Сообщение: 2379
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.01.15 20:44. Заголовок: Olga пишет: Смелянск..
Olga пишет:
цитата:
Смелянский пытался применить общее понятие Левиафана - монстра жизни
Забыла уточнить. Левиафан - символ не жизни вообще, а государства. Это английский философ Томас Гоббс (жил аж в XVII веке) уподобил Левиафана, то есть библейское чудовище, враждебное человеку, могущественному государству, подавляющему человека и, вообще, всё живое вокруг. Мы, собственно, тоже в таком государстве и жили все, кто дольше, кто меньше.
Отправлено: 16.01.15 21:12. Заголовок: Julia пишет: Eщё ст..
Julia пишет:
цитата:
Eщё стало интересно, что сказал Табаков о "Гамлете". На мой взгляд, сыграл Миронов, конечно, гениально, но спектакль очень странный.
Eugenia пишет:
цитата:
Я, к сожалению, точно не помню, но смысл такой: Театр Наций приглашает самых дорогих режиссеров Европы, и играет Женя прекрасно, но спектакль... исключительно в моем вольном переложении, от безделья рукоделье.
Каждый запомнил свое. Табаков поделился ощущением, что механика сцены настолько сложна, что поглотила артистическую часть или доминировала над ней, т.е. не сцена для артиста, а наоборот.
цитата:
И про Пореченкова понравилось. Люблю Мишаню
цитата:
Относительно Пореченкова и ему подобных: никакие метафоры, по-моему, не помогут.
цитата:
Я думаю, Пореченков не понимает метафор.
Дело не в том понимает артист метафоры или нет, мне понравился сам подход Смелянского к ситуации, ведь не реагировать он не мог по должности/статусу. А что артисты.... Многих остается только "любить", так что я в этом согласна с Тори.
Отправлено: 18.01.15 22:13. Заголовок: Женя, но мы же так д..
Женя, но мы же так долго любили Домогарова, прощали ему буквально всё, не верили никому. Многие и до сих пор любят. Мне очень нравится, как Жванецкий пошутил -"Артисты, они же как братья наши меньшие, их любить надо" . Извиняюсь за офф-топ.
Замечательное"Книжное казино" - Памяти Елены Цезаревны Чуковской:
К.Ларина― Добрый день еще раз. Начинаем программу «Книжное Казино». Здесь в студии ведущие передачи Ксения Ларина и Майя Пешкова.
М.Пешкова― Здравствуйте всем.
К.Ларина― Приветствую, Май. Сегодня наша программа посвящена памяти Елены Цезаревны Чуковской. Так уж получается, что у нас такие вот мемориальные передачи одна за другой идут. Мне как-то кажется, что это так важно, что мы людей не отпускаем от себя. Мы их возвращаем и останавливаем время. И они с нами остаются. Вот в прошлой программе с нами была Елена Образцова. А сейчас с нами будет Елена Чуковская. Мы услышим ее голос и поговорим с людьми, которые знали ее, сотрудничали с ней. Здесь в нашей студии издательство «Время». Генеральный директор Борис Пастернак, Борь, приветствую.
Б.Пастернак― Здравствуйте.
К.Ларина― Директор издательства «Время» - Алла Гладкова, Аллочка, здравствуйте.
А.Гладкова― Добрый день. Спасибо.
К.Ларина― И Ира Лукьянова, которую мы чаще встречаем в программе «Родительское собрание», как преподавателя. Но сегодня Ира присутствует у нас, как автор книги «Корней Чуковский», которая вышла в серии «ЖЗЛ» в «Молодой гвардии», Ира, приветствую, здравствуйте.
И.Лукьянова― Здравствуйте.
К.Ларина― Мы по традиции, конечно, у нас не меняется формат программы, поэтому начинаем мы, как обычно, с рейтинга продаж еженедельного. Напомню, что это результат продаж трех крупнейших магазинов Москвы: «Московский дом книги», «Библио-Глобус» и «Москва». Я вам называю первую 7-8-ку, даже 9-ку. Ну, допустим, на 9 месте Борис Акунин «Часть Азии. История Российского государства. Ордынский период». Чуть выше «Блудный сын. Русская канарейка» Дины Рубинной. Третья часть знаменитой трилогии Дины Рубинной. Тартт «Щегол» - книга, которую читают в этом сезоне все. Книга опустилась у нас уже на 6 место, но была на первом почетном обязательно. Еще один хит сезона Гэлбрейт «Шелкопряд». Напомню, что это псевдоним Джоан Роулинг, и ее книжка, которая тоже активно читается. Чуть выше на 4 месте «Спартак: 7 лет строгого режима» Бубнова. На третьем месте роман «Обитель» Захара Прилепина. На втором «Бох и Шельма» Борис Акунин, и на первом месте Сергей Лукьяненко «Шестой дозор». Вот такова картина сегодняшнего дня. Ну, а теперь я задаю первый вопрос для наших слушателей. Можете отвечать на смс. Мы сразу скажем потом, какие книжки мы сегодня отдаем. А вопрос такой: в 1992 году энтомологом Озеровым был описан новый род и вид насекомых, названный в честь самого известного литературного героя из отряда Диптера. Какое имя получило новое насекомое? Пожалуйста, отвечайте на этот вопрос, учитывая контекст, в какой программе этот вопрос задается. Тогда вы точно ответите правильно.
Б.Пастернак― Энтомологическая программа.
К.Ларина― Энтомологическая. На смс +7985974545. Что мы сегодня раздаем? Борис нам скажет.
Б.Пастернак― Книги.
К.Ларина― Давай, Борь, сначала просто назовем, что мы отдаем, а потом уже подробно будем.
Б.Пастернак― Мы отдаем сегодня книги Лидии Корнеевны Чуковской и Корнея Ивановича Чуковского. В качестве приза. Вот, перед вами лежит, кто видит по сетевизору – это собрание сочинений Лидии Корнеевны в 11 томах. И вот два первых тома собрания сочинений нового Корнея Ивановича Чуковского. Мы принесли их. Они сложены вдали в кабинете. И мы их будем раздавать.
К.Ларина― Ну, вот такие вас ждут сегодня призы. Уважаемые друзья, отвечайте на наш вопрос. А начать, конечно же, когда мы уже начинаем, собственно, программу, конечно, хочется вместе с Еленой Цезаревной Чуковской, что мы сейчас и сделаем. Она часто бывала у нас в гостях в самых разных программах. В этой передаче, и «Чукоккалу», я помню, мы представляли. И в программе «Детская площадка» была. И вот как раз фрагмент передачи «Детская площадка» мы сейчас и услышим.
Е.Чуковская― Но я хочу напомнить, Корней Иванович получал массу писем и много писем от детей и от родителей. И вот у него хранится одно письмо о Мойдодыре, которое я хотела прочитать. Оно короткое. «40 лет назад пригласили маленького мальчика в дом Cанкультурпросвета, посмотреть фильм «Мойдодыр». Фильм был немым. Грязный мальчик стал чистым. Мойдодыр и все вещи радостно заплясали. Тетенька грянула «Камаринскую». Загорелся свет. Дети тихо. Сейчас будет самое главное. Она долго искала кого-то в зале. По рядам поманила меня пальцем. Когда я подошел, поставила на стол и сказала: «Дети! Этот мальчик самый грязный. За это Мойдодыр дарит ему подарки». Она протянула мне кусок мыла и мочалку-люфу. Я стоял на стуле, держа в одной руке мыло, в другой мочалку, словно скипетр и державу. Тетенька колотила изо всех сил «туш» - меня нарекли главным грязнулей района. И тут тетенька совершила тактическую ошибку. Она громко похлопала в ладоши, требуя тишины, и кинула в зал: «Дети! Хотели ли бы вы быть похожим на этого мальчика? Хотели ли бы вы получить такой подарок?». Она победно улыбнулась, предвкушая ответ. «Хотим!» - неожиданно для всех заревел зал. Я мчался домой как ураган. Я ворвался домой и закричал изо всех сил: «Мама! Мамочка! Ты же ничего не знаешь! Я самый главный грязнуля в нашем районе. Я потрясал в воздухе своими знаками победы - мылом и мочалкой». Мама ахнула и тихо заплакала. С тех пор прошло много лет. Давным-давно смылилось мыло и истерлась мочалка, но я до сих пор благодарен Мойдодыру за его подарок». Вот так. Это были 30-е годы. Но Корней Иванович получал действительно около 50 писем в день. В том числе в музее его хранятся книги, сделанные родителями. Потому что тогда трудно было с книгами. И родители, вспоминая рисунки, рисовали детям такие книги. И по-моему есть одна такая с Воркуты книжка. он не просто любил и знал поэзию и переложил для детей ее ритмы. А что он изучал много лет детскую психологию. Он начал это в 11 году в своей книге «Матерям о детских журналах», собирал детские слова и выражения, знакомился с тем, какие ритмы дети любят, как они воспринимают стихи. И поэтому он попал, как-то психологически попал в то, что ребенку интересно и нужно. Но он очень много общался с детьми. У него было четверо детей. Плюс он всегда собирал вокруг себя какие-то несметные количества детей. Пишет в дневнике, что «отдыхать я могу только среди детей». Он всегда с ними играл, рассказывал им что-то, слушал. И поэтому находил с ними общий язык. Они его совершенно не боялись. Когда он выходил гулять, то всех калиток его бежали дети.
К.Ларина― Вот такая вот Елена Цезаревна Чуковсая. Химик по образованию. А по призванию, вот, как назвать, по призванию кто?
А.Гладкова― Мне кажется, все-таки редактор.
Б.Пастернак― Дочка и внучка.
К.Ларина― Ир, а ты что скажешь?
И.Лукьянова― Ой, я не знаю, я бы, наверное, что-то… мне очень трудно сформулировать, но вообще, это человек, который всю жизнь служил культуре и все делал для того, чтобы культура и литература в России по крайней мере жили процветали, чувствовали себя хорошо, и чтобы их нельзя было уничтожить.
К.Ларина― Я хочу вам сказать, что вот как бы масштаб личности и масштаб потери с уходом Елены Цезаревны Чуковской из жизни, я лично ощутила через Ирину запись в Фейсбуке. Вернее через ее невозможность сформулировать. Настолько, я поняла, насколько это человек был для нее важен, для Иры Лукьяновой, что вот так вот просто взять и написать несколько слов памяти не возможно, ты начинаешь задыхаться. Вот такое вот был чувство у Иры. И это, конечно…
И.Лукьянова― Вы знаете, очень у многих было такое чувство. Когда я говорила с людьми, вот у нас сразу с Ксенией Дмитриевой из «Новой газеты» возникла мысль о том, чтобы вот собрать по горячим следам, собрать, пока все помнят, пока еще живо вот это чувство живой, непосредственно живой Елены Цезаревны. В непосредственном контакте. Попросить людей рассказать, написать о ней. Очень многим просто не возможно было сформулировать. Говорят: «Не могу, не могу, вот просто начинаю писать и плачу. И ни одного слова не получается». Были люди, которые наоборот, вот на волне этого горя смогли что-то сформулировать очень важное для себя. Не сказать, чтобы горе отпустило, но, по крайней мере, слова найти не очень легко.
К.Ларина― А вы с ней познакомились, когда книгу писали?
И.Лукьянова― Конечно. Собственно, наше знакомство, оно как-то и ограничилось общением по поводу книги и встречами в Переделкине и иногда мероприятиями, которые проводил сайт «Отдав искусству жизнь без сдачи» - сайт, посвященный семье Чуковских. То есть это были строго деловые контакты. Я не могу сказать, что Елена Цезаревна мне была очень близким человеком. Или я была ей, хоть сколько-нибудь там входила в близкий ее круг. Но сам масштаб личности, он настолько мощно ощущается и настолько это важно, когда входишь просто в орбиту этого человека и какое-то время там пребываешь, что естественно ее уход ощущается, как колоссальная потеря, которую мы, может быть, еще не скоро осознаем.
К.Ларина― Когда мы говорим о каких-то чудесах, которые она в своей жизни сотворила, знаете, как вот говорят, что у Булгакова первое чудо Маргариты, второе чудо Маргариты, наверное, да, это наследие Чуковского. Это «Чукоккала», которое она выпустила и собрала. Это Переделкино, которое она сохранила. И то, что мы сегодня имеем. Я так понимаю, что не в последнюю очередь благодаря Елене Цезаревне, ну, и, конечно, книги матери Лидии Корнеевны, то, что вот это вот наследие, которое…
Б.Пастернак― Корней Иванович.
К.Ларина― Корней Иванович. Ну, давайте уже поподробнее об этом расскажем, Борь, ваше сотрудничество. Солженицын, конечно, да, да.
Б.Пастернак― Наше сотрудничество. Ну, вот она столе перед вами первый наглядный результат. Это одиннадцати томное собрание сочинений мамы – Лидии Корнеевны Чуковской. Почему-то, вернее, я понимаю почему, для Елены Цезаревны это было на первом месте. Вот в те годы, когда мы с ней уже сотрудничали плотно, она считала, что ее главное дело жизни – это выпустить собрание сочинений Лидии Корнеевны.
А.Гладкова― Она сказала, что собрание сочинений деда я уже выпустила, теперь мне нужно позаботиться о маме. И только после того, как мы завершили по сути дела издание этого собрания, мы стали уже всерьез подступаться к Корней Ивановичу. И вот выпустили два первых тома, как будем теперь дальше - не знаю. Хотя у нее уже был намечен большой план.
Б.Пастернак― Тут, конечно, подробность очень важная. Дело в том, что будет двенадцатый том в этом собрании. Он да, увы, к сожалению, она видела его только в корректуре. Это последний том воспоминаний, но вот, я думаю, Алла может рассказать поподробнее.
А.Гладкова― Ну, вообще, Елена Цезаревна прислала рукопись этого собрания. Она, вообще говоря, не знала, что оно получится. Его не было в первоначальных списках. Когда мы с ней только познакомились и стали это все планировать, у нее уже было полностью составлено по томам это собрание. А этого тома не было. Оно возникло при подготовке предыдущих томов из дневников. И внезапно обнаружилось, что вот есть еще такой том. И она прислала мне его, я очень быстро его посмотрела.
Б.Пастернак― Вот уже торопились, уже понимали, что надо экономить время.
А.Гладкова― Нет, мы еще не понимали. В это момент мы еще не понимали. Но просто вот как-то быстро удалось посмотреть. И вот звонит Елена Цезаревна и спрашивает: «Ну как?» Я говорю: «Я посмотрела, мне очень нравится». Она была почему-то… вот именно об этом томе она была очень счастлива.
Б.Пастернак― Том называется «Дневник - большое подспорье».
А.Гладкова― Да, наверное, все знают, что Лидия Корнеевна всю жизнь вела дневник. И записки об Анне Ахматовой – это всего лишь малая часть этих дневников. Больше 50-ти громадных папок были вот с этими дневниками. И Елена Цезаревна их разбирала, разбирала потихоньку. И вот разобрала. И как-то получилось так, что она жутко обрадовалась. И тут вот мы уже узнали, что состояние ее здоровья не важное, мягко говоря. И быстро очень приготовили верстку. Последний наш телефонный разговор с Еленой Цезаревной был накануне операции, после которой ее уже никто не видел, кроме тех, кто был в больнице. И она позвонила мне для того, чтобы поблагодарить: «Как здорово, что вы сделали так быстро корректуру. Благодаря этому мне было. чем заняться в больнице. Я была там занята правильным делом. Я успела прочитать корректуру». И причем вот в ее тоне я не услышала никакой, ни страха перед операцией, ни… вот прямо позвонила поблагодарить.
К.Ларина― А весь архив, это где у нее хранился, она была хранителем?
А.Гладкова― Да.
К.Ларина― А времена-то были какие… Страшные.
Б.Пастернка― Нет, мы часть архива, часть (нрзбр) лежит.
К.Ларина― А то, что она хранила дома.
Б.Пастернка― Она разобралась с архивом. Она завершила дела.
А.Гладкова― Ни один человек, который ее, вернее, каждый человек, который ее знал, наверняка, главные ее черты бы отметил, как человека чрезвычайной ответственности, аккуратности, скрупулезности, я не сомневаюсь. Она даже, вот Наталья Дмитриевна Солженицына на панихиде говорила, что она была последней из тех, кто разговаривал с ней после того, как уже была сделана первая операция, уже там в промежутке каком-то, и она сказала: «Я очень счастливый человек. Я сделала все, что хотела и все что могла». И Наталью Дмитриевну это очень поразило, она даже несколько раз это повторила. Говорит: «Она с улыбкой. Я все сделала, что я хотела».
К.Ларина― Она выполнила свою миссию.
Б.Пастернак― Ну, я процитирую, вы знаете, что она выпустила книжку под названием «Чукоккала» и около». Это книжка лауреата премии Александра Солженицына ей положена, как лауреату, ее подготовить. Она ее подготовила. И там есть прекрасные мемуарные записи. Я не знал, что она тоже ведет сама такого рода, дневником это трудно назвать, записи. Там есть прекрасная запись. «Солженицын – единственный счастливый человек, которого я видела за всю свою жизнь». Это к вопросу о счастье, как она его понимала, да? Вот она считала. Что вот счастливый человек, который сделал все, что мог, сделал много и не врал. Вот это здорово. А вот, что касается Солженицына о ней, там у нее же есть такая запись: «Исключительное трудолюбие, аккуратность, четкость, любовь иметь в делах порядок. И каждое начинание доводить до конца». Вот она довела до конца то, что хотела.
К.Ларина― Ну, давайте все-таки напомним, что связывало ее с Солженицыным, потому что, может быть, не все это знают эту историю советского времени.
Б.Пастернак― Ну, ей посвящена глава в «Теленке» «Бодался теленок с дубом», собственно говоря, она была одним из посредников, который связывал Солженицына с миром, я бы так сказал.
А.Гладкова― Невидимка.
Б.Пастернак― Невидимка. Она одна из невидимок, которая работала с ним. Хранила, прятала, передавала, перепечатывала бесконечное количество рукописей. И ей это удавалось как-то от мира скрывать, я бы сказал. Во всяком случае, то, что связано было с ней, ну, как-то не проваливалось. Вот Ира, наверное, знает подробнее. В ЖЗЛ-овской книжке этот момент описан.
К.Ларина― Да, Ир, расскажи.
И.Лукьянова― Ну, собственно, познакомились-то они когда? Когда Солженицын у Корнея Ивановича появился на даче. Сначала познакомились с рукописью «Один день Ивана Денисовича», которую Твардовский перед публикацией присылал Корнею Ивановичу на отзыв. Он был совершенно потрясен этой книгой. Он написал о ней известную свою рецензию, которая называется «Литературное чудо». И потом уже вот вслед за рукописью появился сам Солженицын, с которым семья очень подружилась, который подружился с Еленой Цезаревной. И она постепенно вот настолько вовлеклась в эту помощь Солженицыну, который в помощи нуждался просто отчаянно, потому что времена для него были очень тяжелые и страшные. И при всех разногласиях, которые между ними время от времени возникали. При том, что Елене Цезаревне очень много приходилось помогать Корнею Ивановичу. Потому что он уже подарил ей «Чукоккалу». Уже вот сделал ее наследницей «Чукоккалы», и ей действительно приходилось и над «Чукоккалой» много работать и потом уже после 69 года над наследием Корнея Ивановича. Тем не менее, она постоянно действительно участвовала в делах Солженицына, была во главное штаба этих невидимок, как она сама всегда об этом говорила. Она в одном из своих интервью упоминала, рассказывала, как она перепечатывала солженицынские тексты, их же надо было печатать на тяжелой машинке 7 копий. Говорит: «Я такую силу удара развила, что потом переломала несметное количество клавиатур». На них уже такая сила удара просто не требуется. Где-то доставать бумагу хорошую, где-то доставать копирку, где-то потихонечку передавать рукописи, соблюдая все правила конспирации, чтобы никто не заметил. Иногда с этими рукописями происходили невероятные истории, как вот она своей помощнице, а ну ладно. не буду рассказывать эту историю.
К.Ларина― Почему?
И.Лукьянова― Могу запутаться. Сейчас не буду. Ну, действительно, Елена Цезаревна работала четко, точно, как часы. Вот целый штаб в одной голове. И все знали, наверное, кто с Еленой Цезаревной когда-то был связан, что после нее уже почти нечего проверять, исправлять. То есть, если она говорит, значит, так оно и есть.
К.Ларина― Давайте небольшую паузу сделаем, послушаем новости, а потом продолжим нашу программу. Я кстати, уже назову победителей, которые правильно ответил на наш вопрос.
НОВОСТИ.
К.Ларина― Сегодня «Книжное казино» в пространстве семьи Чуковских. Наша главная героиня сегодня Елена Цезаревна Чуковская, о которой мы вспоминаем с нашими гостями. Здесь в нашей студии издательство «Время». Генеральный директор Борис Пастернак, директор Алла Гладкова. И здесь же в студии Ира Лукьянова, писатель, журналист, автор книги «Корней Чуковский», которая выходила в серии «ЖЗЛ» в издательстве «Молодая гвардия». Наши слушатели уже ответили на вопрос про муху цокотуху. Вот новый вид насекомых, такой замечательный вопрос нам придумал Борис Пастернак. Борь, ну ты придумал. Вместе?
Б.Пастернак― Энтомолог Озеров придумал.
К.Ларина― Да, наши слушатели, победители, вас зовут так: Валентина, телефон 786 первые три цифры, Таня 869, Вадим 004, Яна 372 и Юрий 228. Напомню, что сегодня мы предлагаем вам книги, как раз Чуковских: Лидии Корнеевны Чуковской и Корнея Чуковского, которые вышли в издательстве «Время» Чуть позже зададим вопрос по телефону. И вы получите супер приз, дорогие друзья. Ну, а сейчас давайте вернемся к Елене Цезаревне. Вот скажите мне, пожалуйста. Мой вопрос ко всем. Насколько вообще она была, как вы говорите, редактор - призвание ее. Хранитель, редактор. А литературный талант в ней был, как литератора, как писателя?
И.Лукьянова― Совершенно очевидно. Да.
Б.Пастернак― Ну вот, между прочим, по этой книге «Чукоккала» и около» я вот сразу сознался, что я до этого не читал. Но тут, получив в подарок от нее эту книжку, ну, я естественно уселся ее читать. И был просто поражен, потому что, казалось бы, служебные вещи, предисловие, какие-то интервью, пояснительные записки и прочее, как здорово это написано. Видимо, генетика не позволяла написать хуже.
А.Гладкова― Особая культура семейства.
Б.Пастернак― Самая главное, что она очень погружена в материал. То есть она настолько владела всегда здорово этой темой, что ей не нужны были красоты стиля, она совершенно этим не озабочена. И по делу, строго, исчерпывающе полно, ну просто здорово.
А.Гладкова― Научно.
Б.Пастернак― Научно. Кроме научно, ну куча подробностей. Я не знаю, вот многие вещи, например, там она приходит домой и делает дневниковую запись о том, как они с дедом, когда еще, ну, слыхом не слыхивали о ее литературных трудах, она химик, она занимается химией. Она делает запись, как они с дедом ходили к Пастернаку в день присуждения ему Нобелевской премии.
М.Пешкова― Фотография сохранилась.
Б.Пастернак― Да, фотография очень известная, там ее хорошо все знают. Но есть еще и запись, оказывается, ее. И там именно с ее слов мы, собственно, знаем приключения того дня. Как они ходили к Федину, и как он от них отбивался, не хотел никаких предпринимать действий. Телеграммы все, которые там они перечисляют. И как дед уговорил Пастернака написать все-таки некую покаянную телеграмму. Он написал. И фраза Чуковского, она цитирует: «Совершенно противоположно тому, что нужно, но гениально».
И.Лукьянова― А самому слову Елены Цезаревны очень свойственен лаконизм. Очень достойное, безо всякой сухости, живо, очень спокойно, даже если она бурлит негодованием, она всегда безупречно корректна в формулировке. Это вот очень редкое свойство, умение ее полемизировать - это вообще замечательный пример такого вот красноречия, который по хорошему должен бы войти в учебники. И совершенно живые картинки в этих дневниковых записях. Действительно очень четкие характеристики. Иногда ироничные, иногда гневные, иногда… чувство юмора потрясающее. Вот даже, когда слушаешь записи Елены Цезаревны, всегда, как будто видишь ее улыбку. Потому что у нее всегда в голосе присутствует улыбка. Спокойствие потрясающее. Я не знаю, кто-нибудь когда-нибудь слышал ли, как Елена Цезаревна повышает голос, никогда в жизни этого не приходилось слышать. И даже если, там, в ее присутствии я как-то раз сказала какую-то ерунду, она сказал: «Ну знаете, нет, все-таки это не так». Все.
К.Ларина― Ну что-то же ее возмущало, выводило из себя.
И.Лукьянова― Действительно, и возмущало, и выводило из себя. Но она об этом была способна говорить исключительно корректно. Вообще, она была леди, просто вот леди-совершенство с головы до ног. Абсолютно безупречна. Когда она возражает, не помню кому, Войновичу что ли, про Солженицына, не помню…
К.Ларина― Наверное, ему. Это его же была книжка «Портрет на фоне мифа».
И.Лукьянова― Да, Войновичу. Про то, что там Солженицын к кому-то… к Ахматовой вошел, не снимая шапки. Елена Цезаревна спокойно возражает: «Ну он не мог этого сделать, он был очень воспитанный человек». Для нее вот эта вот воспитанность все-таки очень много значила.
К.Ларина― Особенно, когда знаешь историю ее жизни, сейчас там сегодня, когда люди живут молодые, они даже не понимают, чем рискует человек, когда он совершает такие поступки, которые совершала она. Вот это чем объясняется? Это тоже врожденное качество, как вот Ира говорит, что у нее такой аристократизм врожденный, и вот это бесстрашие тоже. Или это с чем-то другим связано?
И.Лукьянова― Вы знаете, я думаю, что это связано, конечно. И с позиции Лидии Корнеевны, и с позиции Корнея Ивановича, просто с тем глубочайшим пониманием, что правда за нами. Вот она все равно за нами, как неоднократно говорила Лидия Корнеевна. Что вот та русская литература таких вещей не прощает. Как Корней Иванович говорил, что русская литература не кончается в 1963 году. Они были просто настолько все убеждены в том, что есть какая-то абсолютная правда, с которой ничего сделать нельзя, все время надо быть на ее стороне. Ну, просто, а как по-другому. И, конечно, всякий раз, когда приходилось какие-то компромиссы делать, там, убирать какие-то имена из «Чукоккалы», «наклеивать марочки», по выражению Лидии Корнеевны, это все давалось с чудовищным трудом. Вот Лидия Корнеевна навсегда решила, что она ни на какие компромиссы не пойдет. Хотите исправлений, я не буду их делать. Не будете публиковать книгу – не публикуйте.
Б.Пастернак― Она уносила сразу.
И.Лукьянова― Да, она просто уносила сразу рукопись. Елена Цезаревна, она была, не знаю, как-то может быть… нельзя сказать, что она была мягче матери, потому что она точно также постоянно отстаивала вот эту правоту. Но вот может быть она пыталась убеждать, она пыталась договариваться как-то. Не всегда удавалось, но вот под этой внешней мягкостью ее, конечно, была твердокаменная просто воля.
Б.Пастернак― Вот чье это определение. Может кто-то знает, да? «Дед - гений, дочь -герой, а внучка - святая».
И.Лукьянова― Это, по-моему, Нурье сказал, да.
М.Пешкова― Ну, они были очень с ним дружны.
К.Ларина― Алл, дополните по поводу характеристики.
А.Глакова― У меня всегда такое вот ощущение было, я не одна, такое самодеятельное у меня есть определение. Вот в человеке есть нравственный гироскоп. Вот прибор такой, который не позволяет ей сделать неправильный моральный, нравственный выбор. Вот она всегда точно знает, вот по поводу того, что сказала Ирина, вот не только то, что она всегда на стороне правды, она всегда точно знает, где эта правда находится. И вот это вот ощущение, вот с ней всегда так было, с ней легко было советоваться. Потому что ты спрашивал: «А как вы считаете, вот так делать, вот так или вот так?» Она знала, как. Это какое-то вот было внутреннее знание, которое было ей присуще.
К.Ларина― А вот наоборот, то, что касается разочарований и предательств, как она вот это переносила, когда при ней или то, что касалось ее, наверняка же такие истории были, когда ее предавали или когда ей приходилось разочаровываться в каких-то людях.
А. Гладкова― К сожалению, я не так давно ее знаю, это всего лишь, там, с 2004 года. Но все же, мне пришлось по техническим вопросам, дело в том, что вот с агентством какие-то вопросы у нас и все прочее. А вот если ей что-то не нравилось в том, как идет, у нее возникали в голосе… действительно, удивительно спокойном, все прочее, но…
К.Ларина― Металлические нотки.
А.Гладкова― Но когда ты хорошо уже знал этот голос, ты понимал, что нотки гнева сюда вплетены. Хотя по-прежнему он оставался спокойным.
К.Ларина― А почему химик, вот скажите, это вопрос задавали?
И.Лукьянова― Ей часто задавали этот вопрос, и она на него всегда отвечала, что она закончила школу в 49 году. Это был год исключительно для литературы неблагоприятный. Лидию Корнеевну не печатали, Корнея Ивановича практически отлучили от литературы. И, в общем, занятие литературой в такой обстановке были абсолютно бесперспективными.
К.Ларина― Я просто напомню, это как раз год постановления про Зощенко.
И.Лукьянова― Нет, Зощенко и Ахматова – это 46 год, простите. А это 49, ну это мрачное сталинское семилетие, когда все, все гайки закручены до упора, когда ничего практически нельзя. Когда на любое живое, что в литературе есть, тут же раздается такой резкий щелчок хлыста - нельзя, это нельзя, это нельзя. Когда «Правда» публикует огромные подвалы каждую неделю…
Б.Пастернак― Запись мемуарная «Случай с Зощенко» называется: «У летчика спросили, бывает ли у вас профессиональная болезнь. Подумав, он ответил: «Как будто, кроме смерти, никаких». Это говорит о писателях.
И.Лукьянова― Ну, вот действительно, то есть литература в 49 году - абсолютно замершая литература. Молчащая, испуганная, таращащая глаза. Заниматься литературой, идти по стопам родителей, чтобы не иметь возможности, по стопам семьи, корректнее будет сказать, ну, хотя отец ее, он был литературовед. То есть, казалось, что этим просто не имеет смысла заниматься. Потому что это абсолютно безвоздушное пространство. И она сочла, что хочется делать что-то полезное, что-то хорошее. По-моему, она сказала: «С математикой у меня было не очень, поэтому я пошла в химию». Но я сомневаюсь, что у нее могло быть с математикой не очень.
А.Гладкова― Я тоже сомневаюсь.
И.Лукьянова― Ну, может быть это у меня какая-то аберрация памяти. Вот, она действительно стала химиком, она выучилась в МГУ. Она потом всю жизнь работала в химии, опубликовала множество статей. И вот мой коллега, школьный преподаватель химии говорил, что как раз у него большая часть диплома была построена на работах Чуковской. Что это были удивительно симпатичные работы, очень толковые, очень интересные. То есть он знал ее, как химика, прежде всего.
Сообщение: 2390
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 22.01.15 04:32. Заголовок: И окончание: К.Лари..
И окончание:
К.Ларина― А вот вопрос теперь к издателям. Борис и Алла. А нет ли в планах какую-нибудь мемориальную книжку сделать? Вот, собственно, чем мы сегодня здесь занимаемся в студии.
Б.Пастернак― Есть в планах. Ну, собственно, я даже не знаю, имеет ли смысл подробности рассказывать?
К.Ларина― А почему нет?
А.Гладкова― Дело в том, что вот эта вот первое, что возникло, прозвучало на панихиде из уст Павла Клочкова, известного, наверное, всем здесь и нашей аудитории слушательской, он сказал, что наверное, соберется с этой книгой. И вот, надо сказать, что вот с разных сторон уже пошли какие-то предложения. И даже, я надеюсь, что наше издательство будет к этому причастно. И вот уже в эту книгу…
К.Ларина― Глазами друзей, что называется. По такому формату, да?
А.Гладкова― Видимо, да. И уже составлен примерный перечень авторов.
К.Ларина― А Ира будет там?
И.Лукьянова― Ну, мы пока не вели никаких переговоров, но у меня, естественно, тоже была мысль на эту тему. И вот пока мы вот собирали для газеты отклики, ну, в газету не все может войти, разумеется. И что-то у меня еще лежит нерасшифрованное, мне бы очень хотелось поучаствовать. Просто вот из уважения к памяти Елены Цезаревны. Из какого-то ощущения долга перед ней что ли.
К.Ларина― Ир, а вот еще у меня такой вопрос к вам. Когда вы начали работать над своей книгой, когда вы вошли в дом к Елене Цезаревне, насколько она была открыта? Она вас допустила сразу?
И.Лукьянова― Ну, вы знаете, я бы сказала, что у нее скорее было какое-то несколько настороженное ощущение, потому что она совершенно не знала, кто я такая. Я никогда не входила в круг более менее близкий ни к семье, ни к чуковедению, ну просто совершенно посторонний человек И она меня, наверное, впустила, когда прочитала вторую половину книгу. И ей понравилось, как я рассказала про 37-38 год, то есть ей показалось, что это написано более менее корректно. Но, правда, она мне тут же сказала, что Лидия Корнеевна никогда бы не сказала «более менее», она ужасно не любила. Так что пришлось его отовсюду выпалывать, потому что она у меня часто встречается. И вот после этого, да. После этого нам Елена Цезаревна стала очень много помогать, присылать, как все вспоминают, кто с ней сотрудничал, что она присылала огромные листы поправок, примечаний, комментариев. Всегда. И она была очень внимательна. Она спрашивала, она была вообще какой-то очень любознательный, очень жизнерадостный человек, ей были интересны другие люди. Она спрашивала, чем вы занимаетесь, спрашивала про какие-то посторонние вещи, которые вообще ее не должны волновать. Там, в жизни меня, совершенно чужого человека. Однажды я пришла к ней совершенно несчастная голодная, совершенно уставшая, она первым делом меня повела на кухню кормить. Я даже помню, что это была какая-то изумительно вкусная кольраби. Хотя вот говорят, что она очень не любила готовить. То есть был очень внимательный к людям человек. И работать с ней было одно удовольствие. Конечно, огромная ответственность, потому что все время кажется, что-то еще можно исправить.
Б.Пастернак― Насчет поправок, дело в том, что мой первый контакт с ней был, вообще говоря, тяжелый. Это было, ну, лет 20, больше, наверное, даже назад. Она готовила дневник Корнея Ивановича тогда. И я у нее для газеты выпросил кусок. Ну и схватил его, унес, ну и подготовил его, как мне показалось, к печати. Настриг из него каких-то вкусных мест, быстренько это все соорудил и ей показал. И как она жестко его оценила. «Что же вы сделали, это же бессвязно!» Вот, и давай восстанавливать. Короче говоря, она мне во такие листы выложила с этими поправками и сказала, что только в таком виде. Никаких других вариантов. Вот так. И я, слава Богу, подчинился.
А.Гладкова― Зато в книжку вошли все подготовленные ею рукописи, там, что называется, руку было некуда сунуть. Разве что какая-нибудь случайная опечатка могла вкрасться. Но несмотря на это, она очень тщательно читала все корректуры. И сама она у себя находила больше, чем редактор.
К.Ларина― Давайте я задам еще один вопрос, но думаю, все-таки не по телефону. А давайте на смс, у нас времени мало осталось. Мне жалко тратить на телефон, давайте так. Вопрос простой для тех, кто вообще в этом пространстве существует, в котором мы сейчас находимся. На этот вопрос вы ответите очень быстро. Кто придумал слово «Чукоккала»? Пожалуйста, вспомните и напишите нам. То есть, кто, и каким образом это слово возникло, пожалуйста, нам напишите, история известная. Быстренько коротенечко нам напишите на смс .Оставляю время все-таки для Бориса, поскольку у него лежит тут еще целый арсенал.
Б.Пастернак― Собрание сочинений.
К.Ларина― Да, пожалуйста, Борь, что это?
Б.Пастернак― Так, это те книжки, которые вышли в последнее время в издательстве «Время». Роман Валерия Золотухи «Свечка». Мы о нем уже говорили, еще раз только добавлю, что, на мой взгляд, это та самая большая и даже, я бы сказал, грандиозная книга, которую долго ждала наша литература. Вот она перед вами. Вот очень любопытная книжка Сергей Солоух «Похождения бравого солдата Швейка», которую написал не он. Это комментарии к русскому переводу романа Гашека. Вот этот томище - это комментарии. Комментарий глубокий, подробный, интересный.
К.Ларина― А это переводчик или кто?
Б.Пастернак― Нет, это …
К.Ларина― Комментарии к русскому переводу.
Б.Пастернак― Да.
К.Ларина― Жанр необычный.
Б.Пастернак― Жанр необычный.
А.Гладкова― Он знает язык, так получилось. Чешский.
Б.Пастернак― Но у него оказалось масса поклонников. Мы только с некоторой опаской готовили эту книгу, специфическая штука. Прекрасно продается. И люди за ней, я бы сказал, гоняются.
А.Гладкова― Автор ждет нового издания, потому что у него уже готово дополнение.
Б.Пастернак― И 20 страниц поправок. Так, теперь 3 книжки, которые мало кто в наши времена выпускает. Это литературоведение. Это у меня с собой только две почему-то. Это Сергей Чупринин «Критика – это критики». Версия 2.0. Замечательные портреты всех отечественных, почти всех отечественных критиков литературных. Это Сергей Боровиков в русском жанре. «Из жизни читателя» называется. Для меня это был совершено новый, новое имя. Это главный редактор журнала «Волга». Мы его знали в этом качестве в свое время. Оказалось, он прекрасные заметки читателя вел, которые сегодня очень интересно читать. Ну, и третья книжка в этой же серии - это Наталья Иванова «Феникс поет перед солнцем». Тоже такого же вида и размера, но вы не поверите, мы не нашли у себя экземпляра.
К.Ларина― Что, все продали?
А.Гладкова― Ну, просто под рукой не оказалось. Забрали.
Б.Пастернак― Книжка Александра Эткинда очень любопытна «Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить 20 век». Уильям Буллит– это первый посол США в России. Ну, книжка более, чем актуальная сегодня. Все мы ее рекомендуем. Вот Елена Съянова – это ваш постоянный автор из Москвы. «Маленькие трагедии большой истории». Большинство этих историй прозвучало в эфире «Эха Москвы».
К.Ларина― А, то есть считаете совместное производство.
Б.Пастернак― Почти. С вас причитается.
К.Ларина― Это с вас причитается.
Б.Пастернак― Михаил Нисенбаум «Мое любимое чудовище».
К.Ларина― Ой, это тоже наш большой друг. Поздравляем.
Б.Пастернак― Да, это у нас после «Теплых вещей» – замечательный книга. Вот. Ну, и наконец, Борис Чичибабин «Сияние синего» - большой том избранных стихотворений. Я считаю, что представлять его читателям не надо. Один из больших русских поэтов.
К.Ларина― Ну, Ира. Ты должна тоже поделиться своими творческими планами. Я понимаю, что вряд и такой вот можно выстроить многотомник.
И.Лукьянова― У меня почему-то планов больше, чем способностей. Потому что, когда идешь на работу в школу, на всех остальных планах приходится ставить, ну, если не крест, то какое-то огромное многоточие.
К.Ларина― Ну, где там Катаев?
И.Лукьянова― Пишут, знаете, как почтальона, когда спрашивают. Пишут. Есть еще всякие смешные мысли. Я начала писать забавную повесть, которая исходит из предположения - а что, если бы люди произошли от птиц. Потихонечку она пишется. Это история такого вылупившегося гадкого утенка, который понимает, что он никогда в жизни не станет прекрасным лебедем. Вот, когда его мама приходит с ним к доктору, спрашивает, ну вот как его вылечить, что с ним сделать? А он говорит: «Ну, маменька, он у квас болотная хухля, такой редкий вид». Вот это, собственно, это будет книжка о том, как жить, если ты знаешь, что ты болотная хухля и никогда не станешь прекрасным лебедем.
Б.Пастернак― А мы уже напечатали книгу, в которой люди произошли от птиц. « Я хочу в школу» Жвалевский, Пастернак.
И.Лукьянова― Вот что-то не читала. Ну ладно, значит, я вторично.
К.Ларина― Нет, мне понравится. Тот рассказ про болотную хухлю. Хочется прочитать.
А.Гладкова― Нет, это не вторичность, это перекличка.
К.Ларина― Ир, а то, что касается жизнеописания, то кроме Катаева, там нет никаких идей у вас? Много?
И.Лукьянова― Ой, и бабушка затеяла пустое, закончи лучше нам "Илью-богатыря"!
К.Ларина― Ну что ж, дорогие друзья. Мне пришел правильный ответ, пока мы тут говорили о творческих планах и про болотную хухлю. Смотрите, конечно же про Чукоккалу очень быстро нам ответили. Что это Илья Репин придумал это слово. И с фамилией Чуковский название финского поселка «Куоккала», где Корней Иванович жил накануне первой мировой войны, читаю я правильный ответ. Первый ответил правильно Валерий, телефон 437. Мне остается поблагодарить наших сегодняшних гостей, огромное спасибо издательству «Время», Борис Пастернак, Алла Гладкова, спасибо Ире Лукьяновой, примкнувшей к нашему замечательному шалашу. Спасибо за добрые слова про прекрасного человека. Спасибо Елене Цезаревне Чуковской за то, что она такое нам подарила счастье общения с ней, спасибо.
Отправлено: 22.01.15 20:29. Заголовок: Не знаю, в правильну..
Не знаю, в правильную тему ли, т.к. Парфенова писателем не назовешь, но и в личности на ТВ глупо, т.к. ТВ у него отобрали уже давно. Только что полностью "открыли" творческую встречу "Литература про меня" Быкова с Парфеновым, раньше шел только звук, а теперь вся встреча доступна. Замечательно!
Сообщение: 2407
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 01.02.15 04:02. Заголовок: На Фейсбуке подобрал..
На Фейсбуке подобрала.
Старое интервью Дмитрия Быкова со вдовой Валентина Катаева Эстер Давидовной:
И наконец интервью. . . Все интервью Быкова интересны, но это - одно из самых интересных. Для меня лично. Может быть, потому, что я люблю Катаева. "Белеет парус одинокий" - любимая книга моего детства. Я ее знал чуть ли не наизусть. Тем более что дело происходит в Одессе, и многие места я узнавал. А потом мне стала нравиться поздняя проза Катаева, особенно "Алмазный мой венец", где писатель рассказывает о своих друзьях в литературе. И вот эти-то друзья меня и интересуют особенно. Я люблю тридцатые и особенно двадцатые годы в литературе. Зажим усиливался постепенно, и вопреки ему создавали свои произведения многие замечательные писатели и поэты, которых теперь считают классиками. Я этот период неплохо знаю. В общем, мне было чрезвычайно интересно.
ЭСТЕР КАТАЕВА: "КОГДА ПОПРОСИЛА МАНДЕЛЬШТАМА ЗАМОЛЧАТЬ, МУЖ МЕСЯЦ СО МНОЙ НЕ РАЗГОВАРИВАЛ"
Иногда кажется, что Катаев был давным-давно, в другой жизни. Когда еще и критерии существовали, и претензии к литературе были другие. Трудно представить себе появление подобного мастера сегодня - и еще труднее понять, как эта бесспорная классика могла при своем появлении порождать такие бури, вплоть до упреков в полной бездарности.
Позднего Катаева я стал читать раньше, чем классического, - в доме выписывали "Новый мир", и "Алмазный мой венец" я прочел в десять лет, еще до того, как в пятом классе прошли "Белеет парус одинокий". Так что хрестоматийным и скучным автором он не был для меня ни секунды. Раскрепощенная, поздняя его манера (другому, боюсь, ничего подобного не позволили бы - да у другого и пороху бы не хватило) на фоне тогдашней прозы, да и жизни, выглядела откровением. Он надолго стал моим любимым писателем, и его фрагментарные, сновидческие сочинения, с волшебной отчетливостью описаний, стихами в строчку и невыносимой тоской по уходящему времени, - раз и навсегда доказали мне, что традиционному реализму в конце двадцатого века делать нечего.
Но все это было тогда. Когда и общая планка русской прозы была несколько выше, и отношение к этой прозе несколько серьезнее. Катаев умер в самом начале перестройки, не оставив, по сути, ни учеников, ни продолжателей. Его столетие в 1997 году еле заметили. Правда, "Вагриус" переиздал "Венец" (оттуда я и взял фотографии). Не реже раза в месяц открывая эту книгу, я все больше убеждался, что и описываемая эпоха, и сам Катаев, столь недавно живой и спорный, навеки отошли в область предания. Тем страннее мне было узнать, что его вдова - Эстер Катаева, женщина его жизни, которой посвящен тот самый "Парус", - до сих пор живет в его переделкинском доме, с ней можно увидеться, говорить. . .
С годами все меньше любил Одессу
Я хочу это сделать без всякого календарного повода. И все же вот, на выбор: в этом году исполнилось 90 лет с тех пор, как одесский гимназист Валя Катаев начал писать стихи, в будущем исполнится 65 лет повести "Белеет парус одинокий" - единственной детской книге тридцатых, кроме разве что гайдаровской прозы, которая сегодня жива и по-прежнему притягательна. 70 лет назад Катаев познакомился со своей женой, нашей сегодняшней собеседницей. А 15 лет назад вышло из печати последнее катаевское собрание сочинений - других с тех пор не было. А напрасно.
В разговоре участвует дочь Катаева - Евгения Валентиновна, живущая в Переделкино вместе с матерью.
В. - Эстер Давыдовна, скажу честно - мне очень странно с вами говорить. Катаев - уже классик, он где-то очень далеко, а вы. . . вот.
Э.К. Точно так же мне было странно смотреть на него с самого начала. Он был весь не отсюда. Не то что теперь, но и тогда, во времена нашего знакомства. Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное - в каждую минуту интересен. Мы познакомились почти случайно: у моей подруги был роман с Кольцовым, а Катаев с ним дружил еще с двадцатых. Была назначена какая-то встреча, и когда я еще только подходила к ним, он - сам мне потом про это рассказывал - неожиданно для себя сказал: "Вот бы мне такую жену!" Через год мы съехались, еще через два - поженились.
В. - Он был вас старше на. . .
О. - На шестнадцать лет. И конечно, я всю жизнь смотрела ему в рот. Но никакого высокомерия - напротив. Он со мной советовался, каждый вечер читал написанное, да что вечер - иногда мог позвать на весь дом, просто если написал удачную фразу. "Э-эста!" - и я бежала слушать. Мне и "Парус" посвящен, я думаю, только потому, что я в тридцать четвертом почти безвыходно сидела дома, беременная Женей, а он рядом - писал. Писал эту вещь весь тридцать пятый год, а в тридцать шестом она увидела свет. Как раз в это время наша маленькая квартира в Лаврушинском, которую он купил сам, стала нам тесна, и он обратился к крупному писательскому начальнику, который как раз ведал распределением жилплощади. "А что вы за писатель? Я такого не знаю!" Валя оставил ему "Белеет парус", он прочел и сам позвонил: "Да, вы, оказывается, действительно писатель". . . Это, я думаю, высший комплимент: если уж начальника пробрало. . .
В. - Как странно, что он женился не на одесситке. . .
О. - Нет, на коренной москвичке. Но знаете - он с годами все меньше любил Одессу. Конечно, когда мы приехали туда в первый раз, он показал мне все, рассказал про детство, про родителей, про девушек, в которых был влюблен, - но город все меньше походил на Одессу его детства. Происходила какая-то принудительная его советизация. Потом, ему по статусу приходилось встречаться с городским начальством, а он этого не переносил. Впрочем, ему и Москва в последние тридцать лет не нравилась - он все время жил в Переделкино. Здесь написана вся поздняя проза.
В. - А с кем из литературных друзей он вас познакомил?
О. - Практически со всеми, ведь дом был всегда полон, он обожал гостей. Причем большинство друзей были в опале, но он никогда не обращал на это внимания. Больше того - за всех пытался просить, когда взяли Мандельштама - писал Сталину. . . Кажется, наша квартира была единственная, где тогда ждали в гости Мандельштамов.
Казалось, если не буду спать, его не арестуют
В. - Да, это есть даже в воспоминаниях его жены. Хотя там вообще мало о ком сказано доброе слово.
О. - Более того: я знаю свою вину перед Мандельштамом, хотя считаю, что меня можно понять. . . Валя не простил - месяц со мной не разговаривал. Он обожал Мандельштама, чуть не всего его знал наизусть, называл великим поэтом - я же, честно сказать, его недолюбливала. Высокомерная посадка головы, страшная нервность, путаный, комканый разговор, обида на всех. . . С ним было очень трудно. Но бывать у нас он любил (и после ссылки, когда ему негде было жить в Москве, и раньше, еще до первого ареста). Часто прибегал читать Вале новые стихи. Понимаю, поэту это всегда нужно - Валя тоже меня будил, когда писал новую вещь. Он долго продолжал писать стихи и в душе, думаю, считал себя поэтом, - и Асеев, и сам Мандельштам относились к нему именно так.
И вот однажды Мандельштам приходит к нам, Вали нет дома, - это его сердит, раздражает, он начинает метаться по квартире, хватает газету, ругает Сталина: "Сталинские штучки, сталинские штучки. . ." А у меня в это время сидит гостья, не сказать чтобы слишком доброжелательная. Я спокойно ему сказала, что очень прошу в моем доме не произносить ничего подобного. Я страшно боялась - не столько за себя, сколько за мужа. Катаев-то не боялся - или, по крайней мере, не показывал виду. . . Он держался замечательно. Думаю, рано или поздно его взяли бы обязательно, просто берегли для очередного большого процесса. Так вот, Мандельштам тогда обиделся и выбежал, а свидетельница этой сцены долго еще меня шантажировала - помните, как у вас дома шел такой-то разговор. . . Не помню, отвечала я. Но на всю жизнь запомнила - главным образом, гнев мужа. Он и после воронежской ссылки помогал Мандельштаму чем мог. И Бабелю пытался помочь. . . Впрочем, Бабель - отдельная история.
Когда родилась Женя (ее так назвали в честь Валиной матери, которую он всю жизнь боготворил, в ее же честь был назван и брат Женя, будущий Евгений Петров), - Бабель приходил, кажется, не столько ради Вали, сколько ради нее. Едва она начала говорить, у нее была такая прелестная французская картавость - его это умиляло необыкновенно, он приносил игрушки. . . Много рассказывал о том, как бывает в семье Ежова: самого ругал, его жену хвалил- - она интересовалась литературой и вообще, кажется, была к Бабелю расположена.
В. - У них был роман.
О. - Об этом не знаю. Но если бы она не отравилась. . . или не была отравлена. . . может, уцелел бы и Бабель? Мне кажется, он не писал в последние годы. Во всяком случае, говорил, что не пишется. В ночь перед арестом он собирался заночевать у нас на даче, что была на Клязьме. Но потом все-таки уехал к жене и дочери в Переделкино, и там его взяли. Сталин же, говорили, специально построил Переделкино, чтобы всех писателей собрать в одном месте. Гораздо удобнее отлавливать. . . А если бы Бабель остался у нас - повернуться могло по-всякому: иногда, не застав человека дома, его надолго оставляли в покое - хватало других дел. . . А у нас на Клязьме его бы никто не нашел.
Я была тогда почти уверена, что Вале не спастись. Думаю, его не отдал Фадеев. Он однажды сказал моей матери, что Катаева возьмут только вместе с ним.
Е.К. Отец заступался и за Зощенко. Потом говорили, что он будто бы оставил Зощенко в беде. . . Что знают эти люди, как они смеют? Я помню, как отец возил меня в Ленинград сразу после постановления сорок шестого года против Зощенко, помню, как они виделись, как вместе водили меня в "Норд". . . Отец старался помочь всем. А я боялась за него лет с четырех, сколько себя помню. Я же знала, что люди исчезают, что по ночам за ними приезжают машины. Казалось, если не буду спать, отца не возьмут.
После ухода из "Юности" сразу начал писать днями напролет
В. - Кстати, чем вообще был вызван такой критический шквал против "Венца"? Писали и говорили, что он чуть ли не надругался над друзьями юности. . . Да, по-моему, он памятник им поставил!
Е.К. Раздражало, что он написал о Маяковском, Есенине и Булгакове как равный. . . Но ведь сегодня ясно, что он имел на это право, право дружбы, любви!
А тогда, конечно, каждую его новую вещь встречали либо настороженным молчанием, либо разносом. Он еще своим редакторством в "Юности" успел многих восстановить против себя, потому что печатал молодых и талантливых, а бездарных и официозных разносил. Но вообще "поздний Катаев" - это даже для меня было настолько непривычно. . . Я помню, сделавшись снова "выездным" (он ведь с середины тридцатых почти никуда не ездил), отец году в пятьдесят седьмом поехал в Варшаву. Там и начал записывать куски новой книги - один, в гостинице. Вернулся, на вопросы "как там Польша?" ответил очень бегло и еще в машине сказал: "А я вот начал писать новую книгу и сам еще не понимаю, что это такое". Это и было начало "Святого колодца", название которого, кстати, придумала я - он не мог выбрать из нескольких вариантов. И когда он, собрав по обыкновению нас всех, прочел эти отрывки - я только большим усилием воли сумела себя убедить, что отец -- как ни крути, безусловно крупный писатель, - знает, что делает. Журнал "Москва" эту вещь печатать отказался, она стала ходить по Москве в рукописях, порождая толки. Причиной же отказа было то, что тот самый подхалим и прилипала, который изображен в повести, оказался очень уж узнаваем. Между тем это был - да и есть, он жив, - крупный тогдашний функционер. Главным препятствием было то, что отец сравнил его с белугой: он действительно страшно похож. Ну что ж, сказал отец, не хотите рыбу - пусть будет птица. Дятел. Тем более он стучит.
Не подумайте, что я задним числом делаю из отца диссидента. Он категорически отказывался публиковать новые вещи за границей до их выхода в России. И вообще, я думаю, не то чтобы он был антисоветски или просоветски настроен, - но его это как-то мало заботило. Лишь бы писать давали. У него не было никаких других хобби, занятий, интересов -только литература.
Э.К. Но когда уезжали его любимцы - Гладилин, Аксенов, - он плакал. Кстати, все они были частыми гостями в нашем доме. Валя любил, например, и Евтушенко (в чьих воспоминаниях о нем есть вымысел), и Вознесенского, но в них довольно быстро разочаровался. А вот в Аксенове - нет. "От этого я много жду", - говорил он. И не ошибся. Кстати, увидеть Аксенова сейчас я была бы очень рада. . .
В. - Интересно, а почему он ушел из "Юности"? Вынудили?
Э.К. Совсем наоборот - вынуждали остаться. Хрущев никак не хотел его отпускать, именно Катаев был ему нужен в журнале - как-никак первый редактор. . . А Вале надоело биться с цензурой за каждую вещь, решать проблемы с бумагой - он хотел писать, в нем так и клокотало все. . . В конце концов ему эта журнальная лямка надоела, и он просто перестал приезжать на работу. Но и тогда его целый год числили главным редактором, пока не поняли, что он ушел из журнала бесповоротно.
В. - А внешне этот перелом на нем как-то отразился?
Е.К. Безусловно. Во-первых, он не писал довольно долго - почти с самой войны, с "Сына полка" и "Катакомб". Ясно было, что напечатать ничего не дадут, и атмосфера была настолько гнетущая, что он замолчал. А тут - я помню, как он преобразился, как стал сутками работать, причем отвлечь его не могло ничто. Он вообще, когда бывал поглощен серьезной работой, ни на что не обращал внимания - мы с братом могли играть у него под столом, он писал. . . Всегда от руки, гелевой ручкой, - теперь такие стоят три рубля на каждом углу, а тогда он привозил их из-за границы или разыскивал в Москве.
Кроме того, он тогда же бросил пить - навсегда, сразу. Курить тоже - до этого изводил в день по две пачки. Стал бодрей, даже выше как будто - хотя он и так был в отличной физической форме.
Бунин никак не мог поверить, что у Вали двое взрослых детей
В. - А правда ли, что он называл вас с братом "шакалом и гиеной"?
Е.К. Многие не верят, вообще удивляются - как это он дал детям такие прозвища? Но ведь это все шутя, он все время играл и выдумывал что-то, - а как он любил нас! Это не выражается никакими словами, да и не нуждалось ни в каких словах. Мы могли с ним два часа гулять здесь и не сказать друг другу ни слова, но все это было очень интенсивное общение. . .
В. - Скажите, Переделкино очень изменилось с катаевских времен? Ведь вы живете здесь постоянно - как вам не страшно, например, по ночам?
Э.К. Привыкли. . . Но, конечно, это совсем другое Переделкино. Дело не только в том, что появились так называемые новые русские, вообще к литературе отношения не имеющие. Появились какие-то писатели, о которых я ничего не знаю, - впрочем, ведут они себя так, что заподозрить в них писателей довольно трудно. Дух этих мест вообще ушел, исчез. Хотя, кстати, у Катаева здесь никогда не было много друзей. Он был довольно одинок в литературе, как и его учитель Бунин.
Кстати, Бунина он называл своим учителем с полным правом - Симонов привез от него в сорок шестом году "Лику" с надписью, подтверждающей, что он следил за Катаевым внимательнейшим образом. А в конце пятидесятых мы посетили Веру Николаевну, вдову Бунина, - были у нее в гостях в Париже, и я видела, как она обняла Валю. . . Она была вся выплаканная. Купила меренги, которые он обожал, - помнила даже это! И встретила его так ласково. . . И даже знала, что я - Эста, сразу назвала по имени! Она рассказала: Бунин читал "Парус" вслух, восклицая - ну кто еще так может?! Но вот в одно он никогда не мог поверить: что у Вали Катаева - дети. Как это у Вали, молодого Вали, - может быть двое взрослых детей? Муж попросил показать любимую пепельницу Бунина в виде чашечки - она принесла ее и хотела Вале подарить, но он сказал, что не смеет ее взять. "Ладно, - сказала Вера Николаевна, - тогда ее положат со мной в гроб".
В. - Господи,- почему же он отказался?!
О. - Не мог взять. Бунин был для него величина недосягаемая.
В. - Скажите, а Катаев действительно встретился тогда в Париже с бывшим приятелем и бывшим белогвардейцем, бежавшим от одесской ЧК? И была ли у него эта романтическая любовь к девушке из совпартшколы, которая этого офицера выдала?
О. - Такая история была, и в "Траве забвения", и в "Beртере" она описана довольно точно. Речь шла о сыне одесского поэта Федорова, он действительно был белогвардейцем, и его выдала возлюбленная. Эту девушку Катаев, конечно, очень романтизировал, она вовсе не была той комсомольской богиней, которая у него описана. Этот офицер действительно бежал, выпрыгнув из машины, когда его везли на очередной допрос, - но оказался потом не во Франции, а в Румынии. "Вертер", где эта история рассказана наиболее подробно и страшно, был напечатан чудом - понадобилось редакционное предисловие. . . Главный редактор "Нового мира" Наровчатов сказал, что готов положить партбилет за публикацию этой повести. И - добился: она появилась в его журнале.
Машину никогда не водил. Зато плавать любил
В. - Катаева часто упрекали в вещизме, в преклонении перед хорошими вещами, в какой-то физиологической радости, которая переполняет описания хорошей одежды и еды в его книгах. В жизни было что-нибудь подобное?
Е.К. О да, отец любил хорошие вещи. Обожал. Но это была любовь не к пиджаку или галстуку, а к чужому мастерству, к удивительному творению человеческих рук. В нем не было барского снобизма, но хорошо скроенный костюм, хорошей выделки ткань, изобретательно приготовленная еда - всему этому он умел порадоваться. Любил покупать, но опять-таки не для себя: ему нравилось принимать и удивлять гостей. Его хорошо знали в магазине "Сыры" на улице Горького и приносили действительно лучший сыр, - и отец уважал продавцов, разбиравшихся в этом. Сам он, особенно в старости, ел очень мало. Ему нравилось угощать, с хорошим гостем он мог выпить бокал красного вина (в котором отлично разбирался). . . Но вообще людей, которым бы он радовался, с годами становилось все меньше.
Э.К. В последние годы я могла бы назвать только редактора его десятитомника Олю Новикову. Вот во время ее приездов он всегда оживал, загорался, - остальные гости его почти не интересовали.
В. - Катаев почти все время жил в Переделкино, но не мог же он не бывать в Москве! Сам водил машину?
О. - Никогда. Он любил ходить, отлично плавал - мог плавать километрами, а вождение его никогда не интересовало. Во времена журнала был шофер, и потом - хорошо вожу машину я. Мой первый синенький "Фордик" в подарок по случаю рождения дочери привез из Америки Женя Катаев - Евгений Петров. Я никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей. Собственно, Валя и заставил брата писать. Каждое утро он начинал со звонка ему - Женя вставал поздно, принимался ругаться, что его разбудили. . . "Ладно, ругайся дальше", - говорил Валя и вешал трубку.
Впрочем, Ильф - Илья Файнзильберг - бывал у нас не реже Жени и очень любил Валю, слушался его советов. . . Уже тяжелобольной, продолжал появляться у нас. Его могло спасти лечение в Давосе, но - не выпустили. Их вообще как писателей уничтожили, Женя в последние годы писал только сценарии и фельетоны, все это - без вдохновения. Он разбился в первом самолете, вылетевшем из осажденного Севастополя: самолет упал под Ростовом. Жертв было немного, большинство пассажиров остались в живых.
Е.К. Брат и мать - вот были две главные раны отца, он всю жизнь прожил с этими людьми и ощущал с ними какую-то особую связь. Уже в больнице - кажется, в мое последнее посещение, когда у него уже было воспаление легких, - он сказал: "Я повторяю судьбу мамы". Она тоже умерла от воспаления легких, почти сразу после родов второго сына. Но главное - отец сказал: "Я знаю теперь, что такое смерть, и обязательно должен это написать. Я не боюсь ее больше. Если бы вы знали, какая там прекрасная музыка!"
Э.К. Мы прожили вместе пятьдесят пять лет. Конечно, он не ушел и не мог уйти из моей жизни. Он остается моим солнцем, лучшим человеком, которого я видела.
Как в любой другой день в году, 7 февраля произошло множество событий разной степени значимости, однако мне хотелось бы напомнить о дате, о которой помнят меньше, чем стоило бы: 7 февраля 1996 года, не дожив год с небольшим до 90-летия, ушла из жизни Лидия Корнеевна Чуковская. Недавняя кончина ее единственной дочери Елены Цезаревны на короткое время вернула семью Чуковских в поле общественного внимания, но по привычке куда больше говорится о знакомом каждому Корнее Ивановиче, чем о его дочери. Мне же кажется, что если и был в истории России человек, которого можно назвать символом XX века, то это как раз Лидия Чуковская. Она родилась вскоре после поражения Первой русской революции и за десять лет до победы тех двух, Февральской и Октябрьской, что навсегда изменили историю и облик России, а умерла уже после начала первой чеченской войны, пережив крах всех идеологических иллюзий, которыми изобиловал российский ХХ век. Удивительным образом, единственная книга о ней была написана еще в 1980-е годы Беллой Хиршорн в Мельбурне, где была защищена в качестве магистерской диссертации. В России имя этой женщины, в честь которой нужно было бы называть проспекты и университеты, не увековечено практически нигде и никак, о ней даже не издано ни одной биографической книги.
Трудно назвать какое-либо значимое событие в общественно-культурной жизни России XX века, которое бы не преломилось в судьбе Лидии Чуковской. В Советском Союзе были тысячи писателей, но лишь она одна в годы, вошедшие в историю под именем "ежовщины", написала во многом автобиографическую повесть о том, каким ужасом стала в 1937 году жизнь простых людей, от борьбы за власть в Политбюро ЦК ВКП(б) бесконечно далеких. Самые трагические годы предвоенной советской истории, описанные и проанализированные в огромном количестве мемуаров и исследований, в режиме "реального времени" были осмыслены и запечатлены лишь в ахматовском "Реквиеме" и в повести Чуковской "Софья Петровна", которая, однако, в России была опубликована лишь полвека спустя, уже в годы горбачевской перестройки.
Российская литература XX века имеет фактически три совершенно различные хронологии: первая основана на времени создания произведений, вторая – на датах их публикации, третья – на датах их публикации в России. Большой вопрос, узнали ли бы мы когда-нибудь о культовом романе русской интеллигенции "Мастер и Маргарита", если бы не самоотверженное подвижничество третьей жены Михаила Булгакова Елены Сергеевны, бережно хранившей память о нем и его рукописи десятки лет после его кончины? "Мастер и Маргарита" появился в русской литературе не тогда, когда он был написан, в 1930-е годы, а лишь на рубеже 1966–1967 годов. В 1973 году, да и то лишь на Западе, был впервые опубликован написанный более чем за сорок лет до этого "Котлован" Андрея Платонова, в России изданный лишь в 1987 году! Писателем, первым открывшим миру переживания советских людей в эпоху сталинского террора, для всего мира стал Александр Солженицын, которому очень повезло найти и зажечь своей рукописью Александра Твардовского, вследствие чего написанный в 1959 году рассказ "Щ‑854" уже через три года был опубликован в "Новом мире" под заголовком "Один день Ивана Денисовича".
Кстати, в 1994 году Солженицын подарит Чуковской трехтомное издание "Архипелага ГУЛАГ" с таким посвящением: "Дорогой Лидии Корнеевне, другу моему, одной из первых и самых отзывчивых читателей “Архипелага”, когда он был еще тайно хранимой рукописью". Лидии Чуковской встретить оценившего ее редактора, который был бы готов теребить и самого Хрущева, как теребил Твардовский, стремясь напечатать "Ивана Денисовича", не посчастливилось, хотя профессиональным редактором была она сама, а ее книга "Лаборатория редактора" и поныне используется учебными заведениями, редакторов готовящими. В декабре 1962 года издательство "Советский писатель" заключило с ней договор на публикацию "Софьи Петровны", однако власти решили, что нечего лишний раз "бередить прошлое". В России, как известно, нужно жить долго, и Лидии Чуковской, пусть и на девятом десятке, довелось увидеть эту важнейшую для истории русской культуры повесть напечатанной в стране, где она всю жизнь жила; ее сверстнику Варламу Шаламову (оба они – уроженцы 1907 года) увидеть изданными на родине его "Колымские рассказы" так и не довелось.
В 1949 году Лидия Чуковская совершила еще один литературный подвиг, написав повесть "Спуск под воду", также опубликованную лишь в эпоху перестройки. Чуковская показала, сколь иллюзорной является модель противостояния власти и интеллигенции, ибо одними из самых активных участников антизападной и антисемитской кампаний борьбы с "космополитизмом" в Советском Союзе были как раз представители творческой интеллигенции, мир которых, будучи дочерью известнейшего писателя, Лидия Корнеевна знала очень хорошо. В 1978 году по следам своего изгнания из Союза советских писателей, случившегося в январе 1974 года, она написала повесть-документ "Процесс исключения", вновь оказавшись, видимо, единственным писателем, запечатлевшим готовность коллег-литераторов лечь под прессинг идеологического диктата в режиме "реального времени". Прочитав эти книги, перестаешь удивляться, видя подписи тех или иных "властителей дум" под инициированными в Кремле коллективными письмами. В этом смысле нынешний третий раунд, как бы огорчителен он ни был, вопросов вызывает существенно меньше: если деятели культуры могли рукоплескать Сталину, Брежневу и Андропову, не удивляет, что они отдают честь Путину. И самого Путина это тоже не удивляет.
На протяжении многих лет книги всю жизнь прожившей в России писательницы могли быть известными лишь читателям, имевшим доступ к зарубежным публикациям: "Софья Петровна" была опубликована во Франции и в США в 1965–1966 годах, за двадцать с лишним лет до первой публикации в России в журнале "Нева". И тогда, в эпоху, когда никто и не мог и представить, что рано или поздно появится интернет, в мире существовало (разумеется, существует оно и поныне) единое пространство культуры, частью которого крупные российские мыслители и литераторы всегда были и всегда будут, какой бы Сталин, Брежнев, Андропов или Путин ни правил в их собственной стране. Во Франции же в 1976–1984 годах были опубликованы трехтомные "Записки об Анне Ахматовой" Чуковской. Ничего подобного в русской литературе не было ни до, ни после (пожалуй, единственным приближением к этому идеалу можно считать диалоги Соломона Волкова с Иосифом Бродским). Чуковская и Ахматова, которые была старше нее почти на двадцать лет, познакомились в обстоятельствах, от литературы далеких – в очереди у тюремных ворот, где Лидия Корнеевна стояла в надежде передать посылку уже к тому времени расстрелянному мужу, а Анна Андреевна – своему арестованному сыну.
Проблема, которая стоит перед историками российской культуры, состоит в том, что люди, после кончины которых создавались пафосные комиссии по их литературному наследию, как правило, в истории культуры остались лишь сносками на чужих полях, тогда как усилий по сохранению наследия не только расстрелянного Исаака Бабеля и погибшего в магаданском концлагере Осипа Мандельштама, но и умерших в своих постелях Бориса Пастернака и Ахматовой на государственном уровне не предпринималось никаких. Во времена хрущевской оттепели Ахматова была человеком в определенных кругах легендарным, привлекая большое внимание творческой молодежи, видевшей в ней единственную наследницу безвозвратно ушедшей прекрасной эпохи. Чуковская – единственная, кто сохранила для нас образ и облик Ахматовой конца 1930-х и начала 1950-х годов, причем, в отличие от иных мемуаристов, Лидия Корнеевна писала не свой портрет на фоне великого поэта, а именно книгу об Анне Андреевне, ее мыслях, трагедии и – вопреки всему – творческой стойкости.
В судьбе Чуковской отразился весь русский XX век: ее второй муж, выдающийся физик Матвей Бронштейн, которому она посвятила опубликованную лишь дочерью после ее смерти книгу "Прочерк", расстрелян в 1938 году в возрасте всего только 31 года; ее первый муж, литературовед Цезарь Вольпе, погиб в 1941 году в возрасте 37 лет при эвакуации из осажденного Ленинграда по "Дороге жизни". Последние слова рукописи "Прочерка", оконченной в марте 1994 году, звучат как актуальное духовное завещание. Упомянув "истязающие читателя рассказы Шаламова", "Архипелаг ГУЛАГ" и ахматовский "Реквием", Чуковская написала: "Теперь – в девяностых годах – никто их не мешает читать. Пожалуйста, сограждане, читайте! Но странное дело – мало кого они просветили. Напротив, находятся даже охотники возобновить партию, которая по плечи в крови". Для Лидии Корнеевны, как и для миллионов вдов безвинно погибших от рук палачей в собственной стране граждан, это имело и глубоко личное измерение: "Митино убийство так и осталось неразоблаченным". Митей она называла расстрелянного мужа Матвея.
"И люди, стрелявшие в наших отцов, строят планы на наших детей", – спел Борис Гребенщиков тоже уже довольно давно, но спираль постсоветской истории, сделав новый круг, привела к новой войне. Слова той же песни "если мы хотим, чтобы было куда вернуться, то время вернуться домой", изначально касавшиеся афганской эпопеи, верны и сегодня, но их не слышат жаждущие власти любой ценой политики. Прошли многие десятилетия, наука и технологии шли вперед, но в главном не изменилось, как оказалось, ничего, и наследники тех, кто стрелял в отцов, хладнокровно посылают на смерть детей. Книги оказались не в силах изменить и спасти мир.
Сообщение: 2418
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.02.15 04:26. Заголовок: Небольшое, но очень ..
Небольшое, но очень душевное эссе Андрея Анзимирова о моем любимом Диккенсе. Опять же, прекрасные слова о моем любимом романе Диккенса. Правда, что касается экранизаций, лучшая, на мой взгляд, - фильм 1976 года с Джоном МакЭнери, но фильм 1998 года тоже ничего себе.
7 февраля 1812 родился один из величайших писателей мира Чaрльз Диккенс (Charles Dickens; 1812-1870), английский романист и очеркист викторианского периода. Самый популярный англоязычный писатель при жизни, он и в наше время имеет репутацию классика мировой литературы, одного из крупнейших прозаиков 19 века. Повлиял на всю последующую мировую литературу. Им восхищались Теккерей, У. Коллинз, Г. Х. Андерсен, Гоголь, Белинский, И. Тургенев, Герцен, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Некрасов, Л. Толстой, Короленко, И. Франко, Леся Украинка, один из крупнейших деятелей украинского просвещения 19 века П. Кулиш (запрещённый в советское время), Г. Джеймс, О. Уайлд, Честертон, Вирджиния Вулф, Оруэлл, С. Цвейг, Горький, С. Эйзенштейн, В. Шкловский и др.
«Мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти также, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников» (Достоевский). «Нужно лишь поддаться голосу Диккенса — вот и все. Будь это возможно, я бы посвятил все пятьдесят минут каждого занятия безмолвному размышлению, сосредоточенности и просто восхищению Диккенсом» (Набоков).
«Несмотря на некоторые огрехи в повествовании, Диккенс остается великим писателем. Распоряжаться огромным созвездием героев и тем, держать людей и события связанными и уметь выявить отсутствующих героев в диалоге — другими словами, владеть искусством не только создавать людей, но и сохранять их живыми в воображении читателя на протяжении долгого романа, — это, конечно, признак величия» (Набоков).
Сам Диккенс воспитывался на романах Смоллетта и Филдинга.
Вершин творчества он достиг в своей лебединой песне - в большом многоплановом полотне, романе «НАШ ОБЩИЙ ДРУГ» (Our Mutual Friend, 1864). Увлекательно задуманный, наполненный самыми неожиданными типами, весь сверкающий остроумием, роман соединил черты любовного, семейного, психологического и социального повествования; что до напряжённых социальных тем, то они в романе подаются особенно глубоко и изощрённо (вплоть до насмешек над викторианским этикетом, апологии «неравных браков», анализа классовой ненависти и извинения Диккенса перед евреями за антисемитизм «Оливера Твиста» [образ Фейгина]).
Зрелое мастерство писателя соединило в этой книге детективно-романтическую интригу с участием трогательных, чисто диккенсовских персонажей, и социально-психологическую сатиру на тему губительной власти денег и бессмысленности тщеславных устремлений членов общества. Критики особо отмечают яркие и реалистически выписанные женские образы (Белла, Лиззи, Дженни), нетипичные для ранних романов Диккенса.
Образ Беллы Диккенс списал со своей последней любви: в 1857 году он встретил 18-летнюю актрису Эллен Тернан и сразу влюбился, расставшись ради н её с матерью своих многочисленных детей. Их роман продлился до смерти писателя. На сцену она больше не вышла. Есть замечательмый ТВ-сериал Би-Би-Си «Наш общий друг» (1998), там же были сняты и два предыдущих (1958, 1976). Об отношениях Диккенса и Эллен Тернан только что снят замечательный фильм «Невидимая женщина» (The Invisible Woman, 2013, реж. и в главной роли - Рэйф Файнс).
Г. К. Честертон (1911) приветствовал книгу «Наш общий друг» как возврат к оптимизму и лучшим образцам стиля молодого Диккенса; он заметил, что даже там, где у Диккенса фарс, это такой фарс, который «достигает корней Вселенной». Американский писатель и критик Эдмунд Уилсон, один из самых влиятельных литературоведов США середины XX века, автор книги «На Финляндский вокзал» («To the Finland Station», 1940) о лидерах большевиков, заявил в 1940 году, что поздние романы Диккенса представляют больший интерес и ценность для читателя 20 века, чем для современников автора.
Кто не читал романа - всячески рекомендую, ЛУЧШЕГО ЛЮБОВНОГО РОМАНА из непрочитанных вами не найти. Ни во французской, ни в русской литературе нет ни одного романа подобного рода. К тому же такого толстого!
В середине февраля в продажу поступит семисотстраничный том Дениса Драгунского «Вид с метромоста». Что вошло в эту книгу, почему издатели считают, что рассказы не продаются, и чем полезна желчь — об этом и многом другом корреспондент «Прочтения» Иван ШИПНИГОВ поговорил с известным автором.
— Денис Викторович, в новое издание, помимо сборника «Вид с метромоста», вошли и уже известные — «Взрослые люди» и «Пять минут прощания». По какому принципу вы объединяете свои рассказы?
— Этих книг давно нет в продаже, и их решили таким образом переиздать. Здесь я поступаю честно, сохраняя состав сборников, ведь некоторые тасуют рассказы и выпускают как бы «новые» книги. Для меня сборник рассказов — книга, которую можно читать с любого места, но если читать с начала, то должно появляться ощущение целостности, ритма.
— У нас традиционно считается, что рассказы плохо «продаются». Но вы ведь успешный автор. Как бы вы объяснили нелюбовь наших издателей к малой форме?
— Я не знаю, почему они так считают. Поначалу меня тоже не хотели издавать. Хотя в русской литературе жанр рассказа всегда был очень популярен — вспомните, как ждали новые сборники Чехова, Бунина, Аверченко, Тэффи, Зощенко, Бабеля. Шагнем сразу в послевоенное время: Юрий Нагибин, Юрий Казаков, Шукшин, наконец. Просто в 1990-е годы вдруг решили, что читателю нужен роман — дамский, детективный... Сейчас рассказы снова становятся востребованы.
— Вы один из родоначальников так называемой сетевой литературы, которую стали «вытаскивать» из интернета и издавать на бумаге. Как сейчас, когда большинство активных пользователей «переехали» из «ЖЖ» в «Фейсбук», обстоят дела с сетевой литературой?
— Уже и «Фейсбук» начали издавать. Например, недавно вышла книга Сергея Чупринина (главный редактор журнала «Знамя» — «Прочтение») «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман, или Подблюдные истории». Есть Диляра Тасбулатова, которая, возможно, станет «новым Зощенко», — сборник ее резких, безумно смешных социальных зарисовок, которые она размещала в «Фейсбуке», скоро выходит в «Эксмо».
Но на самом деле настоящей сетевой литературы, которая строится на интерактивности, на быстром реагировании, у нас до сих пор нет. Вместо нее — обычная литература, просто размещенная в интернете. У сетевой словесности должен быть собственный интертекст, окружение. Ведь классику мы не поймем до конца, если не будем видеть ссылки, намеки, скрытые цитаты. Когда мы читаем, например, Пушкина, мы имеем в виду Батюшкова, Жуковского, Державина, а также Данте, Шекспира, Байрона — Пушкин становится как бы узлом, в который завязываются многие нити. В сетевой же литературе аналогом этого должно быть все, что происходит на соседних аккаунтах. Чтобы «врубиться» в сетевую литературу, нужно жить в сети, иначе тебе непонятно, что значит: «Опять Семен Семеныч устроил наброс на вентилятор!» Так что настоящая сетевая литература у нас только начинается.
— Вам никогда не хотелось «продлить» свои короткие рассказы? Ведь в каждом из них видны возможности развития, они как сжатые пружины.
— Мои маленькие рассказы мне нравятся как раз тем, что они «сетевые» в моем понимании. Например, комментаторы в «ЖЖ» начинают обсуждать возможные варианты развития событий, мотивы поступков героев. У меня есть рассказы, под которыми треды из тысячи комментариев.
— Думали ли вы о создании большого текста?
— У меня есть большой текст. Нет, начать нужно с того, что у меня есть сборник рассказов «нормального», так сказать, «фасона» — «Третий роман писателя Абрикосова». Там одна повесть и десять рассказов каждый на 10–20 страниц — «как положено». Также у меня есть повесть, изданная отдельной книжкой — «Архитектор и монах», историческая фантазия о Сталине и Гитлере. И как раз сейчас я работаю над большой прозой. Вряд ли это будет роман, я романов писать не умею. Роман должен быть многослойный, многоголосный. Для меня роман — это Вальтер Скотт, Стендаль, Золя, Бальзак, классический русский роман. А то, что печатают сегодня с подзаголовком «роман», им часто не является... Я пишу просто «толстую вещь», длинный рассказ, можно так сказать.
— Откуда вы черпаете идеи для стольких сюжетов?
— Я очень поздно начал писать: мне было уже 57 лет. Жил я очень активно: преподавал в вузе, работал на телевидении, на киностудиях, в театре, женился и разводился не один раз. Дружил с самыми разными людьми, занимался наукой, защищал диссертацию, работал в Америке. Был и остаюсь журналистом и даже поработал главным редактором трех разных изданий — партийной газеты и научных журналов. Мне повезло, что я оказался сыном известного писателя (Виктора Драгунского, автора «Денискиных рассказов», где прототипом главного героя стал Денис Викторович — «Прочтение»), с детства общался с интересными людьми.
— Однако эта «наследственность» вам же и мешала?
— Когда мне было двадцать-тридцать лет, созданный отцом образ мешал, а сейчас я с удовольствием делюсь тем, что в «Денискиных рассказах» правда, а что нет. Я даже выпустил комментарий к ним.
— Все ли из того, что попало в рассказы отца, вы помните?
— Конечно, помню. У меня вообще очень хорошая память, настолько, что я даже «кормлю» воспоминаниями своих старых друзей. Вот откуда берутся сюжеты. У меня богатая биография, мне есть что рассказать. Не буду говорить громкое слово «неисчерпаемо», но у меня еще остались кое-какие запасы. Есть необработанные черновики, которые я пока не хочу публиковать, потому что в них упоминаются живые люди — их это может задеть. Там нет ничего дурного, но я все равно не решаюсь.
— Раз уж мы говорим о рассказе и их авторах, то Довлатов, как известно, не боялся публиковать тексты о живых людях и считал, что так они навсегда останутся в памяти других людей.
— Я очень уважаю его позицию, и не исключено, что когда-нибудь его пример поможет мне быть смелее в публикациях. Видите, как парадоксально устроена жизнь: сначала мы говорим, что рассказы не издают и не читают, а потом только о них и рассуждаем и вспоминаем многих хороших авторов: от Чехова до Довлатова. Даже «Теллурия» Сорокина — это ведь тоже сборник рассказов, просто названный романом.
— Большинство ваших рассказов о любви, о мужчине и женщине. Почему при всем богатстве вашей биографии эта тема занимает вас больше всего?
— Мне кажется, это самая интересная и разнообразная тема для литературы. Социальные конфликты всегда однотипны, отличаются они только историческими и бытовыми декорациями. Например, истории изобретателя, который в XVI веке придумал какой-нибудь водоподъемный винт, и ученого, который в XXI изобрел супертопливо, будут развиваться по одному шаблону. А вот когда Вася берет Наташу за руку — это каждый раз по-новому...
— Почему же тогда в ваших рассказах о любви столько желчи и даже злой иронии?
— Считается, что писатель должен давать людям надежду, показывать свет в конце тоннеля. Наверное, это было актуально тогда, когда об этом говорил в своей нобелевской речи Уильям Фолкнер, когда в литературе и жизни царила полная безнадега: Великая депрессия в Америке, фашизм в Европе. Кафка, Драйзер, Селин — все довольно-таки мрачные писатели... И поэтому хотелось, чтобы литература давала свет и надежду.
Сейчас, мне кажется, все наоборот. Литература слишком «закормила» человека сладким, вкусным сиропом. Вокруг нас горы любовных романов и детективов, где Мэри обязательно дождется своего банкира, и детективы одолеют злодеев-разбойников. И огромное количество другого рода чтива: «Как добиться успеха», «Как стать боссом», «Думай как миллионер». Эти книги дают людям иллюзию того, что для всех открыт путь к успеху, процветанию, путь к золотоволосой красавице, которая не просто станет партнершей по сексу, но будет верно любить, а еще на всякий случай окажется наследницей миллиардера. Я утрирую, но сейчас, по-моему, наступила пора дорогого читателя чуть-чуть отрезвить. Капельку спасительной горечи капнуть ему в этот бокал с ликером кюрасао, чтобы он вспомнил, в каком мире он живет. Вот как я красиво сказал, даже сам удивился.
Отправлено: 05.03.15 19:10. Заголовок: Юля, если понравился..
Юля, если понравился "Неформальный разговор" с Диной Рубиной (по-моему отличный вышел, но с Диной Ильинишной уже много выложено в сети интересных бесед), то посмотри с Губерманом. По-моем,у это был один из первых и получился очень интересным, т.к. интервьюер был классом выше чем тот кто проводит эти разговоры в Москве.
Душевное спасибо, Оля! Дина Ильинична, как всегда, замечательная, слушать ее - одно удовольствие. Жаль, мне "Канарейка" пока так и не попалась, ни в сети, ни в магазине. Но книги Рубиной так или иначе появляются у нас в библиотеке, а я терпеливая, так что подожду. Тем более, что наверняка найдется что-то еще из ранее написанного (рассказы какие-то), что я еще не удосужилась прочитать. Да, "Окна" у меня недавно взяты, мамуля уже с большим удовольствием освоила, у меня на очереди.
Отправлено: 16.03.15 22:31. Заголовок: Скончался известный ..
цитата:
Скончался известный русский писатель Валентин Распутин
"А теперь — почему бы не назвать вещи своими именами?" В Новой газете большая статья Быков.
На журфаке в 1984 году, на литературно-критическом семинаре Николая Богомолова зашла речь о тогдашней русской прозе, и в частности — о Валентине Распутине. Богомолов неожиданно назвал его очень большим писателем. Один продвинутый мальчик, впоследствии музыкальный критик, сказал, что «Живи и помни» — произведение глубоко советское и во многих частностях недостоверное. «Писатель, — сказал Богомолов, и эту формулу я часто цитировал, — определяется только изобразительной силой. У Распутина она исключительная — вспомните…» И он назвал мой любимый эпизод из «Живи и помни»: когда бабы празднуют победу и вдруг вспоминают, что мельник-то, дедушка-то Степан не знает. И его привозят к общему застолью — нет, пересказывать бессмысленно:
«Он вертел большой лохматой головой и бессловесно, спокойно, показывая, что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами: кончилась война». Богомолов редко кого хвалил: на моей памяти он назвал «близкими к гениальности» только песни Окуджавы (том песен в самиздатовском Полном собрании он редактировал лично) и «Москву—Петушки». В 1984 году такие вещи запоминались. И Александру Жолковскому, как ни парадоксально, запомнился у Распутина тот же эпизод — эта сюжетная структура у него подробно разобрана в статье «Пятеро с раньшего времени». «Мы считали Распутина талантливейшим в поколении», — сказал он, хотя симпатий к почвенникам от него ожидать трудно. И Шкловский — тоже вроде бы не замеченный в симпатиях к «русской партии» основатель формального метода, — в статье 1979 года назвал Распутина «большим писателем на распутье». И Вознесенский назвал его «матерым творянином с проломленным черепом» — это было во времена, когда вся хорошая литература, невзирая на разногласия, еще чувствовала себя в одной лодке, и Распутин писал предисловие к дебютному роману Евтушенко «Ягодные места», поскольку без этого предисловия роман в печать не попал бы (а напечатала его почвенническая «Москва»). Распутин заслуженно считался живым классиком и репутацию эту подтверждал.
А теперь — почему бы не назвать вещи своими именами? Распутин являет собой пример того, как ложная, человеконенавистническая идея сгубила первоклассный талант, как следование навязанной концепции изуродовало гуманиста, психолога, интеллектуала. С поколением 1936—1938 годов такое случалось часто. Да и с другими не реже. Опоздавшие шестидесятники получили великий шанс: не вписавшись в радостные оттепельные времена, проскочив мимо заграничных вояжей, больших тиражей, ранней славы, они получили, по словам Бродского, «шанс увидать изнутри то, на что ты так долго глядел снаружи». Им досталось полуподпольное существование, им выпал шанс заглянуть на совсем другую глубину. Юрий Кузнецов, Олег Чухонцев, Илья Авербах, Владимир Высоцкий, Валентин Распутин — художники этой генерации. При них исчерпался советский проект и была скомпрометирована дарованная свобода.
У этого поколения — огромный соблазн подпасть под влияние Идеи, поскольку существование в пустоте трудно, одиночество и разобщенность не для всякого переносимы. Тут надо обладать великим талантом и умом Петрушевской — впадающей в любые уродливые крайности, но не в очарованность идеей, — чтобы сохранить дар и не впасть в человеконенавистнические ереси. У Юнны Мориц, ярчайшей звезды семидесятнической поэзии, это не получилось: невозможно поверить, что это она пишет свои нынешние тексты. О том, что творилось с Юрием Кузнецовым в последние годы, лучше не вспоминать, хотя шедевры случались и тогда. И положа руку на сердце — я не знаю, что было бы с Высоцким (могу лишь предположить, что если бы он был жив — общая деградация была бы все-таки не столь обвальной).
Распутин — не идеолог и не мыслитель, он глубочайший, сострадательнейший изобразитель человеческого горя, одиночества и потерянности. Этот дар — «слезный дар», как называл его Бунин, — не изменял Распутину и в 90-е: Олег Кашин весьма скептически отозвался о цикле его поздних рассказов — но такие шедевры, как «Нежданно-негаданно» или «Новая профессия» (последний доказывает, что у Распутина был и талант сатирика), доказывали, что в изображении старости, упадка, распада, одиночества, беззащитности ему по-прежнему не было равных.
Лучше «Прощания с Матёрой» в русской прозе 70-х нет ничего — есть вещи на том же уровне, есть Трифонов и Аксенов, но это те вершины, где уже не бывает сравнений. Дальнейшее требовало качественного скачка, а на него не все советские литераторы оказались способны: Трифонов, Стругацкие — да (Трифонову, увы, не довелось увидеть «Другую жизнь», он успел лишь предсказать «Исчезновение»). Окуджава — в «Свидании с Бонапартом» — да: там есть попытка собственной историософии, оригинальной и мрачной, но эта вещь осталась нерасшифрованной, начались перемены, и стало не до того. Василь Быков — да. Чингиз Айтматов — писатель, наиболее близкий к Распутину по духу и темпераменту, — в «Плахе», пожалуй, сделал шаг назад от предыдущего романа. Главной вехой оказалась не перестройка, а время до нее, начало 80-х, когда на доске стояла чрезвычайно сложная комбинация с неочевидными продолжениями.
Никто из главных авторов 70-х — ни Горенштейн, ни Зиновьев, ни Бродский, — не успели ее по-настоящему осмыслить. Настала эпоха ошеломляющих упрощений. Плодотворная растерянность сменилась удручающей, плоской определенностью. Распутин никогда не был враждебен к интеллигенции — более того, идеальная героиня его «Уроков французского» как раз и есть носительница лучших черт интеллигента, не зря она учительница, не зря от нее герой получил первые уроки доброты и терпения; и финальная фраза рассказа — про яблоки, которых герой никогда не видел, но догадался, что это они, — как раз и была метафорой чуда этой человечности: мальчик не видел ее, но догадался, что это она и есть. «Ты должен сделать добро из зла, потому что больше не из чего» — как же, как же! Из зла никогда ничего не получится, а добро является ниоткуда, как волшебные огромные яблоки в глухом голодном захолустье. Распутин был другом Вампилова, остро ставившего вопросы и ненавидевшего прямые ответы. И вдруг он стал именно эти ответы, причем простейшие, излагать: сначала в публицистике, потом в прозе.
Представитель деревенской прозы вовсе не обязан ненавидеть городских и городскую культуру: вспомним хоть Шукшина, художника тонкого и умного, не обольщавшегося никакой сельской духовностью. Глеб Капустин из рассказа «Срезал» нападает на городских из зависти, а не от большой корневой мудрости.
Но Распутин вдруг ополчился на прогресс, на города, на свободу — некоторые полагают, что это было реакцией на триумф либералов, но никакого триумфа не было, и никто Распутина из литературы не вытеснял. Он не публиковал ни одной новой строчки, не считая пяти рассказов, но регулярно издавался; экранизация «Прощания с Матёрой», задуманная Ларисой Шепитько и осуществленная Элемом Климовым, стала одним из лучших советских фильмов (и уж точно лучшим фильмом Климова); ни деревенщики, ни горожане Распутина не ругали и даже как будто не завидовали, потому что где уж завидовать страданию, которым переполнены его тексты?! «Не могу-у» из позднего рассказа — это был ведь и его собственный крик. Поздний Распутин, да не прозвучит это каламбуром, безнадежно запутывался, одновременно нахваливая Столыпина и Сталина, которых объединяла, пожалуй, только нелюбовь к политической свободе: Столыпин был реформатором, Сталин ставил на архаику. Распутин впадал в пещерный антисемитизм, поносил городскую безнравственность, говорил, что у патриотов есть поле Куликово, а у либералов — «Поле чудес», и вообще противопоставлял патриотизм свободе, как будто они несовместимы и, более того, мыслимы по отдельности. Он озвучивал банальнейшие мысли и простейшие рецепты, не публиковал в течение 10 последних лет ни одного нового текста, словно окончательно растратился, сочиняя повесть «Дочь Ивана, мать Ивана»; он не утратил способности писать хорошую прозу, и в этой повести есть могучие страницы — но есть и те, которых постыдился бы первокурсник Литинститута.
Чтобы фанатично верить в Идею и продолжать писать сильную прозу, иногда этой Идее противоречащую, надо быть Львом Толстым; у Распутина не оказалось иммунитета от простых решений и человеконенавистнических теорий, он не стыдился оправдывать репрессии и даже призывать к ним — и это не могло не сказаться на уровне того, что он говорил и писал. Он не мог и не хотел признать, что его Матёру, без которой он себя не мыслил, уничтожал Советский Союз, — но Советский Союз впоследствии уничтожила та же сила, которая и досоветскую Россию вколотила в гроб: это не мировой еврейский заговор и не городская цивилизация, а обскурантизм, простота, архаика, неспособность к развитию, лицемерие и культ запрета; и самое ужасное, что поздний Распутин встал на сторону этой силы.
Он, гениально изображавший страдание, всегда чуткий к нему, — в поздние годы впал в жесточайшую обиду на человечество. Писатель не обязан быть мыслителем, оно ему, может, и вредно, — но иметь иммунитет от простых и грубых ответов, от конспирологии и ксенофобии ему бы хорошо. Иначе его имя будет упоминаться в одном ряду с палачами, а зачем ему это? Либеральная идея тоже жрет своих адептов, да и любая жрет, — художнику нельзя превращаться в иллюстратора собственных заблуждений; просто либералы не так любят запреты — хотя российские либералы по этой части мало уступают почвенникам. Художник должен думать и понимать, а не приговаривать или клеймить; его дело — добавлять в атмосферу кислорода и света, а не задергивать шторы или воспевать сероводород. Писатель, уложивший жизнь в единую непротиворечивую теорию и начавший громить несогласных с ней, перестает писать. Один из самых наглядных и горьких уроков был явлен нам только что в распутинской судьбе.
Помню, какие яростные споры кипели в 1987 году в Новосибирском университете, на студенческих чтениях, вокруг «Пожара» Распутина и «Печального детектива» Астафьева: я доказывал, что в прозе Астафьева есть надежда, азарт сопротивления и творческая перспектива, — а Распутин в растерянности, выход из которой, кажется, только в депрессию. Мне отчаянно возражала будущая жена: Распутин вообще не любит изображать борцов, ему это несвойственно, его герой — жертва, это особенность темперамента, а не мировоззрения! Странно, оба мы были правы: Астафьеву действительно предстоял последний и высший творческий взлет — но Распутину в самом деле не присущи ни азарт, ни надежда.
Он всю жизнь писал о жертвах, и сам был жертвой страшной болезни, настигающей русских — и не только русских — писателей. Повторявший читателю «Живи и помни», «Век живи — век люби», он выбрал мировоззрение, не позволяющее ни любить, ни жить, ни помнить. Это горькая и страшная судьба большого художника, чьи последние годы были цепью трагедий: он потерял дочь, жену, давно оставил литературу — или литература оставила его… Я предчувствую, какой хай поднимется после этих моих слов, но мое право скорбеть об участи большого художника — это право любви к нему. Распутин был писателем первого ряда — и заслуживает разговора по самому высокому счету. Он — мастер, и он — жертва. Эта жертва бессмысленна, если не заставит современников задуматься.
Ужас в том, что поздние заблуждения кладут отсвет — точнее, тень — на всю предыдущую биографию писателя: Мережковскому не простится поддержка Гитлера, Гамсуну — восторги по его адресу, даром что оба успели раскаяться. Это не мешает нам чтить Мережковского и Гамсуна — и все-таки заставляет искать: где был тот роковой поворот? Что тут причиной — страх перед будущим, апологетическая вера в культуру, слишком сильная ненависть к демократическим упрощениям и девальвациям? И можно ли вообще остановить художника на страшном пути — или это тоже один из его уроков, который он дает современникам, жертвуя собой? Ведь заблуждения великих мастеров для того и явлены человечеству, чтобы оно их не повторяло. И, может быть, кто-то, сравнив раннюю и позднюю прозу Распутина, лучше поймет, чем кончается идеология и практика русского национализма.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Табаков поделился ощущением, что механика сцены настолько сложна, что поглотила артистическую часть или доминировала над ней, т.е. не сцена для артиста, а наоборот. 
ведь не реагировать он не мог по должности/статусу. 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума