Юность» того времени, все время это было: рубрика «Письма Галке Галкиной», ответы на письма и мамины статьи.
— Она отвечала?..
— Она публиковала статью, потом приходили письма, потом она на них отвечала и т.д. И в том числе, можно ли дружить с мальчиком. Это вообще был основной вопрос. Потому что родители были испорчены раздельным обучением. Молодые родители. И вообще на редкость ханжеское в тот период, абсолютно ханжеское общество. И это было довольно долго. В седьмом классе, это примерно 1963 год, девочки мне объявили бойкот за то, что я не присоединилась к их договоренности и ответила неприличную тему по биологии. Что-то там типа размножения птиц. А я уже тогда биологией интересовалась, кроме того, у меня был брат-близнец. Я очень удивилась. Тетя Фрида, кстати, очень нежно к нам относилась, ей ужасно нравилось: близнецы, взаимоотношения. Она всегда расспрашивала маму, заставляла ее что-то записывать, соответственно, детский дневник есть. Даже с пометками Корнея Ивановича.
Дальше пошло как. Мама ездила все время в Москву, и у Фриды она бывала постоянно. Образовалась такая компания: Фрида, мама, Руня. Мама до ареста не могла особо дружить с тетей Руней: Руня просто старше, значительно старше. Но когда они вернулись, то один из первых визитов на Добролюбова был как раз моей мамы с детьми. И они с мамой очень подружились. А они ревновали Фридочку друг к другу. Потом они ревновали друг друга к Фридочке. И это были страсти роковые.
— Прямо обсуждавшиеся?
— Натурально. Обсуждавшиеся. Да, я была уже подростком, я помню, как тетя Руня что-то с Фридой опять же не поделили, тетя Руня была человек со страстями, и она умела мириться-ссориться с наслаждением. Елена Вигдорова: А ты мне скажи: ты Фриду помнишь всегда?
— Я не помню Фриду, когда была маленькой, но я ее помню, да, фактически всегда. Когда нас привозили в Москву, а это мне было уже пять-шесть лет, то было два-три дома, где мы всегда бывали.
От Фриды шли первые магнитофонные пленки, некоторые у нее и записывались. Из Москвы в Ленинград в 1961 году мама привезла запись из Москвы, чуть ли не от Фриды. Первую пленку Окуджавы. Я помню ее настолько, что я помню порядок песен. Меня Ниночка Серман научила сначала трем, потом пяти аккордам на гитаре. Как раз в тот период. И я это распевала. У тети Руни пели. Понятно, что́ пели. Во-первых, городской романс еще 1940-х…
— А еще?
— «Кирпичики».
— А что еще слушали и пели?
— Городницкий шел от Руни, он был чисто ленинградский, он пел у них в доме. А от Фриды шел Галич. Интересно, что не пели Высоцкого, в Ленинграде раннего Высоцкого не любили, считался блатной.
— А читали?
— Все, что печатали, то и читали.
— А что не печатали?
— У нас в доме в начале 1960-х я самиздата не помню, но, скорее всего, это я не помню, просто по причине относительного малолетства. Первый самиздат, как это ни странно, который я получила из маминых рук прочесть (мне было, наверное, тринадцать), это был «По ком звонит колокол». В вышедшем двухтомнике я прочла «Прощай, оружие», и она мне принесла «По ком звонит колокол». Потом, это я уже не помню, какие это были годы, — они все читали «Крутой маршрут». Я думаю, что Фридочка получила его просто из «аэропортовского» дома, непосредственно от Евгении Гинзбург. Еще успела. Стихи — Гумилев, Ахматова, Мандельштам… Они были в атмосфере. Это не рассматривалось как самиздат.
— Не обсуждали, как можно и как стоит писать о 1930-х годах?
— Нет.
— О холокосте?
— Нет. Понятия «холокост» тогда не было вообще. Слово «антисемит» было, Бабий Яр был в сознании, Анна Франк. Но Гроссмана, скажем, я думаю, мама не читала. А может быть, читала, но было настолько запретно… — Да, «Бабий Яр» Евтушенко опубликован в 1961 году, «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова — в 1966-м. «Жизнь и судьбу» Гроссмана арестовывают в 1961-м. А при этом «Повесть о Зое и Шуре», в конце 1940-х написанная Вигдоровой, которая должна была «литературно обработать» воспоминания матери Космодемьянских, вмещает и слова о том, что мы еще многого не знали, — и в перечисление того, чего мы не знали, входит то, что сейчас мы знаем о холокосте. И каким-то образом этот абзац прошел на видное место в повесть о Герое Советского Союза. И в переписке с Руфью Зерновой Вигдорова обсуждает черновые версии своего романа «Семейное счастье»: вводить или не вводить еврейскую тему? Кем пожертвовать, кого сделать евреем, кого посадить? Как можно вводить такого рода темы — таких обсуждений не помните?
— Я помню, как мы приезжали уже на «аэропортовскую» квартиру, тетя Фрида всегда мне совала книжку. Я помню, как она мне сунула эту самую «Повесть о Зое и Шуре», кстати. И я ее читала подряд. Потом уже поняла, конечно, что она ее переписала всю, тетя Фрида, а вовсе не Любовь Тимофеевна [4].
— А про это что-нибудь знаете?
— Разговоры относительно Любови Тимофеевны — это меня поразило: что отец <Зои> не умер от заворота кишок, а был арестован и расстрелян, это я услышала еще от тети Фриды.
— Она считала, что он был расстрелян? До сих пор во всех энциклопедиях…
— В энциклопедиях, в энциклопедиях. Тетя Фрида говорила, это совершенно точно, что он был арестован. Ну, десять лет без права переписки… Сгинул.
— А еще что?
— Что, наверное, они бы не стали делать из нее всенародную героиню, если бы знали, кто она.
— В смысле, чья дочь?
— Да-да. Потому что партизанка Таня…
— А там еще священник-дед.
— Священник-дед, там много всего. Про священника-деда, кстати, не помню совершенно. Это как раз тогда не обсуждалось. А вот расстрелянный… Ну, я к тому времени знала, что такое сталинская эпоха.
— А с чего начались все эти защитные дела?
— Фрида же всех втаскивала. Как бы естественным образом.
— Насколько естественным это было?
— Абсолютно естественным. Скажем, приходит письмо: зажирают учительницу в городе Ленинграде, «Наташ, пойдите, поговорите, узнайте». Да, у Фриды имя, и за ней уже репутация и всякие корреспондентские корочки. Корреспондентские корочки маме довольно быстро сделали, когда она только стала публиковаться сначала в «Комсомолке», «Известия», потом «Юность» и «Литгазета». Сначала мама помогала, узнавала, потом она в это втянулась и уже стала сама этим заниматься.
Была история с учительницей, которую обвиняли чуть ли не в совращении несовершеннолетнего. Очень хорошая учительница, литераторша. Мама ее защищала и защитила. Уголовное дело не состоялось. Но, конечно, ее уволили, и потом ей было довольно трудно найти работу, но она ее нашла.
— Это когда примерно?
— Это был какой-нибудь 1963-й, 1964-й.
— А Бродский? Она подключилась к этому делу через Эткинда?
— Да, Бродский бывал у Эткинда, и мама бывала у Эткинда тоже.
— Каким образом Бродский бывал у Эткинда? Когда все началось?
— Да, по-моему, еще до того <до фельетона> ему показали стихи. Ефим очень интересовался всей молодой поэзией, которая возникала, и кто только у него не бывал. Как-то это была естественно. Кто-то бывал, чье-то приносили, он читал, старался познакомиться. Он пригласил Бродского в семинар «Впервые на русском языке».
— Она его знала еще до этой истории?
— Она знала до этой истории, что есть такой замечательный мальчик. И про это я помню. Я просто помню, что был такой разговор… «Рыжий мальчик», это называлось так. Замечательный рыжий мальчик. Это произносилось, это говорилось. Поскольку я уже к этому времени стихами сильно увлекалась разнообразными… Стихов Бродского <тогда> не помню. Стихи потом, когда уже началась вся эта заваруха: тогда появились «Пилигримы», появилось «Еврейское кладбище». Это первое, что я помню наизусть. Потом «Рождественский романс». Но то, что они радовались и восхищались с Ефимом, — я это помню очень хорошо. Рыжий Ося.
— Для них это был уже совершенно понятный человек?
— Нет, было понятно, что некий молодой талантливый рыжий Ося, надо его как-то поддерживать. Это Фима.
— Поддерживать — это еще до всех публикаций?
— До всех историй. Он приглашал — Господи, да любого молодого. Покойный Витя Кривулин не был вхож уж прямо так в дом, но Фима-то его тоже знал. Туда, сюда, на семинар… Помогал, какие-то рекомендации писал. Было их много. А Миша Яснов! Он же тоже из плеяды эткиндовских птенцов. Он дома бывал, много.
— А дальше?
— Дальше началась вся эта заваруха, и, как замечательно писала тетя Руня, «в доме воцарилась атмосфера войны». Помните Рунин детектив «Солнечная сторона»? Главная героиня, и у нее мама. В роли мамы на самом деле описана Раиса Петровна Берг в чистом виде, но и в нашем доме такое бывало. «Я очень люблю, — говорит главная героиня, — когда вокруг что-то происходит и в доме воцаряется атмосфера войны. Мама сидит на телефоне, создаются фронт и антифронт…» Я помирала со смеху, потому что это было совершенно про наш дом. Как снимали, например, Прокофьева в Союзе писателей [5]. Это же была целая эпопея, интрига! Готовились снимать Прокопа. Война, фронт. Кто за кого голосовать будет.
Елена Вигдорова: И тогда Гранина сделали.
— Тогда сделали Гранина, но это было уже после дела Бродского, но тогда-то был Прокоп. И тогда вся эта дрянь полезла. Женя Воеводин, с которым мама училась. Алкоголик, падла совершеннейшая. Ну, кто написал Фриде… Фима, наверное, написал.
— Яков Гордин поехал к ней в Москву с письмом от Глеба Семенова и Эткинда. Елена Вигдорова: Гордин привез письмо Эткинда.
— Это я понимаю, но они, скорее всего, созвонились. Попросту.
Елена Вигдорова: Вообще очень интересно, что и тогда, в 1960-е годы, телефонных звонков почему-то не боялись.
— Не боялись.
Елена Вигдорова: По телефону говорили. В 1970-е — нет.
А в 1960-е — да. Как-то не было ощущения, что прослушивают.
Елена Вигдорова: Идеи не было, что прослушивают. Что перлюстрируют письма — была идея, а что телефон прослушивают — не было. Идея, что прослушивают телефон, это, может быть, после 1968 года. Я не могу сказать.
— Понимали, что могут смотреть дружескую переписку: Ленинград – Москва, Москва – Ленинград?
— Понимали. Переписку — да. Понимали, но не очень этого боялись как-то. Все-таки «оттепель», Оля.
Елена Вигдорова: Боялись — это 1970-е годы [6].
— 1970-е. После 1968-го время изменилось. Это уже было другое.
— А писем стало меньше?
— Когда?
— В конце 1960-х, в 1970-е?
— Да кто писучий был, тот и писал. Писали все равно. Ну, какие-то вещи не писали или писали, замечательно пользуясь какой-нибудь эзоповщиной.
Елена Вигдорова: Равно как и телефонные разговоры. В 1970-е годы уже эзоповщина.
— Да-да-да. Тетя Катя или Фима, я не помню, пишут моей маме: «Как там наш котик? Как он мурлыкает? Кто его, Ваську, кормит?» Это подцензурное, официальное письмо с Запада. Что это значит: моего папочку уволили тогда из Герценовского института, а он Константин, Котя. Соответственно: как он мурлычет. Они переживали.
— Из-за Эткинда?
— Да, из-за Эткинда. Тогда первый раз выгнали из-за Эткинда, и Собчак, Толя Собчак, муж папиной аспирантки Нонны, помогал ему составлять бумаги в суд. И говорил: «Ах, как жалко, что нам нельзя заниматься адвокатской практикой!» Он на юридическом факультете работал, помог составить папе все бумаги. И папа выиграл суд. Это 1974 год. А выгнали его в результате в 1980-м.
— И с Бродским — позвонили или написали?
— У меня ощущение, что я помню, что были какие-то телефонные переговоры, конечно. Что что-то Фриде звонили… И тогда же появилась в доме Наталья Грудинина, с которой моя мама до того никак не общалась. Ну, знакомы были, но мало ли с кем она была знакома уже к тому времени, писательская организация… Но тогда появилась Грудинина и пошли какие-то переговоры, составление партии внутри ленинградского отделения Союза писателей, кто пойдет общественным защитником… И вот тут все время что-то происходило. Это я хорошо помню. Маме было сильно не до нас. То Наталья Грудинина, то с Фимой они это дело перетирали, мама к Фиме, Фима к нам. Все время. И когда Фрида приехала <на первый из двух судов над Бродским>, то она уже была подготовлена. Какие-то письма писали.
— Где она останавливалась, когда приезжала?
— У Дьяконовых в основном. Потому что там была очень большая квартира, на Суворовском. У нас было сильно тесно. А выпивать к нам тоже приходила. Это я помню. Я сидела за машинкой, мне дали эту запись и сказали: пока мы тут выпиваем, ты немножечко попечатай. Я печатала.
— Что, запись?
— Ага. Немножечко. Страничку.
— А что вы перепечатывали — один блокнот, два? Там же блокнот вашей мамы, в котором Вигдорова начинала делать запись, и тетрадочка. Это явно больше странички.
— У меня в руках был один блокнот. Потом мама села, она очень быстро печатала, профессионально. Печатали все по очереди. Фриду жалели.
— А что, выпивали? Есть воспоминания, как Вигдорова пришла с суда потрясенная… А это совершенно другое воспоминание.
— Нет, ну конечно, потрясенная. Конечно. Нина Яковлевна Дьяконова <вспоминала>, как она ей ножки растирала, маленькие, да-да-да. Это все с одной стороны. А с другой стороны, я очень хорошо помню: она пришла, Фима пришел. И что пили. Водку.
— Пили, а вас услали печатать? Что тогда обсуждали?
— Меня не услали. У нас было достаточно тесно. Услать, честно говоря, было просто физически некуда.
— А что обсуждали?
— Я печатала. Я печатала медленно и очень старалась. А некоторые слова не разбирала и подходила к тете Фриде и говорила: «А тут что?»
Елена Вигдорова: У Фриды был еще и довольно внятный почерк.
— Нет, у нее был понятный почерк, но она что-то сокращала, естественно. Я, наверное, даже не к ней подходила, наверное, к маме. А что они обсуждали? Дальше пошли наслоения. Потому что потом я эту запись чуть ли не наизусть выучила. Ну, обсуждали, что делать дальше.
— А запись осталась такой, как вы напечатали?
— Нет, я думаю, что выправляли. Просто надо было сразу быстро сделать какой-то, хотя бы черновой, экземпляр. Почему-то им было это нужно [7].
— А какие-нибудь воспоминания про суд знаете?
— Нет. То, что они пришли совершенно зашибленные, мама же тоже там была.
— Они вместе пришли?
— Нет. Она <Вигдорова>, видимо, сначала поехала к Дьяконовым. Пришла мама… Это я помню — что мама пришла и свалилась. Просто легла спать. Я потом ей чай заваривала.
— А ждали чего? Ждали, что будет меньше, что оправдают?
— Не знаю. Ну, могло быть условное же наказание, оно же существовало. С требованием трудоустройства…
— Весь следующий год что происходило?
— Я не следила за этим. Тринадцать лет, девочки интересуются другим. Все время что-то происходило, какие-то подписи собирали. Мама, конечно, в этом участвовала. А потом был страшный период, когда Фрида заболела. И это я хорошо помню, потому что мама пропадала все время в Москве.
Один эпизод я очень хорошо помню. То ли мама потом его мне рассказывала… Что Фрида была в больнице, ее оперировали, и мама к ней пришла и принесла с Черемушкинского рынка помидоры. А зима была трескучая. Ну, несколько помидоров. Фрида посмотрела и сказала: «Я все думала, кто же их покупает-то за такую цену? Теперь знаю».
У мамы тогда еще первую пьесу ставили. В Центральном детском театре, ставил ее Эфрос. И она много времени проводила в Москве, она все время ездила, какие-то переделки. Фрида была еще жива, еще радовалась с ней. Пьеса называлась очень современно — «Они и мы».
— Пьеса о чем?
— О школе. Комсомольцы настоящие, комсомольцы-карьеристы, фальшивые. Такое противостояние. Хорошая постановка была. Кажется, это была последняя постановка Эфроса в Центральном детском театре <1964 год>.
Да, Фрида еще радовалась за нее. Письмо какое-то было, помню, читала. Она ее поздравляла. Но дальше это был, конечно, ужас. Мать не могла нас оставить, и школа: у нее был воспитательский класс обожаемый. Но, конечно, когда Фридочка умерла, она собралась в 15 минут и уехала, мы на даче были. На нее это огромное впечатление произвело. Она была молодая, она еще не привыкла терять…
— Всю жизнь теряла.
— Она всю жизнь теряла, у нее вообще жизнь была невообразимая, прямо скажем. Но после смерти отца никто не умирал. Из близких, друзей. Даже родственников. Последний был отец, что было явно насильственно — не от болезни, не от того, не от сего…
— Эта защитная журналистская деятельность — это все один круг?
— В общем, да. Он был шире, была та же Ольга Георгиевна <Чайковская>. Ольга Георгиевна никогда не занималась политикой. Она хороший журналист была судебный, и да, имела связи в этих судах.
— Что это вообще было — эти судебные дела? Надо же было разбираться, знать инстанции?
— Вот Ольга Георгиевна это умела. Мама — нет. В тех случаях, когда требовались кассации, апелляции (мама в юридических делах ничего не понимала), она немедленно прибегала к помощи Ольги Георгиевны. Фрида Абрамовна, будучи в Москве, гораздо лучше это все знала, потому что она, насколько я понимаю, начала этим заниматься, когда еще в отделе писем работала.
— Именно судебными?
— Да.
— В отделе писем где?
— Это где-то написано, в каких-то <воспоминаниях>. В «Известиях». Сначала это были письма. А мама все-таки шла от школы. И вначале больше всего она разбиралась <в школьных вопросах>. Мама писала кучу статей. Помню, это был дикий скандал: «Инспектор пришел в школу» (так называлась статья). Как она их разнесла. Ее ненавидели совершенно. Гороно ленинградское слышать не могло ее имя. А она ненавидела, кстати, как и Фрида, слово «педагог». Они обе ненавидели.
— Какие отношения с педагогикой?..
— Они ненавидели официальную педагогику. Они не любили даже это слово. Они называли себя «учителями», и только «учителями». «Учитель», «учительство», «учительская». Если взять их статьи, иногда видны редакционные вставки, но вообще слова «педагогика» там нет. Это еще от Фриды идет. Они ненавидели чиновников. Любимый мамин анекдот был про кота-методиста, знаете? Жил-был кот, страшно шлялся, приходил грязный, блохастый. Хозяин вечно лечил его раны. Он кота кастрировал. Опять пошел гулять. «Мя-яу, я у них теперь методист!» Мама дома не материлась никогда, по крайней мере, пока я не выросла. Но она всегда говорила: эти импотенты, которые не знают, как войти в класс, меня будут учить!
Беседовала Ольга Розенблюм.
Примечания ↑1. См.: Лотман Л. Он был нашим профессором // НЛО. 2002. № 55. http://magazines.russ.ru/nlo/2002/55/lotm.html ↑2. Коммунальная квартира, где жили родители Вигдоровой. ↑3. Статья «Отвечаем Валерию» в «Пионерской правде» (27 марта 1959 г.) в 1969 г. была перепечатана в сборнике статей Вигдоровой «Кем вы ему приходитесь?» под названием «Зачем палка между людьми» (с. 42–45). ↑4. Возможно, Фрида Вигдорова и начинала «литературную обработку» с воспоминаний матери Зои Космодемьянской, но в любом случае «литературная обработка» переросла в самостоятельную работу над текстом от начала и до конца. ↑5. Александр Андреевич Прокофьев был ответственным секретарем Ленинградского отделения писателей во время суда над Бродским и в январе 1965 года не был выбран заново на эту должность. Собрание, где это решалось, видимо, много и подробно обсуждалось и готовилось заранее. ↑6. Комментарий Александры Раскиной: «Мне кажется, я всегда (в 1960-е точно) знала, что про самиздат и против советской власти по телефону говорить нельзя. И “В круге первом” в рукописи читали в 1964-1965-м и знали, как телефон прослушивается». ↑7. Это было нужно для скорейшей отправки записи Генеральному прокурору СССР Руденко и главному редактору «Литературной газеты».
Отправлено: 06.04.15 04:13. Заголовок: Вчера мы все-таки сь..
Вчера мы все-таки сьездили на встречу с Еленой Минкиной-Тайчер.
Встреча проходила в уютной домашней обстановке одного гостеприимного дома, где хозяева устраивают разные чтения. У них нижний этаж двух-уровневый с окнами во двор и огромным залом, очень даже приспособленным для небольших выступлений. Даже экран висит и аппаратура с микрофоном. Никогда не думала, что люди так здорово приспосабливают большие "подвалы" для театрально-концертных целей. Обычно делают сауны, бильярды и прочую дребедень, а тут домашний театр! Правда, скорее литературные чтения местной публики, даже была вывеска "Бостонские чтения". Стояли ряды из диванов и кресел и было человек 30, может больше.
Доктор Тайчер оказалась приятной рассказчицей, рассказывала истории, связанные с ее публикациями, про героев "Эффекта Ребиндера", но, к сожалению, ничего не стала читать, ссылаясь, что все можно найти в интернете и прочитать. Мне кажется, встреча немного от этого обеднела. Когда читает автор, то в этом есть какой-то вкус, что ли. Отвечала на немногочисленные вопросы. У меня сложилось впечатление, что кроме меня там ее не очень-то читали. Публика пришла на свои посиделки и, по-моему, ждали второго отделения, где читают у микрофона завсегдатаи клуба. Мы ушли после ее выступления.
Мир все-таки очень тесен, она оказалась родной тетей моей сокурсницы по Менделеевке, которая тоже живет в Бостоне, с той же фамилией. Я, кстати, в тот же день освоила Ребиндера залпом, понравилось, хотя к массовому обучению в МГУ многих персонажей я отнеслась более чем критически. Не брали туда с такими фамилиями.
Отправлено: 06.04.15 05:16. Заголовок: Оля (и Игорь), спаси..
Оля (и Игорь), спасибо. Я еще на ФБ посмотрела эти отрывочки. Очень приятная дама, книга "Эффект Ребиндера" мне тоже очень понравилась. Хотелось бы почитать еще что-нибудь. Такие домашние встречи я люблю, иногда они превращаются в неформальные интересные беседы. Если Елена Минкина-Тайчер вдруг заглянет в нашу сторону, у нас есть сипатичный домик в Принстоне для таких встреч, я бы с удовольствием сходила.
Сообщение: 2550
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.04.15 02:48. Заголовок: Julia пишет: книга &..
Julia пишет:
цитата:
книга "Эффект Ребиндера" мне тоже очень понравилась. Хотелось бы почитать еще что-нибудь.
Юля, а поищите книгу "Женщина на заданную тему". Если вы уже читали "Всё, что ты дал мне", то в "Женщине..." кое-что повторяется, но что-то есть и новое (но я и прежде читанные рассказы с удовольствием перечитала). Мне там последний рассказ особенно понравился, неожиданный такой.
Сообщение: 2551
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.04.15 03:04. Заголовок: Очень интересное инт..
Очень интересное интервью с Борисом Акуниным на ВВС:
Борис Акунин: "Моя страна оккупирована врагом"
В Лондоне проходит фестиваль русской литературы SLOVO. Один из участников фестиваля – Борис Акунин (Григорий Чхартишвили) пришел в гости в студию Би-би-си.
С ним беседовал обозреватель Русской службы по вопросам культуры Александр Кан.
Александр Кан: Григорий Шалвович, приветствую вас. Вопросов много накопилось, давайте начнем вот с чего. Вы, кроме писательства, активно занимаетесь общественной, гражданской, даже политической деятельностью. Однако эти две ваши ипостаси вроде бы почти не пересекаются. Хотя две книги, "Кладбищенские истории" и "Аристономия" написаны вроде бы совместно Борисом Акуниным и Григорием Чхартишвили. Не было желания эти две ваши ипостаси совместить и написать откровенно политический роман? Или же "Аристономию" так и следует понимать?
Борис Акунин: У меня нет ощущения, что я когда-либо занимался политической деятельностью. Я, собственно говоря, никогда не изображал из себя политика. Другое дело, что мне казалось важным поддержать ту политическую силу, с мнением которой я согласен, и оппонировать той политической силе, которая кажется мне вредной для моей страны. Но я при этом всегда оставался писателем, и остаюсь им и сейчас.
Я провожу для себя внутренне, и надеюсь, что это видно внешне, хотя, может быть, и не всегда, очень четкое различие между литературой и не-литературой. Когда я пишу романы – это романы. Они всегда про какие-то вещи большие, чем повседневность.
Так, наверное, бывает у всех писателей. Это не значит, что я как-то от повседневности отодвигаюсь, просто эту существует для меня в другом жанре. У меня есть блог, у меня есть "Фейсбук". Если я хочу сказать что-то прямым текстом, не художественно, я там это и делаю. Отлично эту функцию выполняют, слава Богу, вот эти социальные медиа.
А.К.: Ну а по поводу политического романа?
Б.А.: Не думаю, что… во всяком случае я не таким образом устроен, чтобы переносить свои непосредственные политические ощущения в художественную форму, у меня это так не работает.
Когда-то давно, в самом начале работы, я написал несколько таких политических фельетонов, в виде эксперимента, на злободневные темы. У меня даже вышла маленькая книжка, которая называлась "Сказки для идиотов". Но не могу сказать, что мне самому этот эксперимент очень понравился.
Мне кажется, что сейчас настали такие времена… черно-белые, в общем, времена, когда о вещах, касающихся политики, нужно говорить прямым текстом и безо всяких игр, безо всяких ужимок.
А.К.: Последний год, насколько я понимаю, ваше внимание и время в основном занято написанием многотомной "Истории государства Российского". Вы взялись за этот труд в период, когда страна переживала подъем политической, идеологизированной активности. Вместе с тем вы заявили, что эта книга, этот труд ваш будет отстранен от каких бы то ни было идеологических предпосылок и будет основываться исключительно на фактах. Так ли это, и почему вы выбрали именно такую позицию? Борис Акунин ответил на вопросы читателей сайта bbcrussian.com
Б.А.: У меня возникло ощущение, что я живу в своей собственной стране, в России, и я иногда не понимаю, почему она такая. Почему в ней происходит это, а вот это не происходит.
И у меня возникла внутренняя потребность в этом разобраться. Потому что мы все очень любим задаваться вопросом, кто виноват - гораздо больше, чем вопросом, что делать, да?
И когда задается вопрос, кто виноват, сразу находится масса ответов: виноваты эти, нет, виноват Сталин, виноваты большевики, нет, виноваты Романовы. Начинаешь думать, и уходишь все дальше и дальше в прошлое. Я в конце концов решил, что уйду в самое начало, к самым истокам, и пройду по всей этой канве.
У меня историческое образование, но это не означает, во-первых, что я историк. Во-вторых, вы не найдете в наши времена историка, который был бы специалистом по истории всей страны. Это все специалисты по какой-то теме или по какому-то периоду.
Поэтому я решил, что я напишу историю России глазами не историка, а писателя. Я попытаюсь понять, почему у нас такое государство, какое оно есть. Что в нем хорошего, что в нем плохого. Что для него полезно, что для него неполезно.
Если ты хочешь это понять, а не кому-то что-то доказать, нужно отказаться заранее от всяких идеологий, от всяких концепций, иначе ты будешь с самого начала знать, куда ты придешь. Я не знаю, куда я приду. Я, правда, не знаю.
Я сейчас пишу третий том, я дошел до Смутного времени, до начала XVII века. Мне очень многое стало понятно, но еще далеко не все. Это чрезвычайно интересное занятие. Я не знаю, до какой степени это нужно моим читателям, но оно, безусловно, нужно мне, важно для меня, и я точно буду этим продолжать заниматься, даже если я почему-то перестану это сдавать, я все равно буду ее писать.
А.К.: Вы упомянули свой блог. Недавно вы там написали, что как раз сейчас находитесь в XVI веке, и - я цитирую – "это период, когда на Руси до колоссальных размеров разрослась роль личности, одной-единственной, государя Всея Руси". Было ли когда-нибудь в России иначе? И кто из правителей России, по-вашему, наиболее близок к идеалу, есть ли вообще такие?
Б.А.: Роль личности велика, когда государство жестко централизовано, особенно, если оно управляется диктаторски, тут имеет значение все – любой чих, состояние здоровья правителя, монарха, могут иметь последствия для жизней миллионов людей.
Особенно это характерно для Московии, государства возникшего в середине XV века, после монгольского ига, после того, как первое русское государство развалилось. Московия была построена на предельно жесткой, ордынской, вертикали власти, где только один человек в стране имеет значение – это государь. Все остальные – его холопы.
Кто бы они ни были – бояре, князья, последний крестьянин – все его холопы. И такой жесткой структуры в русской истории потом не было вплоть до диктатур ХХ века. Потому что и в XVI, и в XVII, и в XVIII веке личность самодержца была, конечно, важна, но не до такой степени. В XVI веке, собственно говоря, законов-то еще не было – как решит государь, так все и будет.
Ну а что касается личностей в русской истории, я выделяю двух правителей: один сильно недооцененный, а второй сильно переоцененный. Сильно переоцененный – это Петр I, который, конечно, сильный правитель, но не все у него получалось, и не все у него получилось.
Гораздо сильнее и эффективнее был, но как-то меньше обычным людям знакомый Иван III, собственно говоря, создатель централизованного российского государства, которым я сейчас занимаюсь. Это был в высшей степени эффективный правитель, который добился всех задач, которые перед собой поставил, и у которого, в отличие от Петра, не было ни одного крупного провала.
Потому что Петр, например, под Нарвой потерпел страшное поражение. Петр умудрился всей армией попасть в окружение к туркам во время Прутского похода. Петр зачем-то потратил огромные деньги на строительство Черноморского флота, который сгнил в низовьях Дона – вырубил все вековые леса, и так далее. У Ивана III вы таких ошибок не найдете.
Это очень интересный опыт выстраивания государства, многие держащие элементы которого сохранились, как ни странно, с XV века до сих пор.
А.К.: Еще по истории хочется задать вопросы, о которой вы сейчас пишете и много думаете. Часто приходится слышать, что Россия – страна, обреченная на неспособность выйти на достойный путь. Что виной тут даже не нерадивые правители, а какие-то иные, объективные причины: какое-то срединное, невнятное, то ли европейское, то ли азиатское положение, климат, православие, с его безынициативностью и покорностью. Что вы можете сказать по этому поводу?
Б.А.: Я, наверное, смогу ответить на этот вопрос более полно, когда я закончу свою "Историю". Пока у меня складывается ощущение, что проблемы, с которыми мы сталкиваемся, связаны со спецификой российской государственности.
Потому что она еще в те времена, еще в XV веке, была построена таким образом, что это, с одной стороны, обеспечивало сильную удароустойчивость во время потрясений, и помогло этому государству сохраниться во время ужасных исторических ударов, в то же время это до такой степени ригидная, жесткая структура, в которой государство всегда значило больше, чем отдельная личность, в которой всегда правили, как в Орде.
В Орде хан правил не по закону, а по указу. Воля хана всегда была выше роли закона. На определенном этапе исторического развития или во времена мобилизации это работает. В современном обществе это не работает никак.
Можно называть это как угодно. Можно называть это конфликтом между европейской и азиатской цивилизационными моделями – у каждой из них есть свои сильные и слабые стороны. Мы сейчас живем в мире, в котором европейская цивилизационная модель выглядит выигрышнее, чем азиатская.
Она оказывается эффективнее. Она построена именно на рассредоточении власти, она построена на том, что личности предоставляются права, это открывает шире перед каждым человеком диапазон возможностей, и он, без указки сверху, а сам по себе, начинает что-то делать, каким-то образом улучшать свою жизнь, и все эти усилия, объединенные вместе, и объединенные умелой дирижерской работой, развивают всю страну, все общество.
У нас, в России, проблемы с этим. У нас очень подавлена частная инициатива, что исторически объяснимо. У нас так и не образовалось правовое государство, у нас закон что дышло. В XXI веке это совершенно невыносимо для развития экономики, промышленности, общества, чего угодно. И до тех пор, пока наша страна эти проблемы не решит, пока она не проведет внутреннее реформатирование государства, нас так все и будет трясти и колдобить.
А.К.: Перейдем от истории к вам, собственно. Что побудило вас начать игру с иными, кроме Бориса Акунина, псевдонимами: Анна Борисова, Анатолий Брусникин. Что это, такой литературный постмодернистский прием – могу, мол, и так. Или же, в особенности в случае с Анатолием Брусникиным, это была попытка создать такую идеологическую альтернативу закоренелому западнику Акунину?
Б.А.: С одной стороны, это, конечно, игра, это было весело, задорно. Мне хотелось прожить вторую молодость. Я, например, с волнением снова начал ходить в книжные магазины, смотреть, как продаются книжки этих новых авторов. Никто не знал, что это я.
И когда я как-то подошел к книжной витрине, по-моему, большого московского книжного магазина "Библио-Глобус" и увидел там в топ-десятке на трех позициях один роман Акунина, один Брусникина, и один Борисовой, я испытал невероятный прилив адреналина и эйфории, это было приятно.
Но были здесь вещи и более взрослые, более серьезные. Во-первых, на меня очень сильно стал давить груз читательских ожиданий. Читатель – как ребенок, он хочет, чтобы ему все время рассказывали одну и ту же сказку. Он хочет, чтобы ему все время рассказывали, скажем, про Эраста Петровича Фандорина. И больше ему ничего не надо.
И, если ты пытаешься сделать шаг влево, шаг вправо, раздаются крики: стоп-стоп-стоп, мы так не договаривались! Ты обещал нас развлекать. А это что такое? Не надо экспериментировать! Назад!
Я несколько раз пробовал поменять правила игры, и эти мои романы публику раздражали, несомненно. Они от меня ждали не этого, это было нарушение какой-то конвенции. Поэтому мне хотелось попробовать писать совершенно по-другому.
Анатолий Брусникин – это игра в славянофильство. Потому что я сам по себе. Я – западник, чего там говорить. В то же время я стал думать, ну хорошо, славянофильство – если его считать от слова "филос", от слова "любовь". Ну, вот человек любит все славянское, все русское.
Вот как бы он стал писать? Что в этом плохого? Ничего. Вот я написал такого – гой еси Брусникин! Это было весело и, в общем, приятно. Была третья составляющая, сугубо профессиональная, поскольку меня профессионально занимают вопросы книжного рынка, книгоиздания, рентабельности, и все такое прочее.
Я же автор массовой литературы, я должен в этом разбираться. Я предложил издателю провести этот эксперимент. Вот мы берем одного автора, Брусникина. Издатель в него вкладывает много денег, в рекламу и раскрутку, мы смотрим, как мы с нуля, с пустого места, при помощи таких механизмов можем раскрутить новое имя, сделать его бестселлером.
По контрасту мы берем второго автора, не вкладываем в рекламу ничего, рассчитываем только на сарафанное радио и посмотрим, что произойдет с этим. Нам интересно было сравнить эти две модели.
Получилось очень по-разному, потому что первый роман Брусникина при помощи бешеной рекламы продал что-то вроде 750 тыс. экземпляров, что на первой книге совершенно невероятно. Но прибыль там получилась ерундовая, потому что огромные деньги были вложены в рекламу. Зато второй и третий роман Брусникина – на рекламе можно было уже сэкономить.
А.К.: Не нужно было уже раскручивать...
Б.А.: Борисова продала гораздо меньшее количество экземпляров, но с точки зрения рентабельности, эффективности, там получился коэффициент выше. Все это такие интересные, любопытные штабные учения. Собственно говоря, и не вполне штабные. По мнению Акунина, европейская цивилизационная модель выглядит выигрышнее, чем азиатская
А.К.: Насколько я понимаю, вы сейчас большую часть времени проводите вне России. Часто ли вы ездите туда, часто ли бываете в Москве, и видите ли вы свое место там как литератора, ну и как - вы отказываетесь признавать себя политиком, - но во всяком случае, активистом. Одно время вы довольно активно заявляли о своей позиции.
Б.А.: Сейчас буду говорить про грустное. Я в Россию перестал совсем ездить. И до тех пор, пока там не изменятся атмосфера и климат, я туда ездить не собираюсь. Я решил, что с меня хватит, и что я хочу уехать, я решил где-то в конце лета, в начале прошлой осени.
У меня возникло твердое ощущение, что моя страна оккупирована врагом. Все, что мне в жизни было всегда враждебно, все, что мне было ненавистно, оно сейчас правит бал. Шовинизм, ксенофобия, агрессивное вранье, нетерпимость к инакомыслию, это все сейчас заполонило все пространство вокруг.
Какой в этой ситуации есть выбор? Или ты уезжаешь из этого пространства, или ты, я не знаю, оставляешь свою мирную профессию, берешь ружье и идешь в партизаны сражаться с оккупантами. Но партизанам можно сражаться с оккупантами, если их поддерживает мирное население. Потому что партизан, которого не поддерживают окрестные деревни, - за кого он, собственно говоря, партизанит?
А ощущения, что мирное население придерживается того же образа взглядов, что и я, у меня абсолютно не было. Наоборот, все вокруг как-то страшно радовались, им все было отлично. Я съездил в начале зимы в Россию еще раз, посмотреть, не стало ли лучше. Стало хуже. Стало хуже.
Я прекрасно понимаю, как этот механизм устроен. Я понимаю, почему это происходит. Это довольно простая рецептура. Берется застарелый имперский комплекс, сидящий в массовом сознании, включается телевизор на полную катушку, получается результат. Но от того, что я это понимаю, мне веселее не становится.
В общем, у меня сейчас такой период, знаете, какой бывает, когда решают разъехаться и проверить свои чувства в разлуке.
А.К.: То есть проблема, как вы сами признаете, не столько во власти, сколько в поддержке ее населением?
Б.А.: Главная проблема не в человеке по имени Владимир Путин. Главная проблема в мозгах населения. До тех пор пока люди не поймут, что им дурят голову, пока они не повзрослеют, пока они не начнут мыслить самостоятельно… Если я могу чем-то в этом поспособствовать… но я могу сделать это только при помощи слова. Сейчас, у меня такое ощущение, в России период политики временно закончился. Это такое затишье, но я боюсь, что это затишье перед бурей.
А.К.: Ну и последний вопрос. Вы по основной профессии – японист, но много занимались переводами, в том числе и англоязычной литературы. Сейчас мы с вами находимся здесь, в Англии. В какой степени ваш английский опыт отражается или отразится в ваших последующих книгах?
Б.А.: Боюсь, что никак. Я нахожусь вот сейчас в Лондоне, но в голове у меня сплошные российские дела и русские проблемы, я не вылезаю из русского "Фейсбука", я работаю над двумя проектами, один из которых – это Россия XVI века, а второй – Россия, вернее, Советский Союз 20-х годов XX века, я, видимо, никуда из этого пространства не выберусь.
Давно я не получала такого удовольствия от местных передач. Какая молодец! Ну, очень понравилась.... Недаром говорят, что талантливые люди, талантливы во всем.
Юля, спасибо. Посмотрела с Топаллером. Хотя нового почти ничего не было в ее рассказе, но выглядит эта встреча, конечно, более профессионально, чем просто любительские сьемки зрителей. Студия, фон, свет... ну, и, конечно, его провокационные вопросы придают разговору живость... хотя Минкина на них не очень поддается. Еще мне кажется, что у нее отпуска теперь будут часто проводиться в Штатах на встречах с благодарными читателями.
Отправлено: 23.04.15 19:23. Заголовок: Мне понравился оптим..
Мне понравился оптимистичный настрой Минкиной. Легко и интересно говорит, слушать приятно. Тоже думаю, что встречи с читателями теперь будут частыми. У нее это неплохо получается. Но в третьей части меня сильно озадачили её высказывания в адрес писателей. Хорошо - относительно Быкова соглашусь, про Улицкую, на мой взгляд, резковато. "Переводчик" мне очень понравился, а разнесла она его капитально. Ну, а относительно Рубиной - совсем не поняла... Не читает, не нравится, потому что видит, как сделано... Странно как-то...
Сообщение: 2558
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 25.04.15 00:02. Заголовок: Девушки, спасибо за ..
Девушки, спасибо за видео!
Тоже посмотрела, наконец, передачу Топалера. Очень понравилось! Елена Минкина такая артистичная, так интересно говорит, и очень хочется все время улыбаться ей навстречу. Что я, собственно, и делала.
А на трехчастный цикл пока еще никак время не выкраивается. Хотела было взять ноутбук на кухню, но у меня там звук очень слабый, приходится всё время прислушиваться, а это с готовкой не совмещается. Надо что-то придумать.
В обществе "Международный Мемориал" прошел вечер памяти Фриды Вигдоровой, посвященный 100-летию со дня ее рождения Лиля Пальвелева
Имя журналистки и писательницы Фриды Вигдоровой тесно связано с именем Иосифа Бродского. Сделанная Вигдоровой рукописная запись суда над поэтом широко распространялась в самиздате и была известна за границами СССР. Однако на вечере знавшие ее люди чаще вспоминали о других делах Вигдоровой, – менее известных, но не менее важных.
День ее рождения – 16 марта, однако вечер памяти в "Мемориале" перенесли на начало июня. Причина такова: раньше не могла прилететь в Москву дочь Вигдоровой лингвист и переводчик Александра Раскина. Она преподает в американском университете, пришлось дожидаться окончания семестра.
По словам члена правления "Мемориала" Бориса Беленкина, было принципиально важно провести такой вечер в присутствии и с участием близких Вигдоровой людей. Слишком много накопилось неточностей за полвека после ее ухода из жизни. Слишком сильно дело Иосифа Бродского заслонило все прочие дела Вигдоровой:
– То, с чем Фрида Абрамовна вошла в историю, по крайней мере, ее деятельность в течение последних десяти лет ее жизни – предмет исследований и работы "Мемориала". Когда мы говорим "Мемориал", всегда вспоминаем людей, на которых мы ориентируемся. И если в "довигдоровскую" эпоху это был писатель Короленко, а в "послевигдоровскую" эпоху – это те, кто делал "Хронику текущих событий" или, скажем, альманах "Память", то было и время, когда кроме как на Фриду Абрамовну ориентироваться было не на кого. Стояла на дворе такая эпоха, когда еще не было диссидентов, но была Фрида Вигдорова.
Среди тех, кому помогла Фрида Вигдорова, – Надежда Мандельштам. Не год, не два и не три понадобились для того, чтобы после освобождения из лагеря она, наконец, смогла поселиться в Москве, получив и квартиру, и прописку. Когда Вигдоровой не стало, Надежда Мандельштам написала очерк ее памяти. На вечере в "Мемориале" процитировали такой отрывок:
"Она бралась за самые безнадежные дела и умела войти в самый железобетонный кабинет к железобетонному деятелю, чтобы пожаловаться ему на созданный им и поддерживаемый им порядок и потребовать немедленного исправления. Седая девочка с прелестным живым лицом озорного подростка входила в страшные кабинеты (я вспомнила английское – она схватила бы за бороду льва в его собственном логове) и, глядя прямо в глаза владельцу кабинета, излагала ему свое дело. Нередко она добивалась успеха. Лев, очевидно, не выдерживал Фридиного взгляда"
Жизнь Вигдоровой была недолгой, всего 50 лет. По мнению многих близких друзей, неизлечимая болезнь стала следствием опустошения, пришедшего после того, как не удалось добиться освобождения Бродского. "Я не смогла защитить мальчика", – говорила Вигдорова Лидии Чуковской. До процесса над поэтом не меньше сил Вигдорова, вооружившись редакционным удостоверением, тратила на защиту других людей. Причем, в равной мере тех, чьи имена вошли в историю культуры, и тех, кого принято называть "обычными". В шестидесятые годы социальная журналистика еще была живым делом.
В журналистских блокнотах Фриды Вигдоровой есть запись о начальнике лагеря, который с ностальгией вспоминает о временах, когда были политические заключенные: те, кто по 58-й статье, – хорошие работники, безропотные. О том, благодаря чему возникла такая запись, рассказывает Александра Раскина: Дочь Фриды Вигдоровой Александра РаскинаДочь Фриды Вигдоровой Александра Раскина
– Как маму угораздило, что она в лагерь строгого режима попала? Она поехала выручать оттуда мальчишку 17 лет, которого посадили на пять лет. Он остался один на даче. Его сосед напоил, и он украл из какого-то старого сарая велосипед. Его учительница пришла к маме, просила, но уже все – посадили его. И пришлось ехать ей невесть куда, за Урал. Мама на всякий случай написала нам с Галей записку: "Галя и Саша, любите друг друга! Саша, не мешай папе жениться". Потом папа говорил: "Что ж, каждый раз, если ты поехала куда-то одна, Галя и Саша должны срочно любить друг друга, а Саша не должна мешать мне жениться?"
Все это сейчас смешно, но ведь это действительно очень тяжелый был путь. Я недавно перечитывала мамины письма, которые мне отдала дочь филолога Ефима Эткинда. Она там пишет, что этот мальчик был в "Матросской тишине", в Москве. И мама пыталась туда пробиться с ним повидаться, а ее не пускали. А когда она туда все-таки попала, ей сказали, что два дня назад мальчика отправили в этот безумно далекий лагерь. Мама пишет Эткинду: я была в отчаянии, но пришлось туда ехать. Я теперь, грешным делом, думаю, что они нарочно ее не пускали и отправили его нарочно, думая, что уж туда-то она не поедет. Вообще мама ездила в командировки по всей стране, но так далеко, в лагерь – конечно, ей было неуютно.
Близкая мамина подруга Лидия Корнеевна Чуковская пишет в "Памяти Фриды", что говорила: "Зачем вам ехать? Вы же все знаете. С учительницей вы разговаривали. С друзьями разговаривали. С родными разговаривали. Можно же садиться и писать статью". А мама говорила: "Нет. Пока я его не увижу, не поговорю с ним, я ничего написать не смогу". И вот что интересно: уже уехавши оттуда, она пишет Эткинду, что паренек не показался ей симпатичным, но написать все равно надо. Вот это очень важно, – говорит Александра Раскина.
Запись суда над Иосифом Бродским, знаменитое "Судилище" часто называют "стенограммой", что неверно. Это именно журналистская запись, где выделено главное и характерное. Литературный дар сказался не только в книгах Фриды Вигдоровой, но и в этом специфическом жанре. Старая пленка сохранила ее голос. Запись сделана вскоре после того, как Никита Хрущев прочитал на съезде доклад о культе личности Сталина:
"В эти дни на Красной площади много народу. Спорят, шумят, волнуются. Один грузин говорит: "Он имел заслуги. Он имел заслуги". – "Какие такие заслуги?" – "Он имел заслуги", – подтверждает человек на костылях. "Какие заслуги? У него вся морда в крови!" – говорит женщина в платке, по-видимому домохозяйка, и проводит рукой по лицу. "А кого он сажал? Глупости одни! Я с его именем девять раз в атаку ходил. Никого он не сажал", – говорит человек на костылях. "Не знаю, как у вас. А у меня он посадил мать и отца, и оба не вернулись" – это говорит высокий худой человек с длинным лицом. "Ну ладно, было дело! – говорит полная женщина. – Но зачем же это на весь свет кричать? Почему это тихо нельзя? Эх, люди!" Еще один дядька говорит: "Да, не нашего ума дело. Был хорош, хорош, и вот на тебе!" Еще один человек говорит: "А Мао Цзэдун этого нам не простит! Теперь все!" И только люди в длинных габардиновых плащах и фетровых шляпах ходят молча и прислушиваются. Это делегаты съезда". Радио "Свобода"
Сообщение: 2765
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 31.07.15 23:27. Заголовок: С Диной Рубиной ново..
С Диной Рубиной новое интервью. Спасибо Алле за наводку!
Дина Рубина: «Мы живем в омерзительном регионе»
31.07.2015
Не нуждающаяся в представлении Дина Рубина живет сегодня в маленьком городке Маале-Адумим в Иудее, в нескольких километрах от Иерусалима. Она работает, путешествует и практически не дает интервью. В виде исключения Дина Рубина рассказала Jewish.ru, почему она не стала частью местной литературной элиты, что поняла за 25 лет жизни в Израиле и как это повлияло на ее творчество.
Вы переехали в Израиль в 90-х годах. Как вам новая волна эмиграции?
– Ну, нынешнее количество, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем могучим валом, который грянул в начале девяностых. Это была судьбинная алия, это был народ во всем своем многообразии. Со всеми своими недостатками и яркими достоинствами, со своими гениями и «отбросами», с детьми, которыми потом пополнились армия и университеты, со стариками, с неприкаянным «средним возрастом», притащившим сюда свою так называемую «ментальность». То был уникальный период в жизни Израиля, который войдет – хотя, чего уж там, уже вошел – в учебники истории.
У каждого человека своя судьба, образование, желания и характер. Эмиграция – это дорога, которую каждый проходит сам, даже когда на ней встречаются люди и обстоятельства, облегчающие этот путь. Судьба, случай, характер – вот три кита, на которых стоит удачное или неудачное приземление в новой стране.
Ваши дети выросли уже в Израиле. Что для них традиции, соблюдение кашрута, субботы? Не возникает ли разрыва между поколениями, выросшими в СССР и в Израиле?
– Я и дети – это отнюдь не единое целое. Дочь у меня соблюдает религиозные установки, сын – абсолютно светский человек, так что у нас дома этакий мягкий вариант иудаизма. Все мы вполне терпимые в этом вопросе люди: предоставляем близкому право быть самим собой. Свои особенности, проблемы, достижения и провалы есть у любого поколения. Вернее, у любого человека, который всегда – интегральная часть своего поколения. Наши дети, мне кажется, более гибко встроены в израильское общество, чем мы. Они имеют опыт выживания в среде сверстников, а это жестокая школа, и уже сейчас начинают занимать в стране отличные позиции. После переезда в Израиль вы написали роман «Вот идет Мессия!», где детально выписали образ страны. Многое ли изменилось с тех пор в Израиле?
– Да этот роман был написан 20 лет назад – совершенно иным человеком в совершенно иной стране. Думаю, этим всё сказано. Учтите, что 20 лет – это треть жизни моей, да и, по сути, государства Израиль тоже. Учитывая невероятную интенсивность, с которой страна живет и развивается, я бы сказала, дикую интенсивность, помноженную на технологический взрыв, потрясший человеческую цивилизацию за эти годы, мы сейчас живем в совсем другой стране. И дело не в том, что понастроено за эти годы в Израиле, дело в самом человеке, в общении, в подходе к жизни, который изменился коренным образом. В отличие от многих, я не скучаю по тому уютному, домашнему и очень провинциальному Израилю, в который мы попали. Я бы, наоборот, хотела бы дальнейшего бурного развития – в области экологии, например, в отношении к среде обитания, к правам человеческой личности. И так далее. Хотела бы дальнейшего ухода от Востока в сторону Европы. Что вы не понимали об этой стране тогда, но хорошо понимаете сейчас?
– Точно не понимала, насколько Израиль одинок. Он очень, очень одинок на планете, среди народов и стран. У нас чрезвычайно мало не только друзей, но и просто тех, кто готов нас терпеть.
И что же с этим делать?
– Видите ли, мы живем в омерзительном регионе, где никто никуда не денется, не испарится и не улетит. И если в нашем обществе есть силы, горячо желающие примирения, интеграции, мира с арабами и так далее, то общество наших врагов необычайно монолитно и единодушно в своей ненависти к нашей стране. На тему этого пресловутого «конфликта» можно рассуждать часами, дело это для меня, прожившей в Израиле 25 лет, порядком поднадоевшее. Ну, а будущее, кто его может предсказать, кроме гадалок и пророков? Можно только надеяться, что наша армия, – в которой, да, служили и мои дети тоже, – будет крепнуть и совершенствоваться, что наука будет процветать, а экономика подниматься как на дрожжах. Надеяться, что политики не наломают дров, что… Да можно предполагать бесконечно, но ведь всё это – гадание на кофейной гуще. Точно так же, как есть судьба у человека, есть судьба у народа и страны.
А как в Маале-Адумиме уживаются разные общины? Сохранились ли связи с жителями арабских деревень?
– Я так много писала о своем городке… Я очень люблю это место, прожила в нем практически все свои израильские годы, воспела чуть ли не каждую улицу. В нем есть очарование нового в пустоте, того самого «здесь будет город заложен». Здесь живут люди, которые помнят, как Ицхак Рабин закладывал первый камень в основание первого дома. И потом это чудо озеленения каменистой пустыни. Это так вдохновляет, так трогает – меня, по крайней мере. У нас здесь садовников столько, сколько во всем Иерусалиме. Население очень пестрое, и уживаются все по-разному. Но в последние годы, как и во всем Израиле, идет интенсивный процесс сближения общин – через межобщинные браки наших детей. История обычная. Да и сейчас многие ездят в соседнюю арабскую деревню Азарию – в гараж, например. У нас также работают жители Азарии. Будем ли мы когда-нибудь жить без границ и междоусобных войн?
– Я не предсказатель, но думаю, Израилю и его гражданам беспокоиться нечего: им всегда будет обеспечена некая отстраненность и вполне определенные границы. Повторяю: регион наш кошмарный, мы не Европа. «Жизнь без границ»? Не дай Б-г. Лично я ехала в Израиль не для того, чтобы оказаться в Сирии. Как влияет всё окружающее на ваше творчество, на ваш литературный стиль?
– Конечно, на стиль оказывает влияние всё: место проживания, впечатления, ближайшее и дальнее окружение, собственное преображение с возрастом. Стиль любого писателя в течение жизни меняется, ибо и сам человек меняется, это естественно. Ранний и поздний Чехов – это разные писатели. Хотя, конечно, есть какие-то приметы стиля, по которым тонко чувствующий читатель всегда узнает любимого автора. Есть ли у вас читатели в Израиле за пределами русскоязычной общины?
– Мои книги в Израиле не переводят. Это противно, конечно, но нормально. В любой стране существует некая плотина, затвор, высокий забор против нашествия чужаков. Культура любого народа очень чувствительна к подобным вещам. Тем более такая новая культура, как в Израиле. Израильской литературе сколько годков? Всего ничего, она еще на тонких ножках, и интуитивно общество, культурный истеблишмент, да и читатели отшатываются от пришельцев. В 90-х на Израиль рухнула пятая часть народа со своими писателями, художниками, книгами. Это очень сильное потрясение для общества. Язык надо охранять, культуру надо пестовать. Это нормально. Такие же процессы происходят везде. Кто из русских писателей, кроме считанных Набокова-Бродского, преуспел в Америке настолько, чтобы стать частью литературного истеблишмента? Никто. Стал ли великий Бунин частью истеблишмента французского? Ни в коем случае, несмотря на Нобелевскую премию. Да, у меня есть три израильских премии, выданных мне чиновниками неизвестно за что, но это не более чем такой вот общественный жест.
Сообщение: 2808
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 18.09.15 03:46. Заголовок: К столетию со дня ро..
К столетию со дня рождения Константина Симонова:
«Я не был солдатом, был только корреспондентом»
Когда «до смерти четыре шага», человек раскрывается с предельной полнотой
В преддверии столетия со дня рождения (28 ноября 1915 года) Константин Симонов вернулся в журнал «Новый мир», который он возглавлял с 1946-го по 1950-й и с 1954-го по 1958 год. В 7-м и 8-м номерах журнала напечатаны выдержки из его переписки с родителями в военные годы «Дорогие мои старики». Публикацию подготовила дочь писателя Екатерина Симонова-Гудзенко.
«Дорогим старикам» было немногим за 50, но в те годы это уже был солидный возраст, хотя в ополчение брали и 55-летних. Дело, однако, не в этом, а в том, что, по свидетельству сына:
Ни страха в письмах, ни тоски, За всю войну — ни слова…
На войне Симонов был военным корреспондентом, побывал на всех фронтах, печатался преимущественно в «Красной звезде». Его родители находились в эвакуации в Перми (тогда — г. Молотов). Мать — в девичестве княжна Оболенская, отец — генерал-майор, участник Первой мировой войны, (последние данные о нем относятся к 1920–1922 гг.). Отчим Константина Михайловича — Александр Иванишев, за которого мать вышла замуж в 1919 году.
Судя по переписке с сыном, княжна Оболенская не лишена дара слова. Чего стоит хотя бы ее описание города, где они с мужем жили в эвакуации: «Пермь — город своеобразный, большой, крепко сбитый из серых бревен, с прямыми улицами, город без улыбки. Такие же люди — порой скопидомы, трудные и неудобопонятные, но с большим чувством собственного достоинства».
В одном из писем мать сообщает сыну, что их общий знакомый радуется: «Ты проходишь благополучно мимо смертельных опасностей. Иначе и быть не может. Если так ждут и любят — женщина и мать».
О женщине чуть позже, а пока позволю себе немного отвлечься на факт личной биографии. В 9-м классе меня обуяла безумная страсть к сцене, и, дозвонившись невероятным образом до знаменитой актрисы Малого театра Веры Николаевны Пашенной, я пришла по ее приглашению к ней домой и оглушила стихами Симонова «Убей его». Стихи длинные, и, по-моему, Вера Николаевна с трудом дождалась конца:
Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!
И вот читаю сейчас письмо Симонова матери, помеченное августом 1942 года: «Написал около 600 строк новых стихов, из которых напечатано только одно под названием «Убей его». Сегодня эти стихи звучат устрашающе. Но в 42-м они наверняка воспринимались иначе, появившись почти одновременно со статьей Эренбурга «Убей немца», которая и заканчивалась приблизительно так же: «Нет для нас ничего веселее немецких трупов». Симонова вид вражеских трупов не веселил, но и он в те месяцы считал долгом разжигать ненависть к немцам.
В одном из писем Симонов признается, что после распоряжения редактора «Красной звезды» отправиться в Сталинград в нем «что-то дрогнуло. Кажется, я испугался поездки». Поездка, разумеется, состоялась. Позже, в 1943 году, получив отпуск, чтобы закончить повесть «Дни и ночи», Симонов вспоминает: «Большинство писателей было на фронте и третья часть их — больше 300 человек — к тому времени уже погибли… Некоторые говорили, что хотят уехать на фронт, некоторые действительно уезжали. И в этом был нравственный климат воевавшей не на жизнь, а на смерть страны».
Переписку с «дорогими стариками» Симонов редактировал сам, и весьма нелицеприятно. В предисловии он замечает, что мать хоть сильно преувеличивала его достоинства, но и сурово осуждала то, что ей приходилось не по нраву. В первую очередь это относится к легендарному стихотворению «Жди меня». Мать кровно обиделась на строки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» Обиделась настолько, что переиначила стихи сына. Читать эту нескладицу неловко. И тем не менее: «Они, мой друг, нехороши, твои слова про мать».
О создании этого стихотворения рассказала дочь Симонова и Валентины Серовой Мария: «Оно было написано в начале войны. В июне-июле отец как военкор был на Западном фронте, а в конце июля ненадолго оказался в Москве. И, оставшись ночевать на даче у Льва Кассиля в Переделкине, вдруг в один присест написал «Жди меня». Печатать стихотворение он сначала не собирался, считая его слишком личным, и читал только самым близким. Но его переписывали от руки, и когда один из друзей сказал, что «Жди меня» — его главное лекарство от тоски по жене, Симонов сдался и решил отдать его в печать. В декабре того же 1941 года «Жди меня» опубликовала «Правда», а в 1943-м на экраны вышел одноименный фильм, где мама сыграла главную роль».
В письмах «дорогим старикам» Симонов предстает любящим сыном, заботливым и чутким отцом (его сын Алеша от жены Евгении Ласкиной родился в 1939 году), человеком, готовым всем помочь, при этом бесстрашным и справедливым. Из письма матери от 16 марта 1943 года: «Я на короткое время уезжал под Вязьму… Видел я в эту поездку много печального, много сожженных деревень, много человеческого горя и страданий. Иногда так устаешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что порою хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть».
Уже в годы войны вышли повесть «Дни и ночи» и два сборника стихов «С тобой и без тебя» и «Война». О первом бытует легенда, что главный читатель страны т. Сталин рекомендовал издать его в двух экземплярах — для автора и предмета его страсти. Тут мнение вождя совпало с материнским, которая ставила в вину сыну, что «он выносит на суд то самое интимное, что обычно люди сохраняют для себя самого и для той, которую любят». К счастью, у сборника нашлись и другие читатели: ни один поэт в то время не имел такого оглушительного успеха.
В послевоенные годы настала очередь симоновской прозы, которая без его фронтовых странствий вряд ли бы состоялась. Первый роман Симонова «Товарищи по оружию» увидел свет в 1952 году, спустя семь лет вышли «Живые и мертвые». После пьесы «Четвертый», поставленной театром «Современник» в 1961 году, Симонов выпускает роман «Солдатами не рождаются», затем «Последнее лето» (1970–1971).
Переписка военных лет интересна нам и потому, что в те годы, когда «до смерти четыре шага», люди раскрываются с предельной полнотой. За строчками симоновских писем видна личность, несомненно, совестливая, справедливая, остро чувствующая добро и зло, истину и ложь. Но, вероятно, было в нем что-то еще, ускользающее от нашего внимания, а возможно, и от него самого. Иначе откуда в нем столько противоречий? Собственно, он, как и почти все мы, пережившие советскую власть, сотканы из праведных порывов и малодушия.
После войны Симонова направили во Францию с довольно скользким поручением: уговорить вернуться в СССР Ивана Бунина, Надежду Тэффи и Бориса Зайцева. Симонов провалил задание. Говорят, Валентина Серова, которой Бунин был очарован, шепнула ему, какая участь может ожидать его на родине.
Симонов дважды возглавлял «Новый мир». Первый раз, по мнению такого непримиримого критика, как Лидия Чуковская, вел себя более или менее прилично. Второй раз принес ему позор: в 1956 году Симонов отказался печатать «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. Мало этого. На счету нашего героя участие в кампании против «безродных космополитов», в погромных собраниях против Зощенко и Ахматовой. В 1973 году Симонов подписал письмо советских писателей, осуждавших антисоветскую деятельность Сахарова и Солженицына.
Но с другой-то стороны. При его содействии в читательский обиход вернулись Ильф и Петров, вышел роман «Мастер и Маргарита». Благодаря его заступничеству была напечатана повесть Вячеслава Кондратьева «Сашка». С его помощью была организована первая посмертная выставка Татлина. Он принимал участие в кинематографической судьбе Алексея Германа, десятков других кинематографистов, художников, литераторов. Будучи человеком душевным и отзывчивым, отвечал на тысячи писем, ходатайств, прошений: те, по которым были приняты положительные решения, собраны в десятки томов и хранятся в ЦГАЛИ — с надписью «Все сделано».
По мнению критика Владимира Еременко, Симонов «в конце жизни будто бы каялся за свой конформизм, замаливая грехи молодости, когда он слишком ревностно выполнял волю высоких партийных инстанций».
Константин Симонов скончался 28 августа 1979 года. Согласно его завещанию, прах его развеян над Буйничским полем под Могилевом, где он чуть не погиб летом 1941-го. Незадолго до кончины он писал: «Я не был солдатом, был только корреспондентом, однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, — поле под Могилевом». На краю поля стоит огромный валун, на котором выбиты годы его жизни: 1915–1979. Ольга МАРТЫНЕНКО — специально для«Новой газеты»
Сообщение: 2827
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.10.15 03:05. Заголовок: Нобелевская премия п..
Нобелевская премия по литературе присуждена Светлане Алексиевич!
Я болела за Алексиевич и теперь ужасно за нее рада. Хотя, конечно, ее книги - чтение нелегкое. "Цинковых мальчиков" и "Чернобыльскую молитву", честно признаюсь, дочитать не смогла. "Время секонд-хэнд" в прошлом году практически вогнало меня в депрессию. Но то, что она делает, необыкновенно важно для осмысления пути, который прошла наша страна, для осмысления всей нашей прошлой жизни.
Я не могу сказать, что я был в этом уверен. Именно потому, что это слишком предсказуемый вариант. Она лидировала во всех опросах. еще и с прошлого года. И в букмекерских конторах, насколько я помню, ставки были 1 к 5. То есть это очень предсказуемое решение. Оно, конечно, вызывает гордость и одобрение. Во-первых, потому что награжден пятый в истории представитель советской литературы – Алексиевич начала печататься еще в советское время. И хотя Советского Союза больше нет, но русский мир есть. Правда, это не тот русский мир, о котором нам трубят по телевизору. Не мир агрессии, лжи и шовинизма, а мир борьбы за правду, мир доброты, гуманности, мир человечности. И это прекрасно, что награжден автор, который последовательно вторгается в самые закрытые области. Который рассказал первым правду и о катастрофе женской на войне – о том, чем платит женщина за участие в войне. И в книге «Последние свидетели» о детском опыте. И страшные физиологические детали о чернобыльской катастрофе – «Чернобыльская молитва». И о мужестве спасателей, и о том, как ими пренебрегла страна, в конце концов. Это все очень серьезный вклад. Мне нравится, что Нобелевский комитет наградил человека не за художественные изыски, а за правду и гражданскую позицию. Но при этом я не стал бы отрицать и большого авангардного вклада Адамовича и его лучшей ученицы Алексиевич в развитие прозы. Ведь эта белорусская традиция, которую Адамович называл «традицией сверхлитературы» — это и художественно очень интересно. Это полифония, такой мощный трагический хор разных голосов, где автор практически убирает себя из книги. Потому что он дает выговориться участникам. Адамович справедливо считал, что писать художественную прозу о кошмарах двадцатого века – кощунственно. Тут нельзя выдумывать. Тут надо давать правду, как она есть. И в этом смысле сверхлитература – литература, которая состоит из вот этих кровоточащих действительно содранной кожи и людских свидетельств – она требует от писателя огромного мужества и очень большого смирения. Абсолютно убрать собственный голос и дать говорить истории. В этом смысле вклад Алексиевич очень серьезен.
Советская по рождению, белорусская по национальности, русская по языку и культуре. Русский писатель получил Нобелевскую! Рады? — Конечно! — А читали?
Не стесняйтесь. Раз не читали, так и скажите. И Нобелевская премия тут ничего не изменит. Уж очень тяжёлые книги. Их трудно читать. Так же, как ухаживать за тяжелобольным — долг заставляет, а удовольствия никакого. (Хотя сознание исполненного долга каким-то образом помогает жить, поднимает со дна.)
Первая книга — «У войны не женское лицо» — вышла в 1985-м, попала в горбачёвскую Оттепель. Премия Ленинского комсомола, спектакль в Театре на Таганке… Алексиевич стала знаменитой. А книжка была жуткая — она записала рассказы женщин: как они воевали и что им приходилось терпеть на фронте. Насколько больше им приходилось терпеть по сравнению с мужиками, которым хотя бы наплевать на отсутствие ваты, чистых тряпок…
Почти сразу вышла вторая книга — «Последние свидетели» — рассказы о войне тех, кому тогда было от 7 до 12 лет. Война детскими глазами.
Не будем пересказывать книги Нобелевского лауреата своими словами. Лучше процитируем немножко.
«…Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки, и много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали — их не тронут. Идёшь — лежит чёрный труп, значит, старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит, ребёнок. Они лежали на углях розовые…»
Потом, в 1989-м, появились «Цинковые мальчики» — про Афганистан.
«Я был приучен стрелять, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел никого. Мог убить ребёнка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины, старики, дети. Идёт колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор. Водитель выходит, поднимает капот… Пацан, лет десяти, ему ножом — в спину… Там, где сердце. Солдат лёг на двигатель… Из мальчишки решето сделали… Дай в тот миг команду: превратили бы кишлак в пыль… Думать было некогда. Нам же по 18-20 лет. К чужой смерти я привык, а собственной боялся. Видел, как от человека в одну секунду ничего не остаётся, словно его совсем не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли насыплют, чтобы нужный вес был… Хотелось жить… Никогда так не хотелось жить, как там. Вернёмся из боя, смеёмся. Я никогда так не смеялся, как там…»
Потом, в 1997-м, была «Чернобыльская молитва». Понятно про что.
…Последняя, изданная в 2013-м, — «Время секонд хэнд». Там есть эпиграф, взятый Алексиевич из книги русского философа, которого Ленин выслал (в числе других) в 1922-м. Слова очень важные:
«Надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра».
Фёдор Степун.
Попробуйте вспоминать эту фразу Степуна всякий раз, когда будете слушать очередного служителя добра, поможет.
Книгу «Время секонд хэнд» можно было бы назвать по-русски: «Время б/у» (бывшее в употреблении) или «Время с чужого плеча», но Алексиевич предпочла вошедшее в язык «из вторых рук». В предисловии она написала:
«У коммунизма был безумный план — переделать „старого“ человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За 70 с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его „совком“. Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он — это я. Это мои знакомые, друзья, родители… Теперь мы живём в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь…
...Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни всё было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил своё рабство…»
...Возможно, некоторые скажут: ей дали Нобелевскую, потому что там, на Западе, теперь всё делают нам назло. А в её книжках наша страна выглядит не лучшим образом.
Ага, там и вкусный сыр делают нам назло, и телефоны, которые у каждого из вас в кармане… Только книгу нам назло они не смогли написать. Зато смогли прочесть. И, может быть, что-то понять.
Это учебник истории. Настоящий, не заказной, не конъюнктурный.
Алексиевич писала не для Горбачёва и не против Горбачёва. Всё, что она написала — не против Брежнева и не против Путина. Она — если уж быть точным — даже не написала, а записала эти книги. Это рассказы реальных людей, а не выдумки гламурок и гламуриков. Её книги — настоящие. Рядом с ними книжки наших знаменитостей какие-то скользкие, прёт фальшь.
В недавнем интервью Алексиевич размышляет:
«Почему наше страдание не конвертируется в свободу, достоинство? Это рабство, которое сидит в людях, этот Сталин, который мгновенно сейчас возродился. Уже 5 его музеев по России. Я думаю, что это имеет глубокие исторические корни. Опыта свободы в России не было. Люди не знают, что это такое. У меня в книжке есть история, когда мы в Смоленске, в какой-то деревне. 10 утра. Мужики уже сидят под магазином. Ну и начали говорить о свободе. Мы как инопланетяне были. „Какая свобода? Чё ты несёшь? Водка — какая хочешь: Путинка, Горбачёвка… Есть бананы, колбаса – это и есть свобода“.
Мы друг для друга инопланетяне. Рискните. Вместо донцово-прилепино-акунино-шаргуново-прохановщины купите одну книжку Алексиевич. У вас появится точка отсчёта.
Нобелевская премия по литературе присуждена Светлане Алексиевич!
Ура!!! Молодцы! Спасибо, Жень, за статьи. Никогда еще меня так не радовало присуждение Нобелевской премии. Честно говоря, я раньше особо и не интересовалась, кому собираются присуждать. Но сегодня за Светлану Алексиевич я очень рада. И за Нобелевский комитет, который выбрал очень достойную кандидатуру. "У войны не женское лицо" я прочитала еще, по-моему, в школе. Я была потрясена жестокой правдой войны и смелостью автора. А остальные книги "Последние свидетели", "Цинковые мальчики","Чернобыльская молитва" и "Время секонд хэнд" прочитала совсем недавно. Они действительно страшные, но честные. Интервью о книге "Время секонд хэнд" и не только. На мой взгляд, очень правильно говорит.
Отправлено: 09.10.15 20:42. Заголовок: Я тоже очень рада за..
Я тоже очень рада за Алексиевич. "У войны не женское лицо" я тоже читала довольно давно, но совсем недавно по интернету ходили ее "беседы с издателем", не помню, как оно точно называлось, с фрагментами книги, не допущенными в свое время к печати, которые тянут на отдельную книгу - впечатлилась сильно. .
Отправлено: 10.10.15 00:53. Заголовок: А мне понравился кор..
А мне понравился короткий текст экономиста Сонина о предвидении правильного писателя.
"Прекрасная новость и огромное достижение русской литературы. Премия за нон-фикшн открывает замечательные перспективы — последние полвека интереснейшая литература происходит за пределами художественной, а Нобелевских премий за неё присуждают мало. Моей эрудиции хватает вспомнить только премию Черчилля за исторические хроники, но Черчилль был человек многогранный и его премию трудно отделить от его жизни и судьбы (при том, что сомнений в огромном вкладе именно в мировую литературу нет никаких), а Алексиевич — только писатель. Великий, конечно.
И вот, ещё — навеяно умными комментариями Лени Бершидского и Димы Школьника по поводу Нобелевской премии. Есть очень сильное искушение привязать премию Алексиевич — нет, подумайте, она встаёт в ряд с Буниным, Шолоховым, Бродским — к текущим событиям. «У войны не женское лицо» и «Цинковые мальчики» — это самая антивоенная проза, которая может быть. Это литература, которая меньше всего востребована свихнувшимся на войне обществом. Но это ложная мысль — Алексиевич обсуждалась как серьёзный кандидат за много лет до того, как наша страна помешалась на милитаризме.
А правильная мысль состоит в том, что великий писатель видит проблемы и болезни своего народа за много лет до того, как это видят все. И если намёки «Кыси» и «Дня опричника» были — умным людям — очевидны, то уроки «Цинковых мальчиков» были сложными и усвоились плохо."
Добрый день, Дина! Меня зовут Александр Левковский. По заданию редакции интернет-журнала «Новая Литература» (сокращённо: НЛ) и по моему горячему желанию я хотел бы провести с вами, широко известным писателем, творческую беседу. Я очень надеюсь, что это не будет обычным стандартным интервью (вопрос-ответ... вопрос-ответ...), а будет подробным разговором, вовлекающим разнообразные – «надводные» и «подводные» – аспекты, относящиеся к нелёгкому процессу создания художественного произведения, – разговором, где не последнее место будет занимать колоссальное влияние ваших книг на меня и моё скромное творчество.
Я намереваюсь не только задавать вам сухие вопросы и получать ваши ответы, но и доставлять наслаждение нашим читателям, упоминая самые «вкусные куски» из ваших замечательных произведений, а также анализировать ваше творчество с самых различных – и даже неожиданных – сторон.
Нет необходимости, я думаю, представлять вас нашим читателям, достаточно хорошо знакомым с вашими произведениями. Ваши романы, повести и рассказы («На солнечной стороне улицы», «Почерк Леонардо», «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», «На Верхней Масловке», «Русская канарейка» и другие талантливейшие вещи) снискали заслуженное признание благодарной аудитории во многих странах мира. (Прошу вас только иметь в виду следующее: мои похвалы в ваш адрес это не моё намерение как-то польстить вам – вовсе нет! – я искренне (и уже давно) считаю вас самым значительным современным писателем на мировой литературной арене.)
Несколько слов о себе. Я являюсь членом редакции и постоянным автором НЛ. Мною опубликованы двадцать три рассказа, пьеса и восемь статей. В настоящее время журнал публикует главы из моего романа «Самый далёкий тыл». В декабре прошлого года канадское издательство «Альтаспера» выпустило мою книгу «Мост Ватерлоо».
* * *
Итак, давайте, с вашего позволения, начнём.
Александр Левковский: Дина, в любом художественном произведении существует «смесь» реального с фантастическим (с добавкой каких-то воспоминаний, где-то услышанных выражений, метких словечек, забавных привычек, интересных личностей и т. д.). Мои читатели часто спрашивают меня, какова доля реальности и фантазии в моих рассказах. Я обычно отвечаю: «Когда как... Иногда реальность занимает всего 25 процентов, а иногда – все 50, а то и 70. А иногда рассказ почти полностью построен на фантазии».
Так вот, мой вопрос к вам: каково соотношение реального с фантастическим в ваших вещах? У меня такое впечатление, что, к примеру, «Почерк Леонардо» и «Синдром Петрушки» – плод неуёмной фантазии, а вот «На Верхней Масловке», «На солнечной стороне улицы» или «Вот идёт Мессия» – во многом базируются на реальных событиях (разумеется, с примесью фантазии). Так ли это?
Дина Рубина: Нет, совсем не так. И никаких процентов. Никто и никогда не подсчитает эти проценты. Это пути таинственные, тайные пещеры странного симбиоза фантазии и факта, где нечто рождается из ничего, где скучнейшая материя преобразуется в целый пласт художественной ткани; где единственная фраза может стать опорным столбом сюжета. Вот вам пример: я работаю сейчас над циклом маленьких новелл, в основу каждой положен либо случай, либо краткая история, либо вообще какой-то незначительный эпизод, когда-то почему-то застрявший в моей записной книжке. Работаю над третьей новеллой, которая выходит ужасно скучной, неинтересной, банальной. И тут звонит моя приятельница и, вспоминая свою работу в одной из редакций международного радио, упоминает одного персонажа, который писал пейзажи… золотой краской. Такой, понимаете ли, чудак, признававший только эту краску…
И всё: я уже не слышу её голоса, не понимаю ни слова, в моём мозгу вспыхнула золотая краска, сюжет рванул в неожиданную сторону, и мне всё уже понятно, всё взлетело, всё парит и трепещет, и волны золотого света прокатываются по тексту новеллы, озаряя каждое предложение… И что вы скажете тут о процентах? И что такое (и где оно?) так называемое «реальное событие», и кому оно интересно?
Александр Левковский: В редакцию НЛ часто поступают рассказы, которые ну язык просто не поворачивается назвать «рассказами». Это порой интересные, а чаще малоинтересные (а иногда и совершенно не интересные) эпизоды, где нет ни мысли, ни идеи, ни эмоции. Между тем я, прочитав все ваши рассказы, думаю, что вы руководствуетесь, по-видимому, таким правилом: рассказ должен базироваться либо на чёткой идее, либо на необычной мысли, либо на сильной эмоции, – а лучше всего, на комбинации этих трёх «китов»! Прав ли я в этом убеждении?
Прочитав ваши рассказы, я не могу припомнить ни одного, где не присутствовал хотя бы один из этих, как я называю их, «краеугольных камней» создания рассказа.
Дина Рубина: Любое произведение может базироваться на чём угодно. В нём может не быть ни чёткой идеи, ни необычной мысли. Кстати, Набоков называл «большие идеи» «белибердой». Рассказ, или новелла, или повесть – да какой угодно жанр – создаются по определённым законам «механики» литературного сюжетостроения. Эти законы могут быть выработаны автором и продиктованы: собственным стилем, замыслом, литературными нуждами. Внутри талантливого художественного текста обычно чувствуется неуловимая пропорция, определённое равновесие частей и в то же время ощущение целого мира и… искусно созданная автором некая продлённость бытия, длящегося за чертой последней страницы мира героев. Правил, в сущности, никаких не существует. Есть волшебство, то есть: мастерство рассказчика.
Александр Левковский: Давайте теперь поговорим, с вашего позволения, об эмоциях в художественном произведении.
Я – немолодой человек, прошедший в жизни «огонь, воду и медные трубы» и не склонный, как мне кажется, к слезоточивости. В детстве я, конечно, пролил немало слёз и над последней страницей «Вешних вод», и над сценой расстрела Овода, – но ведь это было в далёком детстве! А вот теперь я могу признаться, что это были именно ваши произведения, которые заставили мои глаза вновь увлажниться... Конец романа «Вот идёт Мессия», когда только что убитая Зяма бредёт по воде, а навстречу ей протягивает руки её горячо любимый дед, – эту сцену я просто не могу читать без слёз. И смерть Анны Борисовны в «Верхней Масловке» вызывает у меня такую же реакцию. И почему-то – совершенно не знаю, почему! – трогает до слёз незамысловатая песенка американских джазистов («На солнечной стороне, ах на солнечной стороне улицы!..») в вашем замечательном романе. (Моя дочь признаётся, что триптих дяди Миши из «Солнечной стороны улицы» при каждом повторном чтении вызывает у неё поток слёз...)
Не правда ли, это высшее достижение и высшая награда писателю, если его творение вызвало читательские слёзы благодарности, сочувствия и сострадания? А вот у вас, автора, когда вы пишете наполненные эмоцией рассказы (ну, например, «Яблоки из сада Шлицбутера» или «Любка»), увлажняются ли ваши глаза? Плачете ли вы сами?
Дина Рубина: Вообще-то, это вопрос глубоко интимный. Я предпочитаю не распространяться о своём самочувствии во время работы. Но приходится всё же признать, что я эмоционально человек очень лабильный, с чудовищной степенью эмпатии, и потому очень завишу от своих героев. Есть некоторые сцены, которые сейчас я предпочитаю не перечитывать, потому что во время работы над ними у меня поднималось давление. И – да, бывали моменты, когда, работая, я обливалась слезами. Но при этом, заметьте, нещадно вычёркивала лишние слова и ненужные ошмётки текста, тормозящие действие.
Александр Левковский: Были ли у вас, в вашем писательском опыте, случаи внезапного толчка, который принесла где-то услышанная вами песенка, чей-то стих, необычная фраза, случайная встреча, – толчка, из которого впоследствии родилось художественное произведение? Если были, расскажите, пожалуйста, о них.
Дина Рубина: Само собой. Все эти чудеса – наш хлеб насущный, ибо художественное творчество есть средоточие и нервный узел самых разных явлений, ощущений, находок и переживаний. Никогда не знаешь – что подтолкнёт тебя к открытию, что послужит неким внутренним императивом – к работе.
У меня такое происходило не раз. Например, с последним романом-трилогией «Русская канарейка». Просто на одной из встреч с читателями мне подарили брошюру по уходу за канарейками. Прямой путь такого подарка, как вы понимаете – в мусорный бак. Но само название – «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра» – вдруг как дубиной меня огрело. Весь мой трёхтомный роман вдруг замаячил огромным сквозным облаком где-то там, где он ещё не существовал. Возник и позвал… И началась работа.
Александр Левковский: Хочу привести здесь пример такого творческого толчка, который возник у меня при чтении вашего романа «Почерк Леонардо».
Год тому назад я написал рассказ «Лили-Марлен». И, должен признаться, написан он был исключительно благодаря вам! Читая ваш «Почерк Леонардо», я вдруг наткнулся на немецкую солдатскую песенку «Лили-Марлен» в переводе Иосифа Бродского. (И, кстати, вспомнил американский фильм «Нюрнбергский процесс», где звучала эта мелодия. Помните, как Марлен Дитрих напевала эту песенку, бредя по ночному Нюрнбергу со Спенсером Трэйси?)
Вот из этой песенки, прочитанной мною в вашем романе, и родился рассказ о странной дружбе тринадцатилетнего ташкентского мальчика с сорокалетним немецким военнопленным в далёком 1948 году.
И пример с «Лили-Марлен» – не единичен. Был в моей литературной практике ещё один пример вашего влияния; это рассказ «Белый конь». В вашей повести «На Верхней Масловке» есть очень точное и краткое замечание о сущности человеческого таланта: «...кому и когда, со времён сотворения мира, ум заменял талант? Да, талант, талант... богоданная способность рожать, вечное диво на вечно живой земле...». Вот из этой фразы и возник рассказ «Белый конь» о высокой цене, которую подчас платит человек за талант, данный ему Богом...
Вообще, нашим читателям было бы интересно услышать от вас развитие этой мысли о том, почему одному человеку дан писательский талант, а другой, не менее достойный и умный, лишён этого таланта начисто. Это ведь не то же самое, что наличие или отсутствие музыкального слуха, или таланта живописца, или инженерных способностей, не так ли? Мне в моей литературной практике часто встречались интеллигентные, начитанные, грамотные люди, способные написать блестящую статью или эссе на изысканном русском или английском, – но совершенно беспомощные в попытках создать художественное произведение, где надо выстраивать интересный сюжет, выписывать образы героев, нагнетать напряжение, рисовать тонкими штрихами атмосферу, доводить повествование до кульминации...
Это именно то, что называется, увы, – отсутствием писательского таланта.
Дина Рубина: Вы имеете в виду довольно распространённую драму. Она тем более значительна, когда человек не подозревает об отсутствии у себя оснований для творчества и усердно строчит и строчит. Вы спрашиваете – почему? Я отвечу вам любимым словом моей внучки: потому. Это вопрос не к людям, а к более высокой инстанции. Что уж там – назовем её: к Господу нашему, изобретателю страданий, зависти и негасимой тоски.
Александр Левковский: Ну а теперь перейдём от слёз к смеху.
Вы, несомненно, прекрасный юморист и сатирик! За исключением, пожалуй, Сергея Довлатова, я не могу назвать ни одного современного писателя, которого можно поставить в один ряд с вами в умении создавать ситуации, вызывающие улыбку, смех и хохот. Желающим убедиться в этом могу порекомендовать почитать ну хотя бы ваш рассказ «Один интеллигент уселся на дороге», повести «Камера наезжает» и «Во вратах твоих» и роман «Вот идёт Мессия».
Дина, скажите пожалуйста, вы и в жизни такая же «юморная», как и в ваших произведениях? Ягде-то читал, что создатель бессмертного Остапа Бендера, «король юмора» Илья Ильф, был в жизни мрачноватым молчаливым человеком. Но вы ведь не такая, правда?
Дина Рубина: Именно такая, увы. Самые удачные дни моей жизни – когда я просыпаюсь и вспоминаю, что никуда сегодня не должна ехать и ни с кем не должна встречаться. Вообще, знаете, я нечасто встречала талантливых прозаиков, которые были бы этакими массовиками-затейниками. Занятия прозой – ремесло отчаянное, проклятое, мучительное… и часто безрадостное. Вернее, есть, конечно, радость, когда роман закончен, и ты наводишь последний лоск на фразу и ставишь последний штрих в финале. Это да. Ну, и ещё момент, когда берёшь в руки только что изданную книгу… Всё остальное – тяжёлый труд, скука мучительных будней, однообразие бурлацкого расписания жизни. И раздражение против домашних, и ненависть к отвлекающим встречам, письмам, интервью… и проч. И неуверенность в себе, и невозможность остановиться.
Александр Левковский: И ещё вопрос. У меня создалось впечатление, что вы постоянно имеете в сумочке записную книжку, куда вы заносите все меткие юмористические словечки, фразы, нелепые рекламные объявления и даже смешные надписи на стенах и заборах – «на всякий случай! авось пригодится!» Правдиво ли это моё впечатление?
Дина Рубина: Ну, вообще-то, это будни литератора. Игорь Губерман уверяет, что, услышав в гостях нечто, заслуживающее внимание, немедленно удаляется в туалет, присаживается на краёшек унитаза, достаёт записную книжку и вписывает новый перл. Есть, конечно, люди, обладающие фантастической памятью, которые запоминают малейшие впечатления. Но я с молодости знала, что подготовительная часть работы – это тоже прямая обязанность писателя. Потом тихо себя благодаришь. В нашем деле огромное значение имеет слух, элементарные длинные уши, выхватывающие из гула толпы словечки, фразы, реплики… Я, например, обожатель всех на свете акцентов. Ведь акцент (или отсутствие оного) – необходимая приправа к образу. Одно из важных качеств литератора и дьявольски трудная задача: изобразить акцент на бумаге. Однажды я несколько дней искала способ для старого еврейского мужа произносить имя жены – Софочка. И так и сяк голову ломала… пока не поймала точную согласную в ряду трёх согласных: «т», Софотчка. Но для этого надо было вырасти среди моих соседей по Кашгарке, в Ташкенте. Да, надо всё записывать. Ничего не поделаешь: профессия.
Александр Левковский: Особую притягательную силу имеет удивительное сочетание драмы и комедии в ваших вещах, результатом которой является сильнейшая кульминация, заставляющая читателя буквально физически напрягаться! Нарастание напряжения в романах «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», в повести «Высокая вода венецианцев» – это классические примеры... А судьба Кати из «Солнечной стороны улицы»?! Вот где сочетание драмы, комедии, трагедии, фарса и нашей военной и послевоенной истории воплотилось в одном лице и в одной судьбе!
Дина, вы планируете этот драматическо-комедийный поток заранее, когда вы задумываете роман, – или этот поток насыщается подробностями позже, во время написания романа?
И не могу не отметить ваше изумительное умение создавать атмосферу повествования – ту неуловимую, не объяснимую словами среду, где рождается высокое эмоциональное восприятие рассказа, романа или повести. Полный боли рассказ о смерти Норы в «Верхней Масловке»... Тихое повествование узбекского артиста о красоте родной земли в повести «Камера наезжает»... Бурная сцена мужского стриптиза в «Солнечной стороне улицы»... Я мог бы назвать буквально десятки подобных примеров, но, к сожалению, размер интервью не позволяет мне сделать это.
Дина Рубина: Вообще-то, вы имеете в виду органику так называемого дарования. Она у каждого разная. Один писатель совершенно не использует ни иронии, ни тем более комедийных красок. И пишет великие романы. Для другого наличие в тексте непременных этих переливов, так сказать, смешанной палитры, – как воздух, без которого текст показался бы плоским, пресным… Это всё генетика дарования, букет стиля, эффект послевкусия вещи, врождённые дела. Разумеется, с опытом, с нарастанием мастерства ты можешь планировать что угодно, – в конце концов, опытный столяр работает лучше молодого мастера. Но бывает, что и молодой мастер может поразить своим искусством. Что касается «насыщения» текста, вы и сами знаете – это непременный этап работы, я бы сказала, непрерывный этап. Текст всегда улучшается в работе, в этом особых чудес нет. Органика роста. Чудеса начинаются там, где текст уже готов… и вдруг во сне как вспыхнет некоей фразой или поворотом в сложной сцене…
Александр Левковский: Кто-то из великих однажды сказал, что в художественной литературе допустимо всё, кроме скуки. И, значит, в рассказе, романе или повести должен быть интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки – то есть всё то, что удерживает читательский интерес! Мне неудобно признаться, но я так и не смог одолеть «Улисса» Джойса именно потому, что этот, многими боготворимый, роман мне казался – и ныне кажется – невыносимо скучным. И муторно скучным мне кажется великий Кафка. И знаменитый Томас Манн. Я с удовольствием вспоминаю вашу девяностопятилетнюю Анну Борисовну из «Верхней Масловки», разносящую вдребезги великого Фолкнера именно за его нудную, тягучую, невыносимо скучную манеру письма.
Мне интересно Ваше мнение: может ли считаться истинно художественным такое произведение, знакомство с которым навевает на читателя смертельную скуку, до раздирающей рот зевоты, – даже если это произведение признано классическим? И как вы относитесь к перечисленным мною «скучным» литературным классикам?
Вот уж ваши рассказы и романы никто не назовёт скучными! От них просто невозможно оторваться! Признаюсь, положа руку на сердце: когда мне в Америке попался однажды на глаза ваш «Последний кабан их лесов Понтеведра», я немедленно сказался больным, на работу не вышел и целый день, лёжа на диване, кейфовал с вашей книжкой в руке. Уверяю вас, мой рот от зевоты не раздирался – отнюдь нет!..
Дина Рубина: Знаете, я всегда очень осторожна в том, что касается определений и оценок. Должен, не должен… Упрямо повторяю, что писатель никому ничего не должен. Сиди и пиши, что-нибудь напишется, кто-то прочтет, кого-то твои слова тронут… Ведь то, что кажется скучным одному, покажется необыкновенно интересным другому читателю. У каждого из нас свои интересы, свой ритм продвижения по тексту и свои запросы в чтении. Возьмите один из самых прекрасных рассказов в русской литературе – чеховский «Дом с мезонином». Ну и где там «интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки»? Их нет. Всё, что вы перечислили, воплощает одна-единственная фраза в конце рассказа: «Мисюсь, где ты?..» – как лёгкий вздох. И всё. Попробуйте-ка, напишите…
Александр Левковский: Давайте спустимся на грешную землю и посвятим пару минут таким «неинтеллигентным» категориям как секс и мат в художественном произведении. Правда, мат – а тем более секс – давно уже стали, как говорят на Западе, mainstream в литературе и кино и никого не смущают, но вот я, по старой памяти, чувствую какое-то неудобство, встречая обе эти категории в читаемых мною рассказах или романах. (Это тем более странно, что в годы моей молодости, в общаге Казанского авиационного института, каждое второе слово, произнесённое студентами – и мною, в том числе, – было матерным).
Вы, по моим наблюдениям, не чураетесь ни того, ни другого в ваших вещах, но вы употребляете их очень экономно – и только тогда, когда это оправдано художественной необходимостью.Это, по всей видимости, и является вашим критерием, не правда ли?
(Впрочем, ваш друг, замечательный поэт Игорь Губерман, употребляет мат и секс в своих великолепных гариках намного чаще, но у него это звучит так естественно, так много добавляет к его юмору, что просто невозможно, мне кажется, упрекнуть его в этом.)
Прожив долгие годы в Америке, я так и не смог привыкнуть к изобилию матерных словечек в американских фильмах (fuck здесь... и fuck там... fuck в разговорах мужчин... и fuck из женских уст!..). Я насчитал однажды около 50 (пятидесяти!) случаев употребления этого вездесущего слова в одном фильме. И эта грязь так бездумно перенимается и русским кино, и русской литературой! – вот что в высшей степени безответственно! (Я посвятил этой теме свой последний рассказ «Петербургские нимфоманки»).
Впрочем, сдержанное юмористическое употребление сексуальных мотивов может, я считаю, обогатить художественную ткань произведения. Мне в этой связи приходит на память смешная фраза из «Предисловия к автобиографии» Бранислава Нушича:
«Мне кажется бессмысленным писать предисловие к автобиографии. Если человеческая жизнь и имеет предисловие, то оно настолько интимного характера, что о нём обычно не пишут...»
Или вот Сергей Довлатов вспоминает, как ему однажды попалась на глаза книга под названием «Технология секса». Довлатов пишет (цитирую по памяти):
«Открываю первую страницу. Заголовок – «Введение». Уже смешно...»
Но всё же наибольшее удовольствие я получил, читая эпизод из вашего рассказа «Один интеллигент уселся на дороге», где расстроенная близорукая корректорша вместо подписи под иллюстрацией «Долблёный чёлн первобытного человека» пропустила в печать подпись «Дубовый член первобытного человека».
Дина Рубина: Мат и сексуальные сцены в художественном произведении – вещи настолько разные, что выполняют совершенно разные задачи. Обсценная лексика – принадлежность речи определённых типажей или пряная приправа в неожиданной ситуации, когда, казалось бы, персонажу просто не положено произносить подобное. Тогда это звучит особенно прекрасно в тексте, я это очень люблю проделывать. Ведь матерные слова – очень сильная краска, очень острая травка в салате, иногда совершенно необходимая. Вы правы, в том, что касается употребления эмоционально ударных слов, я руководствуюсь общей партитурой вещи.
Иное дело сцены секса. Думаю, вы согласитесь со мной, что точно так же, как человека характеризуют его походка, манера разговаривать, шутить, проявлять в быту грубость или нежность, порывистость или осторожность… так же и его стиль поведения интимного свойства играет огромную роль в его личной жизни. Понимаете, ведь когда писатель создаёт героя, он видит его в целокупности черт характера, как бы полным аккордом. Секс, эротические сцены имеют тут большое значение. Особенно, если мы говорим о романе – о большом полотне длинной протяжённости, о жизни, о целой жизни… Ну, подумайте, как я могу писать о взрослении героя, о его молодости, судить о его характере, отношении к друзьям, и главное – к женщинам… не показав его и в самые интимные моменты?
Александр Левковский: Дина, ваши произведения явно носят следы влияния многих искусств. Живопись и скульптура представлены в «Белой голубке Кордовы» и «На Верхней Масловке»; цирк – в «Почерке Леонардо»; кукольный театр – в «Синдроме Петрушки»; итальянская архитектура – в «Высокой воде венецианцев»... Не пропустил ли я чего-нибудь? Кажется, не пропустил.
Но меня долгое время занимал вопрос: а где у вас влияние музыки? Вы ведь по образованию музыкант, пианист. Почему же нет в ваших произведениях композиторов, оперных певцов, дирижёров, шансонье? (Правда, здесь и там у вас встречались небольшие музыкальные вставки. Вот вы учите незадачливого узбекского пастуха игре на фортепьяно в повести «Камера наезжает»; он должен исполнить домашнее задание – «Сицилийскую песенку», которую он называет с перепугу «Сифилисской песенкой»... Вот уже упомянутые мною американские джазисты поют трогательную песенку «На солнечной, ах, на солнечной стороне улицы!..»)
И только с появлением вашей прекрасной «Русской канарейки» этот «музыкальный пробел» (если его можно назвать так) был, наконец, закрыт.
Дина, расскажите вкратце о влиянии музыки на вас и ваше творчество. Играете ли вы в свободное время на фортепьяно? (А разве есть у вас свободное время, когда вы выпускаете один роман за другим в поистине головоломном темпе!?)
Здесь есть одна странная, на первый взгляд, причина моего интереса именно к «музыкальной» части вашего творчества. Дело в том, что многие куски ваших повествований обладают очень чётким музыкальным ритмом, написаны изумительно напевным плавным русским языком. Их буквально хочется переложить на музыку! Вот, к примеру, прекрасная «музыкальная» концовка повести «На Верхней Масловке»:
«Пора гасить свет...» – читал он, а за окном весна раскручивала бешеный зелёный маховик: летели опрокинутые в воду деревья, пьяно и грозно бил ветер в приспущенную раму окна; «Пора гасить свет...» – читал он, а в небе на бороздах свежевспаханных облаков высился горний ослепительный замок, и поезд оползал его подножие зелёным удавом; «Пора гасить свет...» – твердил он, всем существом вбирая глубину синих просветов в белых грядах наверху; «Пора гасить свет, но для чего сердце не теряет желаний с потерей надежды?»
Ну не музыка ли это!?
Дина Рубина: Благодарю вас за столь щедрые слова. Нет, я не играю на фортепиано. Для этого я слишком уважительно отношусь к любому ремеслу, а тем более, к музыкальному исполнительству, которое требует многочасовой работы, большого физического и ментального труда, истинного подвижничества. Закончить специальную музыкальную школу, потом консерваторию, для того чтобы побренчать на фортепиано «в своё удовольствие»?.. Ну что вы, я же в прошлом профессионал. Другое дело, что я слушаю музыку постоянно, то есть, она звучит как-то вокруг меня всегда, и, конечно же, вы правы, довольно сильно отзывается в моём деле, в тексте, в течении фразы, во всём, что касается акцентирования звуков, усиления или угасания интонации. Но я знаю писателей, вполне владеющих всем этим, кому, что называется, медведь на ухо наступил. Видимо, музыка в тексте – одно, а музыка как таковая – другое.
Александр Левковский: Кого из современных писателей – российских, европейских, американских – вы ставите наиболее высоко – и почему?
Сознаюсь, я задаю вам этот вопрос отнюдь небескорыстно – вы назовёте имена, а для меня это будет наилучшей рекомендацией достать их книги и прочитать...
И тут я хотел бы задать вам один, несколько «провокационный», что ли, вопрос. Дело в том, что я, читая воспоминания Иосифа Бродского о Владимире Высоцком, отметил с удовлетворением то искреннее восхищение, с которым великий Бродский говорил об изумительном поэтическом таланте знаменитого барда:
«Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одарённый, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны... В нём было абсолютно подлинное чутьё языковое».
И в этой связи у меня возник такой вопрос к Вам: существует ли ныне такой писатель (в России или за её пределами), о котором вы могли бы высказать такое же – или даже большее – восхищение?
Дина Рубина: Как раз на днях я читала интервью Дмитрия Сухарева, в котором тот доказывает, что Высоцкий был весьма средним стихотворцем. Видите, насколько по-разному мы все чувствуем и оцениваем поэзию, стихи, органику другого литератора и так далее. Толстой, как известно, терпеть не мог Шекспира. Достоевский не любил Тургенева… и так далее. Не стоит спрашивать писателя о другом писателе – вы всегда услышите чудовищно субъективную оценку. Как правило, он назовёт имена троих своих друзей, тех, что в часы застолий говорят ему: «Старик, ты гений!» – ибо знает, что они могут прочитать это интервью. Так что, давайте я не стану перечислять имена. В разные годы я увлекалась совершенно разными писателями. В любимцах и учителях у меня побывали и Искандер, и Юрий Казаков, и Юрий Коваль, и Набоков, и Бродский, и Сэлинджер, и Стейнбек, и Лоренс Даррелл, и… – словом, тут последует длинный список. Сейчас у меня период, когда я могу снять с полки чью-то книгу и просто прочитать с удовольствием главу. Закрыть книгу и поставить её на место.
Александр Левковский: Сергей Довлатов однажды сказал, что занятие литературой – это самое восхитительное занятие в жизни человека. Вы занимаетесь литературой вот уже много лет. Вы создали не один, а целую плеяду миров. Вы написали восемь романов и двадцать девять сборников повестей и рассказов; ваши книги переведены на десятки языков; по вашим произведениям поставлены восемь фильмов! Дина, вы не устали? Как вы справляетесь с такой чудовищной нагрузкой? Сколько чашек кофе в день вы выпиваете? Сколько сигарет выкуриваете?
Дина Рубина: Никогда не курила, ведь я астматик, сигаретный дым – мой аллерген. Кофе, конечно, наше всё, без него ничто не пишется. А в остальном, знаете – как говорил один из персонажей всё тех же Ильфа и Петрова: «контора пишет». Вы же не спрашиваете у электрического щитка – устал ли он. Он предназначен для определённого дела. Писатель тоже предназначен для писания, на это наточен его мозг, настроен его несчастный позвоночник… И пока не настигнет нас старческое слабоумие, разговоры об усталости я считаю кокетством.
Александр Левковский: Спасибо за интервью!
* * *
Редакция «Новой Литературы» благодарит замечательную писательницу Дину Рубину за исключительно содержательную беседу и желает ей дальнейших творческих успехов! Здоровья и счастья вам, дорогая Дина Ильинична!
Сообщение: 2862
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 24.11.15 03:33. Заголовок: К столетию со дня ро..
К столетию со дня рождения Константина Михайловича Симонова:
Последняя глава
Воспоминания Алексея Симонова об отце
28 ноября — столетие Константина Симонова. О последней встрече и последнем прощании с ним вспоминает сын писателя
Восьмого августа 1979 года мне исполнилось 40 лет. В это время в Выборге у меня шли съемки фильма "Вернемся осенью". Я там, на тамошнем танковом полигоне, снимал, как советские солдаты едут на своих "Уралах" через горящий лес, чтобы спасти оставшийся в зоне огня детдом.
Восьмого августа в Выборг ко мне на 40-летие приехала моя мама. Кроме подарков мама привезла мне телефонный номер, по которому я имел возможность соединиться 8 августа с отцом, который в очередной раз находился в Мичуринской больнице.
Высокопоставленных кремлевских больниц я знаю две: одна, так называемая ЦКБ, которая находится где-то в районе Кунцево, в которой лежат заурядные деятели, а высокого ранга деятелей помещали в больницу на Мичуринском проспекте, где лежал и отец. Он лежал со своей привычной проблемой, с которой попадал в больницу последние несколько лет минимум два раза в год, у него было обызвествление легких. Он сильно кашлял и всегда носил с собой что-то вроде колбочки, есть такие медицинские, не колбочки, я даже не знаю, как назвать эту стеклянную, небольшого размера круглую штуковину с широким горлом и завинчивающейся пробкой. Он носил ее в кармане и периодически туда харкал. Это было уже такое стабильное его состояние. У него практически одно легкое не работало, и в легких накапливалась жидкость. Ему надо было сделать откачку этой жидкости. 7 августа сделали первую операцию по откачке, и сделали чрезвычайно успешно. Отец прекрасно себя чувствовал, и 8 августа я ему позвонил по телефону, чтобы он мог меня поздравить.
Я это все так хорошо помню, потому что это был последний мой разговор с отцом. Когда я приехал через две недели, отец был уже совсем тяжелый, хотя узнал меня. Единственно, что он сказал: "Алешка, и ты тут". Вот и все.
А 8-го был осмысленный, серьезный разговор, хотя отец, в принципе, знал, что умирает, потому что весь последний год занимался приготовлением к передаче своего архива в ЦГАЛИ. У него был огромный архив, часть которого переплетена в такие тома, которые называются "Все сделанное". "Все сделанное" начинается с до войны. Количество томов постепенно увеличивается, то есть один год может не вместиться в том, потому что там и переписка, там и все деловые бумаги, там все варианты правок, там совершенствование рукописей, там новые произведения. Там много что, там действительно — все сделанное.
Вот "Все сделанное" приводилось в порядок плюс письма ему, фотографии и другие архивные материалы. Короче говоря, он много этим занимался, много времени на это тратил.
И отец, наверно, я так понимаю, хотя не могу этого утверждать, но ощущение у меня двойственное... Ощущения последнего разговора не было, но в то же время какие-то черты последнего разговора эта истории носила.
А может быть, просто оказался разговор последним и поэтому, то, что он мне сказал, кажется мне чем-то вроде завещания.
Отец сказал, что он очень гордится тем, что у него есть такой 40-летний друг, как я, что он это очень высоко ценит и считает, что хотя бы в этом направлении жизнь прожита не зря.
Я ничего подобного от отца не слышал, ни в какие наши времена, поэтому запомнилось особенно, а уже оснащенное всеми дальнейшими событиями, оно как бы естественно стало, я бы сказал, завещанием отца — это я всегда помню. Просто ответственность сына — одна, ответственность младшего друга — другая. Я как бы стараюсь нести обе.
Поскольку операция накануне прошла очень удачно, то отец, как ему было свойственно, настоял, чтобы вторую операцию по выкачке из другого легкого провели быстрее, не через обязательные 10 дней, а через 3-4 дня, потому что он прекрасно себя чувствует.
А кремлевская больница отличалась несколькими особенностями. В ней было удобно жить и абсолютно бесполезно лечиться, потому что кремлевская больница — это была больница, где не принимали решений, где было огромное количество консультантов и не было лечащих врачей. То есть лечащие врачи были, но они были нужны для того, чтобы собирать консультантов на консилиум. Поэтому отец многократно поступал туда с оценкой здоровья на тройку с минусом, а выходил на тройку с плюсом. То есть все, включая и его самого, считали, что вот он пошел на поправку и вот его выписали из больницы. Потом выяснилось, что ему, оказывается, предлагали ехать в Швейцарию лечить его легкие, ему можно было вырезать одно обызвествленное легкое с тем, чтобы второе хотя бы работало свободно. То есть были варианты продления его жизни на 5-7-10 лет. Ничего этого не было сделано. Регулярно собирались консилиумы, в которых каждый предлагал свое решение проблемы. В конечном счете выполняли все, но понемножку. Ни одно из решений не выполнялось радикально. Ну вы же понимаете, что понемножку нельзя сделать операцию или понемножку нельзя поехать в Швейцарию. Поэтому радикальные вещи не делались, а делалось что-то для улучшения состояния, и не более того.
Ну и прежде чем закончить медицинскую тему, скажу, что в какой-то момент, когда отцу стало совсем плохо, они нам несколько дней выкручивали руки, требуя, чтобы мы разрешили подключить его к аппарату искусственного дыхания. Мы не разрешили. В этом смысле я — убийца отца, но ведь ни один человек не давал мне гарантии, что это продлит его жизнь. Сейчас ему станет немножечко легче. Но скажите, вы гарантируете, что это подключение даст ему шанс выздороветь? Встать на ноги? Когда-нибудь отключить его от этой машины? Я не хотел сделать его безмолвным заложником, глядящим нам в глаза придатком этого аппарата, который жив только до тех пор, пока аппарат работает или пока не ослабеет сердце.
Никто нам таких гарантий не дал, хотя переживали мы сильно. Этот вопрос поставлен был перед Ларисой Алексеевной, женой отца, и передо мной. Мы решили, что мы не можем смотреть ему в глаза, согласившись на это.
Говорят, что кто-то из врачей вылетел из этой больницы после его истории.
Десятого августа, то есть через два дня после нашего разговора, ему сделали откачку из второго легкого. На этот раз сделали ее не так хорошо, как первую: задели какой-то кровеносный сосуд, началась закупорка легкого, на фоне этого началось новое воспаление, и практически он стал умирать.
Он умирал с 10-го по 28-е, то есть 18 дней. Спустя 10 дней, то есть где-то числа 20-го, меня вызвали в Москву. Я прервал съемки и поехал в Москву, где и оставался до 4-го или 5 сентября, то есть до того, как вся эта история кончилась.
Приехал в Москву, поехал в больницу, отец меня узнал, узнал как-то вполглаза, вполслова. Он был тяжелый, раздавленный и уже почти не живой.
За эти дни прошло несколько консилиумов. В частности, наконец, пригласили швейцарских врачей. Эти врачи предложили лечение рискованное, но действенное. Сильный гормональный удар, который мог вывести его из этого состояния. Наши не согласились, но не предложили ничего другого. В конечном счете гормоны применили, но в пропорции одни к пяти, против того, что предлагали швейцарцы.
Были приняты еще какие-то меры, и все по этому кремлевскому принципу: делать в одну четвертую против того, что предложил каждый из консультантов, что, естественно, снимало вопрос о выздоровлении, потому что выздороветь, если тебя лечат таким способом, невозможно. Никто не хотел на себя брать ответственность. Швейцарцы готовы были взять ответственность на себя. Их спрашивали: "Но он же может от этого умереть?" На что швейцарцы сказали: "Без этого он умрет наверняка". Тем не менее никто на это не пошел, и нам об этом ничего не сказали. Все это я знаю, что называется, постфактум, тогда мы ни на кого не жаловались.
Да, еще важная деталь. Лариса Алексеевна, его жена, с микроинфарктом лежала в другой палате этой же самой ЦКБ. Когда началась вся эта история с отцом, она встала, забыла про все свои болячки, заставила себя забыть и занималась только им. Абсолютно. И не в последнюю очередь это сыграло роль в том, что ее через полтора года не стало.
Ларисе было 50 с небольшим. Отцу было 63 года, 64 не успело исполниться. Я сегодня намного старше отца.
28-го в пять утра позвонили, что отец умер. Симоновское семейство не расположено к публичному выражению своих чувств. Чувства надо выражать сдержанно, поэтому если кто и плакал, то тайком. Не было такого, чтобы мы съехались поплакать вместе. Это я теперь, к старости, стал слезлив.
Семья эта — такая овеществленная биография, потому что один сын и три дочери, и ни один из них в одинаковых родственных отношениях друг с другом не состоит. Я был сыном второй жены отца — Евгении Самойловны Ласкиной. Моя сестра Маша, родившаяся на 11 лет позже меня, была дочерью от третьего брака — с Валентиной Васильевной Серовой. Годом позже Лариса Алексеевна, в это время жена поэта Семена Гудзенко, родила ему дочку Катю. Потом ее удочерил наш отец. Он уже не сделал той ошибки, которую он сделал в свое время с Толей Серовым, которого он не усыновил. Он удочерил Катьку, очень любил ее, и Катя до сих пор — главный хранитель отцовских заветов, и не только заветов, но и чистоты отцовских риз и сомкнутости отцовских рядов.
И наконец, в 57-м году, в феврале, родилась дочка Саня, совместная дочка Ларисы Алексеевны и Константина Михайловича. То есть мы все находились в разной системе семейных связей. Мне в те дни 40, Маше и Кате — чуть за 30, а Сашке — младшей, всего 22.
Мы съехались утром 28 августа 1979 года. Официальной публикации еще не было. Официальная публикация задержалась на целых три дня в связи с тем, что надо было обеспечить подписание некролога в правильно установленном порядке. Кого-то из высокопоставленных не было в наличии. Кто-то, по-моему Брежнев, находился не в том состоянии или не в том месте, или что-то еще. В общем, до 30 августа некролог не мог появиться, то есть его все время правили, чего-то там меняли, кого-то вычеркивали, кого-то вставляли. Кого хотят видеть из родственников, кто обязателен по иерархии ценностей от Союза писателей, где должны быть секретари, кто подписывает как секретарь, а кто как член ЦК, то есть это бесконечный чудовищный труд, который брал на себя, не знаю, Орготдел ЦК, наверное, который в то время еще был в полной силе, и соответственно это было дело, на которое мы никак не могли влиять.
Нас собрал Марк Александрович Келерман — юрист отца, числившийся его литературным секретарем — персонаж интереснейший, человек, прошедший войну, награжденный орденами и медалями, бывший организатор ВААПа, Всероссийского агентства по охране авторских прав. Главный его юрист, когда оно было еще на Лаврушинском переулке, в знаменитом писательском доме, в подвале оно размещалось. Там у отца был и счет, куда он время от времени выписывал, в том числе и мне, чеки на предъявителя. У него была чековая книжка на предъявителя, где можно было выписать не знаю сколько денег. Ты мог прийти просто с этим чеком, и тебе сразу его оплачивали.
Марка из ВААПа уволили в связи с отъездом его дочки Гали в Израиль, и отец пригласил его работать у себя — не побоялся. С дочкой я знаком, она носит сейчас фамилию Аккерман и работает журналисткой в Париже, переводчицей с русского языка.
Марк нас собрал и ознакомил с отцовым завещанием. Выяснилось, что отец не только ощущал, что помирает, но и к этому готовился. И не только мне он неоднократно повторял, что единственное, что может сделать человек уходящий для людей остающихся,— это оставить им как можно меньше вопросов.
Завещание отца было подробным, включало в себя все, вплоть до состава комиссии по литературному наследию. Все наличное имущество, естественно, оставлялось жене — квартира и дача. Деньги за литературные произведения распределялись достаточно разумно: 50 процентов — вдове и остальные 50 процентов вровень делились между четырьмя детьми.
Единственное имущество, которым он распорядился экзотически,— рабочий кабинет вместе с содержимым, после окончательной передачи архива в ЦГАЛИ, со всеми имевшимися там предметами, библиотекой и т.д. тоже передавался в ЦГАЛИ и должен был, хотя этого там не было написано, превратиться в кабинет по изучению творчества Симонова, как отдельное подразделение ЦГАЛИ.
Вход в отцову квартиру был через единственный подъезд с внешней стороны дома, все остальные расположены с внутренней стороны.
В этой квартире мы и собрались, чтобы выслушать завещание Симонова. Про распределение всяких литературных дел я сказал, про распределение всяких материальных дел я сказал. Никакой идеологии, оно было абсолютно деловым. Единственное, необычное: он просил тело сжечь и прах развеять в поле под Могилевом, на том самом поле, которое мы знали по его литературе и не знали по географии.
Буйническое поле, понятно, что под Могилевом, понятно, что надо туда ехать, но где это поле, мы не знали, знали, что это — то самое поле, на котором Симонов встретился с Кутеповым, и то самое поле, на котором в романе "Живые и мертвые" Серпилин встретился с Синцовым, то есть литературно семья Симонова была лучше образованна, чем географически.
Выяснилось, что это свое желание он не только записал в завещании, но и несколько раз повторял разным членам семьи и не только им. Это слышал от него Лазарь Ильич Лазарев, который в последние годы был главным его приближенным, как первый читатель, как первый критик, как друг, как постоянный консультант.
Так что никакого шока не было и экзотики в этом не было, мы это воспринимали как приказ, не более того, но и не менее. И я слышал это от отца, так, между прочим, примерно в таком контексте, что скучно лежать на Новодевичьем, какая-то в этом есть подчиненность. Выяснилось, что таким примерно образом он успел изложить это нескольким членам семьи, поэтому и удивления это не вызвало.
Надо было обдумать, что и как делать. Поскольку повлиять на быстрое появление некролога и его публикацию мы не могли, то надо было думать, как действовать потом... Тут возникало огромное количество технических проблем.
Видимо, отец нас приучил к тому, что в каких-то вещах он совершает поступки нестандартные, и мы это принимали как данность. Кроме того, думаю, что влияние его на нас, особенно применительно к его собственной жизни, было настолько сильным, он настолько всегда сам принимал решения, что даже тот, кому показалось это экзотичным, помалкивал.
Хотя мы сразу понимали, что это будет не так просто сделать. Но сомнений в том, что мы это сделаем, не возникло, не до того было, и даже думать, как на это посмотрят, не хотелось.
Возникли другие проблемы. Проблему организации похорон с нас как бы снимали, но с нами все-таки отчасти советовались, тем более что в завещании были сказаны две вещи по похоронам. Чтобы доступ к телу был открыт в Центральном доме литераторов, чтобы, не дай бог, в Колонный зал его не вывезли, и устроить открытые поминки, то есть накрыть стол в ЦДЛ, человек на 600, кто придет, тот придет: никого не звать и никому не отказывать.
Следующая проблема: естественно, похороны по первому разряду, будут нести на красных подушках все ордена. Где ордена? Вот ордена. А где звезда Героя Социалистического Труда? Нет звезды Героя. Надо искать, где звезда. И нет ордена Красной Звезды. С орденом Красной Звезды оказалось просто: Марк сказал: "Если не найдем, я принесу свой. Ордена же не забирают, ордена остаются у семьи, поэтому я принесу, а потом заберу. А звезду надо искать". Сутки искали и не нашли. И тогда мне было дано задание взять у кого-нибудь на поноску звезду Героя Социалистического Труда.
В качестве "бронепоезда на запасном пути" в этом участвовала моя мама — человек... ну, в общем, расскажу подробней. Моими любовью и уважением к себе отец обязан моей матери, потому что мать, какие бы у нее ни были сложные отношения с отцом, всегда считала, что у сына должен оставаться отец. И все проблемы отцовского характера в период военный и послевоенный, обстоятельств, образа жизни каким-то образом мать спускала на тормозах. Мать была буфером, который принимал на себя мое ощущение неприятия, а заодно многое мне объяснял про отца и одновременно внушал мне по отношению к отцу чувство благодарности и привязанности. Поэтому когда отец мною заинтересовался, в мои уже лет 15, то ему, в общем, достался очень податливый человеческий материал, то есть я не был в оппозиции к отцу, я не считал, что был им обижен, не считал, что был им обойден. Хотя все это в 15 лет было совсем не так просто. Но я всегда чувствовал себя сыном Симонова и без напряга сохранял эту фамилию.
В 52-м, наверное, году мы с мамой жили на Зубовском бульваре, на этом месте сейчас стоит Счетная палата. Там стоял наш двухэтажный флигель, построенный когда-то дедом. Ну не самим дедом, а он был пайщиком, и одна квартира принадлежала ему. Когда деда выслали, а он был нэпманом и высылали его трижды, то эту квартиру уплотнили. У мамы отобрали две комнаты, а одну оставили. Дом был построен из материалов, сворованных при строительстве большого соседнего дома, поэтому отделочные материалы были первоклассные, а несущие материалы были дерьмовые.
Поэтому на втором этаже, где мы жили, просела центральная балка. При этом не высыпалась ни одна паркетина, которой был покрыт пол. Но просело настолько, что в нашей комнате, а у нас была большая комната, метров 26-28, разница уровней пола была в полметра. А в другой половине квартиры была разница в 70 сантиметров, то есть к сортиру, например, в пьяном виде забраться мог не каждый.
Мы жили в этой комнате, и именно туда мать пригласила отца на разговор, когда собиралась ехать в первый раз в Воркуту. В Воркуте, в лагере, сидела моя тетка, Софья Самойловна. И это то, что я помню. Когда она вызвала отца, была ночь, и отец приехал. Это был год 52-й или даже 53-й, отец был в расцвете. Это принципиально важно. Существует известное заблуждение, что, когда Симонов был на самых высоких постах, он был в самой блестящей литературной форме. Чистая неправда! Все вранье! Чем выше был его пост, тем хуже он в это время писал. Мало того, тем больше он писал не то. Это отдельный разговор, не хочу сейчас в него углубляться.
Мать вполне допускала, что, поскольку она едет в лагерь и хотя она едет на свидание, у нее есть определенные шансы не вернуться, сразу или скоро... А не повидаться она уже больше не могла, душевно они не могли друг без друга.
Так и слышу вопрос: как это "не вернуться"? Ну как-как: советская власть, повсеместное и всесильное НКВД. Сталин — в Кремле. Она едет повидаться с сестрой. Но, между прочим, официальных свиданий-то не было. Это надо было оказаться там, найти возможность и т.д.
Короче говоря, мать вызвала отца и считала, что я сплю. И я официально спал, но все слышал. Разговор был буквально следующий: "Если вдруг я не вернусь, то прошу, Костя, чтобы вы с Валей не забирали Алешку из семьи его бабушки. То есть сын должен остаться с бабушкой и с дедом, не переезжая никуда. Здесь у него есть семья. Здесь у него есть дом". Бабушка, дедушка — это родители мамы. И отец дал ей это обещание. Мать поехала, благополучно вернулась, и весь разговор забылся, но я его помню по сию пору. Почти дословно.
Мать, в общем, относилась к отцу снисходительно. Она его ценила, считала человеком чрезвычайно талантливым, но при этом совершенно сорвавшимся с колков в этот период времени. Есть тому документальные свидетельства, письма к сестре в лагерь, когда она рассказывает, как пытается привлечь отца к проблеме освобождения своей сестры и где она пишет: ты не представляешь себе, что Костя совершенно не похож на того Костю, которого мы с тобой знали когда-то. Он абсолютно литературный чиновник со всеми вытекающими отсюда последствиями. В нем почти ничего не осталось от Кости прежнего. Вот это то, чего она мне не говорила. Вот это то, от чего она меня упасала. То есть для меня отец сохранялся. Живущий отдельно, живущий в другой семье, живущий другими интересами, не имеющий серьезного времени на то, чтобы мною заниматься, но отец.
Почему я вспомнил о матери? Мать напрягла свою подругу Мирэль Шагинян, которая попросила свою маму, Мариэтту Сергеевну, дать мне на два дня звезду Героя Социалистического Труда. И как Мирэль поняла, Мариэтта Сергеевна сказала: "Пусть зайдет". Я зашел, благо, что она жила тоже на "Аэропорте". Мирель — художница, большая приятельница моей мамы, ее партнерша по преферансу. Я пришел к старухе Шагинян, но за полчаса до момента, когда я пришел, что-то ей взбрело в голову, поэтому Мариэтта Сергеевна — она же глухая была — встретила меня взволнованным криком: "Я не могу дать вам этой медали, я должна для этого попросить разрешения у секретаря нашей партийной организации. Я сейчас буду писать это заявление".
Я сказал: "Мариэтта Сергеевна, не надо ничего писать. Ну нет, так нет, о чем вы говорите?" Когда Мирэль выяснила, как меня подвела ее мама, она была очень огорчена и обратилась к другу своей семьи — Куприянову, который "Ку" из Кукрыниксов. Он сказал: "Конечно, о чем разговор". Я приехал к старику Куприянову и без всякой расписки взял эту медаль.
Говорят, что это плохая примета, но хуже того, что произошло, ничего не могло произойти. Когда мы вернулись с похорон, сели и посмотрели друг на друга уже более спокойными, не такими возбужденными глазами, мы вдруг поняли, что орденом Красной Звезды его наградили мы, что Красной Звезды у него никогда не было. Что просто в панике нам показалось. Так что мы его похоронили с чужим орденом... Этого никто, кроме нас, не заметил, естественно, и про Куприянова тоже никто не узнал. Но саму эпопею с этими наградами стоит упомянуть.
Похороны были в Центральном доме литераторов. Вышел некролог, и 31 августа были объявлены похороны. Гражданская панихида. Вокруг гроба на подушечках лежали эти ордена, потом их выносили на красных подушках, потом их упаковывали. Потом на Донском кладбище, где его сжигали, несли те же ордена, их положили, потом его сожгли, потом... и все это время мне приходилось следить, чтобы куприяновскую звезду не национализировали.
А что до кремации, так наше атеистическое правительство не было еще так обременено православными ценностями, поэтому все прошло нормально. Единственное, в конце некролога было написано: "О дне захоронения праха на Новодевичьем кладбище будет сообщено особо". Вот так кончался некролог. Именно на Новодевичьем, тут нас никто не спрашивал, как говорится, это все определяли в ЦК.
Оставалось выполнить завещание. Важно было только не разболтать. Мы ничего не боялись, но понимали, что, если это заранее выскочит, тут могут быть неожиданности: человек умер, человек официальный. Мы же пытались сделать нечто, что совершенно эту официальность перечеркивало. Оставалось узнать, где находится Буйническое поле, и не проболтаться. В Москве единственным человеком, который знал, был Евгений Захарович Воробьев, ездивший с отцом по Белоруссии, воевавший в Белоруссии, но человек, к которому не было стопроцентного доверия. Не могу объяснить, почему. Ничего дурного про него сказать не могу и не хочу. Но он в нашей афере участия не принимал. Поэтому было решено по дороге заехать в Кричев, к директору тамошнего музея, с которым отец был знаком.
Мы приняли официальную версию, что семья хочет поехать по местам отцовской молодости, по местам отцовской войны, доехать от Москвы до Могилева, заказав в Могилеве гостиницу.
Поехали мы на двух машинах 3 сентября. Положили урну в какую-то коробку, поставили в багажник и поехали. Но даже фронтовой водитель отца Ларисы, генерала армии Жадова, не знал, что у него в багажнике лежит.
Мы позвонили в Могилев в горком партии и попросили заказать нам гостиницу, несколько номеров, потому что семья хочет... ну, вы уже слышали официальную версию... Кстати, в те времена получить номер в гостинице можно было лучше всего через горком. И попросили найти военкома города Могилева, мы не знали еще его фамилии. Мы могли бы его взять в качестве гида, чтобы проехать по местам отцовской войны.
Доехали мы до Кричева. Нас действительно ждал директор тамошнего музея, который был очень рад, что он чем-то может быть полезен. Он не знал, где это поле, но знал, что военкома фамилия Тихонов и как его найти в Могилеве. Когда мы приехали из Кричева в Могилев, было часов семь вечера. Солнце стояло высоко первые дни сентября, еще было не темно. Поехали. Нашли Тихонова. Тихонов сел в свою "Волгу", и мы поехали на поле. Сегодня это практически окраина Могилева. Тогда от троллейбусного круга мы ехали километра полтора.
Поле, через которое была проложена дорога к нефтебазе, оно было этой дорогой разделено примерно по тому месту, где раньше проходила линия обороны кутеповского полка. Вот это все нам объяснил Тихонов. Показал, где стояла будка Хорышева — командира одной из рот кутеповского полка. Показал, где, примерно, стояли описанные Симоновым 39 подбитых немецких танков и бронемашин, которые снимал Трошкин.
Мы остановились, открыли багажник, достали урну. Урну отдали мне, и все пошли за мной. Я шел по стерне, по дальнюю от Могилева сторону той дороги, которая вела к нефтебазе, горстями вынимал из урны прах и развеивал его. Железной дороги не видно, потому что она за посадками. И с той стороны из-за посадок подымался красный в полнеба закат. Солнца уже не было. Он был такой красный, будто на ту сторону неба вывесили тысячи знамен. Дождь, который шел целый день, вырубился разом, как только мы вышли на поле.
Мы, естественно, не наблюдали, кто что делает, а занимались тем, чем собирались заниматься. Я прямо рукой механически залезал в эту урну, и, заткнув куда-то все эмоции, сеял пепел отца. Состояние было трезвое и полуобморочное одновременно. Шел по стерне. Там какие-то сельскохозяйственные работы прошли. Как выяснилось, поле в это время принадлежало сельскохозяйственной школе, которая находилась по соседству.
Когда удрал Тихонов, когда он съездил позвонить, я этого не знаю. Никто тогда ни его исчезновения, ни его нового появления не заметил. С этого момента секрет Полишинеля перестал быть секретом. Началось кручение других колес. Из горкома Могилева позвонили в ЦК Белоруссии. В белорусском ЦК всполошились, позвонили, видимо, Зимянину, поскольку он был главный по идеологии и был бывший белорусский секретарь со всеми вытекающими оттуда последствиями.
Это мы узнаем позднее. Я иду по стерне вдоль дороги, развеиваю прах. Девчонки идут за мной, как ассистенты при знамени. Прах такой бело-серый, мягкий. Действительно прах. Его довольно много, хватило, наверное, метров на 150. Дальше его уносил ветер. Он в этот день дул в сторону шоссе. А тем временем кто-то накрыл двумя скатерками радиаторы машин, разлили водку в приготовленные рюмки, выпили по сто грамм и поехали в Могилев, в гостиницу, где нам были заказаны номера.
Никто ничего специально не скрывал, потому что с того момента, как мы выехали, мы поняли, что нас уже не остановят. Это было бы уже глупо. Но, во всяком случае, до Кричева мы старались вообще ничего никому не говорить. Мы понимали, что могут остановить. И вот тут никакие его завещания нас охранить не могли. Могли быть проблемы.
Сообщение: 2863
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 24.11.15 03:34. Заголовок: Окончание. За то вр..
Окончание.
За то время, что мы рассыпали прах и остограммливались, они сообщились с ЦК и сообщились с Москвой. Им сказали: "Принять, а мы пока будем думать". Надо отдать им должное, что у многих из них это все сопровождалось искренней печалью по умершему Симонову. Думаю, что тут еще примешалось чувство патриотизма, люди приехали из Москвы только для того, чтобы прах над нашей могилевской землей развеять.
Когда мы приехали, в гостинице находилось человек восемь партийных деятелей из Могилева, которые уже принимали эту историю с рассыпанием праха как нечто не выходящее из ряда вон, странное, но сделанное. Ну приехали родственники, развеяли прах. Что теперь делать? Мы были совершенно измочаленные, поужинали, разбрелись по номерам. На следующий день съездили еще раз на это поле и уехали домой. К тому времени, как мы добрались до Москвы, был звонок: Ларису Алексеевну и меня приглашали в ЦК к Зимянину с тем, чтобы обсудить, "как забыть о последствиях нашего поступка". Это мы уже придумали такую формулировку.
И на следующий день мы с Ларисой пошли в ЦК. Да, мы еще собрали семейный совет, что просить. Договорились. Собственно, мы и были приглашены, чтобы обсудить вопрос, как увековечить память знаменитого советского писателя. Вопрос о развеивании праха не поднимался Зимяниным вообще. Он только спросил: "Это было завещание Константина Михайловича?" Мы сказали: "Да". Он не спросил: "Почему вы никому ничего не сказали?" Задавать этот вопрос было бы бессмысленно, потому что надо было вступать в объяснения, мы бы объяснили, почему. Он бы нас как бы должен был не понять. Было очень разумно это сделано, очень мягко.
Просили о нескольких вещах. Добавить два тома к собранию сочинений. К тому времени вышел только первый том — стихи, самим отцом сложенный. Должно было выйти еще девять, но мы заранее поставили вопрос об 11-м и 12-м томе, потому что ни статьи, ни письма в 10 томов не умещались. Поставлен был вопрос о мемориальной доске, еще не ставился вопрос, где, на кабинете или на подъезде, это было позже. Формирование комиссии по литературному наследству — тут проблем не было, потому что состав комиссии был перечислен отцом. Плюс пароход, плюс улица в Могилеве и улица в Москве.
Все предложения были приняты. Одна деталь. Тогда еще не возникла идея поставить на Буйническом поле камень. Я не помню, как она возникла. Со мной ее не обсуждали. Лариса решила ставить камень. Идею эту реализовали очень быстро. Я думаю, что из желания приезжать не просто в пустоту поля, а к чему-то конкретному привязать память. Здесь, на этом поле уже стояла мемориальная стела романовской дивизии: "Здесь стояла насмерть дивизия под командованием генерала Романова, которая остановила на несколько суток двигавшиеся немецкие полчища". Черная, достаточно грубая стела. Потом появился симоновский камень у дороги, не там, где развеян прах, ближе к городу. Одно от другого на расстоянии метров 200. Зато как бы единый ансамбль. Это не требовало железной географической привязки, потому что частицы праха оттуда сюда могли занестись ветром, так что он на месте...
Камень помогли вывезти из Карелии военные. Лариса сама туда ездила, камень она выбирала, на военном тягаче его привезли. Потом молодой архитектор Паша Андреев его там поставил. На камне выбито факсимиле "Константин Симонов" — это с фронта, а с тыла поставлена такая не доска, а медная табличка, на которой написано: "Всю жизнь он помнил это поле боя и здесь завещал развеять свой прах".
Но это я забежал вперед. Никаких сообщений ни о нашей поездке, ни о том, что прах развеян, нигде ни под каким видом не появлялось. Мы этого не скрывали, говорили, но никаких официальных сообщений об этом не было.
Спустя восемь месяцев примерно появился камень. Как только появился камень, туда поехал Василий Песков, который сделал знаменитую фотографию: камень, поле, осень, лошадь, там, где-то по фону ходит, и написал большую статью, которая в течение еще полугода не могла пробиться в печать. Спустя примерно год с чем-то она появилась в печати, и только тогда узнали, что на самом деле произошло.
Конечно, у Ларисы Алексеевны были какие-то переговоры с ЦК, потому что надо было согласовать возможность установки камня. Это все было без меня. Мне сейчас кажется, что это прошло без всякого напряжения, они охотно пошли на то, чтобы установить этот камень. И не случайно камень сейчас входит в число главных меморий, связанных с Великой Отечественной войной в Могилеве. Они там часовню построили, пушки, танки установили. Слава богу, на заметном расстоянии от камня. Но это было уже в другую эпоху, а тогда в 79-80-е поражало полное забвение этого факта. Вы поступили, как вы считаете нужным, мы поступаем, как мы считаем нужным. Все. И на много лет возникла ситуация, когда к нам обращаются: "Где на Новодевичьем кладбище могила Симонова? Ну хоть что-то там похоронено? Что-то там есть?"
Последнее из стихотворений в составленном им первом томе собрания сочинений звучит:
Все было страшно и не страшно, Казалось бы, не там, так тут. Неужто, наконец, так важно, Где три аршина нам дадут?
На том ли знаменито тесном, Где клином тот и этот свет, Где требуются, как известно, Звонки и письма в Моссовет.
Родным и близким так некстати Тот бой за смертью по пятам. На слезы время им оставьте, Скажите им: "Не тут, так там".
Что помогло отцу этим, последним посмертным усилием уйти от официоза? Вот этот свойственный ему дар нестандартного решения и внушенный членам семьи дар верности этому решению. Все.
Сообщение: 2899
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 27.12.15 05:07. Заголовок: Галина, спасибо! С б..
Галина, спасибо! С большим удовольствием посмотрела-послушала. Конечно, Дина Ильинична - удивительно артистичный человек, но за этим блеском - удивительная глубина.
Отправлено: 29.12.15 06:08. Заголовок: Я тоже с удовольстви..
Я тоже с удовольствием посмотрела. Спасибо.
Eugenia пишет:
цитата:
...Интересно, о чем будет ее следующая книга...
Вышла новая книжка Рубиной "Медная шкатулка". Это сборник рассказов, но, к сожалению, только половина новые, а остальные из книги "Окна". Перечитывать Рубину, конечно, тоже приятно, но я надеялась, что все рассказы будут новые.
Сообщение: 2918
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 22.01.16 23:50. Заголовок: Пару слов про вчераш..
Пару слов про вчерашнюю встречу с Людмилой Улицкой.
Проходила эта встреча в библиотеке университета Брандайс (один из самых известных бостонских университетов), причем организаторы, судя по всему, не ожидали, что придет столько народа. В этом зале, который называется Rapaporte Treasure Hall, было приготовлено стульев примерно, как мне показалось, человек на 150, а пришло раза в два больше. А может, и еще больше. Многие сидели на лестнице (им я даже позавидовала, оттуда было хорошо видно) или вообще стояли.
Мы приехали не очень заранее (конец рабочего дня, трафик...), да пока в самом Брандайсе нашли, где эта библиотека, да пока дошли... в общем, в результате, сидели довольно далеко. Оля, я все-таки постеснялась передвинуться со своим стулом вперед (хотя многие так и сделали), так что увидеть Улицкую удавалось, только сильно вытянув шею, проще было просто слушать, как по радио.
Встреча с Улицкой была организавана по случаю выхода английского перевода ее романа "Зеленый шатер" (название перевели, как "The big green tent", на мой взгляд, не очень удачно. Все-таки "палатка", пусть даже большая, и шатер - это не одно и то же), там даже продавалась эта книга. Правда, не знаю, зачем продавать английский вариант в русскоязычной аудитории, но организаторам виднее.
Разговор шел, по большей части, о последних романах писательницы. "Зеленый шатер", "Даниэль Штайн, переводчик" и "Лестница Якова" (я как раз сейчас читаю). И вопросы задавали тоже больше о них же. Разговор был достаточно насыщенный, я честно пыталась запомнить наиболее интересные моменты, но их было слишком много. В связи с романом "Зеленый шатер" говорили о диссидентах, в связи с "Даниэлем Штайном" - о христианстве, о вере вообще, Людмила Евгеньевна рассказала, как она пришла к христианству: сначала заинтересовавшись и увлекшись антпропософией, а потом оттолкнувшись от нее (я честно не понимаю ни того, ни другого, у меня, наверное, просто нет "шишки" религиозности, но чужие верования уважаю). Еще были вопросы о том, как сейчас живется в Москве, о молодежи, о современном российском образовании.
Надо сказать, что глупых вопросов не было, хотя последний вопрос был такой, как будто дама, которая его задала, проспала весь вечер и не слышала ничего, что уже говорилось про книгу "Даниэль Штайн, переводчик" (муж сказал: с дуба рухнула), но зато этим самым она малость взбодрила подуставшую к концу вечера аудиторию. А может, ей так хотелось донести до автора свой вопрос, что она и не слушала, чего там вообще говорилось.
Но вопрос свой донесла, не расплескала. Почему автор так нехорошо написала про поселенцах (имеется в виду - в Израиле, на территориях). Судя по реакции Улицкой, ей этот вопрос задавали не раз и даже в более агрессивной форме, как она сказала: "Какое я имела право вообще о них писать?" - Мне тоже этот момент в книге не очень понравился, но я считаю, что автор в своем произведении - демиург, сам создает свой мир. Такой, каким его себе представляет. У меня к Улицкой тоже есть давняя претензия: зачем она сначала создала в "Казусе Кукоцкого" такой прекрасный мир для Кукоцкого, Елены, Танечки, а потом так жестоко его разрушила, зачем так исковеркала Танечкину судьбу... Но, как говорится, своя рука - владыка. Кому не нравится, пусть пишут "фанфики".
Оля, что-то я иссякла... Может быть, вы добавите? Что вам больше всего понравилось и запомнилось?
Отправлено: 23.01.16 00:35. Заголовок: Оля, я все-таки пост..
цитата:
Оля, я все-таки постеснялась передвинуться со своим стулом вперед (хотя многие так и сделали), так что увидеть Улицкую удавалось, только сильно вытянув шею, проще было просто слушать, как по радио.
Смотреть было особенно нечего, но слышать хотелось бы вблизи, без помех . Мне повезло, знакомые уступили местечко поближе.
Общее впечатление от встречи с Улицкой.
Я соскучилась по такому времяпрепровождению, когда слушаешь мудрого человека, который пространно, но не отвлекаясь на мелочи и громкие имена, размышляет на важные жизненные темы и доносит эти размышления слушателю замечательным русским языком. Живьем! Поэтому, конечно, понравилось.
Для меня эти размышления и составили основную ценность вечера, а не авторское чтение отрывка из "Зеленого Шатра", хотя, наверное, этот кусок восприятия известия о смерти Сталина разными семьями она выбрала не случайно; не конкретика из ее биографии и не обзор ее последней книги, которую я пока не читала, как и "Штайна".
Размышления мне запомнились на тему: - интеллигенция - временное понятие (в отдельно взятой стране и условиях) - взаимодействия меньшинства с большинством во многих аспектах, - осознание индивидуальности, себя и других - образование от 19 века до современности и глобализация, люди перестают быть привязаны к государственным границам в повседневной жизни.
Самая мной нелюбимая тема - это религия, но даже на нее она размышляла очень интересно, чем меня как-то с тематикой примирила. По-моему, многие здесь соскучились по такому времяпрепровождению, которое не всегда заменишь чтением или просмотром того же с экрана.
Женя, Оля, спасибо за рассказ. Рада, что вам понравилась встреча. Согласна с Олей, что умного разговора с интересным человеком не хватает. Сейчас редко на концертах отвечают на вопросы, обычно прочитали-спели и все. Для меня обычно самая интересная часть встреч – это живое общение. Я бы с удовольствием послушала Улицкую, но в Бруклине вчера из-за снегопада встречу отменили. (Очень похоже, что сегодня в Нью-Йорке отменят Быкова с Ефремовым. Так что очень надеюсь на ваши впечатления от концерта в Бостоне. Какое стихотворение Быков написал про Бостон? Про Торонто, Кливленд и Чикаго - я слышала. Какую тему для стиха придумал зал?) Улицкая человек интересный, очень свободный... Послушала несколько ее встреч с читателями. За «Штайна» ей «попало», от представителей почти всех религий, но это ей не мешает всегда высказывать своё мнение. То что касается «Казуса Кукоцкого», кажется, в некоторой степени в этой книге отражена жизнь самой Улицкой. Впрочем, как она рассказывает, все ее книги – это в чём-то о ней или о ее друзьях.
Отправлено: 25.01.16 04:04. Заголовок: Julia pishet: Так чт..
Julia pishet:
цитата:
Так что очень надеюсь на ваши впечатления от концерта в Бостоне. Какое стихотворение Быков написал про Бостон? Про Торонто, Кливленд и Чикаго - я слышала. Какую тему для стиха придумал зал?)
Мне кажется, Бостоном они разочарованы не были - вечер перенесли из Центра Макор, где зал человек на 500, в Джон-Хэнкок-Холл, где больше 1000 человек. Зал был почти заполнен, что редко бывает. И это - несмотря на снегопад, метель, дикий ветер и т.д. Туда еле доехали - всю дорогу 20 миль в час, обратно уже почистили почти все дороги.
Про Бостон стих почти не запомнился, был в самом начале и, по-моему, бесцветный.
Зато две темы подбросили из зала и Быкову обе понравились: выставка Серова и выборы 2018 года. На тему выставки он придумал замечательно, может, опубликует в своих блогах - очень уж здорово. Про тему выборов, по-моему, слабее, но тоже с изюминкой Скрытый текст
предложил нам в кандидаты главу Чечни и прошелся по Трампу.
Общее впечатление от вечера хорошее, но довольно сумбурное. Вроде, и формат огласили и отменные пародии в стиле Твардовского, Маяковского, Васильева, Чуковского и Высоцкого были, но политической сатиры было слишком много, слушалось неодинаково, особенно, когда очень смешные вещи чередовались с очень печальными.
Сильно прозвучал перепев (даже не знаю как назвать, т.к. пародией - рука не поднимается) "Я убит подо Ржевом". Скрытый текст
Предметом сюжета стиха был полковник Буданов, но смысл "свой-чужой, когда страна поставлена с ног на голову".
Много было вещей уже известных из "Поэта-гражданина", так что повторы были менее интересны.
Мне очень понравились все стихи, прочитанные Ефремовым и не относящиеся к политической сатире: Гельмана про отца - Олега Ефремова, обращение к А.И.Райкину в связи с его юбилейным годом.
Ну и личные впечатления приятные: ответили на мою записку оба, что было очень приятно, т.к. на другие почти не отвечали. И книжку мне Быков подписал - так что не зря метель преодолевали!
Отправлено: 25.01.16 05:47. Заголовок: Спасибо, Оля, за рас..
Спасибо, Оля, за рассказ. Раз сказали, если не секрет, что спрашивали и что вам ответили. Стихи про выставку и о призыве Путина прочитала в ФБ. (Игорь, Женя, спасибо.) Еще посмотрела отрывки концерта в Торонто.
Отправлено: 25.01.16 06:55. Заголовок: Ничего особенного не..
Ничего особенного не спрашивала: Ефремова поблагодарила за поздравление Гафту и спросила кто автор - Орлуша. А Быкова попросила прокомментировать его предсказания из "ЖД" и будет ли лекция в Бостоне. Прокомментировал.
Отправлено: 26.01.16 21:52. Заголовок: Оля, да, юбилей Гафт..
Оля, да, юбилей Гафта я смотрела. (Он мне понравился значительно больше, чем юбилей Табакова.) На это выступление Ефремова я тоже обратила внимание. Вполне удачное.
Концерт Быкова-Ефремова в Нью-Йорке все же состоялся. Кто-то добрый выложил его на ЮТ в 18-ти частях.
Сообщение: 2924
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 26.01.16 22:17. Заголовок: Olga пишет: Сильно ..
Olga пишет:
цитата:
Сильно прозвучал перепев (даже не знаю как назвать, т.к. пародией - рука не поднимается) "Я убит подо Ржевом".
Я бы сказала, парафраз. Так бы я этот жанр обозначила... И, конечно, никоим образом не пародия, а похоже, скорее, на пьесы Григория Горина или Леонида Филатова. Они тоже брали известные сюжеты или литературные произведения и создавали что-то свое. А до них этим занимались и Шекспир, и Андерсен, и Лафонтен, и Крылов. И вообще, как широко известно, сюжетов на свете существует всего штук семь. Всё остальное - интерпретации.
Julia пишет:
цитата:
Женя, а вы ходили? Вам что-то запомнилось?
Конечно! Больше всего? Как мы туда добирались! Шучу-шучу. Мне очень понравились быковские экспромты. Творил на глазах!
Я не очень была в курсе формата подобных встреч, так что мне понравились и те "номера" из "Гражданина-Поэта", которые я видела раньше на Ютюбе. А видела я их далеко не все, да кое-что и забылось.
Очень хочется спокойно сесть, сосредоточиться и написать подробно и обстоятельно. Но не получается. Если вечером не будет много народу, может, получится.
Сообщение: 2940
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 12.02.16 04:12. Заголовок: Тут вот небольшое, н..
Тут вот небольшое, но очень приятное интервью с Еленой Минкиной-Тайчер, которое сделала Ольга Бакушинская:
Очень интересно, какой будет ее новая книга... Хотя у нее ведь и "Эффекта Ребиндера" выходили книги, и, как по мне, очень даже неплохие. Во всяком случае, я прочитала всё, что могла найти, с большим удовольствием.
Я очень давно читаю ФБ Бакушинской, и помню ее еще московские филиппики по поводу дам с избыточным весом. Она тогда утверждала, что только лентяйки толстеют и ноют, что не могут похудеть. Но эмиграция - это такой стресс, такой слом всей предыдущей жизни, что... в общем, результат налицо. Надеюсь, со временем Ольга сумеет вернуть былую форму.
Отправлено: 12.02.16 20:41. Заголовок: А по-моему обе Ольга..
А по-моему обе Ольга и Елена выглядят замечательно, и удачный сюжет получился . Я рада за ОБ что она наконец нашла работу по-специальности и желаю ей удачи на этом поприще. Еще нравитсся читать шакшука (она организовала?). Ососбенно перед планируемой поездкой .
Сорри, вырвалось у меня... Я давно Бакушинскую не видела, но хорошо помнила ее еще московские посты.
цитата:
Еще нравитсся читать шакшука (она организовала?).
Да, я тоже с удовольствием читаю. Думаю, что Бакушинская это организаовала, скорее всего, не одна, но получилось очень кстати. Она талантливый человек, прекрасно, что у нее есть работа по специальностии.
цитата:
Ососбенно перед планируемой поездкой
Оля, так вы летите в Израиль? Здорово! А когда? Мы - 31 марта.
Спасибо, Женя. Посмотрела передачу с удовольствием. Эта передача на ФБ была, но там, если сразу не посмотрел - все черная дыра, ничего не найти. Уже несколько передач с Минкиной смотрела, очень приятно ее слушать. Такая позитивная тетенька, всегда о людях отзывается только положительно. Жаль только, что передача такая короткая и о книгах почти не говорили. Я читала, конечно,«Эффект Ребиндера», слушала "Женщина на заданную тему", еще маленькая повесть попалась "Я с тобой,Шуламит" А вот книги "Пройдет сто лет..." и "Всё, что Ты дал мне…" найти не могу, к сожалению. Еще так и не поняла, о какой книге Минкина говорит, что она ее переписывала? Вот здесь нашла, что новая книга называется «Там, где течет молоко и мед». Там написано:
"Новая книга Е. Минкиной-Тайчер включает роман «Там, где течет молоко и мед» и три повести. Все, что говорилось о ее предыдущем романе «Эффект Ребиндера», получившем признание читателей и критики, в полной мере можно отнести и к этой книге. Отмечая «искрометную живость и ощущение прелести жизни, иронию и самоиронию», Е. Крюкова подчеркивает, что автор «умеет не только рассказывать интересные истории (что, конечно, плюс для писателя). Не только веселиться. Не только окунаться в реку чистой лирики. Она еще может — и умеет — раздумывать о жизни и смерти, о времени, и делает это тонко, чутко, нежно прикасаясь к самому больному и сокровенному, что несет нам, людям, неумолимый ход времени». (Еще бы знать кто такая Крюкова.) Ну, если найду в сети новую книгу, обязательно почитаю.
Бакушинскую живьем тоже любопытно было увидеть... Скрытый текст
Лицо-то как раз нормально, а вот... На самом деле одежда у нее неудачная.
Ого, все летят в Израиль. Рада за вас, конечно, но завидую... Тоже хочу.
Отправлено: 14.02.16 01:51. Заголовок: Бакушинскую не перен..
Бакушинскую (сорри) не переношу никак - премерзейшая личность на мой взгляд . Да и бог с ней. А вот Минкина-Тайчер очень даже понравилась! Прочитав "Эффект-Ребиндера", я представляла ее, скорее, несколько чопорной тетушкой, а оказалось вовсе даже нет - очень приятная, доброжелательная, позитивная. Даже не знала, что она врач. С удовольствием почитала бы про этот итальянский госпиталь с монашками. "Эффект" мне, конечно, понравился, правда, я слегка запуталась там во всех этих Кирах-Катях. Но судьбы, конечно, у людей бывают просто страшные.. Действительно несколько напоминает Улицкую - по-моему, где-то здесь я об этом читала. В нашей библиотеке этой книги не было, но в моем доступе теперь довольно богатая библиотека Миннесотского университета, откуда ребенок привозитт нам с мамой книжки. Хотя и там есть не все, но все-таки гораздо больше, и там нормально работает он-лайн поиск, все каталогизировано, как и должно быть в нормальной библиотеке. Так же мы и к рубинской "Канарейке" приобщились. 3-го тома там не было, к сожалению, так что его я просто скачала из и-нета. Бесплатными сейчас остались (кроме классики), видимо, только ознакомительные отрывки, но за довольно умеренную плату (что-то около 5 баксов за том) можно скачать книгу в любой версии (я по прежнему предпочитаю бумажную). Это и раньше можно было, конечно, но меня всегда напрягал факт, что надо давать номер своей кредитки. А тут я заплатила через PayPal - вроде бы, это гораздо безопаснее, так как непосредственный вендор твоей карты не видит. Отцу так книжки скачиваю, что он заказывает мне, вот только что скачала "Бабий Яр" Кузнецова.
Сообщение: 2942
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 14.02.16 03:22. Заголовок: Julia пишет: Посмотр..
Julia пишет:
цитата:
Посмотрела передачу с удовольствием. Эта передача на ФБ была, но там, если сразу не посмотрел - все черная дыра, ничего не найти.
Это точно. Даже на своей странице. Пока докрутишь... Но я как открыла ссылку, которая была в ленте у Бакушинской, так и не закрывала (хотя к себе забрала). И вот только позавчера добралась посмотреть-послушать.
цитата:
Уже несколько передач с Минкиной смотрела, очень приятно ее слушать. Такая позитивная тетенька, всегда о людях отзывается только положительно.
Да, от нее просто идет волна позитива.
цитата:
Жаль только, что передача такая короткая и о книгах почти не говорили.
Может, это у них пристрелка такая была, а потом еще чего-нить сделают.
цитата:
Я читала, конечно,«Эффект Ребиндера», слушала "Женщина на заданную тему", еще маленькая повесть попалась "Я с тобой, Шуламит". А вот книги "Пройдет сто лет..." и "Всё, что Ты дал мне…" найти не могу, к сожалению. Еще так и не поняла, о какой книге Минкина говорит, что она ее переписывала?
Самое смешное, что она мне даже сама написала в чьей-то ленте-то на ФБ, мол, эту книжку и не ищите, я ее все равно переписываю! Но я забыла, о какой книге мы говорили. Скорее всего, думаю, это "Женщина на заданную тему", потому что я сейчас посмотрела в нашем каталоге, и раз ее там нет, мне ее бы пришлось заказывать по МБА. Об этом и шла речь: мол, книги в моей библиотеке нет, придется заказывать.
цитата:
Вот здесь нашла, что новая книга называется «Там, где течет молоко и мед».
...Оказывается, в нашем "Петрополе" уже есть. Заказала.
Сообщение: 2943
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 14.02.16 03:27. Заголовок: Элен пишет: Даже не ..
Элен пишет:
цитата:
Даже не знала, что она врач. С удовольствием почитала бы про этот итальянский госпиталь с монашками.
Она писала об этом в одной из своих книг. То ли в "Пройдет сто лет", то ли "Всё, что Ты дал мне". В каждой из них несколько рассказов и повестей.
Элен пишет:
цитата:
В нашей библиотеке этой книги не было, но в моем доступе теперь довольно богатая библиотека Миннесотского университета, откуда ребенок привозитт нам с мамой книжки.
Поздравляю! Иметь доступ к хорошей библиотеке - это счастье. И что, Миша часто приезжает домой и привозит вам книжки? Или им книги выдают на длительный срок? У нас студентам - 28 дней, но можно пять раз продлевать.
Поздравляю! Иметь доступ к хорошей библиотеке - это счастье.
Да, конечно. Правда, я не сильно жалуюсь и на нашу местную - мы из нее прочитали несколько сотен книг, и фонды у них время от времени обновляются. Сначала читает мама (если книга мне неизвестна) и выносит вердикт. У мамы времени все же побольше, чем у меня. Потом уже я. У папы возле библиотеки курсы английского. Он мне пишет список, что ему нужно, я потом на обеде иду и беру. Все при чтении, в общем. Я никогда еще в жизни так много не читала, как сейчас - то времени не было, то по профессии, то по языку.
Eugenia пишет:
цитата:
И что, Миша часто приезжает домой и привозит вам книжки? Или им книги выдают на длительный срок? У нас студентам - 28 дней, но можно пять раз продлевать.
Дважды уже - на ваше Благодарение (правда, тогда они приезжал всего на 4 дня и мы мало что успели прочитать, но он эти книги не сдал, а просто продлевал и снова привез зимой), и на зимние каникулы (почти месяц) - вот тут мы уже оторвались - Рубина, Минкина-Тайчер и Вильмонт (хотя после этих серьезных тетушек фанфики последней как-то не пошли). Брали с собой на Кубу, читали там вечерами, в самолете и в аэропорту. Уже подготовила списочек на весенние каникулы, будет дома 10 дней, что-то успеем. А на лето, наверно, им не дадут - все же 3.5 месяца каникулы.
Сообщение: 2994
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.04.16 16:42. Заголовок: Текст не новый, но о..
Текст не новый, но оказался мне настолько созвучным, что не могу не поделиться6 Принцип чтения. Виктор Шендерович: «Если сам не заплачешь, то и читатель тоже останется равнодушным»
Многие из тех, кто застал золотые годы телеканала НТВ, до сих пор скучают по программам «Куклы», «Итого». К счастью, читать имевшего непосредственное отношение к тем передачам, писателя, публициста Виктора Шендеровича можно и сегодня.
Разговор с нашим героем про книги оказался одним из самых длинных и подробных за всю историю «Принципа чтения». Виктор Шендерович рассказал и о русской литературе, естественной и необходимой как воздух, предложил считать Пушкина «скрепой», признался, что рэтлендианец, вспомнил о своем шекспироведческом открытии, объяснил обаяние Довлатова, поведал, почему писателям нельзя читать. И это далеко не все.
— Первые книжки в моей жизни — они, естественно, появились от родителей. От них же у меня ощущение «сверхценности» книги, чувство: это лучшее, что есть на белом свете!
В детстве мне нравилось болеть: лежишь с температурой, а тебе читают вслух хорошие книги.
Когда мне было лет 10, я прочел «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Конечно, до этого тоже были книги — Пушкин и все остальное, как и полагается. Но первое, что я по-настоящему помню, это именно «Повесть о Ходже Насреддине». Это был первый случай, когда появилось сладкое ощущение: выдуманное становится важнее всего остального на свете, и ты начинаешь жить внутри книги. Потом, при встрече с хорошей литературой, оно повторялось. До сих пор для меня это главный критерий настоящей художественной литературы. У Довлатова об этом сказано: «Самая большая трагедия моей жизни — смерть Анны Карениной». И всякий человек с читательским опытом, он, конечно, помнит похожие случаи. У меня такое было с «Мастером и Маргаритой», с «Фаустом», с Маркесом… Счастливое наркотическое читательское состояние. Но первый раз я погрузился в него с «Повестью о Ходже Насреддине».
Потом были разные авторы. Что интересно, Пушкин в этом списке не первый. Воздуха, которым ты дышишь, не замечаешь. Пушкин всегда был вокруг, поэтому его присутствие не фиксируется. Сказки, другие произведения… Так или иначе, он присутствовал и присутствует всегда.
У меня был период серьезного увлечения драматургией Пушкина. «Маленькие трагедии», «Бориса Годунова» я до сих пор помню близко к тексту.
Из «Маленьких трагедий» «Моцарта и Сальери» знаю наизусть. Так получилось, специально я не учил. Хорошо помню момент, когда я обнаружил, что помню текст. 1976 год, студентов тогда посылали «на картошку». Я становился на карачки на борозду и шел по ней, собирая картошку. И заметил, что если читать неспешно вслух «Моцарта и Сальери», то текста хватает до конца борозды. Оказалось, я знаю его полностью.
Прозу Пушкина и его поздние стихи я уже гораздо позже почувствовал. Но Пушкин сопровождает нас так или иначе постоянно. Когда ищут национальную идею, объединяющую россиян, я думаю, какая глупость искать то, что лежит на поверхности. Пушкин нас объединяет! Знание его текстов и есть примета принадлежности к русской культуре. Русский человек это не тот, у кого есть российский паспорт, он есть и у Жерара Депардье, и у Рамзана Кадырова, хотя ни тот, ни другой не являются русскими людьми по культуре (я сейчас только о ней говорю). Если ты даешь отзыв на пароль «Мороз и солнце», отвечаешь «День чудесный», то ты прошел первую ступень экзамена. На второй должен продолжить строчку позатейливее. Еще на какой-то ступени нужно назвать сестер Лариных по именам. Если делаешь это не задумываясь, то ты русский человек. Мне кажется, такая идентификация очень точна. Обидно, что такие простые вещи нами не осознаны. Мы постоянно ищем какие-то скрепы. То православие в самом чудовищном, византийском виде. То Сталин. А Пушкин почему-то не скрепа. Это странно и досадно, он действительно скрепа. Если что-то может связать меня и, возьмем противоположности — Проханова, ультралиберала Борового, ультраконсерватора Дугина, то все, надеюсь, продолжат строку «Мороз и солнце…». И уже есть общий знаменатель. Дальше — договариваться о подробностях.
***
Продолжу о своих читательских пристрастиях. В старших классах и в институте я был страшным фанатом Шекспира. Пять его главных трагедий («Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Отелло») знал близко к тексту. И для меня это был некоторый воздух. Я до сих пор свободно внутри них ориентируюсь, люблю их, и это меня во многом сформировало. У меня нет гуманитарного образования. Институт культуры не считается, там можно было хорошо провести время. А вот Шекспир, прочитанный внимательно, с огромным количеством примечаний, в разных переводах, с большим интересом — это другое дело. Я не думаю, что много людей прочли все 37 пьес Шекспира. Часть из них я прочел один раз и к ним не возвращался. Но есть те, к которым надо обращаться снова. Для меня это была важная часть жизни.
В Шекспире есть загадка. Признаюсь, я — рэтлендианец. Принадлежу к той замкнутой касте людей, которая считает, что все написал не Шекспир, а граф Рэтленд. Мне кажется совершенно невозможным, чтобы это сочинил тот человек, которому тексты приписывают. Длинная тема, любой желающий узнать подробности может прочитать книгу Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса».
То, что сама фигура Шекспира как автора этих пьес очень подозрительна — об этом говорилось давно. Марк Твен называл его «самым великим из никогда не существовавших драматургов». Анна Ахматова смеялась над версией, что все написал Шекспир. Скажу только самые очевидные вещи. Он был необразованным человеком. Первым грамотным в их семье стал его зять. Автор пьес же знал 8 языков. Не осталось ни одной рукописи Шекспира. Вся его биография прослежена. С 18 лет, когда он покинул Стратфорд, вся его жизнь прошла в Лондоне. Шекспир никуда не выезжал, не видел никакой Италии. Потом, в 1612 году он внезапно вернулся из Лондона в Стратфорд, замолчал, больше не написал ни строчки. 1612 — это как раз год смерти Рэтленда. В этом году будет отмечаться 400-летие смерти Шекспира. Он умер, объевшись кабаном на собственных именинах. Он был человеком, от которого не стоило ожидать большой духовности. Жесточайший ростовщик, за пенсы и шиллинги у него дети и женщины сидели в долговых ямах. Был чудовищем. Может ли чудовище быть великим драматургом? Может, и поэтом, и драматургом, сколько угодно таких примеров. Но у Шекспира не было книг в доме. В его завещании не упомянуто ни одной, а они в то время были очень дороги. И психологический портрет автора пьес Шекспира давно составлен и ни коем образом не совпадает с Шекспиром.
Впрочем, неважно, кто бы их не написал, пьесы есть, и я их знал.
Я написал несколько работ о Шекспире, они не опубликованы. Расскажу одну байку. В армии, нетвердо зная английский язык, со словарем, я перевел десяток сонетов Шекспира. По молодости можно, я был наглым юношей. В «Золотом теленке» — «Гомер Мильтон и Паниковский», в моем случае это были «Пастернак, Лозинский и Шендерович». Показал переводы, меня позвали на шекспировскую конференцию — прийти послушать умных людей. Там я оказался в кругу этих великанов: Александр Аникст, Алексей Бартошевич, театроведы, литературоведы… Сидел, молчал и слушал.
С неопубликованием одной моей вещи связана байка. Я обнаружил, что в одной из шекспировских хроник переводчики потеряли персонажа Эдуард Черный принц. Это случилось еще в XIX веке, следующие переводчики халтурили, перелицовывали старый вариант, и ошибка кочевала из книги в книгу. Я страшно обрадовался: я автор научного открытия в русском шекспироведении! Побежал этой находкой делиться к Александру Аниксту с убеждением, что мне полагается «шоколадка». Бедный Александр Абрамович чуть не заплакал и воскликнул: «Отстаньте от меня с этим восьмитомником!». Дело в том, что восьмитомник Шекспира под редакцией Аникста был его пожизненным проклятием. Там множество ошибок. Но, главное, почему стыдно вспоминать о том издании — оно выходило в годы травли Пастернака, поэтому там нет его переводов. Все говорили Аниксту о неточностях. И только он забыл об этом, как прибежал я и сообщил, что нашел еще одну ошибку. Я же по-юношески заблуждался, думал, истина добродетельна сама по себе, вне зависимости от контекста. Аникст просто взмолился, попросил не напоминать — и я не стал его мучить. Так и лежит статья неопубликованной.
Исследователь Аникст давно умер. А мое шекспироведческое открытие никому неизвестно. Может, правда, опубликую свой текст, раз вспомнил о нем.
Я очень увлекающийся человек. И в литературных предпочтениях меня «мотало» очень сильно. Западал на разные стили. Одновременно и последовательно для меня главные писатели — Бабель, Трифонов, Кортасар. Они очень на меня влияли. Я пытался марать бумагу в разных направлениях. Недавно обнаружил пробу в стиле Кортасара. Естественно, были тексты в сторону Бабеля… Это не специально делается, просто ты «надышиваешься», проникаешься ритмом автора. В старом анекдоте «Чукча не читатель, чукча писатель» только доля шутки. Когда пишешь, то нельзя читать ничего сильного в литературном смысле потому, что на тебя начинает влиять чужой ритм. Те люди, которые пытались писать смешно в моем поколении, обязательно прошли через заразу, инфлюэнцу Жванецкого. И не все выбрались. Я, вроде бы, выбрался, годам к 30 начал разговаривать своим языком, и то меня иногда уносило в интонацию Жванецкого, но я уже мог «отловить» ее. Это естественно, у него бесконечно талантливые тексты, он нашел манкий, заразительный, привлекающий язык. Подражать ему легко. Только это будет либо пародия, либо вторая производная. Зачем китайский iPad, если есть настоящий? Точно также со Жванецким и его подражателями.
***
Возвращаюсь к книгам и русской прозе. Лучшей мне кажется «Княжна Мери» Лермонтова. Недавно узнал, Чехов считал лучшей «Тамань». Для меня это загадка, считаю, по сравнению с «Княжной Мери» она малозначительна. «Княжна Мери» вообще образец невероятной прозы. Думаю, если бы Лермонтов жил дольше и писал прозу, он бы очень изменил пейзаж литературы. В «Княжне Мери» есть все. Драматизм, юмор, композиция, эмоциональное внутреннее напряжение, мысли, наблюдательность, откровенность.
Пушкин создал Вселенную, в которой мы живем. И стихи, и проза его, и драматургия — это «точка отсчета» в русском языке, поэтому о нем трудно говорить. А Лермонтов — это уже развитие.
Довольно поздно я проникся Толстым. Но больше все же Чеховым. Лаконизм, спрятанное напряжение… Его прозу я бы назвал мужской. В том смысле, что есть драматизм, но нет всхлипывания. Конечно, «мужская проза» — условно, по типажу. Есть совершенно блистательные женщины-прозаики, их проза замечательная, ясная — Толстая, Улицкая, Рубина. Тэффи тоже писала неженскую. Чехов — образец мужской прозы. И его тексты без «указательного пальца», отсутствие которого современники ошибочно считали равнодушием. Чего там нет, так это равнодушия. Просто Чехов одним из первых стал доверять читателю, очень надеяться на него. Что тот сам прочтет, увидит отношения, сможет разобраться, что происходит, без обличающих восклицаний автора.
***
Забыл Гоголя. Мы невероятно богатые люди — вспоминая о русской прозе, можно не сразу вспомнить Гоголя, который гений в русской прозе. Если бы я был человеком верующим, то сказал бы, что последние страницы первого тома «Мёртвых душ» просто продиктованы свыше. Они словно записаны. Это музыка, это действительно поэма! Гоголь открыл невероятные пластические возможности языка. Пушкинский — простой, прозрачный. Лермонтовский — сжатый, желчный, но предельный лаконичный. А воздух — это Гоголь.
Я меньше люблю его украинскую прозу (прошу не видеть в этом никакой политической подоплеки!). Для меня Гоголь начинается по-настоящему в петербуржский период. Это, конечно, «Шинель», «Петербургские повести» и «Мертвые души».
***
Достоевский мне близок в гораздо меньшей степени. Хотя у него есть блестящие куски, но интонационно он не мой писатель. Вообще мне кажется, психически здоровому человеку довольно трудно с Достоевским. Он заставил в такие глубины заглядывать, поэтому и стал для человечества «номер один». Если говорить о русской прозе на Западе, то там Достоевский, Толстой и Чехов, безусловно, известнее, чем Гоголь с Пушкиным или Салтыков-Щедрин.
Достоевского очень полезно читать психиатрам. Пограничные состояния, неврозы, загадки — все у него описано. Толстовские герои — они все в пределах нормы. При том что психологический разброс между Долоховым и Пьером Безуховым велик, все это не психиатрические случаи, а социальные.
Очень любопытно: когда ты читаешь Достоевского он в книге везде — с его собственной эпилепсией, истерикой. Когда ты читаешь «Анну Каренину» или «Войну и мир», то забываешь про Толстого. Его нет. Есть Наташа, Андрей, Пьер… Он поразительным образом вживается в героев.
***
Хочется вынести за скобки русскую литературу великую. Ты с этим вырос, кому повезло, для кого это естественно. И ты даже не осознаешь до какой степени ты сделан ими, до какой степени был бы не собой, если бы в твоей жизни не случилось Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого. Не замечаешь того, к чему привык. И русская литература - она как воздух, как рука или нога.
Кроме великой русской литературы вспомню Бальзака и Диккенса. Это надо читать вовремя, в юности, в то время, когда душа формируется. Диккенс сентиментален. Там есть вера в человеческое добро. Знание о жестокости мира, и все же удивительно представление о том, что человек все же по природе своей хорош. Для внятного различения добра и зла есть Диккенс.
Бальзак длинноват на нынешний ритм. Но у него есть великие вещи. Конечно, «Шагреневая кожа» прежде всего.
***
Для меня один из лучших романов ХХ века — «Вся королевская рать» Пенна Уоррена. У него есть великий перевод на русский. Нам повезло. Виктор Голышев, тот самый, который друг Бродского, перевел совершенно грандиозно.
Нам вообще повезло с переводчиками. Как Райт-Ковалева перевела Сэлинджера! Школа огромная, замечательная и в прозе, и в поэзии. В последней отчасти вынуждено. Лучшие поэты, не имея возможности зарабатывать литературным трудом — Пастернак, Ахматова, Липкин, Тарковский, Самойлов — уходили в перевод. И бывают случаи, когда их варианты лучше подлинников. Грузины честно сознавались, что «Цвет небесный» Николоза Бараташвили в варианте Пастернака звучит еще сильнее.
Вернусь к книге «Вся королевская рать». Это один из главных романов моей жизни, тот случай, когда мир за пределами текста перестает существовать. В истории есть все, что должно быть в романе. И политическая сатира, и портрет времени, и любовная линия, и характеры, и невероятный нравственный урок. Звучит немного нравоучительно, но он обязательно должен быть. Вопрос в том, как он преподан. Тычется тебе в лицо грубо, назойливо — тогда ты отстраняешься, это немыслимое насилие. Или же это сделано тонко, как у Уоррена.
ХХ век — это взлет немыслимый американской литературы. Она очень разнообразна. Хемингуэй, Фолкнер, Уоррен, Марк Твен (еще из XIX века). Благодаря хорошим переводам, она стала нашей.
Конечно, у меня был период увлечения Хемингуэем. Недавно я его перечитал, с трепетом садился это делать. Я боялся, что мне не понравится. Что прежде было юношеское обольщение.
Не стоит встречаться с девушкой, которая тебе нравилась в молодости, ты можешь разочароваться, она постарела. А в случае с литературой — повзрослел ты.
Майн Рид, которым я зачитывался в детстве, недавно попался мне в кафе, где есть книжная полка. Люди приносят книги, можно брать их почитать. Я увидел «Затерянных в океане». Там мальчик и девочка на плоту, в океане, любовь… Взял книгу в руки с таким волнением, открыл… Зачем я это сделал?! Ужас! Так «дешево» написано… Мне было мало лет, и поэтому прежде очень нравилось. Лучше не возвращаться к былым возлюбленным.
Но что касается Хемингуэя, за чью книгу я брался с волнением, то я не разочаровался. Замечательные рассказы невероятной силы по-прежнему действуют на душу, работают.
***
Про Бабеля скажу отдельно. Его знают обычно по «Одесским рассказам». Блестящие, веселые — в моем поколении их часто цитировали. Это школа юмора, русского языка. Но какая мощная вещь «Конармия»! Там есть совершенно великие новеллы. Недавно я от уважаемого человека, моего друга литература услышал, что у Бабеля нет никакого морального урока, нравственной опоры… Просто описания. Но, например, вот рассказ «Мой первый гусь», где герой убил гуся, чтобы прокормиться. Там такая фраза: «Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды. Я видел сны и женщин во сне и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».
Это невероятная проза, восходящая, как ни странно, по музыкальности к Гоголю. Музыка, а не описание сюжета. В другом рассказе из «Конармии» герой молил «о простейшем из умений — умении убить человека». А говорят об отсутствии у него нравственного урока! Это он пишет в 20-е годы.
***
Ильф и Петров — это школа юмора. Сараскина мной уважаемая писала о безнравственности Ильфа и Петрова. Над кем они смеются? Над священниками, над дворянами. Они советские писатели. Это такая советская литература. С одной стороны, правильно. С другой — почему же эту советскую литературу так долго не переиздавали, не печатали? Что-то они чуяли. Не знаю, что Ильф и Петров хотели написать. Но написали очень грустный роман «Золотой теленок». Между 1928, когда появились «12 стульев», и 1932 годом, когда написан «Золотой теленок», в стране изменилось много, если не все.
Юмор «12 стульев» — это ощущение собственной правоты. Бюрократы, тупицы, взяточники кажутся пережитками прошлого. И есть веселая интонация в «12 стульях». А 1932 год — это уже первые репрессии, страна на пороге трагического периода. Очень важное время начало 30-х для тех, кто это чувствовал. Они чувствовали. И обратите внимание, как безнадежно Остап Бендер становится лирическим героем. Он говорит: «Я не хочу строить социализм». Это отрицательный персонаж заявляет, но мы со всей очевидности ему симпатизируем. Он не альтер эго автора, но он живой, он наказывает жуликов. Он в тоске. Здесь нечего делать не только Корейке, но и Остапу, свободному человеку, художнику. Нет места живому и веселому человеку. И он не хочет строить социализм. Это бунт индивидуализма, только написанный с большим сочувствием к индивидуалисту. Не знаю до какой степени они сами осознавали и формулировали это даже между собой. Это свойство талантливого письма: пишется больше, чем хотел автор. Примета таланта, ее особенно видно в поэзии. Этим поэт отличается от подельника, скучного ремесленника. Поденщик про что придумал, про то и напишет. А поэта «далеко заводит речь». И с Ильфом и Петровым, по-моему, так и случилось. Они шли в одну комнату, попали в другую. «Золотой теленок» — замечательный, грустный роман, где столько безнадежности и такой вызов времени.
Сейчас я уже немного анализирую. Но в юности, когда мы читали Ильфа и Петрова, то это была для нас школа юмора, умения написать смешную фразу. У Ильфа в записных книжках: «Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему». Такой вкус к языку! И, конечно, у Ильфа и Петрова много мест, где торжествует комический язык. Они могли найти незаменимое слово, которое взрывает фразу изнутри. «Пеногон, растоптанный железными ногами Паши Эмильевича». Дописаться до этих «железных ног» дорогого стоит. У них много таких смешных фраз на пустом месте. Читаешь, смеешься.
***
Конечно, Булгаков. «Мастер и Маргарита» стал модой, но не перестал быть великой книгой, волшебной, которую можно перечитывать и перечитывать. Совершенно замечательно написанная вещь.
***
Лесков замечательный. У него есть блистательный публицистические формулировки. Для меня весь Лесков во фразе «Мы, русские, друг друга едим, и тем самым сыты бываем». Даже если бы он ничего кроме этого он не написал, все равно стал бы классиком. Но он чуть в стороне от моего литературного вкуса. Невозможно все любить.
Конечно, Грибоедов. Он невероятный совершенно, и опять-таки, живущий внутри. Поэтому я о нем сразу не вспомнил. Все «Горе от ума» внутри тебя.
***
Все, что вы хотели знать о русском правосудии — это «Дело» и «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина. Иногда время попадает в жанр. То время, когда Толстой к месту кажется или Чехов. Или наступают дни, когда понимаешь: нужен Сухово-Кобылин. В смысле укрупненности зла. Сейчас время Сухово-Кобылина.
***
Из книг ХХ века для меня поворотные, конечно, московские повести Юрия Трифонова, и потом его романы. «Старик», «Время и место»… Он огромный писатель. И 30 лет, прошедшие после его смерти, подтверждают, что он остался. Это не мода, московские повести и романы Трифонова навсегда в русской литературе.
Трифонов мощно анализировал прожитое и нравственную деградацию нашу, и ее истоки. Это один из самых мощных писателей ХХ века.
Совершенно другой Василий Шукшин. Из лучших образцов русской прозы его «Срезал», «Обида». Я бы их назвал «горячим письмом». Когда автор сам смеется и плачет, не пытается конструировать. Нулевой градус, когда автор отстранен, его не видно — такая мода появилась в последнее время. И появляется холод. А Трифонов не холодный и Шукшин не холодный. В «Обиде» так видна обида шукшинская, его слезы, нервы, смех… Проза, пропущенная через себя эмоционально — это бесценно. Когда с холодным носом написано, то я могу оценить писательское мастерство, повороты сюжета, композицию… Но уже выявил: если сам не заплачешь или не рассмеешься, то и читатель тоже останется равнодушным. Если я дописался до того, что мне смешно, значит, читатель рассмеется. У меня если сердцебиение, то будет и у читателя. В этом смысле флоберовское «Госпожа Бовари — это я» самый точный писательский рецепт. Собой писал Шукшин, Трифонов, собой написаны лучшие стихи Бродского.
***
Еще один человек, который меня менял, возможно, последний среди них — это Бродский. Я его прочитал уже сложившимся человеком, мне было под 30 лет. Незадолго до вручения ему Нобелевской премии появились его стихи. Я начал читать, и это было потрясение, я не предполагал, что меня 30-летнего что-то может так поразить. Он меня изменил. Не только мое представление о стихах, поэзии, но и о поведении человека. Стал примером социального поведения. Какие-то вещи у него как формулы, я их запомнил. Не могу сказать, что по ним живу, но внутри они распорками сидят. Его этика, индивидуализм, его поза, его достоинство, его представление о человеке, об истории — это сильно на меня повлияло, уже на довольно взрослого в тот момент человека.
Поздний Бродский — он усложненный. Для меня лучший Бродский — это «Зимним вечером в Ялте» и другое, написанное в конце 60-х, в 70-е, где он достиг, на мой вкус, совершенства. Вполне сложные стихи, но человеческий разум еще способен их воспринимать. Мой, по крайней мере. Потом он начал экспериментировать. После смерти Бродского Виктор Голышев решил опубликовать в «Новой газете» письмо Бродского. Оно написано абсолютно пушкинским четырехстопным ямбом. Совершенно замечательное, блестящее, легкое. Уже в 90-е годы, незадолго до смерти написано, когда Бродский писал чрезвычайно сложные стихи. Ему, видимо, было неловко просто разговаривать стихами. А он умел это делать. И этот пушкинский ямб в письме он не считал стихами. Хотя это замечательные стихи!
Многие говорили, Бродский — это мода. Но времени прошло достаточно с его смерти. 20 лет. И уже ясно, что речь не о моде.
Среди тех, кто меня сформировал — Володин. Он и автор пьес замечательных, в которых я даже играл студийцем. И совершенно неожиданно для меня возникли володинские стихи. Его интонация на меня очень повлияла. Это были как бы и не стихи, а разговорная интонация, абсолютно человеческая, совсем не на котурнах. Почти случайная сбивчивая речь…
Я имел счастье общаться с Володиным. И поразился, до какой степени эти стихи похожи на него самого.
***
Русская поэзия, ХХ век, и XIX — тоже как воздух. Прежде всего я говорю о юности. Пастернак к моему детству только оказался разрешенным. И появились книги. Роман еще не знали, а стихи из него уже были, причем без пояснения из какого романа. И, конечно, мы этим дышали.
Чуть позже мы узнали Мандельштама, который тоже стал воздухом. Это все ежедневное чтение, оно внутри и наизусть. И никуда не делось.
Поэзию ничем нельзя заменить, она дает настоящую точку отсчета. Я понимаю, это буквально был бы не я без Мандельштама, Самойлова, Левитанского, Тарковского. Мы (я говорю за свой круг) читали поэзию, иначе было просто невозможно. В этом нет столичного или еще какого-то снобизма. Просто о чем тогда разговаривать? Если ты чужд поэзии, то группа крови уже другая.
Сообщение: 2995
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.04.16 16:43. Заголовок: И окончание: Мне тр..
И окончание:
Мне трудно говорить о Горине. Читательское восприятие затмевается человеческим. Он мне сам сказал: «Я буду твоим ребе». И он следил за мной, помогал, давал советы и остерегал. И, конечно, его человеческая роль в моей жизни — она такая большая, настоящая, что мне тяжело говорить о нем просто как читателю о драматурге. Дыхание начинает прерываться. Хотя писатель он, конечно, огромный.
Ему было 32 года, когда он написал «Того самого Мюнхгаузена». Драматургия вообще самый сложный в профессиональном отношении жанр. Там недостаточно вдохновения. В 16 лет можно написать «Белеет парус одинокий». Но невозможно пьесу, она требует композиционного мастерства, других профессиональных качеств. Драматург — возрастная профессия. Это поэт может в 18 лет уже закончить, как Рембо. А драматурги созревают долго. Уникален случай Эрдмана, который в 24 года написал «Мандат», а в 28 — «Самоубийцу». Обычно драматурги так рано не расцветают. Горин в 32 написал «Того самого Мюнхгаузена», поразительный текст. Он успевал подумать прежде чем пошутить, по нынешним временам это уникальное умение. В «подкладке» его драматургии — настоящий ум и этика. Он твердо отличал добро от зла. Был ироничен. Но это была высокая ирония интеллекта, а не стеб.
Горин начинался с того, что он замечательно отличал добро от зла. И его ирония — это была ирония мудрости, а не цинизма.
Я поразился, спустя годы посмотрев «Того самого Мюнхгаузена». Время нас чему-то научило, постепенно избавило от иллюзий. И потом ты смотришь фильм, и понимаешь, что там все уже давно сказано. У очень молодого Горина.
***
Странно было бы, вспоминая Бродского, не вспомнить Довлатова, писателя, чьими современниками мы были. Это замечательная литература. Ее обманчивая простота позволяет некоторым неосторожным людям заявить, что это не литература, а записки, байки, так любой может. Что-то я не замечаю, чтобы так любой мог. Байки пытаются рассказывать многие. Но для того, чтобы написать повесть «Компромисс», этого мало.
«Нравственный урок» — это удивительно звучит применительно к Довлатову, который, конечно, никогда бы не произнес этих слов. Вкус не позволил бы. Но урок у него есть. Урок тихого человеческого достоинства заключается в том, что человек чрезвычайно недоволен собой. Довлатов был чрезвычайно недоволен собой. Поэтому он так востребован. Он о себе очень плохо думает, себе не нравится. Знает, что он не ангел. Но в окружающем мире ему больше всего не нравится он сам. Это делает его невероятно обаятельным на фоне тех людей, которым не нравится все вокруг, кроме себя. Он искренне испытывает тоску от собственного несовершенства. Повесть «Компромисс» вся об этом. Нет героя, но сама по себе рефлексия целительная. Он все время проигрывает. Бумага — честное место, ее не обманешь. Когда читаешь Довлатова, то видишь, что он так переживал свою жизнь, в значительной степени, как ему казалось, нереализованную. Полную сдач, компромиссов, поражений. И от этого проблемы. Он сделал трюк, который делали и до него. Как у Саши Черного: «Я истину тебе по-дружески открою: Поэт — мужчина. Даже с бородою». Конечно, мы должны понимать, что «я» — это часть художественного произведения.
Довлатов сделал страшную вещь. Дал герою свою фамилию. И неосторожные люди принимают это за чистую монету. Но это не совсем автор, хотя там, безусловно, есть приметы его биографии, много его рефлексий. Сам факт этих рефлексий создает дистанцию между автором и героем. Это интересный эффект. Довлатов решился на это и победил в своей игре. Он вытащил все жестко по отношению к себе. Кажется, он драматизирует и накручивает, демонизирует героя, делает его еще более неприятным, беспомощным, компромиссным. Но бесстрашно наделяет своей фамилией. Читать его наслаждение.
Помимо всего прочего, это наслаждение языком и стилем. В Америке он успел переписать многие ранние рассказы, доведя их до звукового совершенства. У него есть фразы, которые на бабелевском уровне. «Покойный, разминувшись с именем, казался вещью» в «Компромиссе». Или когда он описывает в «Филиале», как ухаживал за девушкой, поплыл, поскольку хорошо умел, и знал, что она смотрит на него. Потом встал — а ему по колено. «Признаться, я готов был дисквалифицировать весь Финский залив». Замечательно написано, поэтому это можно перечитывать. Ты получаешь удовольствие от языка.
Эта блистательная проза тоже выдержала испытание временем. Мода прошла, а Довлатов остался.
Должен признаться, я очень давно не читаю художественную прозу. Это не значит, что проза плоха, которая сейчас появляется. Наверняка замечательная. Из последнего, из современников назову Меира Шалева, израильского замечательного писателя. Его «Русский роман», «Голубь и мальчик» - блестящие вещи. Есть Фаулз, Эко… Но у меня «перенасыщенный раствор» внутри. Нет свободных валентностей. Я читаю в основном нон-фикшн, мемуары, непридуманное. Это связано с тем, что, когда пишешь, душа должна быть пустовата. Как Жванецкий сформулировал, антивещество должно вырабатываться в голове. Не надо ее забивать. А когда ты читаешь того же Меира Шалева, то писать ничего нельзя. Это так сильно на тебя действует, ты просто под магнитным полем.
***
Свои книги не перечитываю. Возвращаюсь к ним только когда готовлю к переизданию. Очень много правлю, переставляю буквы, запятые, слова меняю местами, чаще сокращаю чем дописываю. Регулярно это делаю. Мне нравится процесс, отшлифовывания. Это такое развлечение.
А так чтобы вечером «Почитаю-ка я себя…». Нет, у меня есть что почитать. Хотя Уайльд говорил, что «Любовь к себе — это начало романа, который длится всю жизнь». Но у меня чаще свои старые тексты вызывают раздражение. Есть несколько рассказов моих собственных которые кажутся мне вполне удачными. Надеюсь, что это не устареет со злобой дня. По большому счету, не мое дело. Что есть, то есть. Загадывать бессмысленно. Весь опыт литературы это доказывает. Шекспира 150 лет не существовало. Был классицизм, и он считался древним варваром, писавшим странные вещи. Где сейчас Дидро, Корнель и Расин? А Шекспир на всех подмостках. Та же история была с Бахом. Он лет на 100 исчез из поля зрения человеческого. А в начале ХХ века главным модным поэтом был Брюсов. От которого не осталось ни одной строчки. Он был главным при живых десятках гениев — Цветаева, Блок, Ахматова, Ходасевич, Маяковский, Гумилев, Пастернак, Мандельштам тогда творили, а первым русским поэтом считался Брюсов. Не наше вообще дело гадать, кто первый, кто второй, кто седьмой. Когда Маяковскому говорили, что его стихи не переживут его, они на злобу дня, он говорил: «А вы зайдите лет через двести — там поговорим!». И оказался прав. Лучшие стихи Маяковского остались и останутся.
Не наше дело разбираться. Наше дело, как говорил Борис Леонидович, «быть живым, живым и только».
Приятно прочитать любопытные заметки о любимых писателях и их произведениях. Про классику уже много сказано - и Чехов, Булгаков... Ильф и Петров... Особняком для меня лично стоит "Тот самый Мюнхгаузен". Помню свое первое впечатление от фильма. Откровение - даже не совсем точное слово. Не знаю, не подобрать... Невероятная, щемящая сердце правда. Действительно, там все уже давно сказано...
Кстати, "Изюм из булки" самого Шендеровича читала с удовольствием.
Сообщение: 2996
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.04.16 16:32. Заголовок: Janika, я рада, что ..
Janika, я рада, что и вам понравилось! А я почувствовала, что я с Шендеровичем на одной волне. Тоже было очень приятно.
Janika пишет:
цитата:
Приятно прочитать любопытные заметки о любимых писателях и их произведениях. Про классику уже много сказано - и Чехов, Булгаков... Ильф и Петров... Особняком для меня лично стоит "Тот самый Мюнхгаузен". Помню свое первое впечатление от фильма. Откровение - даже не совсем точное слово. Не знаю, не подобрать... Невероятная, щемящая сердце правда. Действительно, там все уже давно сказано...
Да, у писателей иногда получается быть пророками. Войнович в книге "Москва-2042"... а уж Шварц в "Драконе" и вовсе. А Жванецкий еще в начале перестройки сказал: "Либо наша жизнь станет лучше, либо мои произведения будут бессмертными".
цитата:
Кстати, "Изюм из булки" самого Шендеровича читала с удовольствием.
Еще бы! У нас есть. А когда мы были на последнем вечере Шендеровича в Бостоне, муж, конечно, купил и "Блокаду мозга". Не удержался!
Сообщение: 3016
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.05.16 18:17. Заголовок: Сегодня 125 лет со д..
Сегодня 125 лет со дня рождения Михаила Булгакова.
Из лекции Дмитрия Быкова "Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра":
Мне очень нравится эпизод, который любит рассказывать Владимир Наумов, замечательный соавтор-сорежиссер Александра Алова. Они в свое время поставили "Бег", за день до смерти эту картину успела посмотреть Елена Сергеевна, и ей фильм очень понравился. Она сказала: "Михаил Афанасьевич, наверное, очень хотел бы, чтобы вы и дальше экранизировали его".
И вот приходит 1986 год. Кончается советская киноцензура, и Наумов, оставшийся уже без Алова (он умер в 1970-е), подает заявку на экранизацию "Мастера и Маргариты", о которой мечтал всю жизнь. И тут узнает чудовищную вещь: оказывается, избранный первым секретарем Союза кинематографистов Элем Климов уже подал такую же заявку и уже договорился с "Коламбия пикчерз". Дальше происходит удивительное. В сильной печали Владимир Наумов, отпустив жену и дочь куда-то в театр, летним душным московским вечером остается один в квартире и под шум грозы засыпает. Ему снится странный сон: будто раздается резкий, властный звонок в дверь, ободрав ногу о тумбочку, он устремляется в прихожую, открывает дверь. На пороге в черном плаще, вся в струях дождя стоит Елена Сергеевна Булгакова, абсолютно не переменившаяся, и говорит: "Володя, я хочу вас успокоить – фильма у Климова не будет". – "Почему?" – спрашивает Наумов. – "Ну, Михаил Афанасьевич не хочет. И у Вас не будет. И ни у кого не будет. Никогда не получится. А если получится, то лучше бы не получалось". – "Но Вы зайдите, Елена Сергеевна, поговорим", – приглашает Наумов. – "Извините, меня ждет внизу в машине Михаил Афанасьевич". Она спускается. Раздается страшный рокот машины, не меньше ЗиСа, и утром Наумов просыпается с мыслью: "Какой прекрасный сон!" И первое, что он видит, это огромный синяк на ноге.
Через месяц приходит сообщение о том, что Климов снимать картину не будет, потому что "Коламбия пикчерз" не договорилась с наследниками. После этого фильм Юрия Кары ложится на полку и исчезает по воле продюсеров на двадцать лет, а когда возвращается, его уже никто не замечает. И, наконец, Владимир Бортко, которому так хорошо удалось "Собачье сердце", собирается снимать "Мастера и Маргариту" и договаривается с американцами о том, что ему сделают прекрасного компьютерного кота. Я брал у него интервью, видел макеты этого кота, предварительные наброски… Это, действительно, был такой кот, что он спас бы любую картину.
А потом Первый канал неожиданно (сначала кризис, потом еще кризис, потом еще какие-то проблемы) срезает финансирование картины на довольно значительную сумму. В результате вместо кота появляется та страшная механическая кукла, которую мы все видели. Да и сам фильм проседает по уровню, примерно, так же. А с режиссером происходит что-то совсем уж катастрофическое, судя по фильму "Тарас Бульба", который он снял после этого. Видимо, Михаил Афанасьевич действительно мстит за любое прикосновение к своему роману, хотя до этого Бортко был крепким, талантливым режиссером. "Единожды солгав", "Цирк сгорел…" – хорошие фильмы, не говоря уже про "Афганский излом". Все это наводит меня на мысль о том, что Михаил Афанасьевич пересмотрел отношение к роману, попав туда, куда он попал. Думаю, что он в хорошем месте, но в этом хорошем месте особенно очевидно, что, "воля ваша, что-то есть подозрительное", как говорил Воланд, если помните, известному буфетчику...
Текст не новый, но, по-моему, прекрасный. И на самом деле, не такой уж Симонов был обласканный в последние годы... даже десятилетия своей жизни. С трудом продирался сквозь цензурные рогатки. А свои военные дневники при жизни так и не увидел напечатанными...
Алексей Герман и Константин Симонов. Отверженный, запрещенный — и обласканный властью. Уволенный со студии режиссер — и маршал советской литературы. Формально они сотрудничали только на «20 днях без войны». На самом деле их отношения длились целые десятилетия…
– Симонов был другом папы. Нет, другом — не могу сказать. Хорошо относился, уважал Юрия Германа как автора «Лапшина», «Жмакина», «Подполковника»… Потом он мне рассказывал, что представлял папу стариком. А пришел почти пацан, 23 года.
Помню Симонова с детства. В Полярное приезжал — они с папой ходили по частям, гарнизонам, собирали материал для заметок. Однажды папа с Симоновым брали интервью у английских летчиков. Был у них ас экстра-класса лорд Роу. Лорд говорит русским корреспондентам: «Я могу второго пилота пригласить, но вы все равно не напечатаете с ним интервью — вам идеология не позволит». И папа, и Симонов возмутились: «Почему не напечатаем?». Поспорили на бутылку виски. Война, спор крупный. «Все дело в том, — разъяснил аристократ летчик, — что второй пилот — мой лакей. Вообще-то мы друзья, летаем вместе, жизнью рискуем, но что поделать, если я — лорд, а он — лакей. По утрам он по-прежнему приносит тапочки, кофе, сигары…». Еще одно детское воспоминание. Прихожу домой. По нашей квартире (на Марсовом поле) едет женщина на моем велосипеде. Две спицы уже вылетели. А два генерала держат ее с двух сторон, чтобы не упала. Что такое велосипед в 49-м году? Почти «Мерседес». Я замер. Она перехватила мой взгляд, слезла с велосипеда: «Извини, мальчик. Хочешь, денег дам на починку…». Прохожу в комнату, там Симонов, Вирта и мама. Смотрят в окно на совершенно черное Марсово поле. Ни одного фонаря. Симонов стучит по стеклу. Показывает в полную темноту. Мама задумчиво: «Похоже на Париж». Симонов ей отвечает: «Ну что вы, гораздо красивее, Таня, чем Париж». А за окном только темнота и дождь. Сумасшедшие. Потом Вирта — пиджак весь в сталинских премиях, он и летом в жару в таком пиджаке ходил — говорит: «Напишу Сталину, куплю «ЗИС»… Продам «ЗИС» грузинам, заработаю 100 тысяч». В полумраке мерцали их лауреатские знаки — это они с какого-то приема пришли… Герман снял «Проверку на дорогах» — бескомпромиссный фильм о жертвах эпохи и собственных компромиссов. Про то, как трудно воевалось. Про власовцев, решившихся «кровью искупить» собственное слабодушие. Фильм перепугал начальство. Германа выгнали со студии. Фильм запретили. В то время они много общались с Симоновым. — Александр Петрович Штейн показал Симонову наш фильм «Проверка на дорогах», тогда он еще назывался по-другому. Симонов вызвал меня и Светлану. Тогда он был членом коллегии Госкино, семь раз лауреатом Сталинской премии, секретарем Союза писателей. На моих глазах стал кандидатом в члены ЦК. И вдруг этот «маркиз» и «фон-барон» говорит: «Мне очень важно, чтобы эта картина вышла. Я берусь быть ее куратором, пробивать ее». И подписал письмо в нашу защиту на самый верх. Симонов пробивал… Пока картину не показали Суслову. Суслов выступил на всесоюзном идеологическом совещании. Похвалил Озерова за «Освобождение» и закончил: «А в это время в Ленинграде, словно в пику «Освобождению», снята картина «Проверка на дорогах», в которой показывается, что война шла не между нами и немцами, а в своих окопах. Эту картину, товарищи, вы никогда не видели и не увидите». Это был конец. И тогда опять на каком-то совещании в ЦК Симонов с Карагановым подняли вопрос обо мне. Говорили, что я талантливый парень. Что снимал фильм строго по сценарию. Что таких, как я, в стране по пальцам перечесть, таких привлекать надо, а не отталкивать… И мне дали совместную картину с Венгрией, Испанией и с автором сценария — Симоновым. Мы через кагэбэшника, который, как он нам рассказывал, вывозил испанское золото в Москву, узнали все подробности про это и выяснили, что не в Америку оно уплыло. Обрадовались как дети — вот так сюжет! Примчались к Симонову: «У нас есть такой материал!». Он походил, покурил и сказал печально: «Леша, Света, мне понравилась ваша картина «Проверка на дорогах». Считаю, ее надо выпустить на экраны. Для этого я в ЦК КПСС дал слово шефствовать над вами, писать вам сценарий, который получит какие-то призы… И тогда снимут с полки «Проверку…». Но я совершенно не имел в виду всю оставшуюся жизнь снимать с полки самого себя. Посему никаким моим полковникам больше не звоните. Вы как думаете, я знал про золото или нет? Завтра в 8 утра здесь на столе будет лежать восемь тем, выбирайте для нашего будущего сценария…». Но я уже прочитал «20 дней без войны», и под визг и рыдания Светланы (она считала, что это ужасно и снять нельзя, хотя ранние лопатинские повести нам очень нравились) мы приступили к работе. Придумали, как скрестить «20 дней» с другими повестями, и южный город в снегу встал перед глазами. Мне всегда казалось, что один кадр в «Двадцати днях…» я украл из «До свидания, мальчики» Калика. Смутно помнил, что там девочка бежит за поездом. Меня это мучило. В Израиле, встретив Михаила Калика, признался, что, скорее всего, украл тот кадр. Он меня немедленно простил, сказав: «Бери еще, если надо» — и мы выпили. Потом я посмотрел картину. Ничего я не украл. У него далеко-далеко бежит силуэт девочки вдоль моря. У меня на сверхкрупном плане девчонка догоняет своего курсанта, и звучит: «Ой вы кони, вы кони стальные». Константин Михайлович требовал эту девочку выбросить. Я завыл: «А кого же вставим?». «Пусть, — говорит, — Вячеслав бежит». Был у нас такой персонаж. Но тут я быстро нашелся: «У Гринько только что инфаркт был. Он не может… за поездом». Так девочка и бежит, замечательная девочка. Периодически наши отношения становились из рук вон плохими. С одной стороны, он меня спасал, с другой — требовал за это покорности. Но если я не делал поправок для Госкино, почему должен был крошить фильм для Симонова? Он мне как-то сказал: «Мне с таким дерьмом пришлось вчера из-за тебя обедать. А ты не можешь от этого дурака Петренко отрезать сто метров (речь шла о знаменитом монологе летчика Алексея Петренко в фильме «20 дней без войны». — Л.М.). Приеду, вытряхну тебя из монтажной — сам отрежу». «Константин Михайлович, я сам вас вытряхну, да вас ни один человек и не впустит в монтажную». Кажется, такие стычки ему почти нравились. Хотя дружил он больше со Светланой (Светлана Кармалита. — Л.М.). Я казался ему человеком ненадежным. После запрета «Проверки на дорогах» мы у него сидели, и я заметил: «Ничего, выгонят этого Демичева». Он удивился: «Почему?». «Украдет что-нибудь. Их же все время выгоняют». — «Что украдет?» — «Ну, курицу, пачку бумаги». Он побледнел: «Вы говорите о секретаре ЦК!». И меня за серьезного человека больше не принимал, ведь знал: все у него прослушивается, просматривается, хотя он был членом ЦК. Материал «20 дней…» он смотрел отдельными кусками. Почему-то самые лучшие места в картине ему не нравились. Спас наши отношения Товстоногов. Случилось так, что накануне просмотра окончательного варианта картины Симонов приехал на два дня в Ленинград с женой. Вечером пошел в БДТ. Разразился страшный скандал. Товстоногов картину уже посмотрел, она очень ему понравилась. Мне позвонила легендарный завлит БДТ Дина Шварц. Ее кабинет был рядом с товстоноговским. В телефонной трубке были слышны громогласные раскаты этой ссоры. Впрочем, с Симоновым скандалить было непросто. Он лишь «чмокал» своей трубкой. Товстоногов густо орал, что это лучшая картина из увиденных… Но тут есть нюанс. Он орал не вообще, а Симонову в защиту его же, симоновского, произведения. Это произвело должное впечатление. Симонов пошел смотреть кино… И расплакался. Потом сказал: «Прав Товстоногов. У меня всего две картины: «Живые и мертвые» и эта». Тут я заорал: «Магнитофон! Повторите все, что вы сказали!». Спустя время директор «Ленфильма» Блинов, бывший первый секретарь райкома, говорит: «Симонов обижается, что ты не хочешь больше с ним работать». Я отвечаю: «Уверяю, этого быть не может». Блинов привозит меня и Светлану к Симонову: «Вот вы обижаетесь, а Алексей хочет с вами работать». Симонов как забегает, закричит: «Никогда, никогда в жизни с ними больше работать не буду! Я вместо этих «20 дней…» роман написал бы. Они меня вытряхнули всего! Вымочалили!». А через месяц — звонок: «Знаете, что-то мне скучно стало. Давайте-ка действительно вместе поработаем…». В минуты откровенности он признавался, что стремился вовсе не в ЦК, хотел быть дипломатом. «Но я — Оболенский, Леша. Из тех самых…». Когда нас выдвинули на Ленинскую премию за «20 дней…», то ленинградский партайгеноссе Романов категорически возражал. Симонов написал протест в Комитет по Ленинским премиям. Дал мне прочитать его, не выпуская из своих рук: «Вы его вырвете — отдадите западной прессе». Я повернулся и ушел. Но, с другой стороны, я видел бесконечное число инвалидов, которыми он занимался. Помню, сидит злой как волк — мы в очередной раз разругались. Вдруг звонит какой-то человек. Симонов хватает трубку, резко предлагает перезвонить… Какой-то полковник, ослепший на войне, объясняет, что перезванивать ему затруднительно. Тут все кино и закончилось. И наши ссоры. Он занимался только этим человеком. Было время в работе, когда я его ненавидел. Светлана меня оттаскивала. Сейчас плохое отступило. Я его люблю и безумно жалею. Нам его не хватает. Он мне в трудные мои годы галстук подарил. На счастье. И смотрю — точно такой же галстук висит в шкафу, подарок Симонова отцу в очень трудное для папы время. В эти же трудные времена отец прятался у него на даче. Наивно полагая, что там его не арестуют. И в эти же годы семья Светланы во главе с выброшенным отовсюду А.М. Борщаговским, тогда театральным критиком, жила на деньги, которые давал К.М. Вдове Мандельштама он купил квартиру, и сколько всего такого, что мы знаем и чего не знаем. Что бы мне про него ни рассказывали, он наделал и плохого немало, но и помогал огромному числу людей. Симонов был крупным человеком. Хорошим поэтом, как мне кажется, подражавшим Киплингу. И действительно любимым народом. Кассиль правильно сказал про «Жди меня»: «Это больше чем стихи. Это заклинание». Он из тех редких людей, с которыми меня жизнь сталкивает все реже и реже… Теперь я старше Симонова на несколько лет. И Светлана старше. Как у многих людей в этом возрасте, у меня бессонница. И когда лежу ночью, пытаюсь вызвать в памяти ушедших близких и дорогих сердцу людей. Иногда и К.М., как мы его звали. И тогда передо мной возникает лицо не смеющегося человека, а растерянное и несчастливое. То, с каким он приехал к нам по дороге в больницу, из которой уже не вышел, и подарил первый том и подписку на свое собрание сочинений.
Сообщение: 3076
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 28.07.16 03:10. Заголовок: Я когда-то, скорее в..
Я когда-то, скорее всего, еще на старом форуме, писала о книге Юлии Добровольской "Пост-скриптум. Вместо мемуаров". На днях Юлия Абрамовна скончалась. На 99-м году жизни. Когда-то к ее 90-летию на радио "Свобода" о ней и с ее участием сделали вот такую передачу, вкторую на днях повторили:
Бурная профессия: переводчик Юлия Добровольская.
Иван Толстой
Юлия Добровольская: Главная трудность для переводчика - это не выучить иностранный язык, а хорошо знать свой. Не просто знать, а чувствовать его. У кого это есть - тому легче. Есть же какая-то причина, из-за которой хороших переводчиков мало. Иван Толстой: Юлия Добровольская родилась в Нижнем Новгороде в 1917 году. В 21 год она была отправлена переводчицей с испанского на Гражданскую войну. На многие годы это оказалось ее единственной заграничной поездкой. В 44-м получила 3 года лагерей – за ту же Испанию. После войны преподавала итальянский в Московском Инязе и МГИМО. Написала легендарный учебник итальянского языка, а в Италии – самый лучший в мире итало-русский и русско-итальянский словарь, выучила безбрежное море учеников, переводила книги, статьи, фильмы, выступления, интервью. Награждена премиями по культуре итальянского правительства. Долго не получала разрешения выехать из Советского Союза для получения премии. В 82-м эмигрировала в Италию, где продолжала делать все то же самое – переводить, преподавать, оставаться принципиальным человеком.
Книга «Постскриптум. Вместо мемуаров» - это и воспоминания, и рассказы о друзьях. «Разлука с друзьями – это та дорогая цена, которую приходится платить за эмиграцию», - не раз повторяет Юлия Абрамовна.
Рассказывает историк Михаил Талалай. Михаил Талалай: Жительница Милана Юлия Добровольская сделала свое имя еще в СССР – как переводчица, преподавательница, итальянистка. Затхлая атмосфера официоза и лжи, особенно густая в том месте советского общества, куда выдвинула ее судьба и таланты – то есть в сфере международных связей – стала ее угнетать и Добровольская, не без рискованных трюков, сумела уехать в Италию. Но четверть века назад и в Италии царил застой – и местной левацкой интеллигенции не нужны были лишние свидетели. Добровольской пришлось заново делать себе имя, и она его сделала – как переводчица, преподавательница, русистка.
Две цивилизации, две страны в итоге гармонично переплелись в этой бурной судьбе, о которой сама Добровольская рассказывает в своих только что вышедших ее воспоминаниях « Post Scirptum , вместо мемуаров», изданных в петербургском издательстве Алетейя.
Мне довелось познакомиться с Юлий Абрамовной лет десять тому назад, когда в Италии появился роман Марчелло Вентури «Улица Горького 8, квартира 106». Сперва я решил, что это некий детектив, как почти одноименный «Парк Горького». В любом случае, посчитал книгу за художественную литературу, вымысел, в духе появлявшихся тогда перестроечных публикаций о судьбах советской интеллигенции. Талантливо написанная книга меня так заинтересовала, что в один из наездов в Москву я пошел по указанному в ее названии адресу «Улица Горького 8, квартира 106». Постоял перед тяжелой, в новорусском стиле дверью – все-таки, нынешняя Тверская улица, но позвонить не решился – и так мне и не ведомо, знают ли обитатели той квартиры, что их адресом назван итальянский роман.
Интернета тогда еще не было, но какие-то добрые знакомые мне сообщили, что героиня книги Добровольская, участница гражданской войны в Испании и «предмет увлечения Хемингуэя», как об этом пишет автор Вентури, проживает в городе Милане. Я взял телефонную книгу и позвонил по телефону и пришел в гости. На сей раз дверь в открылась… Мы долго поддерживали общение и, вероятно, как и многие, я рекомендовал Юлии взяться за воспоминания и даже просил дать какие-нибудь куски для разных сборников. Однако потенциальная мемуаристка отнекивался, утверждая, и утверждая справедливо, что предпочитает видеть все сразу напечатанным. И вот это произошло, и мы получили теперь интересную ее книгу: « Post Scirptum , вместо мемуаров».
Иван Толстой: Мы встретились с Юлией Добровольской в ее миланской квартире. Я спросил Юлию Абрамовну, какие страницы своей жизни она сама относит к самым интересным...
Юлия Добровольская: Я была и осталась училкой. Поэтому для меня самые высокие моменты - это какие-то взлеты, связанные с учениками. Вот, например, такое пиршество, какое мне устроили в прошлом году - «Добровольская Day ». Я о нем пишу. Студенты Школы переводчиков в Триесте, никому ничего не сказав, сами подготовили программу, чтобы рассказать, как они учили русский язык по учебнику Добровольской. И они его весь театрализовали. Они устроили из диалогов скетчи, рассказы, песни там звучали. Все это было сделано, во-первых, на хорошем уровне. Они меня даже удивили. Они себя показали лучше, чем на уроках. Была в этом какая-то трогательная благодарность, а у меня было ощущение не напрасно потерянного времени и усилий. Потому что усилий я прилагала много хотя бы потому, что я же ездила в университет. Отсюда до Триеста, в ту пору, было пять с половиной часов на кошмарном поезде, который всегда опаздывал, приезжал на два часа позже. Каждую неделю я ездила в Венецию. У меня обычно было два университета.
Иван Толстой: Как известно, коммивояжеры - это самые образованные люди. У них есть время в пути читать.
Юлия Добровольская: Действительно. Я всегда смотрю на своих итальянских попутчиков, которые садятся в поезд, на пять часов, без книги, и смотрят в окно. Это меня всегда очень удивляет - как можно? Но итальянцы – не читающий народ.
Иван Толстой: Юлия Абрамовна, а какие ученики, учитывая, что вы в Москве преподавали итальянский для русских, а в Италии - русский для итальянцев, в результате, интереснее для вас, как для преподавателя?
Юлия Добровольская: Мне интересны все ученики, но интереснее те, которые зажигаются, которые изначально кажутся безнадежными, а потом, в силу этой увлеченности и влюбленности в язык, в страну, делают чудеса. Вот эти качественные скачки удивительные. Конечно, научить хорошему итальянскому такого человека, как Букалов, было легче, потому что он говорун, ему это мало трудов стоило. А если человек по природе молчаливый, замкнутый, вообще не склонный к рассуждениям, то заставить его стать говоруном на другом языке, вот это да, тогда получается победа. Это все невидимые миру слезы. Сами они понимают, что с ними сделали в университете, но, как правило, никто из этого особого бума не устраивает.
Иван Толстой: А есть у вас какие-то принципы, правила, три магических вещи, которые вы втайне применяете?
Юлия Добровольская: Я не устаю повторять, что хорошие ученики и до сих пор продающиеся учебники русского и итальянского языка - это не моя заслуга, это на 90 процентов заслуга моего учителя Владимира Яковлевича Проппа. Он был совершенно гениальным учителем немецкого языка. Я больше не помню таких преподавателей. К середине первого года обучения он добивался того, что мы говорили подолгу о книжках, об истории, о довольно абстрактных материях, не просто о том, как вчера пообедал. Его метод, я сама обнаружила это, когда вышел учебник итальянского языка, стал моим. И он, видимо, беспроигрышный. Потому что учебник итальянского языка, который вышел первым изданием в 1964 году в издательстве «МГИМО», никогда не переиздавался, как потом мне рассказали, его переписывали от руки, фотокопировали, и так далее. Потом он был перепечатан в 2001-м, а потом - в 2005-м. Он называется «Практический курс итальянского языка». Я диву даюсь сама. И я даже возражала против того, чтобы они его перепечатывали так, потому что он в советское время был сделан.
В чем заключался метод? Вот я стараюсь как-то сформулировать, но у меня не очень хорошо получается. Пропп исподволь, будучи очень тонким и умным человеком, вызывал сначала интерес, потом увлеченность, потом настоящую страсть. Обычно он заинтересовывал главным текстом. В главном тексте было что-то, что будило интерес. Этот главный текст был всегда с гарниром: сведения об авторе из каких-то исторических анекдотов, из каких-то других памятников литературы, из взаимоотношений автора с другими писателями, из каких-то чисто бытовых и человеческих деталей. Подключался ученик сразу, чувствовал потребность высказаться. А слов еще мало, синтаксис тяжелый. И вот происходила мобилизация подсознания, в котором мы даже не замечали, как откладываются слова, идиомы, выражения. Сначала мучительно, с ошибками, с вопросом к учителю «Как это по-немецки?». А потом все свободнее и свободнее. А потом, когда ученик понимает, что ему для того, чтобы в следующий раз победить в споре, надо располагать определенным аргументарием, он просто сидит и учит слова, делает ту нудную работу, без которой нельзя выучить язык. Что такое выучить язык? Это значит запомнить слова.
Иван Толстой: Предисловие к мемуарам «Постскриптум» Юлии Добровольской написала литературовед Мариэтта Чудакова.
Мариэтта Чудакова: Дело в том, что я ее тогда не знала. Это тоже важная деталь. Я ее узнала, по наводке Льва Разгона, непосредственно в Италии. До этого мы знакомы не были. Поэтому я могу судить только по общему своему представлению. Наиболее, я бы сказала, слабое место моего знакомства ней, потому, что я могу судить только по тому, что я у нее читаю, по тому, что я от нее слышала, по тому, что я слышала от людей. Во-первых, сама ее работа в институте. Она была яркой фигурой, фигурой независимого человека, которые у нас были наперечет во всех гуманитарных местах. Они все были на виду и очень сильно воздействовали, особенно, на молодежь. Поэтому, я думаю, что те, кто у нее учились, не могли не получить надолго этот заряд человека независимого. Я, в последнее время, все чаще стала вспоминать всем нам со школы знакомые строки Некрасова:
Люди холопского звания Сущие псы иногда, Чем тяжелей наказание, Тем им милей господа.
Тут, действительно, думаешь, что люди делятся, изначально, что ли, у кого как в детстве складывается или как складывается натура человеческая, одни холопы просто по призванию, что называется, они просто смотрят, кому стать холопом, а есть те, кому это холопство противопоказано изначально. От чего это зависит? Я не сторонница материалистического принципа, что бытие определяет сознание. Если бы оно определяло, то в семье Корнея Ивановича Чуковского не было бы столь двух разных детей, как Николай Чуковский и Лидия Корнеевна. Одна и та же семья, а совсем по-разному пошли «карьеры» человеческие. И я еще в 20 лет осознала, что в одних и тех же условиях, в одной и той же семье получаются совершенно разные дети и, следовательно, сознание определяет бытие, а не наоборот, если вступать в область философии.
Юля, видимо, очень рано сформировалась как независимый и свободолюбивый человек. Все-таки, я думаю, волны шли долго после того, как ей в институте сказали, что она должна повиниться, покаяться и исправить свои ошибки за то, что она студентам, в конце 60-х годов, после присуждения Ахматовой премии, дала для перевода статью из «Униты». Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» было не отменено, и кто хотел, по своему холопскому составу крови, использовать это постановление, тот мог это использовать. И от нее требовали покаяться. На что она выступала на кафедре с сильнейшей эскападой: вы сами все прекрасно понимаете, что мы Ахматовой в ноги должны кланяться, только молчите. Сознание-то у всех было, наверное, это только трусость была. В результате, она покинула то место, где было ее призвание. Преподавание, на мой взгляд, это ее призвание. Я встречала в Италии множество славистов, подготовленных ею, которые без возведения глаз вверх и эмоционального задыхания не могут о ней говорить. Так что, я думаю, те студенты тоже ее помнят. И, вообще, ее положение, когда она была в комиссии Союза писателей, с иностранцами имела дело, с итальянскими гостями, так называемыми, официальное положение, я думаю, было щекотливое и сложное. Но она, как и все тогдашние люди, стремилась сохранить, не разойтись с самой собой. Я думаю, что ей это удавалось. Иван Толстой: Осенью 37-го года Юлии Добровольской предложили поехать переводчиком в воюющую Испанию. В мемуарах «Постскриптум» она воспоминает:
Диктор: «В кабинет декана, где сидел некий майор в штатском, я примчалась в таком взвинченном состоянии, что, не дослушав поучения:
- Вы не спешите с ответом, взвесьте, работа не легкая, сопряжена с опасностью для жизни…, - выпалила:
- Я согласна!
Условием контракта было неразглашение тайны, герметическая секретность.
Как они себе представляли? Что девчонка, живущая на иждивении родителей, не скажет отцу с матерью, куда уезжает на неопределенный срок? О том, что в Испании воюют наши летчики, танкисты, что нет ни одной крупной республиканской воинской части без советского советника, знал весь мир, трубила пресса; в неведении должны были оставаться только советские люди, кстати, искренне сочувствовавшие испанским республиканцам. Почему?
Дома я просто сказала, что уезжаю. Надолго. Мама упавшим голосом, спросила:
- В Испанию?
- Да.
- А, может быть, не стоит? Страшно...
Отец молчал, ждал, что я скажу.
- А если бы предложили вам, вы бы отказались? То-то!
Больше до самого отъезда к этой теме не возвращались.
Братик Лева ликовал и гордился сестрой.
Майор отобрал десяток студентов-«западников» с разными языками (испанский тогда в университете не изучался). Начальство спешило, срочно требовалась смена выдохшимся за два года интуристовским переводчикам. Опыта в этих делах не было, в лингвистические тонкости не вдавались. То, что легче обучить испанскому языку человека, знающего романский язык (например, французский), начальству было невдомек и во внимание не принималось. Критерий отбора: общественное лицо, успеваемость и, главное, - анкета, поэтому «будущего академика» Лешу даже не потревожили - репрессирован отец, а Гришу отсеяли при засекречивании: его мать переписывалась с родной сестрой, жившей с 1905 года в США.
Сорок дней испанизации пролетели - не успели оглянуться, и новоиспеченных переводчиков повезли в Москву, на спецбазу для отъезжающих за рубеж - экипировать, подверстывать под заграницу.
Смех и грех во что там обряжали!
Я слыла модницей. У меня имелась торгсиновская голубая кофточка джерси, равноценная маминому золотому кольцу и белый беретик из того же Торгсина.
На базе царил образцовый порядок, отелы плотно укомплектованы, но чем? Что там носят заграницей - откуда нам знать; в железном занавесе ведь ни щелочки, ни просвета.
Меня выручила интуиция, - я решила ехать в чем стою, отказаться от маркизетового платья с оборочками, от соломенной шляпы с розой из мадаполама и от прочих аксессуаров заграничной жизни, какой ее представляло себе хозяйственное управление наркомата обороны.
Но у нас были попутчики – летчики: они только что закончили на Украине авиационное училище, у них иного выхода как надеть выданное на базе «штатское обмундирование», не оставалось. А выдали им серые коверкотовые костюмы. Что уродливые, полбеды, но совершенно одинаковые!
Поначалу никто не придал этому значение. Насторожили немцы в Киле. Наш теплоход «Россия» медленно плыл по узкому Кильскому каналу; справа, вдоль дамбы, прохаживались щеголеватые офицеры в фуражках с высокими тульями - первые увиденные нами живые фашисты. Сообразив, что пароход советский, они тоже впивались взглядами в лица на палубе. Особой проницательности не требовалось, чтобы в наших хлопцах - молодцах как на подбор, привычным жестом одергивавших вместо гимнастерок одинаковые коверкотовые пиджаки, распознать профессиональных военных.
Едут во Францию? Значит, в Испанию, воевать. Коль на то пошло, вот когда соблюдать бы секретность - не пускать ребят на палубу. Да секрет-то был полишинеля».
Иван Толстой: А в главе «Находилась в условиях, в которых могла совершить преступление» (это, разумеется, формулировка из приговора), Юлия Добровольская рассказывает о первом дне, проведенном в тюремной камере на Лубянке 8 сентября 44-го года.
Диктор: «Сколько продлился первый день, я не знала. Долго, может быть, двое суток. Ярость испарилась, осталась бесконечная усталость. И вот какая странность: я, дурища, ни на минуту не сомневалась, что разберутся и тот же голубой ЗИМ отвезет меня домой!
- Меня зовут Недди, Надежда Нойгебауэр, - представилась моя сокамерница.
И сразу стала инструктировать меня, как спасть, есть, ходить на прогулку, красить губы кусочком свеклы, выловленном в баланде, чинить чулки иголкой из рыбной кости: у нее был богатый опят, она сидела с 22 июня 1941 года. Однако не выработала почему-то привычки к допросам. Вечером после отбоя, когда ее вызывали, она трясущимися руками натягивала (тонкие шелковые) чулки, никак не могла попасть ногой в (лаковую) туфлю; вытащила из под матраса «выглаженную» юбку, оделась, незаметно перекрестилась… Передо мной была стройная, подтянутая, еще красивая 30-летняя женщина: она взяла себя в руки. Метаморфоза!
За год тюрьмы и лагеря я насмотрелась на зэков. Кроме уголовников, все были обычные советские люди, кто хуже, кто лучше, но ни в чем не повинные. Недди Нойгебауэр была единственной, кому обвинение в шпионаже подходило. Из ее рассказов я узнала, что она была дочерью белоэмигрантов, в Праге кончила русскую гимназию, вышла замуж на немца Нойгебауэра, уехала с ним в Германию. Накануне войны они решили перебраться в СССР, получили визы, надеялись устроиться в Москве, но в больших городах им жить запретили, и они оказались в захолустном Арзамасе. У мужа золотые руки, арзамасскую развалюху он превратил в виллу со всеми удобствами. Устроились на работу на фабрику игрушек. Но тут грянула война, и их загребли.
В лагере (сама я недотёпала бы по неопытности) меня просветили: Недди – наседка. Значит, что все наши с ней разговоры в камере она докладывала следователю. А, может, и нет, особенно, под конец».
Юлия Добровольская: Переводит столько людей! Я сама все придумывала. Когда мне в издательстве «Прогресс» дали переводить «Историю итальянской литературы» Франческо де Сантиса (это большой, фундаментальный, не устаревший, несмотря на то, что он был издан в конце 19-го века, совершенно блистательный труд), редактор попросил меня стилизовать русский язык под 19-й век. Это был первый раз, когда я задумалась над теорией перевода и дала отрицательный ответ. Недаром шедевры литературы, время от времени, переводят снова, потому что их переводят на сегодняшний язык. Эта игра в стилизацию никому не нужна. С большим удовольствием я переводила эту вещь, она очень хорошо написана. Вообще, я на каком-то этапе поняла, что не надо переводить романы, повести, рассказы. Один плюс десять, плюс двадцать - это ничего не меняет. Вот когда я перевела «Историю итальянского кино», историю неореализма, «Историю итальянской литературы», «Историю итальянского театра», вот тут хватали. А «Грамматику фантазий» Родари украли из фургона, который ее вез в книжный магазин. Роль романа не так велика, как неореалистический фильм. Это было счастье. Теперь мы начинаем кривиться и говорить, что неореализм - это не такая большая ценность. Было время, когда все буквально бредили неореалистическими фильмами. Посмотреть их было невозможно. Куда-то лазили, на какие-то просмотры, выгоняли, особенно молодежь. Это была целая история. Поэтому купить «Историю итальянского кино» с фотографиями, богато иллюстрированную… У меня, кстати, с полки сняли мой авторский экземпляр, и я его никогда не видела больше. Кто-то из друзей. Так велика была жажда. Между прочим, это было совсем не просто. Чтобы перевести книжку о кино, надо было смотреть фильмы, а фильмы были засекречены, потому что они были все краденые. В итоге, издательство поняло, что я не могу переводить, не видя фильмов, и я сидела одна в зале и смотрела всю итальянскую неореалистическую эпопею. Мне даже мужа не разрешили взять с собой. Это было совсекретно. У нас все было совсекретно.
Иван Толстой: Это было где, в Белых столбах? Где вы смотрели?
Юлия Добровольская: Из Белых столбов привозили соответствующую катушку в Комитет по кинематографии. И там я смотрела. Дело в том, что это были фильмы, которые надо было покупать. А у советской власти никогда не было денег на такие вещи. Легче украсть.
Иван Толстой: Я продолжаю разговор с литературоведом Мариэттой Чудаковой. Мариэтта Омаровна, какое значение в хрущевско-брежневские годы имело вот это сопротивление гуманитариев? Ведь никакой реальной властью они не обладали?
Мариэтта Чудакова: Вы знаете, извините за самоцитацию, я написала большое предисловие к книге мемуаров Сары Владимировны Житомирской, под началом которой я 13 лет работала в Отделе рукописей, и назвала его, выразив там свою давнюю, лет семь назад сформировавшуюся мысль, «Роль личностей в истории России ХХ века». Я считаю, что наше время, наш ХХ век российский, резко изменил отношение к роли личности в истории. Я считаю, что личности Николая Второго, Ленина и Сталина сыграли огромную роль в истории России ХХ века. А не то, что, как многие историки до сих пор считают, что если бы не Наполеон, на его бы месте был бы другой. Где-то, может быть, это и так, я не историк Франции, но в России ХХ века я точно знаю, что очень многое зависело от свойств личности.
И вторая мысль о том, что огромное значение в этом тоталитарном обществе, то более сильном (при Сталине), то с ослабленной тоталитарной составляющей, но все равно имеющейся налицо до конца советской власти, до августа 91-го года, огромную роль играли личности. Не только на воле, но даже в камере и, даже, в тех камерах, откуда их уводили на расстрел. И сохранилось множество свидетельств о том, как разговоры с замечательными нашими людьми, которых, как собак, перестреляли, имели порой значение на всю жизнь, давали человеку какое-то направление, вектор и шкалу ценностей. А уж тем более на воле такие люди, как Юля, конечно, воздействовали и на людей, и на некоторые просто гуманитарные действия сами по себе. Не говоря о том, что она, как специалист, сыграла немалую роль. Ведь это не шутка, что ее «Практический курс итальянского языка» 64-го года бесконечно пиратски и по всякому переиздается. Я начала его читать, едучи на поезде по Европе, несколько лет назад с Александром Павловичем Чудаковым - мы ехали вместе с Италию. Он потом удивился, что я читала, читала и кое-как заговорила в Италии. То есть, ее курс просто потрясающе написан. Он просто человеку укладывает в голову язык, так сказать, виток за витком. Она, помимо всего прочего, прекрасный специалист. И ее словарю русско-итальянскому и итало-русскому равного нет и по русским эквивалентам, которые даны к итальянским словам, и по огромности вовлечения словарного состава до самого сегодняшнего дня. Я с ней не раз на эти темы говорила, видела ее направление работы. Он просто не имеет себе равных, его можно листать как книжку. Как мне сказала одна из наших филологов, знатоков итальянского языка: «Я его читаю, как книгу».
Иван Толстой: Юлия Абрамовна, как вы теперь осмысляете вашу Испанию?
Юлия Добровольская: Вы должны иметь в виду, прежде всего, что у нас были сильно промытые мозги. В данном случае, наша увлеченность испанскими событиями - это был такой юношеский, молодежный энтузиазм, романтизм, уверенность, что существует добро и зло, и надо идти и защищать поруганное добро. Не хватало житейского опыта, ума, культуры для того, чтобы разобраться на месте, что происходит. Потому что если тебе рассказывают, что какие-то отряды молодых коммунистов ворвались в женский монастырь, изнасиловали монахинь, подожгли и все сожгли дотла, можно это воспринимать как хулиганство, как бандитизм, но когда наслаиваются такого рода рассказы, то даже в таком промытом сознании возникает недоумение. А дальше дело не идет. Потому что мы были оторваны от культуры, мы же ничего никогда не читали. Я, например, будучи в Испании, ничего не знала о беженцах, о перебежчиках, о той литературе, которую они к этому времени создали. До нас это совершенно не доходило. Стало быть, мое созревание и осмысление Испании было пост-фактум, много времени спустя. Потом я занялась своими делами, надо было кончать университет, надо было работать, веселиться, ходить на свидания.
Испания - это до сих пор нерешенный вопрос. У меня есть тут друзья киношники, муж и жена, которые замучили меня - они хотят с моей помощью сделать фильм об Испании. Почему? Потому что они были где-то на фестивале и увидели фильм, в котором отдается должное, признается правота Франко. А поскольку они, как все итальянские интеллигенты, левые, они взыграли и решили сделать контр-фильм. У них есть знакомая, которая была в Испании, она им все расскажет! Они из меня вытащили всю душу, все книги, все. И не получается. Никак не получается. А знаете, почему не получается, главным образом? Потому, что рассказ надо начать с того, что Сталин хотел воспользоваться ситуацией, и сделать Испанию первой страной народной демократии. Это было так легко, потому что на него молились, он послал туда армию, он послал туда все, что хотел, и был уверен, что ему это удастся. Чудом Франко не пустил его. Но это я поняла у Оруэлла. А испанцы – писатели, режиссеры – все, кто берется за фильм об Испании, у них не поднимается рука написать, что они боролись за неправое дело. Тяжело. Прошло столько лет, а до сих пор честный художник не может это сделать. Потому что нельзя врать, чтобы получилось хорошо. Иван Толстой: Книга Добровольской «Постскриптум» полна всевозможных жизненных историй, некоторые прямо просятся на экран. Ну, разве не захватывающий боевик можно было бы снять из такого рассказа о легендарном генерале Кампессино, герое, на которого хотел быть похожим каждый испанский мальчишка, герое, поселившимся после поражения республиканцев, в сталинской Москве.
Диктор: «Отель «Люкс» на ул. Горького 10, - общежитие Коминтерна, - опустел. Ни Тольятти, ни Долорес Ибаррури за своих не заступились. Спрашивается, что же могло ожидать в стране Советов такого своевольного вольнодумца, как Кампессино?!
Наверное, подумывая именно об этом, Илья Эренбург прозрачно намекнул ему – де, особенно не обольщайся, социализм пока только идея, - когда в апреле 1939 года они прогуливались вдвоем по палубе теплохода «Сибирь», увозившего из Гавра в Ленинград советских граждан и испанских коммунистов – военных, партийную и профсоюзную и номенклатуру. Больше никто не провозглашал « No pasaran » или «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».
Советские контрасты - зажравшаяся верхушка и нищее, полуголодное население, обшарпанные жилые дома - бросились в глаза Кампессино с первых шагов. Почему только ему одному торжественная встреча с речами и гимном? Почему другим запретили даже выходить из вагонов на станциях, по дороге в Москву? Где же они, свобода, равенство и братство - вожделенная социальная справедливость? В Москве его встречал сам Сталин с десятком приближенных. Визиты в ЦК, в Коминтерн, в Кремль. Звание почетного маршала СССР, орден Ленина. Добил его пантагрюэлевский прием в Кремле; по знаку вождя Хрущев пустился плясать гопака; любимое развлечение - чтобы каждый вельможный гость, выпив стакан водки до и после, прополз под столом длиной в десять метров.
С отвращением отшвырнув сапогом три или четыре стула, громко понося всех и вся, Кампессино бросился вон из зала. «Прочь отсюда, к себе в Испанию, в горы, зажечь Сопротивление!». Он еще не осознал, что железный занавес захлопнулся, что он в западне. Наивно надеялся, что Сталин ему поможет.
О том, что с Кампессино было на советской земле, мы узнаем из его автобиографии. Что в ней правда, а что нет, судить нам; у нас, проживших советскую жизнь, есть для этого мерило, знание, опыт и нюх.
Вместо Сопротивления в горах Испании Кампессино с далеко не уважаемыми им верноподданными генералами Листером и Модесто, метался как тигр в клетке, в правительственном доме отдыха Монино. В августе 1939 года их троих зачислили слушателями Военной академии им. Фрунзе, той самой, где профессорствовал комбриг Веков. Проучился Кампессино (под именем Петра Антоновича Комиссарова: секретность!) полтора года, нехотя, возмущался, что его стипендия - 1800 рублей, в то время, как месячный заработок рабочего – 300.
- Еще никто никогда не выигрывал войну по книгам, - продолжал анархиствовать он. Единственный, чьи лекции он слушал со вниманием, был генерал Жуков (они в чем-то родственные натуры).
Атмосфера вокруг Кампессино сгущается особенно после пакта с Гитлером, по поводу которого он, естественно, выражает недоумение. В это время на него обрушивается удар: советские товарищи сообщают ему (выдумывают), что Хуаны с детьми нет в живых, франкисты, якобы, ее забили камнями, а детей пристрелили. Кампессино еще больше обуреваем желанием быть там, в Испании, мстить, бороться.
В этом состоянии тяжелой депрессии его остановила у выхода из Академии 19-летняя Татьяна со словами восхищения и вопросом, хорошо ли она говорит по-испански: она учится на испанском отделении филфака МГУ. Первая его мысль - что ее подослали. Но одиночество, душевная рана – благодатная почва, чтобы отмахнуться от сомнений, сблизиться, закрыть глаза на то, что Татьяна – генеральская дочь, правоверная комсомолка. Через два месяца они поженились. А тучи над головой Кампессино все сгущались. Настал день, когда два энкаведешника отвезли его в Коминтерн, где состоялся «суд чести». Свидетелями обвинения выступали Листер, Модесто и Долорес Ибаррури, состав преступления - анархизм, троцкизм, полное непонимание идей марксизма-коммунизма. Припомнили ему и антипартийное поведение на банкете в Кремле. Последовали исключения из Академии и арест, Лубянка. Татьяна, которая ждала ребенка, через подругу - дочь Сталина Светлану, устроила мужу встречу с Калининым; тот промямлил, что разберется, но стало не до того: 22 июня 1941 года Гитлер напал на СССР.
Во время перевозки заключенных в другую тюрьму Кампессино бежал, смешался с толпой, сел на поезд и уехал в Ташкент. Его обнаружили и сослали в далекий Коканд, где свирепствовала эпидемия тифа. Туда к нему приехала верная жена Татьяна с полуторагодовалым Мануэлем (так звали и сына Кампессино и Хуаны). Мальчик заразился тифом и умер. Несчастье еще больше их сблизило, но Татьяне пришлось вернуться в Москву. Добыв себе фальшивый паспорт, Кампессино предпринимает немыслимую проездку: Коканд – Самарканд – Ашхабад – Красноводск – Москва, дважды выходя из безвыходного положения с помощью своей, привезенной ему женой фотографии в советском генеральском мундире. В Москве идти домой опасно, он ночует на набережной Москвы-реки или у проституток. Наконец, решает объявиться - пойти к секретарю испанской компартии Хосе Диасу. От его секретарши он узнает, что Диас в 42-м году был ликвидирован - вступился за своих и в эвакуации, в Тбилиси, его выбросили из окна, инсценировав самоубийство. Кампессино пишет письмо Сталину: «Если я предатель, пусть меня расстреляют, но я солдат, в идеологических тонкостях не разбираюсь, - дайте мне возможность сражаться».
И со спокойной душой пошел домой, к жене и дочке Валентине, родившейся за двадцать дней до этого. Снова арест, та же Лубянка. Ежедневные допросы по шестнадцать часов; силам, казалось, пришел конец, но Кампессино не подписал ни одного протокола. И вдруг его выпускают: это что-то подозрительно. «Небось рассчитывают, что я наведу их на сообщников, - прикидывает он, - или сработали хлопоты Татьяны?». За ним ходят по пятам, он опять живет в Москве как бомж. Ему видится только один выход: попроситься на прием к генералу Жукову.
- Имей терпение, еще не время, Испания подождет, - увещевал его Жуков.
В тот же день Кампессино связался с двумя друзьями-летчиками Кампильо и Лоренте, те добыли три мундира офицеров НКВД - выторговали у жен. Втроем они едут в Баку, добираются до Ашхабада, цель – Иран.
30 августа они перешли иранскую границу, но Кампильо, повредивший ногу, не может идти дальше, просит товарищей бросить его, Кампессино взваливает его себе на спину, идут дальше; в иранских деревнях им охотно дают приют, Кампильо все же не выдержал, откололся.
В Тегеране Кампессино и Лоренте сдались англичанам, те рассказу Кампессино не поверили - заподозрили в них советских шпионов. С октября 1944 до января 1945 снова в тюрьме, на сей раз для установления личности. Удостоверившись, что беглец - действительно Валентин Гонсалес, англичане, однако, не поверили, что он порвал с коммунистами.
Во время прогулки с тюремном дворе Кампессино и Лоренте напали на охрану, вырвались и с тяжелыми ножевыми ранами всю ночь шли на юг, к Ираку. 5 февраля наткнулись на советский патруль. Обратный путь: Тбилиси-Москва в телячьем вагоне, битком набитом заключенными, без еды, без воды. Лубянка, Бутырки, пересыльная тюрьма на Красной Пресне и лагерь – шахта в Воркуте. Барак и в нем доходяги, живые трупы. Выход Кампессино видит в одном: становится шахтером-стахановцем. НКВД не верит в его «перековку». Год спустя – катастрофа: обвал в шахте, у Кампессино поврежден позвоночник, изранены ноги. Медицинскую комиссию возглавляет женщина-врач, лейтенант НКВД; она освобождает Кампессино на полгода от тяжелых работ и, подлечив, приспосабливает себе в любовники. «В ней не было ничего человеческого», - вспоминает он. Награда – ссылка в теплые края. В июне 1947 года Кампессино отправляют из Воркуты в Самарканд. Новый срок он отбывает в лагере в Ашхабаде, работает в «доме смерти» - бараке для умирающих - могильщиком. Спас лагерный врач - немец, бывший летчик, воевавший в Испании в нацистском «легионе Кондор».
- Мы тебя очень уважали, – признается он бывшему врагу.
Растрогались и побратались.
Но вот 6 декабря 1948 года, ночью, страшной силы землетрясение - бараки рухнули. Друг-узбек Ахмед предупреждает:
- Не шевелись, живых придут добивать.
На рассвете они выбрались из под развалин и трупов и пошли к иранской границе. Знавший туркменский язык Ахмед добывал пропитание, одежду. Его убил советский снайпер. В Тегеран Кампессино пришел один. Там теперь были американцы, они ему поверили. Врачам американского госпиталя понадобилось три месяца, чтобы вернуть его к жизни.
Каир. Германия. Италия. Франция. «Товарищи» всюду встречают выступления Кампессино в штыки: лож, клевета на страну социализма. В 1950-м он – свидетель на процессе Давида Руссе, аналогичном процессу Кравченко.
- Знаете ли вы, что в конце 1948 года в Советском Союзе было 20 миллионов заключенных? Вы на СССР молитесь, а это самая гигантская тюрьма в мире!
Ему не верили, иронически улыбались: «Бред!».
До самой смерти Франко в 75-м году Кампессино перебивался каменщиком во французском городе Метце. Когда его сыну Мануэлю в Мадриде попалась на глаза газета со статьей о проживающем в Метце Кампессино, они, всей семьей, решили: самозванец. Все-таки дочь поехала удостовериться, нет ли у самозванца татуировки, описанной мамой. Татуировка оказалась на месте, и семья воссоединилась.
Мне больше не довелось видеть Кампессино, а могла бы: я на свободе, в Италии, с ноября 1982 года, он умер в октябре 1983 (в 78 лет)».
Иван Толстой: Юлия Абрамовна, как вы преподавательски решаете проблему тупых учеников?
Юлия Добровольская: У меня был такой случай.
В Венецианском университете была такая девушка Франческа, которая должна была написать, она сама выбрала тему дипломной работы, «Чуковский- переводчик». Руководительница у нее была Клара Страда, жена Витторио, мы вместе работали. И Клара была в изнеможении от этой Франчески: «Она не умеет писать по-итальянски, это дохлый номер, она не напишет». И тогда мне мои коллеги сказали, что ее жалко, хорошая девушка, из семьи, где не было ни одной книги никогда. Они были шелкопряды. Есть такая в Ломбардии категория трудящихся. Вот эти шелкопряды отдали дочку на филфак в надежде, что у них в семье появится доктор, ученая с высшим образованием. У нее, например, никогда не было денег, чтобы съездить в Россию, чтобы немножко подучиться. Но она сдалась, когда Клара ее раскритиковала, и решила бросить. Тупая, и ничего не поделаешь. Но коллеги меня попросили взять ее у Клары и попробовать с ней поработать.
Пришла ко мне Франческа со своим женихом, у которого дело, он делает матрасы, и тоже ужасно хочет, чтобы его невеста была с высшим образованием. Причем они сообразительные, они такие оборотистые, это настоящие итальянские мелкие предприниматели, это замечательная категория. Но им хочется выйти в люди. И Франческа, если бы она стала работать, я не знаю, что с ней стало, я ее давно не видела, но интеллигентный труд - это полное безденежье. Она пришла, и я ей сказала: «Ну вот, смотри, ты писать не умеешь, но ты можешь научиться. Ты согласна долго и напряженно работать?». Согласна. Она собралась бросать университет. Тогда я ей дала «Утопию у власти» и еще парочку книг по истории, потом я ей дала список работ по истории литературы. В общем, это была такая куча книг, на которую нужно было потратить минимум 6-8 месяцев. Три из них были по-русски – это было ей не под силу. Потом она пришла и, почти плача, сказала мне: «Зачем же я училась в университете? Тому, чему мне надо было научиться, никто меня не учил». Я же не могу менять программы и говорить им, как надо. Для того, чтобы написать о Чуковском, надо было знать, что было до. Она грызла гранит науки, наверное, года полтора, перечитала уйму книг, законспектировала их, ходила ко мне. А потом она стала писать. И я поняла, что ей надо прочитать, как роман, итальянскую грамматику, особенно синтаксис. Она была ужасно огорчена, потому что она думала, что она все одолела. Я говорю: «Нет, поделай упражнения». Потом она написала мне сочинение, и я поняла, что в тот момент, когда у нее появились свои мысли и уверенность в том, что она знает, о чем она пишет, она стала лучше писать.
Я ей дала идею сравнить перевод сказки, который сделал на русский язык Чуковский и итальянский переводчик, чтобы она сравнила два перевода - на русский и на итальянский. Она, к этому времени, уже была влюблена в Корнея Ивановича. Она раздраконила этого несчастного итальянца, раскритиковала его. Потом я ей дала идею использовать каким-нибудь образом «Чукоккалу». Что она сделала? Она узнала, сколько членов комиссии, и для каждого сделала экстракт из «Чукоккалы», объяснила, что это такое, потому что в Италии ничего не знали о Чуковском. В общем, она с блеском защитила дипломную работу, и была счастливым человеком. Это этап жизни, это не просто школьная работа. Она совершенно по-другому стала книги читать, стала фильмы смотреть. Она повзрослела. Она не жила в Милане, она жила где-то на озерах, когда она приезжала, она чем-нибудь хвасталась. Например, что она перевела «Мойдодыра» на итальянский язык, сама сделала иллюстрации, сама сделала эту книжечку на компьютере и раздарила в соседние детские сады. Чем бы она ни занималась теперь, она уже нестоящий человек, она теперь осмысленно живет.
Не новый (примерно 2012-го года), но прекрасный текст Валерии Новодворской:
Дворянин с чегемского двора. Валерия Новодворская – о Фазиле Искандере
Как войти в долю двум дворянам — с арбатского двора и с чегемского веселого зеленого дворика, смежного с садом-огородом, благоухающим пряными травами, грушами, инжиром, виноградом, обсаженным мощной кукурузой и ореховыми деревьями? Но тонкий, изысканный, глубоко ненавидящий Сталина, Ленина и империю московский аристократ грузин Булат Шалвович Окуджава честно не писал о Грузии почти ничего (кроме белого буйвола, синего орла и золотой форели), инстинктивно сознавая, что надо выбирать: или Храм Русской Литературы и статус российского писателя и поэта, или грузинские краски, тона и сюжеты, и тогда надо от России отречься и работать в рамках своей национальной доли поэтического и прозаического ковра. Так ткали узоры — только на своих станках — Тенгиз Абуладзе, Владимир Короткевич, Василь Быков. А если попытаться совместить, знал умница Окуджава, то получится, что он запишет Грузию в состав России без ее ведома и согласия.
Но мудрый Фазиль Абдулович Искандер со своих горных вершин, будучи абхазом и даже немного персом (иранцем), пренебрег такими условностями, абстрагировался от государственных границ, воспарил и описывал Абхазию, свою княжескую вотчину, куда весь мир время от времени наезжал в гости (включая Сталина, Калинина, Берию— прямо по пословице: «Хороший гость— к нам, плохой гость— мимо»).
И ничего не поделаешь: в наш Храм въехал чегемский кроткий свет, чегемский чай, чегемские тихие куры и наглые петухи, чегемское синее небо, сладостные фрукты и терпкое вино. Фазиль Искандер— гений и волшебник, он протащил Абхазию с собой. Не устраивать же апостолам русской литературы обыск на входе? Так что у Искандера— отдельная часовенка. Однако он не предвидел, что родина, красота, детство— все это может послужить наживкой в западне, которые удавы научились ставить в конце концов на невинных расшалившихся кроликов. Потому что яркий и сочный Чегем и заплаканная, немытая, страдальческая Россия— это, взятое вместе, дает Советский Союз, который, таким образом, пробрался нелегально и в наш сияющий, благородный, устремленный шпилем в Истину Храм. Что еще раз подтверждает известную максиму«На всякого мудреца довольно простоты».
Но Фазиль Искандер, в силу мудрости своей не гневающийся, а свысока презирающий советские и сталинистские окрестности, не может считаться восточным человеком и восточным писателем, хотя и писал о Кавказе. Его мудрость так велика и так интересна, что понимаешь: Фазиль Абдулович из тех, кто смотрит из древности, когда еще не было ни Востока, ни Запада, и из будущего, когда Запад и Восток сольются воедино. Мы все были гостями Фазиля Искандера в его морском, пенном, унизанном чайками и виноградными лозами Мухусе (Сухуми, который абхазы называют Сухум).
Есть у писателя рассказ «Время счастливых находок». Вот так было в Сухуми и у меня, Искандер прав! Я в первый же день увидела в витрине книжного магазина двухтомник Эврипида, недосягаемый в Москве, и со сладострастием купила его. На второй день у меня оказалось, первый раз в жизни, немыслимое число поклонников, которые стояли за мной в очереди в кафе, к мороженщикам и в Ботаническом саду (мне было 19 лет, я была русская, и я была в шортах, а их местные девушки не носят). На третий день мне сделал на пляже предложение солидный, 45-летний, состоятельный университетский доцент, доведенный до транса моей добродетелью: я читала на песке Достоевского и сидела в мохнатом полотенце, чтобы народ не увидел меня в закрытом купальнике. При этом я с жаром утверждала, что девушки должны быть целомудренны, жены— абсолютно верны мужьям, а мужчинам можно позволить и шалости, если жена не в курсе. О, мои 19 лет и золотая форель в горном ручье! О, блестящие буйволы с какими-то горизонтальными рогами, похожими на отвертку! О, мороженое с печеньем на набережной, среди серых замшелых развалин древней крепости Диоскурия! О, вино, невкусное вино, которое в селе Очамчиры пьют из чайников! О, 1969 год, звездный час Фазиля Искандера, когда все зачитывались «Созвездием Козлотура», добравшимся до России в 1967 году, этим нежным, горьким, ироничным и дерзким послевкусием оттепели!
Детство Чика
Фазиль Абдулович Искандер родился 6 марта 1929 года в Сухуми в семье бывшего владельца кирпичного завода иранского происхождения. Городская родня мальчика была вся такая важная, образованная, еще помнившая о былом богатстве (средний бизнес). Но кончилось все плохо: в 1938 году отца депортировали из СССР, и сын больше никогда его не видел. Когда потом попал за границу, не нашел следов. Мальчик воспитывался у матери-абхазки в селе Чегем. Родственников у матери было много, в том числе и знаменитый дядя Сандро. Прокормили ребенка. Кукуруза, фасоль, свой мед, чай, куры и яйца, фрукты, варенья, овощи, вино, козы (значит, сыр и молоко), а то и барашки. Даже в войну Абхазия не знала голода. Была суровая, непреклонная бабушка, потом перекочевавшая в «Стоянку человека», вгонявшая родных в транс своей прямотой и высказываниями вслух об истинной сущности Ленина, Сталина и советской власти. Потом писатель искренне сознается, что биографий не писал, что его биографи я — в его творчестве. А то мы сами не поняли. Не очень он и шифровался, Фазиль Искандер. Он — это Чик, вундеркинд, наблюдатель, летописец, разведчик в мире взрослых. И Чик, и Ремзик-«русачок», полукровка, желанный гость в абхазском селе.
Фазиль Искандер окончил русскую школу с золотой медалью. Это был выбор родственников, но он соответствовал вкусу этого гражданина мира, философа, слишком свободного, образованного и ироничного для патриотизма маленькой глухомани, пусть трижды любимой и колоритной, но немного смешной в своем местничестве, впрочем, как и все остальные уголки и уголочки СССР. Только Фазиля Искандера для них не нашлось. Воспевать, кстати, писатель ничего не умеет. Он анализирует и иронизирует.
Любящие родственники были, как три сестры, или как все население СССР: «В Москву, в Москву!» И Фазиля отправили учиться в Москву, почему-то в Библиотечный институт. Учился три года, перевелся в Литературный. Окончил в 1954 году. А дальше пошел работать в «молодежки» в Курск и Брянск. Но Москва, как поприще, как материал для прозы, ему не показалась интересной. Ее у него нет нигде.
В 1956 году Фазиль, молодой, красивый, дерзкий, щеголь и талант, возвращается на родную сторону, в Сухум (Мухус), в абхазское отделение Госиздата. Там он и оставался до начала 90-х. Тридцать четыре года… Целая жизнь. Чик вырос, Чик вылетел из гнезда— и, как герой фильма Данелии «Мимино», вернулся к своим истокам. Но комплиментов от него не дождались ни в Мухусе, ни в Чегеме.
Искандер и его окрестности
Есть у него такая повесть, «Человек и его окрестности». И вот наш будущий классик, воздвигший себе в «Сандро из Чегема», в «Кроликах и удавах» и в «Созвездии Козлотура» знак бессмертия, начинает писать еще слабые стихи. Но сборники выходят («Горные тропы»— в Сухуми в 1957-м). В глухих регионах всегда любили молодых авторов и печатали их (национальная культура— это престиж; а что писано по-русски, так это ценили особо: он наш, он не сепаратист, не буржуазный националист). А потом пошла и большая литература. В конце 50-х теплые объятия «Юности», приюта нонконформистских дарований, приняли юношу с таким талантом. С 1962 года прозаик наконец перешел на прозу. Стихи были не его стезей. И в 1966 году в восьмом номере «Нового мира» появился первый шедевр Искандера — «Созвездие Козлотура».
Браки заключаются на небесах
Лирический герой Искандера, лихой журналист, никогда не хвастается любовными победами, а стыдливо и с благоговением ухаживает за необыкновенной девушкой, от общения с которой лимонад кажется тугим и шипящим, как шампанское. В 1960 году Фазиль Искандер на этой девушке женился. Ею оказалась поэтесса Антонина Хлебникова, они даже совместную книгу стихов выпустили в 2011 году. У них разница в возрасте всего 11 лет, но Антонина сразу стала ведомой, признав ведущую роль мужа. Она даже в Литературный институт постеснялась пойти. Работала редактором в экономических журналах, в НИИ при Министерстве энергетики. Родители были в ужасе: жених старше дочери, он кавказец, да еще«богемщик». А брак счастливый, прочный. По стихотворению «Сухумский берег. Ночь». Там есть удивительные в наш век строки: «И никак тут не устоять, если двое — стихии прибой, и уже наших рук не разъять, и не страшно в прибой за тобой». Этот брак увенчали сын Александр, юный финансист, и дочь Марина, художница. А Александр еще и пишет. Экспертная оценка отца: «Пишет хорошо, сукин сын, хотя и читает мало». Жил в семье Фазиль Искандер по принципу изоляционизма: когда пошли дети, отгородил свой кабинет от прочей квартиры дверью, причем обитой. Иначе какая же работа: суета, пеленки, писк, визг… Домочадцы быстро выучились уважать эту башню из слоновой кости.
Конечно, поэтессе Антонине Хлебниковой, горожанке, интеллигентке, была ближе аристократичная тетушка, сестра пропавшего в Иране отца, обожавшая Стендаля (уж не тетушка ли это Чика, любительница кофе, табака, пасьянсов и светских бесед?), нежели мама Фазиля, Лели Хасановна, которая делилась с невесткой крестьянской мудростью.
Его тусовка
Фазиль Искандер имел прекрасный карасс, из которого дожил до наших дней он один. Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Юрий Левитанский. «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». У Булата Шалвовича есть даже шуточная песня про «кабинеты», где он мечтает решить свои нехитрые проблемы поверх голов бюрократии: «Зайду к Белле в кабинет, загляну к Фазилю, и, наверное, мне станет хорошо». Не надеясь сам получить кабинетик, Окуджава уповал, что шум строительных отбойных молотков возвещает ему, что его друзьям «строят кабинеты». Не было у Фазиля кабинета. И, к счастью, не будет. Он дружил с хорошими людьми, людьми с «раньшего времени», правильными людьми, у которых были правильные убеждения. И сегодня они наверняка гуляли бы по бульварам с белыми ленточками вместе с Борисом Акуниным и Людмилой Улицкой.
Его баррикады
Фазиль Искандер все делал в жизни правильно, за исключением одного момента прострации, когда в шоке 2008 года, не разобравшись в ситуации, поверив, что Грузия и впрямь напала на Цхинвал, он подписал благодарственное письмо Путину (как это у нас делается: по телефону и не прочитав). А так шел в ногу с диссидентами: участвовал в 1979 году в «Метрополе» (дал этому самиздатовскому журналу рассказ «Маленький гигант большого секса»). Ведь даже от Владислава Ардзинбы, маньяка сохранения СССР, он деликатно дистанцировался. Но в совместное существование Грузии и Абхазии он не верит. У него другой опыт. Из его рассказов мы знаем, что грузин для его земляков — иностранец почище эндурцев. Не враг, но чужой.
Фазиль Абдулович тяжело пережил грузинско-абхазскую войну Эдуарда Шеварднадзе начала 90-х. Я надеюсь, что он не видел горящую Гагру, разрушенный Сухуми, который уже не нарядный курорт, а просто обшарпанная дыра, пейзаж после битвы. Меня и то испугал пустой, брошенный, огромный, без единого курортника сухумский пляж. И чем особенно может гордиться Фазиль Искандер — это тем, что все его премии и ордена начинаются с 1989 года. Советская власть писателю ничего не давала. Тоже чуяла иностранца. Чужого.
Философ самых честных правил
А в произведениях Фазиля Искандера, живого, слава богу, классика, нашего Гомера и Шекспира, и впрямь намечалась диверсия. История с Козлотуром совсем не безобидна. Это был такой очередной вымышленный национальный проект типа «поднятой целины», «пятилетки в четыре года» или «догоним и перегоним Америку по количеству мяса, масла, молока и яиц на душу населения». На этом фоне «шерсть, мясо, а также пышные рога» мичуринского животного вполне даже смотрятся. Присмотревшись, мы обнаружили, что даже в рассказах о Чике есть подводные камни. Вот Ника, дочь танцора Пата Патарая, который отправился в лагеря за то, что танцевал перед начальником, оказавшимся «врагом народа». Вот незнакомые охотники объясняют Чику, что нет никаких врагов, а есть глупость. Вот на набережной Мухуса Искандер встречается с немецким профессором и тот, вспоминая войну, рассказывает ему о гестапо: «Быть убитым в гестапо так же страшно, как быть убитым призраком». И все понимают, что речь идет о КГБ. «Сандро из Чегема» вышел в «Новом мире» в 1973 году, №№8–11, а отдельное издание— в 1977-м. Оно было урезано на две трети. Полный текст вышел в США в Ann Arbor в 1979-м и 1981-м. Все-таки попривыкли партийно-гэбэшные бонзы, что их подопечные писатели печатаются на Западе. Даниэля и Синявского гробили с непривычки. Просто они первыми пошли в атаку. В 1989 году и мы удостоились полного варианта. Дядя Сандро был бы совсем Ходжой Насреддином, Фаустом или Тилем Уленшпигелем, если бы он хотел, скажем, сражаться за свободу. Но не было таких персонажей ни в абхазском, ни в грузинском, ни в русском фольклоре. Дядя Сандро и его лирический племянник хотели просто выжить. Они, как все, боялись КГБ, но кое-что подмечали и издевались вполголоса (кукиш в кармане), как вся страна: например, чай. В Абхазии якобы стали сажать чай, потому что его перестал продавать России китайский император, огорченный казнью русского царя и его детей.
Сталин, в прошлом бандит, что колоритно показано в романе, со своими оргиями тоже был по тем советским временам крамолой. А в 1982 году в Ann Arbor вышло программное произведение Искандера «Кролики и удавы». Мы его получили только в 1987 году, уже при Горби. Это очень страшная вещь — про то, как мирно сосуществовали с кроликами удавы, поедая зайчиков согласно нормам «межвидового соглашения о гуманном заглоте», а когда кролики поняли, что «их гипноз— наш страх», то их стали душить уже без всякого гуманизма. Причем удавы, которыми правил Великий Питон, страшно боялись (и они тоже дрожали) сказать вслух, что удавами должны править удавы. И даже сам Фазиль Искандер, горько сожалевший о распаде СССР, не понял, что хорошее настроение в рамках Союза, ощущение единой страны и «человеческой общности», боязнь рыночной экономики «без совести» («зверинец с открытыми клетками»), убеждение, что «СССР— это была яма, охранявшая нас от бездны», — это и есть функционирование межвидового соглашения о гуманном заглоте, непреходящее наследие удавов, потому что все мы кролики, даже мудрецы, философы и классики. Укатали сивок крутые горки, и получились кролики. Или удавы. Ну еще обезьяны. И не люди— туземцы. Кому как повезет.
Дмитрий Быков // "Новая газета", №110, 10 октября 2014 года
"НЕЮБИЛЕЙНОЕ ПОСЛАНИЕ НОВЕЛЛЕ МАТВЕЕВОЙ
Новелла Матвеева никак не отмечала своего 80-летнего юбилея. Правда, у нее вышли две подборки новых стихов — в «Литературной газете» и в «Нашем современнике». И в «ЛГ», например, напечатано ее стихотворение «Контра», уже процитированное на «Радио Свобода»:
Бывало всякое… Сегодня ж — На ловкачей дивись, Фемида; Для них предательство — всего лишь «Одно из мнений» индивида!
Брависсимо! Гляди, как ловко; Предательство — всего лишь «мненье»! Измена — «выбор точки зренья»! Вредительство — «талант, сноровка»!..
А впрочем, радиоэлита На стороне врага — открыто; Всё меньше игр двойного спорта.
Скажите ж мне: с какой печали Их «оппозицией» прозвали? Не оппозиция, а КОНТРА!
На «Свободе» искренне удивились*, как это совмещается с тем, что автор этих строк поздравил Матвееву на «Эхе»**, заметив попутно, что счастлив быть ее современником.
Что говорить, эти стихи вряд ли украсят биографию Новеллы Матвеевой, — каковая биография, впрочем, остается безупречной: перед нами не донос, а открытое несогласие, не переход на личности, а неприятие позиции. И если она отказывает оппонентам в праве на мнение (чего я, однако, за тридцать лет общения с ней не почувствовал) — не стоит отвечать ей чем-то подобным. Матвеева имеет право на любое мнение, поскольку своему этическому кодексу (и «добрым нравам литературы») не изменяет ни в чем.
Скажу больше: то, что в девяностые она оказалась не в либерально-демократическом клане (не войдя, впрочем, ни в какой другой), абсолютно закономерно. Матвеева — природный и потомственный демократ, защитница угнетенных и нищих, само понятие элитарности ей всегда было враждебно: «И что ни день, нас требует к ноге не то элита, а не то малина, не то разговорившаяся глина, не то иная вещь на букву «г»…
Она одна из многих, кто в девяностые был прежде всего оскорблен и разочарован, кто вместо свободы и желанного равенства (которого не бывает, но о котором поэт обязан мечтать!) увидел цепь грубейших подмен. То же самое случилось с Леонидом Филатовым — что не мешало ему дружить с идеологическими противниками. Путь Матвеевой к восторженным стихам о возвращении Крыма «в отчий дом» — путь естественный и логичный, и пролегает он не через бесконечное возвеличивание собственного «Я», не через личную обиду, не через зависть к новым именам (вообще ей, кажется, незнакомую). Матвеева остается защитницей человека труда, и у нее, в отличие от множества нынешних прихлебателей госпропаганды, это искреннее — с советских времен.
Она была столь же искренней, когда в начале шестидесятых спела «Разве может знать лавина, что такое половина? Будь единою, Германия!». Когда подписывала письма в защиту Гинзбурга и Галанскова; когда защищала опального Кима; когда возражала «новым монархистам» своим так и не напечатанным — даже в «Новом мире»! — «Троном» 1969 года («Я в тронный зал вхожу без должной дрожи»). «Эстет и варвар вечно заодно, лакею вечно снится чин вельможи. Ведь пить из дамской туфельки вино и лаптем щи хлебать — одно и то же», — припечатала она еще в шестидесятые. Ей — мастеру крепкого, точного, звучного стиха — потому всегда так и покорялась форма, что никогда не была для нее самоцелью; высокомерный эстетизм, самомнение интеллектуалов, культурные моды — все это всегда было ей чуждо.
Ничего нового не произошло. И то, что сегодняшняя российская оппозиция представляется ей предательской, — хотя в рядах этой оппозиции ходят на марши те самые люди, кто знает наизусть сотни ее стихов и песен, кто рос на них и детей на них воспитывал, — это классический случай неузнавания: Матвеева не любит богачей и отождествляет их с защитниками либеральных свобод. Что говорить, в этом не только особенность ее мировоззрения, но и наша личная вина. То, что с поздравлениями Матвеевой на первой полосе выходит в день ее 80-летия только «Литературная газета», а большинство прочих изданий ни о какой Матвеевой знать не хочет, — такая же культурная катастрофа, как глухое невежество многих новых школьников, которые слышать не слышали «Каравана», «Следов», «Богов»… Сколько раз был у нас за последние годы повод спеть одну из лучших ее песен: «Боги! Ваш гнев великолепен, но и мелочен. Столько грома, столько пыла, чтобы суму у нищего отнять… Боги! Просить вас больше некому и не о чем. Это все однажды было, не стоит повторять».
Я вырос в учениках Новеллы Матвеевой и ее мужа, поэта и переводчика Ивана Киуру (1934–1992). В их пересказах я слушал многие литературные шедевры, о которых в те годы и не слыхивал. От нее я услышал о ее любимцах — о Жане-Поле Рихтере, Честертоне, Мэтьюрине; у нее учился понимать Диккенса, благодаря ей избавился от множества советских штампов — и увидел в Грине не «романтика», а глубочайшего психолога, фантаста, символиста.
Я не говорю об ожоге от самих матвеевских песен — самого беспримесного, подлинного искусства, с которым мне приходилось иметь дело: слышать поющую Матвееву — значило прикасаться к источнику абсолютной чистоты и силы. Песнями своими она с отрочества — довольно голодного и временами беспросветного подмосковного отрочества, когда ей выпало работать в подсобном хозяйстве чкаловского детдома — защищалась от чужого хамства и непонимания, от чужой злобы и глухоты. Они и посейчас — абсолютная защита: Матвеева терпеть не может, когда ее голос называют хрупким, и он в самом деле один из самых сильных голосов нашего времени. Сильных — потому что в ее музыке, словах, интонациях любой расслышит звуки горнего мира, а раз горний мир есть — никто ничего с нами не сделает. Если Бог за нас, кто против нас? Это общее чувство постоянного присутствия других звуков и красок, которые нет-нет да и проступят здесь, в реальности, — сплачивает сильней любых разделений; и человек, который открыл нам эти ярчайшие и чистейшие краски, донес до нас эти мелодии, — вправе рассчитывать на нашу восторженную благодарность, каковы бы ни были наши земные расхождения.
— Я не лирик, я аскет, обо мне с пафосом говорить нельзя, — сказала мне Новелла Николаевна Матвеева, когда я ее навещал накануне юбилея.
Новелла Николаевна, я очень старался. Живите долго, пишите много."
Дина Рубина: «Масштаб литературы измеряется ее качеством, а не местом проживания автора»
– Дина Ильинична, совсем скоро пройдет ваш творческий вечер в Лондоне. В афише на-писано, что это будет ваше первое выступление здесь.
– Это неверно, просто создатели афиши внесли «свое видение» ситуации. Я была в Лондоне лет пять-шесть назад на книжной ярмарке и выс-ту-па-ла перед очень ма-лень-ким кругом любителей литературы. Но – согласна, это очень странно, что при своей любви к английской литературе, анг-лийской живописи, му-зыке и… мебели (что немаловажно!) я до сих пор не исходила Лон-дон вдоль и поперек. Пос-тараюсь соответствовать в ближайшие годы.
– Какую программу вы гото-ви-те для лондонских зрите-лей? Будете зачитывать от-рыв-ки из своих произведений?
– Читать буду непременно, пос-кольку это всегда и есть гвоздь любой моей программы. Я ведь «актерка», я привезу начитанные мною же аудиодиски моих книг, которые можно будет приобрести. А вот что именно буду читать и о чем го-ворить… это я и сама узнаю тогда, когда выйду на сцену и всмотрюсь в лица в зале. Я ведь выступаю более сорока лет, как говорит моя мама: «На этом деле собаку съела и вторую доедаю». Программа зависит от публики.
– Недавно в Санкт-Петер-бур-ге прошла выставка по мотивам ваших новелл «Окна», где через живопись, скульп-туру, графику был передан важный смысл ваших произведений. Кроме того, вы создали литературно-музыкальный спектакль «Цыганка», который прошел с гастролями весной. Вам интересно объединять литературу с другими жанрами?
– Собственно, неудовлетворенность «тишиной» литературного текста, рядами букв, сквозь которые надо рассмотреть краски и почувствовать запахи, – всегда побуждала меня расширить рамки, как в самом текс-те, описывая все краски и за-пахи, и звуки, так и на сцене – с помощью дру-гого вида ис-кусства. Спек-такль по рассказу «Цыганка» в этом смысле довольно примечателен. Лари-са Герштейн подобрала 25 ста-ринных цы-ганских романсов, которыми она сопровождает мой текст. Получился такой вот «рассказ с сопровождением», то, что мы всегда называли «литературно-музыкальная композиция». У Ларисы низкий, сильный, совершенно «цы-ганский» голос, да и я не пискля… – получился динамичный и захватывающий спектакль. Это – второй опыт. Есть у нас с ней еще спек-такль по моей по-вес-ти «Воск-ресная месса в То-ле-до», и там Лариса поет ро-ман-сы и песни на испанском и ла-дино, и все 15-18 века… Зал сидит заворо-женный. Я объ-ясняю это как раз слиянием музыки и текста.
– Если продолжить эту тему, как вы относитесь к экранизациям своих произведений? В частности, многие упрекали фильм, снятый по вашей по-вести «Синдром Петрушки», в том, что он не передает ат-мосферу, смыслы, настроение написанной вами истории.
– Ни один полуторачасовой фильм никогда не передаст «смысл, настроение и атмосферу» большого романа. Надо ясно понимать, что кино – это другое искусство, оно не обязано иллюстрировать текст. Оно всегда – что-то другое, как правило – на ос-нове не-кой центральной темы романа. Что касается моего отношения ко всем экраниза-циям… я люблю повторять с не-которой грустной иронией, что автора романа надо убивать ДО премьеры фильма, во имя милосердия.
– Насколько герои ваших книг похожи на вас? На первый взгляд, сразу бросается в глаза всепроникающая самоирония, которой вы наделяете большинство своих персонажей. А что еще? Есть ли у вас, используя термин из школьных сочинений, собирательный «лирический герой»?
– Вы, конечно, помните знаменитое высказывание Флобера: «Госпожа Бовари – это я»? Этим все сказано. Следует только добавить, что мои ге-рои вовсе не лирики – в сво-ем путешествии от начала к концу книги они обрастают дополнительными побуждениями, чертами характера, привычками и прочими обертонами, без которых настоящей литературы просто не возникает.
– Существует достаточно распространенная идея о том, что человек, деятельность которого напрямую связана с языком, сложнее всего адаптируется к жизни за границей. Согласны ли вы с этим утверждением? И как вам удалось стать исключением из этого «правила»?
– А почему вы решили, что я – исключение из правила? Я вовсе не исключение. Ибо Из-раиль – это мой дом, огромный кусок жизни – четверть века, что ни говорите, – это страна моих детей и внуков, за которую я болею душой… Но к моей работе, к моей ли-тературе Израиль отношения не имеет. Моя жизнь действительно благополучна в бытовом смысле, я с комфортом обосновалась в одном из престижных и приятных пригородов Иерусалима, но все это – следствие моего успеха именно в России, мои тиражи в издательстве ЭКСМО и мои переводы на иностранные языки – тридцать шесть стран, включая Албанию и Турцию…Только не Израиль.
– Дмитрий Быков когда-то сказал о вас: «Мне кажется, что перемещение в Израиль сделало ее прозу ярче, дина-мичнее, но при этом она по-теряла в масштабе». Как вы оцениваете влияние иммиграции на ваше творчество?
– А что есть масштаб в нас-тоящей литературе? Возмож-но, Дмитрий Быков считает, что все должны писать в рифму или прозой о политических реалиях? Тогда великая (тон-кая) книжка Хемингуэя «Ста-рик и море», в которой на про-тяжении страниц рыбак ловит большую рыбу, совершенно «не масштабна». Не говоря уже о такой книге, как «Мадам Бовари», – история кокотки… или о странствую-щем психе по фамилии Ки-хот… ну и обо всей, в сущности, мировой литературе, ВСЕГДА основанной на конк-ретной истории конкретной личности, в конце концов – и на личных «не масштабных» переживаниях автора, пусть даже переданных через литературных героев. Масштаб литературы всегда измерялся ее качеством, а не местом проживания автора.
– Сегодня (по крайней мере, в Лондоне) появилась новая вол-на российской иммиграции, которая называет себя «гло-бальными русскими» и стара-ется отмежеваться от тех, ко-му приходится после переезда занимать низкооплачиваемые должности или выполнять «грязную» работу. Вы же рассказывали, что в первое время в Израиле вам приходилось, в том числе, убирать квартиры за 10 ше-келей – и что это был важный жизненный опыт. Что он вам дал?
– Ничего. Пятьдесят шекелей за пять часов тяжелой работы в чужом доме. Но тогда у ме-ня не было выхода, надо было кормить детей. А я всегда твердо следую тем обстоя-тель-ствам, которые предлага-ют мне жизнь и чувство долга. Важным жизненным опытом я называю это потому, что могу использовать его в своей прозе. Но когда у писателя есть деньги для того, чтобы спокойно работать – да что угодно делать, – это прекрасно. Меня же всегда спасало легкое от-но-шение к деньгам. Я чувст-вую себя обеспеченным человеком, и когда у меня в карма-не 30 шекелей, и 300, и 30 тысяч. Просто я трачу эти раз-ные суммы на разные вещи.
– Что вы чувствуете сегодня, приезжая в Россию? После стольких лет за границей не ощущаете ли вы некоего раз-рыва между собой и современ-ным российским читателем?
– Разрыва со своим читателем я не ощущаю никогда – если это действительно мой читатель, то есть, человек, который годами идет со мной от книги к книге, взрослеет, ста-реет, переживает драмы, хо-хочет над комедийными страницами… Это самый близкий мне человек! И это подтверждает множество писем, которые я получаю. Что касается самой страны – да, я там дав-но «проезжий-чужой», не го-воря о политике, в которой я никогда ничего не желала по-нимать. Возможно, поэтому я хотела бы вслед за повестью, над которой сейчас работаю, написать большой роман, ос-нованный на реалиях российской жизни. Это побудило бы меня, как обычно, вгрызаться в плоть жизни, вынюхивать детали, ощупывать предметы и фигуры… словом, делать все то, что я обычно делаю, прис-тупив к новой серьезной книге.
– Что должно случиться в России, чтобы вы захотели вернуться? И что должно случиться в Израиле, чтобы вы захотели оттуда уехать?
– Ничего нигде такого страшного, надеюсь, случиться не должно. Просто я – человек логичных и последовательных действий. Я по гороскопу Де-ва. Считаю, что биография писателя требует внутренней логики и уважения к самой себе. Считаю, что менять страны, как перчатки, это зна-чит разменивать судьбу на тараканьи бега.
Оля, спасибо. Рубина, как всегда, говорит хорошо. Интересно, о чем Рубина сейчас пишет. А роман о "реалиях российской жизни" в ее исполнении, я даже не знаю, хочу или нет. На встречу с ней я бы с удовольствием сходила, но от меня очень далеко. Нам не везет, как бостонцам.
Сообщение: 3134
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.11.16 02:35. Заголовок: Julia пишет: Рубин..
Julia пишет:
цитата:
Рубина, как всегда, говорит хорошо.
Да! Мы вчера получили большое удовольствие. Правда, рядом со мной сидело двое подростков, мальчик и девочка, лет, на мой взгляд, 15-16-ти. Так они, по-моему, вообще не понимали, чего все так ржут. И после перерыва они на свое место уже не вернулись (хотя, когда мы после окончания вечера выходили из зала, мы их увидели где-то в последнем ряду).
цитата:
Интересно, о чем Рубина сейчас пишет.
Как ни странно, никто не задал самый главный вопрос: "Над чем вы сейчас работаете?" А мне было совершенно не на чем писать.
Сообщение: 3137
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.11.16 22:42. Заголовок: Julia пишет: А что ..
Julia пишет:
цитата:
А что было на встрече? О чём Рубина рассказывала? Что читала?
Ох, вот я сразу не записала, а сейчас уже трудно восстановить. Читала про Одессу (это я уже раньше то ли читала, то ли слышала), про Ренату Муху. Про экранизации, это я уже изложила. Вспоминала, какие ей на предыдущих встречах с читателями вопросы задавали, какие смешные записки писали.
И тут даже не столько что, сколько как. Она же такая артистичная, такая обаятельная! Тем более я была после работы. То есть просто обалдеть, как хорошо. Майский день, именины сердца!
цитата:
О чём зрители спрашивали?
Эх, а ведь чего-то спрашивали... Может быть, Оля вспомнит. Я помню только вопрос всё про те же экранизации.
Отправлено: 11.11.16 17:38. Заголовок: А что было на встреч..
цитата:
А что было на встрече? О чём Рубина рассказывала? Что читала? О чём зрители спрашивали?
Юль, особенно нового я на вечере Рубиной ничего не услышала.
Было два отделения: первое - юмористическое, она делилась курьезами от своих путешествий, молодости в Ташкенте, от посещений Одессы и немного шуток от экскурсоводов Израиля. Второе отделение она отвечала на записки и читала прозу о Ренате Мухе.
Антракт был сделан для продажи диска ее аудио диска "Синдром Петрушки"
Вообще Рубина неоднократно просила ее не снимать на видео/фото, держала формат и время выступления очень строго.
Удивительно, что она потрясающе молодо и свежо выглядела после целого месяца гастролей по стране. В Бостоне было ее последнее выступление, я ожидала ее увидеть измочаленную от таких перелетов, но ошиблась. Ну а артистичности, как упомянула Женя, ей не занимать. Она повторяла, что она для чтения своей прозы - самый лучший артист, поэтому не любит других артистов, читающих ее книги вслух.
Приятной новостью для меня было, что видео капустника недавнего юбилея Губермана, где у нее была "роль прокурора" и где выступали Ким и Шендерович, может, нам предстоит еще увидеть, а то я уже думала, что не снимали или семья против тиражирования.
Сообщение: 3142
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 12.11.16 02:26. Заголовок: Интервью с Еленой Ми..
Интервью с Еленой Минкиной-Тайчер:
«Мы знали, что есть еще горы и небо».
Автор романов «Эффект Ребиндера» и «Там, где течет молоко и мед», обладатель приза читательских симпатий премии «НОС» и участник многочисленных премиальных списков Елена-Минкина Тайчер — о жизни, медицине и эмиграции.
— Елена Михайловна, читателям всегда интересно, как и чем живет автор понравившейся книги, что он за человек. Расскажите, пожалуйста, о своей жизни — в первую очередь о каких-то знаковых событиях, которые повлияли на ваше творчество.
— Мне кажется, моя биография ничего не привносит в мою литературу. Волею судеб, я жила всегда очень правильно и заурядно: училась в обычной советской школе на окраине Москвы, сразу после школы поступила в медицинский институт, на третьем курсе вышла замуж, родила детей, стала работать в больнице. Как у Цветаевой:
Сколько себя помню, я всегда выполняла все, что от меня хотела моя семья и окружающие люди. И часто это полностью шло вразрез с тем, что мне хотелось делать и что мне было интересно самой. То ли очень строгое воспитание, то ли слишком послушный характер. Мне долго не удавалось прийти к тому, что было интересно самой, поэтому я не знаю, важна ли здесь биография.
— А к какому именно жизненному интересу вы долго не могли прийти? Сейчас вы работаете врачом, скорее всего, вам интересна эта профессия — и занялись вы ей, кажется, довольно давно.
— Скажем так, мне вообще интересней всего смотреть на мир, ничего не делать, лодырничать, бродить, гулять, слушать случайные разговоры, никуда не торопиться, представляете, да? При этом я с 20 лет мама, я доктор с большим стажем, много лет работала в кардиологическом отделении — такое вот смешное сочетание получилось.
— А в медицинский вы почему пошли?
— В медицинский я пошла, потому что моя мама врач, и она мне сказала: если не знаешь, куда идти, надо идти в медицинский. В юности человек занят самоопределением, и он не любит, когда ему что-то навязывают со стороны. Когда мне было 15 лет, я победила на олимпиаде по истории, и нас привезли в Университет на экскурсию. Привезли и сказали: поскольку вы победители, можете на приоритетных началах, вне конкурса, поступать на исторический факультет МГУ. Но дома меня день и ночь пилили: никакой истории, никакой литературы, вообще ничего подобного — становиться нужно или доктором, или учителем, или, в крайнем случае, инженером. И вот прямо сейчас, на факультете истории искусств, нам рассказывают, как здесь интересно учиться, а в голове у меня наставления родителей. Поэтому я подняла руку и спросила: «Скажите, если я поступлю, то кем могу стать после окончания университета?».
— В основном мы выпускаем экскурсоводов. И если человек учится очень хорошо, то может попасть в Третьяковскую галерею или Пушкинский музей!
«Да-а, — подумала я — а если плохо, то в краеведческий музей локомотивного завода?» Нужно сказать, что в детстве я страшно не любила экскурсоводов. Мало нами руководили родители и учителя, так еще и на экскурсиях идет человек и хорошо поставленным голосом говорит: «Посмотрите направо».
И тогда я приехала домой и сказала маме: «Мам, куда ты скажешь, туда я и пойду». Мама подпрыгнула и отрезала: «Ты идешь в медицинский, что за вопрос». И тогда я села и прочла от корки до корки «Вилли» — такой огромный, как дом, учебник биологии. И в силу того, что я вообще хорошо учусь и легко запоминаю все подряд, получила пятерку по профилирующему предмету — биологии.
— А вас не пугала ответственность, которая лежит на враче?
— Вы знаете, мне было слишком мало лет, и я еще плохо понимала, за что взялась. И первые годы учебы я каждый день мечтала бросить медицинский. Особенно когда проходили теоретические дисциплины — анатомия, гистология… Я считала каждый день — потому что знала, что в Литинститут после школы не принимают, только людей с двухгодичным стажем, и нужно было где-то провести эти два года, чтобы не ругаться бесконечно с родителями.
Но когда у нас начались клинические дисциплины, я вдруг поняла, что врачевание — нужное реальное дело. Сострадание свойственно многим людям, и мне тоже. А если можно не только сострадать, но и помочь, появляется ощущение правильно прожитой жизни. Так что в результате я не бросила институт и стала врачом. Не знаю, какой я писатель, но врач — очень грамотный, с большим стажем и научной степенью.
— То есть вы смирились с выбором врачебной профессии, когда столкнулись с живыми людьми, которым требуется ваша помощь?
— Можно сказать и так. Я не люблю красивых фраз, но давно поняла, что буквально каждому человеку нужны любовь и сочувствие. Даже если человек ипохондрик, и ему только мерещатся разные болезни, — он пришел к врачу, значит, страдает. И прекрасно, если ты можешь ему помочь. А со временем к желанию помочь присоединилось достаточно много знаний, поскольку, приехав в Израиль, пришлось повторно выучить всю медицину на более современном уровне. Конечно, лучше не вспоминать ужас экзаменов на чужом языке, зато появилась возможность работать грамотно и уверенно. И на этом этапе мы встретились, наконец, с медициной и полюбили друг друга.
— До эмиграции вы жили и работали в Москве?
— Да. И еще до эмиграции я совершила побег за свободой. Только не смейтесь — это был побег в кардиореанимацию.
Я уже закончила институт, начала работать в больнице, но продолжала мечтать о вожделенном свободном времени. Да, все о том же — не спешить, бездумно бродить по улицам, глазеть по сторонам… Я нашла выход в кардиореанимации, потому что там был особый режим — сутки работаешь, трое отдыхаешь, то есть принадлежишь себе. Звучит совсем по-дурацки, но мне еще в институте нравилась кардиология, наше сердце очень логично и непросто устроено. Плюс у меня было три свободных дня!
— А когда вы уехали из России?
— Мы уехали в январе 1991 года. Предполагали немного раньше, но у нас где-то застряли документы.
— Это было связано с какими-то критическими изменениями жизни вокруг?
— Решение эмигрировать — слишком сложная тема, в двух словах ответить. Но у меня есть глубокое убеждение, что все сделано правильно.
Это был очень страшный этап. То есть многие и раньше понимали, что жизнь, в рамках которой мы вынуждены находиться, достаточно унизительна и несовершенна. Но она хотя бы внешне была лакирована — посмотрите хронику советских лет, там же сплошные комбайнеры, урожаи, прекрасные поликлиники и детсады, счастливые дети в панамках. Нам внушали, что ничего плохого в СССР в принципе не может произойти. И вдруг стали обнародовать правду — ужасные факты об авариях, халатности, несоблюдении санитарных норм. Не говоря о недавней Чернобыльской катастрофе. Я день и ночь жила в ужасе за детей. Больше всего меня добил один быстро замятый эпизод. Начался он с банальной вещи — утечки газа в трубопроводе, в районе междугородних железнодорожных путей. Понимаете, падает давление газа в трубах — что надо сделать с точки зрения советского работника? Не встать, конечно, и не проверить причину, а поддать напор. Не помогает? Еще поддать. Утечка продолжалась, газ висел в воздухе — а тем временем навстречу друг другу шли два поезда, в лагерь «Артек» и обратно. И хватило одной искры, чтобы взорвались и сгорели два поезда детей! И тогда я окончательно сломалась. Я поняла, что в этой системе ничем не смогу прикрыть своих детей.
В то время как раз вышел фильм «Ностальгия» Тарковского — сложный фильм, его не все смотрели и не все помнят в деталях. Там в частности показан один старик-итальянец, который сошел с ума от осознания неминуемой катастрофы и страха за свою семью. Он запирает детей в доме, в отчаянии выходит на площадь, обливает себя бензином и поджигает — и вы знаете, я очень хорошо его понимаю. У меня было такое же чувство. Мне хотелось всех закрыть собой. Я обязана была увезти и спасти своих детей.
И кроме всего прочего, мы просто устали плохо жить. Все вокруг рушилось и ломалось, пропали продукты, появились карточки. У нашей маленькой дочки не росли зубы и все время болел живот. Я совсем не ожидала, что жизнь в эмиграции даст мне лично новые возможности и окажется шансом прожить еще одну жизнь. Женщина в 35 лет в России до сих пор считается немолодой, а уж тогда казалось, что все прекрасное позади, осталось только исполнить родительский долг и вывезти детей.
Нет, некая доля авантюризма тоже присутствовала, что говорить! У мудреца Жванецкого в одной из миниатюр есть фраза: «Так мы уже жили. Давайте попробуем как-нибудь еще». И я подумала — почему бы не попробовать?
Вот так мы поднялись и уехали. И впереди нас ждала еще целая жизнь! Мы научились новому языку, ощутили вкус и ответственность свободного выбора, увидели мир, начали путешествовать, вырастили самостоятельных и очень успешных детей. Но, главное, в жизни моей случились сразу две взаимных любви — медицина и литература.
— Вы сразу в Израиль уехали?
— Да.
— Как прошло ваше первое знакомство со страной?
— К счастью, в 89 году, за два года до нашего отъезда, у нас перебрались в Израиль близкие друзья. Пожили там немного — и пригласили нас в гости.
А мы не выезжали практически никуда. До 88 года границы были закрыты, и мы не ездили ни в Болгарию, ни в Чехословакию. А тут вдруг попасть в совершенно другой мир. Как мы могли отказаться? И мы поехали в гости в Израиль.
В то время Израиль, которому не хватало грамотного европейского населения, осознал, что Россия открыла границы. Сразу была организована бесплатная программа экскурсий по стране, где потенциальным репатриантам показывали самые лучшие архитектурные памятники, научные институты, университеты и больницы. Мы вернулись в таком потрясении, что удивили всех друзей и знакомых. И еще у меня появилось чувство, что я должна вернуться туда, в пустыню. Это не та пустыня Крамского, которую мы представляем себе. Не унылые желтые пески, а праздничное полотно белых гор, которые перетекают одна в другую — как будто они сахаром залиты. И ярко-синее небо. Космический пейзаж!
Я вернулась в Москву и подумала, что хотела бы уехать обратно, к белой пустыне и синему небу. Это не было зрелым решением, чистый восторг — и все. А потом нахлынули все перечисленные перемены в стране, решение эмигрировать, но я уже не представляла иного места кроме Израиля. И я в любом случае очень благодарна этой потемкинской программе. Она дала нам возможность выжить. Когда уезжаешь в новую страну, ты начинаешь с нуля, словно попадаешь в подвал. И видишь перед собой только грязную землю, окурки и нечищеные ботинки. Но мы знали, что есть еще горы и небо.
— То есть поначалу вам было тяжело?
Эмиграция — вообще очень трудно, иногда ее даже сравнивают со смертью. Страшная ломка и в психологическом, и в социальном плане. Самым ужасным испытанием для меня стала потеря языка. До сих пор не могу смириться. И до сих пор сержусь на Россию — почему она не умеет беречь своих граждан и вынуждает многих уехать. Для меня это огорчение на всю жизнь.
— В Израиле у вас нет постоянной русскоязычной среды, в которую можно было бы время от времени окунаться?
— Наоборот, у нас есть и хорошие друзья, и подобие литературного салона. Это все не так страшно, это интересно. Но в каждодневной жизни и на работе нужно, конечно, говорить на иврите. У многих людей сложилась иллюзия, что в Израиле очень много русскоязычной публики, и можно приехать и спокойно жить, не перетруждаясь освоением чужого языка. В результате у них получается добровольное очень убогое гетто.
Скоро в издательстве «Время» выйдет третья книга Елены Минкиной-Тайчер. Название еще неизвестно, но мы обязательно расскажем о ней в своих новостях. Оставайтесь с нами и шагайте в ногу со «Временем»!
Замечательный переводчик Виктор Голышев. Скрытый текст
А то я тут сунула нос в русские переводы "Чужестранки" - и до сих пор не могу прийти в себя. Халтура просто редкостная. Это я имею в виду не самодеятельные переводы девочек ВКонтакте, а то, за что люди деньги получили. Хотя прилачивать надо несчастным читателям, которые это будут читать.
Как переводить книги — рассказывает Виктор Голышев Всю неделю до и во время non/fiction, главной книжной ярмарки года, обсуждаем, как создаются книги. Сегодня переводчик Виктор Голышев рассказывает об облаках смыслов, порядке слов, самых сложных страницах и о том, почему так важно, чтобы герои заговорили в голове у переводчика
Записала Елена Калашникова
Виктор Голышев — переводчик, преподаватель Литературного института им. Горького, руководитель семинара переводчиков с английского языка, обла-датель множества премий, в том числе премии «Мастер». Автор переводов Иосифа Бродского, Джеймса Джойса, Владимира Набокова, Джорджа Оруэлла, Джерома Д. Сэлинджера, Торнтона Уайлдера, Уильяма Фолкнера и других писа-телей.
О том, как понять тон
Только по ходу дела можно выяснить, как не нужно или как нужно переводить. Это состоит из мелочей, из каких-то крошек. Принципов никаких нету, просто каждый раз у тебя другая задача. Перевод должен быть и точный, и свободный, а если всерьез, то прежде, чем берешься переводить, книжку надо дочитать до конца. Надо понять тон — насколько он драматический или иронический. А по первым страницам это понять нельзя: на первых страницах очень му-чишься, чтобы тон нашелся правильный; первые страницы, пока не въедешь, обычно самые трудные.
О Фолкнере и Хемингуэе
Помню, когда-то мне не хотелось, чтобы в переводе было много дееприча-стных оборотов, но это определяется скорее оригиналом, а не твоим желанием. Не будешь себе такую задачу ставить, когда Фолкнера переводишь: там дай бог просто выпутаться из длинной фразы. Я прочел «Шум и ярость» по-английски. Прочел десять страниц — не понимаю, еще десять страниц — не понимаю. Де-сять или одиннадцать раз прочел начало, потом разобрался в этой петрушке — там времена перепутаны, потому что у Бенджи нет мозгов
. Фолкнер хотел напечатать все это разными красками, потому что знал, что понять будет трудно.
Считается, что у Хемингуэя простые предложения — только подлежащее и сказуемое: «Я пойду на войну», «Ты не пойдешь на войну». На самом деле у него есть длинные и довольно корявые фразы, и очень неудобные, кстати, для перевода. И довольно много юмора — он не то что корявый, а какой-то недопроявленный.
О том, как важно представить картинку
Если переводишь беллетристику, желательно в этот мир как-то влезть, увидеть картинку, участвовать самому в диалоге. Свободу дает только то, что ты сам внутри книжки, но этого не требуется, когда переводишь нон-фикшен: там просто надо соображать, что человек сказал, и заботиться о том, чтобы это было понятно и по-русски. Ты должен участвовать в том, что происходит в книжке. Неважно, как ты эту картинку представляешь, но ты картинку бу-дешь описывать, а не слова. Неважно, как эти люди говорят в голове у авто-ра, — важно, как они у тебя в голове говорят, тогда у тебя появляется свобода. О технологии
Ты не можешь знать всех слов, в том числе и по-русски. Самое главное, чтобы фраза была по-русски устроена и похожа на оригинал, чтобы не были упущены какие-то мелочи, нюансы. Это все трехкопеечные дела, но из них все и склады-вается. Например, важно, чтобы не рифмовались прилагательные. Некрасиво звучит, если рифма получается, когда ее не должно быть. Она должна быть тогда, когда это нарочно сделано автором — для смеха. В переводе нет всего этого титанического: «Он хотел в этом образе дать то-то и то-то…» — не в этом дело. В переводе есть технология, не техника даже, а именно технология. У нас путают эти понятия, кстати. Поскольку в английском — «технология», то у нас теперь все пишут «технология». Технология — это способ производства, а они имеют в виду технику. И студентам надо объяснить, что это разные слова. Science — это «наука», но у них литературоведение наукой не считается, а у нас считается, и об этом тоже надо рассказать. Повторяю: это все три копейки стоит, но из этого и складывается кошелек.
О порядке слов и облаке смыслов
В русской фразе главное ударное слово — первое или последнее, а то, что между, не так важно, а в английской — постоянный порядок слов (если, конечно, автор нарочно не передает иностранный акцент): подлежащее, сказуемое, прямое дополнение… Если мы по-русски будем так все время писать, получится скучно, это будет монотонный текст. А если слово пере-ставить, смысл сильнее выделяется и фраза менее вялая. Еще надо иметь в виду, что вокруг английского и русского слова разные облака смыслов. Они не совпадают, частично перекрываются. «Облака» — это где слово употреб-лялось, какие ассоциации оно рождает… Если в тексте написано bunk, ты бу-дешь выбирать слово — то ли «койку», то ли «кровать», то ли «лежанку», и это зависит от контекста.
О переводах и клиповом сознании
Переводы устаревают, и я думаю, из-за реалий. Сейчас люди пользуются информацией мелкими кусочками: «Алё, привет! Хорошо. Пошли». А раньше: «Милостивый государь, хочу сообщить вам…» — и так далее. Сознание стано-вится клиповым, и если человек с классической выучкой будет современную литературу переводить, то ему надо учитывать, что людям читать некогда особенно, и писать надо покороче. О переводах уже переведенного
Берясь за то, что уже переведено, ты исходишь из идеи, что должен перевести лучше. Это очень относительный критерий, и не стоит думать, что ты лучше переведешь, чем другой: это очень утяжеляет процесс. Перевод не спорт, где ясно, кто сто метров быстрее пробежал. Ты переводишь, как можешь, а тут задача — перевести лучше, чем кто-то другой. Лучше не переводить уже пере-веденное.
Сообщение: 3275
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 05.01.18 19:53. Заголовок: Очень понравилось ин..
Очень понравилось интервью с переводчицей Натальей Мавлевич (там в конце написано "продолжение следует", но пока что мне еще не попалось).
«В русском языке больше слов для описания страданий, чем для описания счастья»
Переводчик Наталья Мавлевич — о рационализме французского языка и его любви к телесности и запахам «В русском языке больше слов для описания страданий, чем для описания счастья»
Перевод — азартное занятие, уверена Наталья Мавлевич, благодаря которой на русском заговорила добрая половина французских классиков. По ее смелым предположениям любой переводчик может стать писателем, но не каждый писатель — переводчиком. В первой части интервью «Реальному времени» она рассказала о том, как заболела французским языком и какую разницу подмечает в менталитетах разных наций.
— Наталья Самойловна, расскажите, пожалуйста, когда вы начали переводить и — самое главное — когда вы поняли, что это ваше призвание?
— Прежде чем захотеть переводить, надо просто полюбить литературу, полюбить слова. Перевод — это проявление странной потребности выражать в слове все, что ты видишь, чувствуешь, слышишь, все свои впечатления выливать в слова языка, на котором думаешь.
Все началось с курса Эды Ароновны Халифман на филологическом факультете МГУ. Недавно на встрече выпускников, приуроченной к 75-летию кафедры французского языка, люди разных поколений, которые учились у Халифман (не только ставшие переводчиками), называли ее своего рода повивальной бабкой. Она и меня познакомила с миром перевода.
Уже позднее по-настоящему ввела меня в профессию Лилианна Зиновьевна Лунгина, замечательная переводчица (если не Белля и Ибсена, то уж «Карлсона» и «Пеппи» в ее переводах читали все!). Теперь ее узнали и полюбили еще и по фильму и книге «Подстрочник». Что касается Эды Ароновны, то это был такой же невидимый человек, как невидима сама профессия переводчика. Она требовала от студентов бесконечной преданности, дотошности, точности и была неумолима: ее нельзя было уговорить поставить зачет, если ты недостаточно добросовестно занимался. Но все, кто смог расслышать ее музыку, запомнили ее на всю жизнь. Курс ее назывался очень скучно — сопоставительная грамматика французского и русского языка. Но именно он закладывал, так сказать, материальную основу перевода. Она написала учебник, снабженный огромным количеством упражнений, каждое из них — коллекция фраз, извлеченных из произведений французских писателей. Не забудьте, что это было начало 70-х, железный занавес: ни интернета, ни современных книг на иностранных языках в библиотеках. Трудно представить себе, какое количество французской литературы она перешерстила, чтобы составить этот корпус упражнений. Ее увлеченность, азарт и внимание к мелочам стали бесценной школой.
Именно тогда я поняла, что перевод — моя мечта, что я хочу этим заниматься.
Вторая важная веха на этом пути — это, конечно, семинар Лилианны Зиновьевны. И если до этого, как в балете, мы разучивали разные позиции, то тут уже нам доверяли настоящие большие партии. И Эда Ароновна, и Лилианна Зиновьевна были необычайной широты и щедрости личности.
— Почему вас привлек именно французский язык?
— Это такая неслучайная случайность. Я очень рано научилась читать, но очень поздно стала читать серьезную литературу. Многие мои знакомые и коллеги рассказывают, что уже в семь лет читали Лермонтова, Толстого. Мне же были интересны какие-то сказочки до тех пор, пока в пятом классе я не заболела, тяжело и надолго. Болезнь, к счастью, прошла бесследно, но три месяца мне нельзя было вставать с постели и смотреть телевизор. Оставались только книжки. Друзья меня скоро забросили — кто будет каждый день ходить к больной подруге? Но почему-то стала навещать девочка из соседнего класса — Лариса Ким, которая учила дома французский. И я по-детски в нее влюбилась, она была более зрелая, более начитанная. Когда я выздоровела, то, к удивлению родителей, заявила, что хочу учить французский язык. К этому меня подтолкнули Лариса Ким и Александр Дюма — пока болела, я проглотила все 20 томов собрания его сочинений из библиотеки соседей. А потом уже пошли другие книги: проза Гюго, новеллы Мериме, увлекательный Бальзак, кристальный Стендаль, поэзия Верлена, Бодлера. Кое-что я уже могла читать в оригинале. Так потихоньку стала возникать внутренняя двуязычность. Причем не так, как у билингвов, которые, кстати, редко бывают хорошими переводчиками. У переводчиков все-таки родной язык должен перевешивать все остальные.
После школы я поступила во французскую группу романо-германского отделения филологического факультета. Поначалу и для меня, и для наших преподавателей это был некоторый шок: я ведь учила французский не в школе, а дома, поэтому, с одной стороны, знала что-то, чего не знали выпускники спецшкол, а с другой — не знала элементарных вещей и совсем не умела разговаривать. «Главное для переводчика — уметь слышать собственную фальшь»
— Поэты переводят в словесный регистр эмоции, чувства, мысли, образы, и когда это получается адекватно выразить — происходит своего рода чудо. А в чем сущность работы переводчика? Что переводите вы?
— В каждом тексте очень много слоев — его можно разбирать лексически, стилистически, фонетически, философски. Но когда человек что-то пишет, он не думает: «Мысль у меня такая, слова я для нее найду такие и загоню это еще в какой-нибудь разговорный стиль». Это все рождается органически. Вот и органичность перевода — одно из главных его достоинств.
Мы переводим не слова. Мы должны понять и почувствовать до тонкостей все уровни текста. Было бы слишком самонадеянно заявлять, что проникаешь в замысел, в эмоции автора. Но, насколько это возможно, нужно почувствовать импульс и дальше передавать именно его, а не сами слова.
Все время напрашиваются музыкальные метафоры. Перевод подобен транспонированию в другую тональность. Два языка — это две разные системы. Авторский импульс можно, как мелодию, передать в разных тональностях. Но перевод все равно будет отличаться от оригинала. Сегодня многие пытаются создать абсолютно объективный инструмент, чтобы оценивать адекватность перевода. Мне немного смешно это слушать. Для меня перевод — музыкальное транспонирование и исполнение одновременно.
С другой стороны, мне навсегда запомнилось определение, которое я когда-то слышала на лекции от Сергея Сергеевича Аверинцева. Он рассказывал о Средневековье и переводах Библии и заметил, что искусство толмача — это геометрическое построение подобных треугольников. Работая в разных языковых стихиях, мы не можем создать равные фигуры. А подобные, с одинаковым соотношением внутренних элементов, — можем, и тогда читатель ощутит импульс, заложенный автором. Поэтому перевод — это азартное занятие: сидишь и подбираешь точную мелодию.
— Это то самое чутье слова, о котором вы говорите в одном интервью? То, без чего нельзя научиться искусству перевода?
— Главное — уметь слышать собственную фальшь. Есть люди, которым нравится сам процесс перевода и письма, они могут быть эрудированными, любить литературу, но при этом не чувствовать фальши в своем тексте. Когда переводишь, оригинал держит тебя в рабстве. И тебе может показаться, что в тексте автор как-то особо заковыристо выразился, поэтому надо так же заковыристо сказать это на русском языке. Но на самом деле зачастую это не заковыристость, а какая-то грамматическая норма в иностранном языке, которая не несет никакой стилистической информации.
И если у тебя есть чутье слова, то оно подсказывает, что твой перевод звучит неестественно, что слова так не сочетаются по-русски. Например, есть перевод романа французской писательницы Колетт, выполненный одним вполне профессиональным переводчиком. И мы там читаем: «Несуществующую грудь тесно охватывал свитер». Смешно, правда? А переводчику, видимо, показалось, что это что-то особо изысканное, и объяснить ему, что по-русски это просто смешно, невозможно. Как та коза в фильме «Осенний марафон», которая «кричала нечеловеческим голосом». И героиня фильма, и переводчик романа Колетт — люди образованные. Но им невозможно объяснить, почему это плохо.
Если человек слышит свою фальшь, значит, у него есть слух, есть внутренний камертон. Когда он ее не слышит, то, даже имея огромное желание, он останется дилетантом в переводе. Это справедливо и для музыки, балета, живописи, литературного творчества.
Нужно, чтобы был какой-то задаток, тогда его можно развить. А если задатка нет, то ничего не сделаешь. И не потому, что человек глупый или плохой. Я очень люблю балет, но, если бы я захотела стать балериной, из этого, увы, ничего бы не вышло.
— Я правильно вас поняла, что критерием хорошего перевода является адекватность передачи импульса?
— Да, но можно сказать иначе: признак хорошего перевода — это правильный баланс свободы и точности. Достичь этого труднее всего. Есть симпатичный ролик, сделанный ко дню переводчика. И там без единого слова объясняется суть профессии. Вот переводчица подъезжает к дому, вынимает какой-то конверт, книгу. Вот она садится за стол, ей надо книгу прочитать, понять, пережить. Потом она обкладывается словарями, начинает переводить. Доходит до какого-то места, улыбается, задумывается, что-то пишет. А потом эту книжку берут в руки разные люди — ребенок, старуха, араб, китаец, англичанин. Они доходят до того же места и улыбаются. Вот это и есть сущность хорошего перевода. «Есть расхожее представление: француз — это что-то такое легковесное, шерочка с машерочкой, амур, вино, флирт» — За много лет перевода французской литературы вы, должно быть, глубоко прониклись разницей, существующей между мировосприятием, складом ума франкоговорящих и русскоговорящих. В чем она?
— Проще всего это увидеть в фольклоре: прослушайте народные песни: русские, французские, немецкие. Это очень трудно выразить словами, но ухо почувствует разницу сразу.
Существует расхожее представление: француз — это что-то такое легковесное, шерочка с машерочкой, амур, вино, мода, сыр, флирт. Все это, конечно, есть во французской культуре: и сыр, и мода, и вино. Но в основе своей она чрезвычайно рациональна.
Для любого французского школьника образцом является XVII век — век классической литературы, великий век, Расин, Корнель с их александрийскими стихами, языком классической трагедии, который кажется нам чем-то архаичным. Для французов это так же современно, как для нас — Пушкин. И это сказывается на логике языка, на построении фраз и композиции произведений. Любопытно, что логика изложения в русском и французском мышлении часто противоположная. По-русски мы скажем: «Он открыл дверь, зашел в комнату, подошел к столу». Логика последовательная. Построение французской фразы примерно такое: «Он подошел к столу, войдя в комнату и закрыв за собой дверь». Ну, я утрирую, конечно! Такая композиция в музыке называется ракоходной, это движение задом наперед: сначала представляется конечное действие, а потом его этапы.
Кроме того, для французского мышления больше, чем для русского, свойственны конкретика и телесность. Это создает трудности при переводе. Например, в романе описывается, что герой не просто взял щепотку соли, но он засунул в солонку указательный и большой пальцы, взял соль и посыпал. Вы смеетесь. Так можно перевести на русский, если вы хотите заставить читателя или засмеяться, или, наоборот, подчеркнуть душевное состояние героя, который в момент потрясения начинает вдруг замечать какие-то незначительные детали. В любом случае для нас это будет стилистической нагрузкой, но для француза это нормально. Причем это, скорее, особенность не французского менталитета, а русского. Потому что известный переводчик Виктор Петрович Голышев заметил эту же особенность в связи с английским языком. Если в английском тексте будет написано так: «Он взял бутылку, подвинул рюмку, наклонил бутылку, налил в рюмку, взял ее правой рукой, поднес ко рту и выпил», то по-русски мы скажем: «Он налил и выпил».
Французы очень любят запахи. Вы найдете во французском тексте гораздо больше отсылок к запахам, чем в русском. Причем это может быть не только приятный запах. Я не призываю упускать эти моменты при переводе, это особенности культуры, которые нужно передавать, но все же важно учитывать, какой будет реакция — избыток запахов в любовной сцене может придать ей не эротичность, а омерзительность.
Мне кажется, я вам перечисляю особенности не столько французского мировосприятия, сколько отличного от него русского. Например, у французов нет русской склонности к страданиям. Это не значит, что они люди бесчувственные. Но однажды мне пришлось переводить эссе Паскаля Брюкнера, в котором шла речь об эйфории, радости (причем не в положительном смысле, а в том, когда современная цивилизация принуждает человека быть счастливым, здоровым). Для перевода требовался большой синонимический ряд. Кстати, это то, что тоже свойственно французской литературе — французские писатели любят приводить очень много синонимов.
И тогда я убедилась, что в русском языке бесконечно больше синонимов для горя, несчастья, скорби, тоски, беды, кручины и гораздо меньше для счастья, радости, веселья, ликования. Во французском — наоборот. — А если говорить о культурных ассоциациях, тех образах, идеях, страхах, которыми набита голова русского и француза, — эта разница усложняет работу переводчика?
— Представьте себе, что переводчик с русского языка читает фразу: «И скучно, и грустно, и некому руку подать». Он не знает Лермонтова, не понимает, что это скрытая цитата, и просто переводит: «Мне скучно, мне грустно, мне некого взять за руку». И что? И ничего. Но в русском читателе, стоит ему прочитать эту фразу, словно срабатывает потайная пружина, и сразу открывается целый ассоциативный ряд, связанный с этими переживаниями. У француза в ассоциативное поле не заложена строчка из Лермонтова. И наоборот, цитату, понятную французам, не всегда легко распознать, а еще труднее, так сказать, «раскрыть» ее заряд для русского читателя.
В Литературном институте мы последние несколько лет празднуем, как и наши коллеги по всему миру, День святого Иеронима, покровителя нашего цеха, 30 сентября. Устраиваем что-нибудь смешное, и всегда наше сборище имеет девиз. Одна из последних таких шуточных конференций называлась «Школа игры на рояле без струн». И там шла речь как раз о культурных кодах. Все знают, как устроено пианино — клавиши, молоточки и струны. Если культурные коды разные, то вы играете на клавишах, но молоточек зависает в пустоте, звука нет, потому что в вашем читателе нет струн, которые есть у французов. Как натянуть эти струны?
Культурные ассоциации — одна из самых сложных вещей в переводе. Чтобы почувствовать в тексте вкрапление другого стиля, нужны эрудиция и слух.
Раньше, когда не было интернета, работать с такими фразами было труднее, приходилось переворачивать горы словарей и справочников. Сегодня достаточно вставить подозрительное место в поисковик и получить результат. Поэтому так обидно, когда современные переводчики по лени, небрежности или невежеству этим не пользуются.
В разных случаях могут быть разные решения. Например, цитату из Лафонтена в устах десятилетнего мальчика в детской книжке можно, а чаще всего и нужно заменить на строчки из «Вороны и лисицы» Крылова — это даст читателю точно такую же стилистическую информацию и характеристику героя, какую во французском тексте дал бы Лафонтен.
Иногда переводчику приходится идти на рискованные решения. Мне приходилось это делать только однажды, когда я переводила Лотреамона. «Песни Мальдорора» в значительной степени держатся на смене регистров, на ассоциациях, это уже пародийный извод романтизма, тут много цитат-штрихов, например, из Ламартина. Лотреамон совсем юный, он вчера окончил школу и как любой французский школьник напичкан Ламартином так же, как мы в свое время были напичканы Некрасовым. Но на месте Ламартина в русском переводе должно быть что-то другое, что-то, за чем не надо лезть ни в словарь, ни даже в сноску. Поэтому я позволяла себе вставлять вместо Ламартина кусочки из Лермонтова периода цветущего романтизма, его абсолютно узнаваемые цитаты. У некоторых это вызывает шок. Но даже если бы мне пришлось делать научное издание, я все равно не меняла бы этого в тексте, а только дала бы объяснительный комментарий. Потому что мне важнее вызвать у читателя необходимую эмоцию.
— Начало этой эрудиции закладывается в учебных заведениях, или она приобретается исключительно самостоятельно?
— В программе нашего переводческого отделения есть предмет страноведение — это история, география, культура, обычаи, даже мода и кухня, сколько можно впихнуть в один семестр. И вот я позаимствовала у новосибирской коллеги придуманный ею специальный курс для переводчиков — он построен на ассоциативных полях. Как если бы мы писали курс страноведения России для иностранцев и при описании петровской эпохи больше внимания уделяли не Полтавской битве или построению флота, о чем сказано в любом учебнике, а тому, как Петр ножницами резал бороды боярам или как он познакомился с Меньшиковым где-то в Коломенском. Потому что в общем коллективном русском «Я» присутствует Петр с этими анекдотами. А если переводчик с русского где-то в тексте встретит упоминание о Петре и ножницах и не поймет, какая связь между царем и этим инструментом, он не сможет правильно перевести этот пассаж. Точно так же в курсе страноведения Франции собраны разные истории, легенды, песенки. Например, есть известная детская песенка про Карла Великого, в которой его ругают за то, что он придумал такую скучную вещь, как школа. Существует такая легенда, и если ее не знать, то никакой Гугл не поможет понять, за что сердит на средневекового императора сегодняшний прогульщик.
Очень важно сопоставлять школьные программы. Например, когда в каком-то рассказе или повести действует содержательница маленького отеля и вдруг она цитирует какого-нибудь классика, Расина или Шатобриана, вы думаете: «Ну надо же, какая же образованная!» А на самом деле она в школе это проходила.
Или она обращается на «вы» к своей официантке. Редактор говорит: «Как это так? Она что, такая интеллигентная?». Да нет, просто так принято. Другой пример: в одной симпатичной и не очень глубокой книжечке консьержка любила роман «Анна Каренина» и думала цитатами из него. На русского читателя это не производит никакого впечатления, все у нас знают «Анну Каренину». Но для француза консьержка, которая цитирует Толстого — все равно что наша лифтерша, которая вдруг заговорила бы цитатами из Вольтера. Как это передать? — Переводчики говорят, что есть книги, которые убиты в переводе.
— Это запросто. Бывают переводы, убивающие оригинал. Бывают — выстраивающие нечто параллельное ему, это свойственно поэтическим переводам. А бывает, как в случае с Пастернаком, переводившим Шекспира, или Лермонтовым, переводившим Гете, что перевод мало похож на оригинал, но в то же время это нечто само по себе совершенно гениальное.
— А вы не думаете о том, чтобы написать собственное произведение?
—Я нахально думаю, что хороший переводчик может быть хорошим прозаиком. Каждый. А вот хороший писатель совсем не всегда может быть хорошим переводчиком. Потому что надо раствориться в чужом тексте, а писатели далеко не всегда умеют это делать. Иногда мне хочется что-то написать, попробовать, только как сочинить сюжет, если это не сюжет из собственной жизни? Это как в том анекдоте: «Ты на скрипке играешь?» «Не знаю, не пробовал».
Сообщение: 3365
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 22.04.18 15:53. Заголовок: Интервью с переводчи..
Интервью с переводчицей Еленой Баевской. В двух частях.
Хотя ее перевод "Сирано де Бержерака" мне не очень понравился, а Пруста я уже точно читать не буду (ни в оригинале, ни в каком переводе), интервью очень интересное, и с ее мыслями по поводу искусства перевода вообще я согласна целиком и полностью. Поскольку я эту профессию на себя примеряла еще в юности, но... не случилось. А интерес остался. И в последнее время даже вырос. «Когда я перевожу, мне важно, чтобы человек понял, о чем я, и не заскучал» Переводчик Елена Баевская о семинаре Эльги Линецкой, Ефиме Эткинде и переводе Ростана и Пруста
Обычно за плечами тех, кто уже при жизни заслуживает статус классика, стоит сильная школа, традиция, преемственность. Для известной переводчицы французской литературы Елены Баевской такой школой стало общение с блестящими литературоведами и переводчиками петербургской школы. Без преувеличения можно сказать, что история ее становления как переводчика, как сами ее переводы, уже стала частью истории литературы. О своем жизненном пути и искусстве перевода Елена Вадимовна рассказала «Реальному времени».
«В семинаре Линецкой перевод связался с тем, что я думала о жизни в Советском Союзе»
— Елена Вадимовна, расскажите, как вы вошли в мир перевода.
— К переводу у меня имелась генетическая предрасположенность. Моя мама была учительницей немецкого и французского, а папа учителем русского языка и литературы. Так что я естественный гибрид. Хотя мне никто ничего не объяснял про художественный перевод, но в четыре года мама начала меня учить немецкому, и я вдруг решила перевести стихотворение из книжки с картинками. Перевела целых четыре строчки, в рифму и в том же размере, что и в оригинале. Это был кошмарный, конечно, но полноценный перевод. Так что я этот жанр заново изобрела. Потом я долго ничего не переводила. Просто читала разные книжки, учила немецкий, французский и английские языки. Окончила школу. Оказалась в Ленинграде, в Герценовском институте. Мне, конечно, после маленького провинциального спокойного Смоленска было там грустно и одиноко. И я с грусти перевела еще несколько стихотворений — немецкого поэта, совершенно у нас неизвестного, — Борхерта. Переводы были никакие, но с душой.
В нашем институте преподавал Ефим Григорьевич Эткинд, блестящий литературовед и лектор, один из главных в стране специалистов по художественному переводу (и, между прочим, переводу поэтическому). И я, нахальная девица, летом написала целую тетрадку переводов, уже не только из Борхерта, но и из Рильке, подошла к нему в начале второго курса и говорю: «Ефим Григорьевич, вы бы не могли посмотреть мои переводы?» Через две недели он, сидя со мной на лавочке перед главным корпусом Герценовского, разнес в пух и прах мои опусы, объяснил, почему именно они не годятся, и велел показывать все, что переведу. Я это, естественно, восприняла как поощрение, принялась переводить.
«В нашем институте преподавал Ефим Григорьевич Эткинд, блестящий литературовед и лектор, один из главных в стране специалистов по художественному переводу».
— А потом вы попали в семинар Эльги Львовны Линецкой.
— Да, это было начало второго курса. Я попала туда просто через знакомых, которые дали номер телефона. Я позвонила и заговорила дрожащим голосом, Эльга Львовна сказала прийти и принести переводы. А у меня к тому времени уже были переводы получше, поскольку Ефим Григорьевич какие-то вещи мне показал, пока разделывал под орех мои первые опыты (не столько то, как надо, сколько, как нельзя). Она сказала: «Вы нам подходите, приходите». И я пришла, второй курс, 18 лет. А там все уже взрослые, с дипломами, некоторые даже печатаются. Я перепугалась, но стала ходить, это было намного интереснее, чем институт и все лекции (кроме лекций Ефима Григорьевича, конечно: на них я ходила всегда — на каком бы курсе он ни читал, и безбожно прогуливала свои занятия, но не жалею ни минуты, это было что-то вроде основы моего образования).
У Эльги Львовны началось переводческое общение. Она была легендарной личностью. В начале тридцатых Эльгу Львовну арестовали в составе группы молодых выпускников Ленинградского университета. Даже нельзя сказать, что ни за что, а потому, что они образовали дома кружок по изучению Канта. Представляете, какое преступление? Изучали Канта, по очереди читали свои рефераты. Их посадили всех. Но Эльгу Львовну продержали всего год, а потом отправили в ссылку. А вот ее мужа посадили на 20 лет, и она все 20 лет прожила вне Ленинграда — сперва в Казахстане, потом в Поволжье, мужа переводили из лагеря в лагерь, а она следовала за ним, жила при лагере, ждала свиданий, что-то передавала. Потом умер Сталин и они сумели вернуться в Ленинград. И уже в конце 50-х Эльга Львовна начала вести свой переводческий семинар. Ей хотелось восстановить то, что было разрушено. Сначала в семинар ходили два человека, потом три, я уже застала человек пятнадцать. И там были блестящие люди. Не все стали переводчиками. Кто-то стал писателем, кто-то — историком, кто-то — литературоведом, искусствоведом, журналистом. Но большинство, конечно, переводчиками, в том числе и я.
Эльга Львовна говорила: «Я не учу переводить, это невозможно. Я создаю среду, в которой вы будете переводить». Ну вот я в этой среде и наслаждалась жизнью.
— И что представляла собой эта переводческая среда?
— Когда я была начинающей, у нас был не только семинар Эльги Львовны, в котором мы все раз в две недели сходились на три-четыре часа. У нас была также переводческая секция при Союзе писателей. На самом деле, о самом союзе доброго слова не скажу, я мало о нем знаю хорошего. Но переводческая секция была в своем роде удивительная. В большинстве своем она состояла из людей, которые вернулись из лагерей. И была разбавлена людьми, вернувшимися с фронта. Они с энтузиазмом сходились вместе раз в месяц, чтобы говорить о переводе. То это были презентации каких-то новых работ, то просто сборные вечера — кто хочет выступить, записывались заранее. Люди читали свои переводы в стихах и прозе, слушатели их обсуждали. Было принято раздавать тексты с оригиналами переводов, чтобы обсуждения были более квалифицированными. Кроме того, неугомонная секция перевода устраивала литературные вечера. Поскольку Пастернак, Ахматова, Мандельштам как-никак тоже были переводчиками, секция устраивала вечера их памяти, на которые приглашались люди, которые хорошо их знали и помнили, специалисты, которые их изучали, просто литераторы читали их стихи.
«В начале тридцатых Эльгу Львовну арестовали в составе группы молодых выпускников Ленинградского университета. Даже нельзя сказать, что ни за что, а потому, что они образовали дома кружок по изучению Канта». Фото livelib.ru
Кроме того, Ефим Григорьевич вел в Союзе писателей совершенно замечательный устный альманах переводов «Впервые на русском языке». И кто только там не выступал! Отбирал номера программы сам Ефим Григорьевич. Однажды даже Бродский читал свои переводы, потому что он тоже занимался этим делом, чтобы как-то прожить и выжить, и делал это очень хорошо. Но я Бродского уже не застала. К тому времени, когда я начала ходить на эти альманахи, он был уже изгнан из страны. Альманахи продолжались до тех пор, пока из страны не изгнали самого Ефима Григорьевича. Я тогда была на третьем курсе.
Что я хочу сказать? Перевод был вокруг нас всюду. И среди нас, молодых, и на этих вечерах, и на альманахах, на которые сбегался весь город (вход был по пригласительным, потому что большой зал дома Шереметевых не мог вместить всех желающих). И это, конечно, делало драгоценным то, чем мы занимаемся.
— Вы как-то упомянули в одном интервью, что в семинаре Линецкой вы также нашли смысл жизни. Что это значит?
— Во-первых, я нашла единомышленников, и не только по литературе, но и по жизни. Во-вторых, перевод оказался вполне достойным делом, достойным того, чтобы заниматься им всю жизнь, а не просто моей блажью. Раньше я воспринимала это как какую-то свою причуду, дескать, не хочу зубрить лексикологию, хочу переводить: мне нравится переводить, в то время как другие люди готовятся к экзаменам, сдают на пятерки. Я никогда не была отличницей, увы. У меня хорошие отметки были только по французскому языку. Но я вдруг поняла, что то, что происходит у меня в голове, — важная вещь, и это как-то связывается с жизнью, а не просто с времяпрепровождением. Сперва я, конечно, трепетала и помалкивала. Но потом на одном из первых для меня занятий обсуждали перевод Маши Карп, стихотворение, в котором была строчка: «Святого Павла крутизна», и все заспорили, можно ли так сказать в стихах. И тут я подала голос и сказала: «Можно, ведь помните у Гумилева: «Верной твердынею православья / Врезан Исакий в вышине…» — и после этого меня уже воспринимали в семинаре как человека.
И перевод связался с тем, что я думала о жизни, о жизни в Советском Союзе. Я была воспитана таким образом: «Мы, конечно, все понимаем, но ты, пожалуйста, вслух об этом нигде не говори, потому что вылетишь из института, а мы — с работы». Но у Эльги Львовны в семинаре свободно передавали друг другу книги, изданные за рубежом. И за все годы никто ни разу не настучал, никто не подвел. Обычно Эльга Львовна приносила какую-нибудь книжку, которую считала для нас важной, и давала ее кому-нибудь одному со словами: «Прочитайте, если вам интересно, и дайте кому-нибудь еще». И потом, обойдя всех, эта книжка к ней возвращалась, никаких обсуждений вслух она в семинаре не допускала. Однажды кто-то попробовал, она засмеялась и сказала строчками Алексея Константиновича Толстого: «Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Давайте лучше займемся Верленом». Все рассмеялись и поняли: если мы и дальше хотим собираться, нельзя обсуждать вслух подобные вещи в Союзе писателей, где даже у стен есть уши.
Но для меня это очень много значило. Я теперь знала, что я не изгой, что таких людей, которые думают так же, как я, и понимают то же, что я, очень много. И это все самые интересное, самые достойные люди. «Я бесконечно долго переводила «Сирано де Бержерака», потому что надо было учиться, зарабатывать…»
— Расскажите, как долго вы шли к переводу «Сирано де Бержерака» Ростана?
— В том, что я взялась за эту книгу, виновата моя мама. Как-то, когда я была еще маленькая и болела, она стала читать мне «Сирано» в переводе Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Мне ужасно нравилось. А мама была специалистом по французской литературе, и она ахала: «Нет, нет, это гораздо хуже, чем в оригинале, это неточный перевод. Надо найти перевод Соловьева». Но я все равно очень полюбила эту пьесу. Потом мама принесла в дом перевод Соловьева. И его уже читал вслух папа. И он оказался хуже, чем перевод Щепкиной-Куперник. Есть какие-то очень удачные места, но есть и совсем далекие от текста. В общем, больше родители не пытались найти хороший перевод, другого и не было. Но когда я была на первом курсе, мама подарила мне «Сирано» на французском языке. Я его прочла и поняла, что читаю мою любимую пьесу как первый раз. Я сразу, единым духом, перевела огромный кусок из начала, показала Эльге Львовне, стали его обсуждать на семинаре, и у меня горели уши, потому что оказалось, что я не знала элементарных вещей, например, как надо переводить александрины — театральный размер, двенадцатистопный ямб с цезурой и правильным чередованием рифм. И вообще, у меня там была полная стилистическая чересполосица. Мне досталось по первое число, но Эльга Львовна велела поправить и непременно переводить дальше. И вот я бесконечно долго переводила дальше. Урывками — потому что надо было учиться, работать, зарабатывать, потом пошли заказные переводы. В конце концов, годам к тридцати, я перевела всю пьесу целиком, отправилась к Нине Александровне Жирмунской — это была такая замечательная петербургская дама, специалист по французской литературе, с которой я немножко была знакома, потому что еще раньше она привлекала меня к участию в двух сборниках европейских сонетов. Она мне сказала: ««Сирано» сам по себе на «Литпамятники» не тянет, а вот если вы к нему приложите какие-то неизвестные в России тексты о нем, которые дают историческую перспективу, или что-нибудь из самого Сирано, поэта XVII века, тогда это будет серьезно».
«В том, что я взялась за эту книгу, виновата моя мама. Как-то, когда я была еще маленькая и болела, она стала читать мне «Сирано» в переводе Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Мне ужасно нравилось».
И мы с другим переводчиком, Михаилом Ясновым, стали искать материалы для дополнений, и он их все перевел, там были замечательные вещи, стихи и письма Сирано, замечательные эссе французских романтиков, которые заново открыли этого поэта в XIX веке. И в конце концов нашу заявку приняли, и книжка была издана. По новому переводу даже было несколько театральных постановок — в Малом театре он шел на малой сцене, поставленный французским режиссером, который захотел использовать перевод, наиболее близкий к оригиналу, каким оказался как раз мой «Сирано».
— А как вы пришли к переводу «В поисках утраченного времени» Пруста? При том что и пьеса Ростана, и роман Пруста были уже переведены и не раз публиковались в других переложениях признанных мастеров перевода.
— Там история была примерно такая же. Как-то у меня спросил один человек: «Вот тут фраза у Пруста во втором томе какая-то непонятная». Этот человек не знал французского, и читал он по переводу Любимова. Я заглянула: действительно, фраза абсолютно не понятная. Раскрыли это же место в переводе Франковского — опять ничего нельзя понять. Фраза длинная, слова все нормальные, но смысла не получается. Тогда я нашла это место во французской книжке, которая у меня была, и оказалось, что оно вполне понятно, по-французски есть и смысл, и логика. Я положила перед собой один перевод, другой, французскую книжку и стала сравнивать первую страницу. Далеко не пошла — оказалось, что первая же фраза в обоих случаях переведена неправильно. Я обмерла. Поехала летом в Париж, была такая возможность, как следует посидела там в Национальной библиотеке и поняла вещи, которые уже были к тому времени хорошо известны просвещенным специалистам. Выяснилось, что в любом случае надо делать новый перевод, потому что в конце 80-х годов во Франции были подготовлены новые текстологически выверенные издания, благо в оборот вошло много ранее не известных рукописей Пруста. Оба моих предшественника переводили по старым оригиналам, в которых было много ошибок и неточностей. Отчасти в этом виноват сам Марсель Пруст, потому что когда ему давали корректуру книги, он ее не правил, а тут же начинал переписывать. Текст становился еще лучше, но зато какие-то огрехи и описки все равно оставались, он был просто не способен как следует выправить корректуру, не видел опечаток и прочее, сразу предлагал лучшие варианты. И это еще не все. Сам Пруст готовил к печати только четыре первые тома, остальные выходили уже после его смерти. А те, кто их готовил, его брат и друзья, просто не во всем разобрались, почерк у него был плохой, поправок и добавлений кошмарное количество. В конечном счете к концу ХХ века текстоведы-прустоведы положили все имеющиеся рукописи перед собой и подготовили наиболее достоверный на сегодня вариант текста, соответствующий последней воле автора. И конечно, во всех странах стали переводить заново. И я поняла, что отступать некуда, кто же еще за это возьмется? Перевела целиком первую часть первого тома. Поняла, что меня несет куда-то не туда, скольжу по поверхности этой прекрасной книги, а что внутри — не знаю. А я тогда уже жила в Америке. И я перевернула всю свою жизнь вверх тормашками, поступила в аспирантуру Мэрилендского университета. Почему именно в этот университет? Потому что только там нашла преподавателя, который систематически занимается творчеством Пруста. Два года он был моим научным руководителем, и до сих пор он мой добрый друг. Это профессор Жозеф Брами. Благодаря ему я слушала прекрасные курсы о Прусте, а потом было толковое руководство моей работой, я по его первоначальным подсказкам прочла горы литературы. После этого я осмелела и стала переводить с большей уверенностью. И до сих пор продолжаю.
— И на каком этапе вы сейчас?
— Роман состоит из семи томов. Я сейчас на середине третьего. Не густо. Но я стараюсь. «Переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением, чтобы его хотелось прочесть»
— По тому объему работы, какую вы описали, кажется, что перевод — не женское дело. Как занятие переводом зависит от гендерных различий?
— Раньше я бы сказала, что не зависит совсем. Но как-то я прочла очень интересную статью одного французского исследователя. Правда, она не про Россию, и я даже не уверена, что в России подобные статьи есть, а про Францию. Во Франции перевод издавна считался в основном женской работой, и это был перевод легкой литературы, в основном романов. Мужчинам же предполагалось переводить литературу интеллектуальную, сложную, всякую эссеистику, стихи и так далее. Я почему влезла в эту проблему? Потому что она поставлена в романе Пруста. Главный персонаж, Марсель, занят переводом, и он переводит не что-нибудь, а труды по эстетике английского культуролога прошлого века Джона Рескина. Кроме того, в романе есть женский персонаж, не главный, но существенный, — девушка по имени Андре, она тоже занимается переводом — и вдохновенно переводит вечерами роман Джордж Элиот, английской писательницы XIX века. Ну вот и получается, что Пруст доверяет женщине переводить то, что он очень любит, — а он очень любил романы Элиот, а герою, который его альтер эго, доверил переводить сложнейшие трактаты по эстетике, то есть то, что его интересовало и чем он занимался сам. В наше время эта разница стерлась: мужчины переводят и романы, женщины — и интеллектуальную, и авангардную, философскую литературу. Кто что хочет, то и переводит.
«Получается, что Пруст доверяет женщине переводить то, что он очень любит, — а он очень любил романы Элиот».
— То есть женская ментальность на переводе не сказывается?
— По-моему, «гендерность» сказывалась и сказывается, может быть, и сейчас — в отборе произведений. Но когда, отобрав свое, близкое по духу, берешься за работу, действуют другие законы, общие для всех родов и видов хомо сапиенс. Переводчик — исполнитель, он исполняет то, что сочинили другие.
— Переводчик Наталья Мавлевич, с которой у нас также состоялась беседа, узнав о предстоящей беседе с вами, предложила задать следующий вопрос. Она восхищается тем, что вы являете собой один из довольно редких примеров, когда переводчик одинаково хорошо переводит и стихи, и прозу, и драматургию, и эссеистику, а ведь это, кажется, совершенно разные вещи, которые задействуют даже разные центры мозга. Как вам это удается?
— Не ей бы восхищаться, у нее у самой есть совершенно замечательные поэтические переводы, а уж про прозаические что и говорить, при том что она переводила и философию, и очень сложное литературоведение. Практически каждая ее новая книжка — это победа. Это насчет Наташи. А насчет меня… Я начинала переводить именно стихи. Может, потому что у меня не получались свои хорошие стихи, а что-то в рифму делать очень хотелось. Я набрасывалась на стихи великих поэтов и пыталась их по-русски передать с очень разным успехом. Мне кажется, что и в стихах, и в прозе действует один механизм, у меня по крайней мере. Мне кажется, это одно и то же полушарие работает. Просто в поэзии ищешь рифму, ритм, а в прозе какую-то другую гармонию. Мне почти не важно, что переводить — романы или журналистику. Мне нужно, чтобы оно проговаривалось. Когда я перевожу книжку по психоанализу или политологии, мне все равно представляется, что я кому-то это рассказываю, и надо, чтобы человек понял, о чем я, и не заскучал. Вот такое нелогическое объяснение, скорее, с точки зрения пристрастия.
— Вы пишете, что на примере Пастернака поняли, что переводное стихотворение может стать равноправным фактом русской поэзии. Вопрос такой: гениальный поэт может стать хорошим переводчиком? Переводчик не должен чувствоваться в переводе, но ведь гений с трудом уходит от того, чтобы не проявить себя в тексте?
— Эльга Львовна свирепо изгоняла из наших переводов отсебятину. И говорила: не бойтесь, что ваша индивидуальность не проявится в переводе, она всегда проявится. Думаю, что так оно и есть. Мне кажется, что когда переводишь стихотворение, у тебя нет специфической задачи вытравить себя из перевода, чтобы там остался только Верлен. Есть другая задача — определить, что в этом стихотворении главное, интуитивно мысленно выстроить иерархию ценностей: «Этот образ очень важный, а этот не очень, вторым можно пожертвовать, а первый должен обязательно прозвучать. Форма тут очень важна, если это Верлен, а звукопись вот здесь не получилась, но можно ее воссоздать в другой строчке». Конечно, так не рассуждаешь, это получается интуитивно. И меньше всего думаешь, чтобы выразить там что-то свое. Поэт, я думаю, тоже так не думает. Он хватает какой-то звук, строчку, лепечет это, бормочет, пытаясь как можно точнее что-то сказать, а что именно — он, возможно, и сам не понимает, но получается полное глубокого смысла стихотворение. Я не уверена, что перевод надо чистить от индивидуальной интонации. А вот отсебятина недопустима, конечно.
«Иногда тот же Пастернак переводит менее точно, чем кто-либо другой. Но мое глубокое убеждение таково, что переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением».
Другое дело, что иногда тот же Пастернак переводит менее точно, чем кто-либо другой. Но мое глубокое убеждение таково, что переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением. Фактом поэзии. Чтобы его хотелось прочесть, чтобы оно что-то говорило человеку. И сколько при этом удалось точно передать, а что домыслить в духе автора — это кто как умеет. Важнее, какие при этом получились русские стихи.
Елена Баевская о врожденном таланте к переводу, безденежье литературных гениев и планах вернуться в Россию
Переводчики говорят, что знать родной язык для хорошей работы даже важнее, чем иностранный. Нужно любить литературу, понимать ее, быть начитанным — но и этого недостаточно. Елена Баевская, известный переводчик французской литературы, считает, что для овладения искусством перевода нужны еще и природные способности. Об этом, а также о своем распорядке дня, материальных проблемах гениев литературы и об изменившемся отношении к России она рассказала во второй части интервью «Реальному времени».
«Переводчику русский язык знать даже важнее, чем иностранный»
— Елена Вадимовна, переводчиком может стать любой человек или же это данный от природы талант, который необходимо развивать?
— Мне кажется, второе. Литературный перевод — это искусство. Такое же, как искусство актера, пианиста, скрипача. Конечно, можно быть меломаном и отлично понимать и чувствовать Шопена, понимать, какое исполнение хорошее и плохое. Но чтобы играть самому, нужно обладать музыкальностью. Это интерпретационное искусство. Я не думаю, что человек, просто хорошо знающий и понимающий литературу, но без данных к переводу, может добиться в нем каких-то по-настоящему хороших результатов.
Тот, кто прекрасно знает французский, немецкий или любой другой язык, конечно, все замечательно поймет, читая произведение на иностранном, если он вообще любит читать. Но он не сможет передать это на русском.
Когда мы переводим с языка на язык, меняются все ориентиры: и порядок слов, и структура фразы, не говоря уже о том, что меняется значение слов. По-русски слова не всегда так же окрашены, стилистически и эмоционально, как по-французски, значит, надо аккуратно перебирать слова, пока не найдутся похоже окрашенные.
Вот этого человек не может, если у него эта перекодировка не происходит автоматически в душе. Это как музыкальный слух. Можно быть тонким ценителем и узнавать пьесы, но если нет музыкального слуха, ты не то что не сыграешь, но даже напеть не сможешь. То есть перевод — это что-то совершенно отдельное от знания языка. Эльга Львовна (Линецкая, — прим. ред.) всегда говорила, и я с ней абсолютно согласна, что переводчику русский язык знать даже важнее, чем иностранный. Быть начитанным, чувствовать регистры языка. Кроме того, она нам твердила, что переводчик должен знать русскую поэзию от Державина и раньше до Бродского и позже. Потому что стихи очень помогают переводить стихи, прозу — все, что хотите.
— А как они помогают?
— Они помогают лучше улавливать окраску слов, их притяжения и отталкивания, и ритм, который присущ не только стихам, но и любой прозе. На рациональном уровне я это объяснить не могу, но люди это знают. Я помню, что у разных переводчиков разных стран есть наставления, что нужно читать и знать стихи на своем языке, иначе переводить не сможешь. Поэзия несет гораздо больше информации, чем проза. Потому что каждое слово поэтического текста связано с другими словами гораздо более сложными способами. А для перевода это и нужно.
— Кто ваши любимые поэты?
— Любимых много. Но самый любимый — Мандельштам. Ахматову очень люблю. Из моих современников — Кушнера, Бродского.
— В чем самая высокая точка предназначения переводчика? Как вы сформулировали это за годы своей работы?
— Перевод — штука не соревновательная, просто сидишь и переводишь. Есть люди с более широким диапазоном, а есть с более узким, это совершенно не важно. Но успеха в переводе добьется тот, кто будет над ним думать, думать, пока не поймет, что лучше не может. А когда уже достиг своего потолка — что ж, выше головы уши не растут. Надо отложить в сторону, вычитать и сдавать в печать.
Если я и переводчик, так это потому, что кто-то другой так сказал. Учителя, Эльга Львовна, Ефим Григорьевич (Эткинд, — прим. ред.). Я сама себя не чувствую переводчиком.
Я просто живу так: «Вот она фраза, вот она книга, ну-ка войдем в нее и наведем порядок в русской фразе, поживем в этой страничке, расставим все по своим местам, еще вот это здесь надо повесить, а это убрать, а, нет, гармония нарушена, перевесим на другую стену…»
— Вы пишете: «Понять переводимый текст надо как можно глубже, вытащить для себя из этого текста максимум смысла на всех уровнях». Какие уровни скрываются в тексте?
— Во-первых, понять, о чем фраза. Иногда это непросто, если фраза длинная и сложная, и в ней заключена какая-то глубокая мысль или красивый образ. Это только один уровень. Потом разбираешься с уровнем синтаксиса: что во фразе за что цепляется и как это можно перекодировать на русский. Потому что французский синтаксис сам по себе не такой, как русский. Грубо говоря, у французов он ветвится системой придаточных предложений, а у нас он, скорее, нанизывается, как бусы, из независимых, объединенных в одно сложносочиненное. И надо суметь перестроить эту же фразу, чтобы сохранялся смысл и ритм, а синтаксис был совсем другой.
Это все происходит одновременно, просто сейчас я рассказываю поэтапно. Есть также уровень стилистический, когда автор совершенно незаметно переходит от более литературного стиля к более разговорному, от поэтического к простонародному. Все это надо учесть. Это очень весело.
Также не следует допускать некрасивых стыков, нужно, чтобы слоги не повторялись. Есть совершенно замечательное четверостишие, которое принадлежит перу поэта Аронова: «Как говорил заика Витя, когда влетал в ворота гол, чем чемпионы знаменитей, тем темпераментней футбол». Это эвфоническая шутка, разумеется, но и в самом деле в переводе не должно быть этих «чем-чем» и «тем-тем», если автор не затеял такой игры. Поэтому идешь на какие-то перестановки или ищешь синонимы, чтобы все согласные и гласные сочетались. А иногда бывает еще и аллитерация, когда у прозаика вдруг нагромождение согласных «л», «м», «н» или, наоборот, «р», «в», «г», если, например, он говорит о море или о буре. Надо попытаться подобрать и нанизать слова, чтобы возникла такая же музыка… «На метафизических высотах русские и французы не так уж и сильно отличаются»
— А как в русском и французском языках отражается разница менталитетов?
— Трудно сказать. На самом деле, не так уж сильно мы все отличаемся. Да, на бытовом уровне разница между нами буквально бросается в глаза. Французы едят сыр после еды, мы до еды. Мы, как правило, пьем вино за ужином и, скорее, по праздникам, а они и тогда, и тогда, и еще в обед. Чем более повседневный, приземленный уровень, тем заметнее эти различия. Когда переводишь что-то простенькое, о повседневности, то, конечно, вместе «доброго вам вечера» в переводе лучше написать «всего доброго» или «до свидания». Потому что, кстати говоря, это у нас в языке появилось какое-то дурацкое нововведение: ведь традиционно «добрый вечер» всегда говорили при встрече, а не при прощании. А у французов говорят «бон суар» (добрый вечер), когда здороваются, и «бон суаре» (доброго вечера), когда прощаются. Вот это различие, которое в переводе надо учитывать.
Но когда забираешься на какие-то метафизические высоты, видишь гораздо больше сходства, чем различий. И в философском смысле, мне кажется, все французское вполне выражается в русских словах.
Может быть, иногда на то, где во французском хватит одного слова, в русском понадобится два или три. Например, при описании светского общества, чего много у Пруста. Но осознать и выразить можно все, в основном благодаря тому, что у нас очень богатый язык и воистину великая своя литература.
— Как изменилась работа переводчика в связи с тем, что появился интернет и другие технические новшества?
— Естественно, очень положительно. Я бы сказала, что до компьютерной эры хорошо было переводить только классику, тогда как современная литература отчасти переводилась наугад: большинство переводчиков никогда не были за границей и не могли знать многие реалии «заграничной» жизни. Я помню, что пока в жизнь не вошли компьютеры, очень много приставала к знакомым иностранцам с просьбами уточнить, что значит это и то. Я писала бесконечные списки вопросов французским друзьям. Иногда ответы были очень простые, но сама бы я их не нашла. А сейчас очень многое за секунду найду в интернете. Сегодня у нас гораздо больше возможностей для перевода современной литературы. Новые реалии, имена, словечки можно легко найти в Сети, и технически это очень облегчает дело. Классику тоже стало сподручнее переводить и особенно комментировать. Потому что в интернете находишь массу вещей, ради которых я раньше отправлялась в библиотеку и проводила целые дни в справочном зале, роясь в разных энциклопедиях. «Каждый раз, сделав какую-то работу, я опять обращаюсь к Прусту»
— Вы пишете: у Эльги Львовны Линецкой была заветная мысль, что настоящий переводчик всегда держит в уме что-то любимое, что он делает просто потому, что ему это интересно, и вот это-то и может оказаться его главной удачей. Что вы держите в уме, а над чем работаете параллельно?
— Долгие годы я держала в уме «Сирано де Бержерака». А сейчас держу Пруста. Я с удовольствием отвлекаюсь на какие-то заказные работы, но потом возвращаюсь к нему и думаю именно про этот перевод.
За последние годы я перевела Франсуазу Дольто, это мой любимый автор, она первая французская женщина-психоаналитик. Я в молодости перевела одну ее книгу, а сейчас вместе с подругой — другую. А еще перевела замечательную книжку, тоже в соавторстве с двумя коллегами, в том числе с Наташей Мавлевич, книгу французского историка Сесиль Вессье «За вашу и нашу свободу». На самом деле, это фантастический труд, это история диссидентского движения в России, написанная французским автором. Сесиль проделала гигантскую работу, проинтервьюировала очень многих участников диссидентского движения советских лет и в эмиграции, и в России, и кроме того, широко и глубоко пользовалась архивами в России и за рубежом. Эту блестящую книжку было очень интересно переводить, а местами очень горько, конечно.
После Вессье я перевела еще одну невеселую книжку. Она должна выйти в этом году. Был такой замечательный человек, выдающийся в своем роде — Жак Росси. Он известен тем, что умудрился 20 лет просидеть в советских лагерях при Сталине. Но он там не просто сидел, а пользуясь своей фантастической памятью, собирал лагерную лексику. И когда вышел на свободу и немного пришел в себя, создал совершенно уникальный «Справочник по ГУЛАГу», который издан и у нас, и во Франции, и в Сети он есть.
Это труд эпохальный. Это социология, лексикология, фольклор, структура и история ГУЛАГа. В алфавитном порядке в нем легко найти каждую реалию. Нары, вышка, вертухай — все есть. Так вот, незадолго до смерти он надиктовал свою автобиографию. Ее я и переводила.
Но каждый раз, сделав какую-то работу, я опять обращаюсь к Прусту.
— А что вам лично дает перевод Пруста?
— У Пруста в книжке не столько пафос свободного самовыражения творца, сколько пафос дидактический: «Позвольте, позвольте, я вам расскажу, как это устроено». И каждый раз, когда он что-то объясняет, ты что-то принимаешь, над чем-то улыбаешься, что-то осознаешь, независимо от того, насколько трагичные или забавные вещи он рассказывает. А кроме того, как очень хорошо и просто сформулировал писатель и эссеист Дмитрий Бавильский, это книга о том, как человек думает. Она показывает рождение и развитие мысли. Пруст не столько описывает, сколько показывает и объясняет. Мы ведь не думаем готовыми рассуждениями или формулами. Если мы на самом деле думаем, мы это делаем более художественно, неожиданно, с отклонениями, с возвратами назад. Вот так эта книга и сделана. Это очень помогает думать о том, как думаешь.
— Как строится ваша работа? У вас есть какой-то распорядок дня?
— «Ой, ой, и она заплакала...» Да как получается. Я преподаю, потому что переводами не прокормишься, и вообще, преподавать — это весело. И я все время мечусь: то у меня студенты на первом месте, потому что они живые, им надо, им жизнь жить, они меня теребят; то у меня Пруст на первом месте, потому что это же главное дело моей жизни. В результате сплошные метания. То я просыпаюсь и хватаюсь за перевод. То в ужасе взвизгиваю: «Боже мой, мне еще проверять работы и сочинять план занятия на завтра!» Студентов надо учить интересно. Если каждый раз твердить им одно и то же по одинаковой схеме, они слушать перестанут. И я сочиняю занятия на завтра, а потом, скрипя зубами, бросаю, потому что сегодня ни одной фразы не перевела. В общем получается кошмар.
Я уже давно без ритуалов. Мне только нужно, чтобы был кофе и возможность выскакивать покурить, когда не идет перевод. Больше никаких требований к жизни.
— Дожидаетесь вдохновения?
— Никогда. Я давно так запрограммирована, что нужно постепенно сосредоточиться — и вперед. Только трусливо прикидываю сперва, что сейчас самое срочное. Если студенты, то откладываю перевод в сторону, ничего страшного, я по нему соскучусь и наброшусь. Если праздники или каникулы, ныряю в перевод. И если он хорошо идет, я никогда не бросаю, когда сделала намеченную норму. Только если упираюсь во что-то очень трудное. На свежую голову оно получится лучше, за ночь отлежавшись. Никаких фокусов. Обычная затравленная переводчица-преподавательница. «Большинство моих знакомых переводчиков устраиваются так, чтобы одна работа кормила другую»
— А каково сегодня материальное положение переводчика?
— Если бы я жила безвылазно в России, мне все равно надо было бы служить где-то, преподавать или редактировать. На одних переводах трудно прожить. Может, частные уроки давать. Я знаю, что многие переводчики занимаются редактурой, чтобы продержаться. Так же, как и писание романов и стихов, эта работа не особенно прибыльная. Но при советской власти, по-моему, было не лучше, а хуже. Хотя платили нам очень много по сравнению с тем, как сейчас, но общее ощущение затхлости делало свое черное дело. Унизительно и противно, когда тебе указывают, что вот это можешь переводить, а это нет, потому что автор что-то не то сказал про интервенцию Чехословакии. Не говоря о том, что не пускали за границу, и я должна была допрашивать знакомых иностранцев, как устроен французский супермаркет, потому что мне это надо было для романа, где герой работает в супермаркете.
— И в то же время, сегодня, в отличие от советского прошлого, рынок заполнен различными переводами, и читателям порой трудно сориентироваться, какой перевод качественный, а какой нет.
— В общем, я в этом вопросе такой оптимистичный пессимист. А когда, собственно говоря, в литературе было иначе? Пушкин издавал журнал, который испытывал гигантские материальные сложности. А в то же время Булгарин распродавался на ура, и его читали, он все время выдавал новое, его журнал имел огромный успех. Читатели разобрались, конечно, но не сразу, а постепенно. Так оно всегда и бывает. Вот недавно читала биографию Флобера. Именно потому, что он был болезненно взыскателен к себе, фактически он писал только шедевры. И именно поэтому он все время тонул материально. В то время как масса неплохих писателей благоденствовали. Я слова плохого не скажу ни про Дюма, ни про Гонкуров, я их нежно люблю. Но это все-таки не Флобер.
Вообще, возвращаясь к предыдущему вопросу, из литературы шубы почти никогда не сошьешь. Тот же Пруст перевел две книги Джона Рескина на французский язык со своими комментариями и предисловием. Перевел так, что до сих пор эти книги издают не как переводы Пруста, а как произведения Рескина, настолько они точны, понятны, снабжены первоклассным аппаратом. Но он над обеими книгами работал по два-три года, хотя затевал эту работу в надежде подзаработать денег и обрести наконец материальную независимость. В этом отношении его постиг полный провал. И так всегда.
Иосиф Бродский был Нобелевским лауреатом. И все равно он до конца жизни преподавал в американских колледжах и университетах, он не мог себе позволить этого не делать, а просто писать. Мне кажется, по определению, если занимаешься литературой, ничего в материальном отношении ждать не приходится.
— Тут вы говорите о служении искусству как о принесении себя в жертву (или: как о жертвенном служении)…
— Нет, не будем увлекаться высокими словами. Тут участвует, скорее, инфантилизм — не хочу промышлять, а хочу в слова играть. Тут действует и эго — не хочу делать то, что мне сказали, хочу сама творить свое, никто мне не указ. Так или иначе, за все очень интересное надо платить. И большинство моих знакомых переводчиков устраиваются так, чтобы одна работа кормила другую. Кто-то в издательстве работает, кто-то преподает и так далее.
— А что в литературе такого, что заставляет «тонуть материально»?
— Просто это очень интересно. И есть еще такое странное правило: если у тебя есть к чему-то способность, есть и потребность это реализовать. Это действует чуть ли не на физиологическом уровне. Если человек может рисовать картины, а его заставляют работать в банке, он будет несчастным. А если он не может рисовать и не хочет, то, может быть, в банке безумно интересно работать. Вот музыканты не могут без музыки, хотя что она им дает в смысле оплаты труда? Они очень скромно живут. Обычно в любом искусстве нескромно живут самые-самые знаменитые. А остальные зато живут все равно так же интересно, пусть и небогато.
— Что дает вам жизнь в Америке и преподавание?
— Я переехала по чисто семейным причинам, жить далеко от дружеского и профессионального круга мне трудно и грустно. Преподаю в основном, к сожалению, не литературу, на нее слишком много желающих! А я преподаю то, что сама умею делать: стиль и композицию — как анализировать текст и писать сочинение, и перевод. Эти дисциплины обычно не слишком жалуют преподаватели, потому что надо много заданий проверять дома, а главное, непонятно, в сущности, как учить студентов писать и переводить, чтобы они не заскучали. Мне более-менее понятно, ленинградское прошлое помогает.
Я не люблю неизбежную рутинную работу, но сам процесс преподавания мне нравится. Это способ постоянно удивлять студентов. Мне это и самой очень много дает.
Я ворчу на преподавание, но в Америке без него я бы просто дня не прожила. Я с Америкой общаюсь через своих дорогих студентов. Американское общество очень закрытое и завести здесь задушевных друзей совершенно нереально. Но ты приходишь в аудиторию, и там сидят 20 американских ребят, которые в сочинениях все тебе искренне и с восторгом расскажут, что они думают о том и об этом, какие они любят книги, что думают о политике, любви и семейной жизни, как относятся к неравенству рас, полов и чего угодно. Все это узнаешь из первых уст и высказанное с замечательной юной непосредственностью.
Плюс еще Бродский говорил, и это ужасно правильно: когда живешь за границей, единственный способ говорить о том, что тебе интересно — это преподавание. «Живя в Америке, я стала лучше относиться к России»
— А как изменился ваш взгляд на Россию за годы жизни в Америке? Не хотите ли вернуться?
— Обязательно. Я это планирую. Думаю, что вернусь через год или два, потому что преподавать мне все труднее, и времени в жизни остается все меньше, надо торопиться.
А насчет страны родной… В каком-то смысле я стала даже лучше к ней относиться, как это ни парадоксально. Потому что я с каким-то удивлением дикаря обнаружила, что очень многие недостатки, которые я приписывала советской власти, на самом деле, исконно человеческие и присущи любому человеческому сообществу. Конечно, это не значит, что мне все в России нравится. О, далеко не все. Я пока стараюсь выражать это тем, что участвую в чем-то виртуально, подписываю письма и так далее.
Есть привязанность к родине, и это нормально. Только условия в России ненормальные — я имею ввиду полный произвол и нарушение законности. Интеллигенция или, как говорят на Западе, интеллектуалы и должны выражать несогласие с тем, что плохо.
Выражать согласие с тем, с чем вы согласны, все могут. А интеллектуалы должны находить в себе силы выражать свое несогласие. Это, конечно, незавидная роль, но в любом обществе абсолютно необходимая.
— В 1996 году вы создали Студию художественного перевода при «Альянс Франсэз», ставшую родным домом для молодых переводчиков. Есть ли в планах возобновление работы студии, когда вернетесь в Россию?
— Эта студия существует по-прежнему, ее ведет мой друг и коллега Михаил Яснов. И обещает, когда я приеду в Петербург, отдать ее мне обратно. Если передумает, я еще где-нибудь организую студию. Мне это было бы намного веселее, чем обычные университетские занятия.
— В начале нашего разговора вы говорили о важности среды для роста начинающего переводчика — чтобы вокруг были такие же заинтересованные люди, с которыми можно вести диалог и учиться. А есть сейчас такая среда в России?
— Есть такая хорошая вещь — конкурсы начинающих переводчиков. Один из них в Пушкинском доме в Петербурге. И он носит имя Эльги Львовны Линецкой. Так получилось, что долгие годы Пушкинский дом возглавлял один из наших семинаристов, Всеволод Багно, и его стараниями учредили такой ежегодный конкурс, в котором принимают участие переводчики из любых городов и стран. Но непонятно, какое продолжение должны иметь такие конкурсы. Потому что каждый год определяют победителя, но надо как-то это потом поддерживать — устраивать семинары, регулярные мастер-классы. Однако пока нам это не удается наладить, хотя мы уже пытались. Говорю «мы», потому что я один из членов жюри этого конкурса.
Мастера перевода в России есть. Они умеют объединить вокруг себя молодых переводчиков. Я назову, например, Надежду Бунтман в Московском университете и Наталью Мавлевич в Литературном институте, которые замечательно учат переводу — обсуждают, рассказывают, организуют, пестуют, расширяют кругозор ребят. Есть другие возможности, которых раньше не было — например, контакты с консульствами и через них доступ к новейшей литературе, к диалогу с автором произведения. Конечно, нет такого горячего интереса к переводу и литературе вообще со стороны окружающих, как раньше. На то много причин, время изменилось, сейчас многое по-другому. Но я бы сказала, что если кому-то подумается, что перевод — это его дело, ему есть у кого этому поучиться. Есть.
Наталия Федорова
Справка
Елена Баевская — российский и американский филолог, переводчик. Переводит стихи, прозу, драматургию, эссеистику с французского, английского и немецкого языков. Автор высоко оцененных критикой переводов героической комедии Ростана «Сирано де Бержерак» и романов Пруста (цикл «В поисках утраченного времени»). Также среди переведенных ею авторов — Расин, Дюма, Ламартин, Нерваль, Готье, Мюссе, Бодлер, Малларме, Гофмансталь, Тракль, Аполлинер, Кокто, Сименон, Эшноз, Элиаде, Ионеско, Беккет, поэты-сюрреалисты (Бретон, Арагон), Киньяр и др. Занималась в переводческом семинаре Э. Л. Линецкой. С 1998 года живет в США. Преподает французскую литературу в Мэрилендском университете.
Сообщение: 3526
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.03.19 15:21. Заголовок: Вышла вторая часть р..
Вышла вторая часть романа Дины Рубиной "Наполеонов обоз", называется "Белые лошади".
В "Новой газете"- свежее интервью с автором, как всегда, очень интересное, особенно с точки зрения писательской "кухни".
Дина Рубина: «Любовь — это талант, и очень редкий»
Известный писатель — о новом романе, о снах, страстях, новых мирах и опасности скоропалительных выводов
Ольга Тимофеева
У Дины Рубиной только что вышла вторая книга трилогии «Наполеонов обоз». Когда в первой части «Рябиновый клин» бабушка героини, ведьма, умирая, бормочет: «Белые лошади… Белые лошади», кто бы мог подумать, что это и есть название второй части. Лошади всех мастей носятся по страницам романа, пропитанного цыганскими страстями, предательством, историческими тайнами, залитого светом роковой любви, сжигающей главных героев — Надежду и Аристарха. Дина Ильинична и так-то категорически не говорит про политику, а на фоне таких эмоций разговор естественным путем потек в сторону человеческих переживаний и художественных достижений.
— Вы приехали на открытие выставки «Свет Средиземноморья» вашего мужа, Бориса Карафелова, который еще и соавтор ваших книг «Холодная весна в Провансе» и «Окна»…
— (Смеется.) Знаете, иногда понимают буквально: соавтор — значит, вместе сели, написали. Борис, конечно, пишет постоянно свою теоретическую абракадабру живописца, но книги-то худо-бедно пишу я сама. Другое дело, что в два сборника — «Холодная весна в Провансе» и «Окна» включены картины Бориса, и гуаши, и масло… и они как-то очень дополняют, как бы комментируют мои тексты, создают, знаете, некое ощущение пространства воздуха, пространства света. А когда сидишь с ним в кафе на улочке, скажем, Барселоны, и я говорю: «Смотри, тот циркач потрясающе ловко жонглирует шариками с горящей свечой на носу…» — а он отвечает: «Ты обратила внимание, какой жесткий свет в Гранаде по сравнению с местными мягкими зеленоватыми тенями?» Вот тут я понимаю, что Борис видит мир другими глазами. И эта пара других глаз дает дополнительный свет, дополнительный «обзор картинки» — что очень важно в создании текстов; и вот в этом он, конечно, является соавтором.
— То есть конфликт творческих личностей под одной крышей — это не про вас?
— Ну, я скажу так: этот конфликт плавно перерос в сосуществование двух творческих единиц, которые друг друга стараются не задевать. Борис умудряется остаться наедине со своей работой, я — тоже слишком занята своим делом… Разные виды искусства, нечего делить. Нет, я могу, конечно, вспыхнуть и кричать, что пора уже самому научиться отправлять свои электронные письма, а не вешать на жену переписку… Но проходит час-другой, я сажусь и строчу деловые письма, привычно подписываясь: «Ваш Борис».
— Муж отражается в ваших героях?
— Безусловно. В конце концов, я живу с этим человеком уже 33 года, и его импульсы, его характер, противоречия, взлеты-депрессии; вздорное желание сделать что-то вопреки, хотя, ну понятно же, что сделать надо было так вот и так…
— Кому понятно, вам?
— Разумеется, а кому же. Объяснить, как было надо, получить в ответ полагающееся «мнение»… Все это собирается в некую копилку, в понимание мужского ума, мужской логики, мужского стремления к одиночеству, к неприятию критики, вообще к желанию, чтобы тебя оставили в покое. Для меня, как для писателя, это важно.
Ибо, изображая мужчину, я должна изобразить именно мужчину, а не персонаж с мужским именем, который рефлексирует, как женщина.
— Есть книги, которые вырастают из идеи, а есть те, которые растут из героя. Побудительным мотивом вашего романа была идея или герой?
— Нет, я бы сказала иначе. Побудительным мотивом была средняя полоса России, сердцевина России — Боровск, глубинка, деревня. Я соскучилась по всему этому. Понимаете, во всех своих последних вещах я переносила героев в самые разные местности. Сначала была новизна Израиля (в романах «Вот идет Мессия!», «Последний кабан из лесов Понтеведра», в повести «Во вратах Твоих») — новая земля, новая природа, новые ветер, небо, люди… — которую я должна была освоить. И какая бы ни была маленькая эта страна, для меня она оказалась огромной. Она и сейчас для меня огромная; Израиль гораздо больше даже территориально, чем может показаться: много гористой местности. А гористая местность, она ведь какая: и на одном боку горы может быть селение, и на другом, а сверху еще сколько-то там километров или сотен метров. Кроме того, Израиль изнутри больше, исторически больше, религиозно, смыслово… В общем, это сложная страна, и я продолжаю ее осваивать, хотя уже, надеюсь, неплохо знаю.
Потом на сценическом кругу нашей жизни возникли другие страны, которыми я вдохновлялась и изумлялась. Италия, Чехия, Франция, Голландия, Америка… Но в какой-то момент мне ужасно захотелось вернуться, знаете, душевно, ментально, чувственно вернуться в Россию. Мой покойный редактор и друг Надежда Кузьминична Холодова, которую я обожала и часто вспоминаю, когда-то купила дом под Боровском, и я там стала бывать. И совершенно влюбилась в окрестности, в цветную скамеечку, которую раскрасили, каждую планку деревянную — в красный, синий, зеленый цвет. Поначалу это было просто чувство, какие-то запавшие слова тамошних жителей. Иду по лугу, и старушка навстречу, говорит: «Вот, комаров-то нет совсем в этом году, и это очень…» И мы произносим одновременно: я — «хорошо», она — «плохо, потому что птицам нечего есть».
В общем, я совершенно погрузилась в идею изобразить эти места, вдруг поняла, что меня тянет описать какой-то очень-очень маленький городок. Для этого замысла даже Боровск был большим. И в каком-то интервью я сказала, что мечтаю написать роман, где герои бы выросли в сердцевине России.
— Трилогию?
— Тогда я еще не думала, что это будет трилогия. Но литературное произведение имеет обыкновение расти изнутри, распирая рамки замысла. И я сказала про маленький городок, который, может быть, придумаю, может, найду.
И вдруг получаю письмо от Николая Павловича Алексеева, журналиста из Владимира. Он спрашивает: «Дина Ильинична, знаете ли вы такой город Вязники?» Я пишу: «Нет, не знаю, не слышала». Он: «Это мой родной город, весьма примечательный, там все дома построены купцами… Хотите расскажу?» И я тут же возопила: «Хочу, хочу, конечно, хочу!» И началась жадная собирательская работа. Знаете, это особый период в творчестве — собирание материала. Не важно, что ты собираешь, ты не знаешь, пригодится ли тебе художественный музей города Вязники, но на всякий случай в эту копилочку попадает и то, что в таком-то году было украдено семь картин из городского музея.
Ты даже записываешь — на всякий опять же случай — сколько ступеней было в лестнице в городском саду.
Это плазма, это такой мыслящий океан, как в «Солярисе», который собирает некую мощную эмоционально-чувственную и мыслительную подушку вокруг романа, из которой вдруг возникает образ. Помните, как в «Солярисе» герой просыпается, а напротив него сидит любимая женщина, умершая десять лет назад. А тут ты просыпаешься, а напротив тебя сидит твой герой, которого никогда не существовало. Он еще совершенно прозрачный, сквозь него видна книжная полка, но он постепенно начинает сгущаться, приобретать черты.
Ты начинаешь писать, и он начинает двигаться, сначала неловко, потому что ты меняешь все время фразы, ты еще не знаешь, что он может и чего не может произнести, его характер еще не определен, ты домысливаешь, уточняешь… Очень трудоемкая начальная работа… В какой-то момент начинаешь понимать, что он тяжелый человек, этот парень, который пришел к тебе, родившись и выросши в железнодорожном поселке Нововязники; очень тяжелый, трудный, особенный, и любовь у него особенная, на всю жизнь.
Словом, этого героя нужно родить, выкормить, вырастить, ему надо что-то подарить из своего детства, украсть у кого-то словечки, подобрать то-другое: таксист что-то сказал, баба в поезде бормотала: «Гори хоть все селение, на мне мое имение», и ты судорожно записываешь, боясь потерять эту крохотную краску. В общем, начинается обычная работа над романом.
— Почему вы такое значение придаете снам? Ведь чужие сны — это самое неинтересное, что бывает.
— Ну, во-первых, это абсолютно не так. Сны — потрясающая вещь, это наша вторая жизнь, наше подсознание, могучий вулкан, тот же самый мыслящий океан, что посылает нам фантомы.
У меня бывали поразительные сны. Я иногда их преобразую в романах, а иногда никому не рассказываю, даже Борису. Порой они страшные, иногда провидческие. Понятно, что воображение писателя — это инструмент, и он всегда в работе. Иногда засыпаешь с какой-то неразрешимой задачей, просыпаешься — а она решена. Значит, мозг, тот самый, абсолютно непознанный нами океан, послал тебе дружественный знак, а иногда что-то и заблокировал.
— Ну, это в нашей жизни сны непредсказуемы, а в романе они вполне рационально двигают действие.
— Безусловно! И делать это надо тонко, нельзя топорно вломиться в чувства, в воображение, во внутреннюю жизнь героя со своей, понимаете, блестящей писательской отмычкой. Значит, сон должен прошить действие насквозь, ведь роман должен быть простеган, как добротное покрывало, образами, метафорами… Знаете, я люблю этот народный русский промысел, эти одеялки из лоскутков, простеганные блескучей ниткой. Кстати, на Востоке тоже есть такая техника, но немножко другая: мастерицы вшивают в ткань покрывала крохотные зеркальца, и когда это висит на стене лавки в Старом городе Иерусалима и луч солнца падает на стену — покрывало вспыхивает, пускает зайчики тебе в глаза… и ты покупаешь это чудо, которое в сумраке твоего дома становится просто бедуинской тряпкой.
Вот сон персонажа должен быть таким лучом в сюжете романа. Он должен вспыхнуть в воображении читателя в самых разных местах повествования.
— Цыганская тема в романе — это своего рода манок, возможность рассказать о чем-то малоизвестном и необычном, или жизнь Вязников, про которую вам рассказал Николай Алексеев?
— И то, и другое, и третье. Вы просто спрашиваете у человека, в каком возрасте он начал кататься на велосипеде, он отвечает: «Да рано, у нас там катались все ребята лет с пяти. Но однажды в роще цыган, парнишка, схватил за седло…»
Что случается при этом в писательском мозгу, я сама не понимаю, но мгновенно возникает цыганский парнишка и цыгане «шумною толпой» врываются в течение романа… И ты уже целенаправленно начинаешь копать вокруг и вглубь, и выясняется, что твой друг, журналист Лёша Осипов, лет в тринадцать сбежал с цыганским табором и колесил в кибитке по стране, дошел аж до Ульяновска. Я говорю: «Лёша, ну-ка, расскажи мне, что они готовят, как одеваются, как живут, по-настоящему», и узнаешь вещи, о которых мы даже не предполагаем, зашоренные разными литературными и киноштампами. Возникает другой мир.
И тебя манит вписать его в мир своего романа. Тут важно, чтобы творческий позыв завоевания новых пространств не вступал в противоречие с архитектурой романа. Ведь архитектор знает, что этот очаровательный флигель абсолютно не нужен, и даже мешает цельности ансамбля.
Когда вышла первая книга трилогии, «Рябиновый клин», меня спрашивали: «Изюм — главный герой?» Я говорила: «Нет, не главный» — «А почему его так много?» — «Потому что в третьем томе он сыграет важную роль». Только архитектор проекта знает, какой высоты должна быть каминная труба, какой ширины балкон и сколько окон по фасаду…
Я иногда открываю книгу, читаю два-три абзаца вначале и думаю: талантливо как написано… Две страницы талантливо, двадцать пять страниц талантливо… На сороковой — чего-то как-то затянуто, а на восемьдесят пятой — бросаю читать, потому что: одна интонация, одно желание только слушать и слушать себя, любоваться сильной стороной своего дарования и нежелание слезть с этого конька. Любимый конек не должен быть заезженным.
— Вам много приходится сокращать?
— Конечно. Хотя сейчас, чуть ли не на пятидесятом году работы, я, уже начиная тему, знаю, что стоит продолжать, а что надо выкинуть. И тем не менее тонны материала уходят в дым, потому что замысел — вещь суровая.
— Но потом хоть килограммы пригождаются?
— Иногда. Иногда заглядываю в брошенные шахты и вдруг выкапываю какой-нибудь самородок. Глядишь, вот на то одеяльце с зеркальцами он как раз и лег.
— Меня поразило в романе, что у вас сохранилась ясная память о стране, проявленная в тонких и точных деталях, в ощущении природы и людей.
— Но это, конечно, не только память, это работа. Умение спросить человека, какой марки часы у него были в 1985 году. Человек свои часы помнит, он свой угол, где жил в Питере, помнит, свой гастроном помнит. И обязательно помнит, как купил там банку с водорослями невскими, на которой было написано «китайская тушенка». Важно этот гастроном вытащить из его памяти, чтобы читатель ахнул и сказал: «А я же ел эти сосиски, мне же давали их в заказе от комитета драматургов в 1991 году».
— Обычно ваши герои — люди действия. Герой этого романа Аристарх — скорее из ведомых чувствами. Надежда кажется сильнее. Это некая дань нынешней активизации женщин в мире?
— Вы знаете, я как-то не думала о нем в этом ключе. Ведь писатель все понимает о герое тогда, когда ставится последняя точка в последней книге огромного романа. Я же с ними вместе расту, с героями, понимаете. Например, я уже давно написала первую любовную сцену еще не написанной третьей книги трилогии. Так лихо написала: герои встречаются спустя 25 лет. А написав вторую книгу, полностью похерила эту сцену. Понимаете, прожив вторую книгу романа, герои стали настолько другими, что загодя посвященная их встрече сцена уже не годится. Мешает предательство, между ними стоящее, и, главное, огромная страсть, которая сжигает всю жизнь обоих… Теперь я только начинаю с ними разбираться, с ними — взрослыми, прожившими жизнь.
— Что сильнее — инстинкт или воспитание?
— Инстинкт, безусловно. К сожалению, инстинкт побеждает в большинстве случаев… Он не всегда проявляется, порой сильный человек может себя скрутить, но инстинкт мощнее, чем любое воспитание.
— А любовь — это инстинкт?
— Нет. Страсть — это инстинкт. Любовь — это дар, великий талант, который не каждому даден, и мало какой паре выпадает. В этом романе я описываю любовь как великий, огромный неподъемный дар и долг.
Я вспоминаю одну знакомую пару, оба уже в других мирах. Они любили друг друга с первого класса, как сели за одну парту. Вместе всегда: один институт геологоразведочный, вместе — работа, потом родили ребенка, такая хорошая девочка выросла, и они любили, конечно же, свою дочку, но это не шло ни в какое сравнение с их обоюдной любовью. Не то чтобы они лобызались на каждом шагу, нет, от них просто шел такой ровный свет, напряжение, ток. И вдруг он умер. От инфаркта.
И все близкие просто похолодели — что может сделать Полина? Умереть от горя, покончить с собой? Помню, моя мама через некоторое время предложила: «Полина, давай поедем дней на пять…» Та перебила: «Нет, мы весной едем в Италию, уже решено. Ты только не считай меня сумасшедшей. Это ведь для вас Юра умер, а мы-то все время вместе, разговариваем, смеемся… и ты будешь, извини, нам мешать». Понимаете? Просто, это любовь, которая населена двумя людьми.
Вот и мой герой любой женщине, с которой сходится, говорит: «Я женат» — и остается один всю жизнь. И Надежда одна всю жизнь. Страшная, испепеляющая любовь, с которой или в которой человек живет.
— Сейчас резко меняется способ общения. Ваши же герои — из прежней жизни, где слово имеет большое значение. Как вы думаете, молодым роман будет близок?
— Не знаю. Вижу только, что мы идем в довербальную эру, возвращаемся к наскальным рисункам. Привожу внучку в школу, стоят пять человек, опустив лицо в свои айфоны, им не нужно даже поговорить друг с другом. Пишу дочери в вацапе: «Как ты сегодня? Сможем смотаться в магазин?» Она присылает рожицу. А она ведь археолог, много языков знает — кроме английского, иврита и русского еще древнегреческий, арамейский и немецкий. Я отвечаю: «Никаких наскальных рисунков, пиши мне буквами, словами, не посылай эти рожи».
Мы уходим от божественного слова, от мощного потока народной речи, которая включает в себя и мат, грамотно и уместно употребленный, и поговорки, и словечки… Но, понимаете, это не моя обязанность — думать о том, что будет после того, как роман написан. Когда он написан, он перестает меня волновать. Я его выпустила в мир, и дальше делайте с ним что хотите. И дальше он плывет, куда его поведет читатель.
— Он не только плывет, он еще и звучит. Вы, как музыкант, какую форму имели в виду, когда его писали?
— Любая трилогия — это, конечно, симфония, крупное произведение со своими задачами. И моя задача — протащить читателя через три книги — очень амбициозная и очень трудоемкая. Тут дело не в сюжете… Когда мы говорим о прозе, то сюжет — это не действия героев, не череда сцен, а ритм, который создает движение вперед. И когда мы читаем «Степь» Чехова, где практически ничего не происходит, то сюжет движется ритмами, понимаете, ритмами этой степи. Вот пролетел коршун, повис, вот телега проехала, вот постоялый двор, где выбегает к нему черноглазая девочка… Это ритмы. Ритмы прозы. И глубинное владение материалом. Дина Рубина. Фото из личного архива
— Вы всегда относились к 90-м годам как ко времени бизнес-убийств и несчастья народного, что видно из романа?
— Да. Иначе бы не уехала. Задним числом понимаю, что, уезжая из стихии родного языка, как писатель ставила себя на грань катастрофы, на край пропасти. Я и рухнула в эту пропасть. Просто мне повезло, что я вернулась в Россию своими книгами. А вот для моего мужа, который тогда только-только восходил как художник, уже выставлялся во Франции, уже продавал картины, — это и стало катастрофой. Для западных галерей в то время были интересны русские художники, проживающие в России, а не в Израиле. Так что это была для нас драма судьбы. Но я вывозила детей из антисемитской духоты, из мрака, из опасности. Вот когда мы вернулись в 2000 году работать на три года в Москву, то ощущение было иное — свободы, подъема, интенсивной жизни, творчества…
Вот тогда, конечно, возникали сомнения: правильно ли мы сделали, что уехали? А 90-е годы — это мрак, насилие, ксенофобия… Вообще, оскорбительное время.
— Но сейчас власти пытаются навязать картину мира, в которой представления об элементарных этических категориях вообще не работают. Можно все, если ты можешь. Ваши герои — люди твердых этических представлений. Есть ли у вас хотя бы подспудное чувство сопротивления происходящему, когда вы создаете своих персонажей нравственно стойкими?
— Нет, работая над рукописью, я никогда не связываю и не путаю литературу с общественными или гражданственными порывами. Котлеты, пожалуйста, отдельно. Нам уже пора понять, что литература, существующая в гражданском поле напряжения и занятая «нравственной позицией», — это второсортная литература. Но правда и то, что сильный герой почему-то и как-то влияет на «воспитание чувств»; влияет на общий нравственный климат в обществе. Это такой эффект, да. Вообще, говоря о любом общественном явлении, я не люблю скоропалительных суждений. Возможно, это опыт израильской жизни. Слишком часто слышу какие-то решительные выводы от приехавших в Израиль погостить и погулять, выводы, как правило, неверные, потому что Израиль — очень пестрая, очень лоскутная страна. Россия тоже страна очень разная, так что прежде чем вещать, прежде чем иметь на то право, здесь хорошо бы пожить вместе со страной и народом лет пять-десять.
Но есть вещи очевидные. Вот вчера у меня был благотворительный вечер в пользу детского хосписа. Я встретилась с замечательными людьми, которые работают для этих детей, не обеспеченных государством даже обезболивающими средствами. Для меня это дико. Когда в Израиле умирала моя свекровь, то время от времени на пороге палаты возникала медсестра и вешала очередную капельницу, со словами: «Лишь бы не страдала, лишь бы не страдала». И человек угас, ушел с миром в девяносто два года.
Я поражаюсь: «Как?! Детям не дают?! Дети страдают?!» Мне отвечают: «Ну, у нас это объясняют борьбой с наркоманией». — «Послушайте, во всем мире наркомания — бич современного общества. Но это не повод не сделать страдающему больному обезболивающий укол».
— У нас происходит подмена понятий. Если нет возможности почувствовать уважение к себе, отстоять свои права, ты ищешь способы избежать унижения. Малая часть борется за права других, большая — гордится тем, что державу снова боятся.
— Мы собрали около двухсот пятидесяти тысяч рублей. Я просто счастлива. И видела, как счастливы люди, работающие ради этих больных детей: вот эти люди останутся людьми при любых обстоятельствах. Вот такими людьми Россия и жива.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
!
Я очень рада, что эти материалы кому-то интересны и полезны. 
). Все прошло просто прекрасно, сам юбиляр был в прекрасном настроении, много шутил. Особенно веселился, когда помощник Президента России зачитал ему аж два 
поздравления, одно из которых было поздравлением с Новым годом!! 
Фазилю очень понравилась пара фоток и потом их ставили на обложку всех его новых книг!!! 
) в программе 
Или еще бывает, читатели пишут благодарность в предисловиях к своим книгам, там обычно в конце предисловия есть List of Acknolegments. Конечно, это каждый раз очень радостно и приятно. В общем, недаром я так люблю свою работу. 
Надо было, наверное, в "Размышлениях о театре". Девушки, как вы думаете? 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума