Отправлено: 18.10.13 15:59. Заголовок: Беседы с писателями

Читаем и обсуждаем!

 Отправлено: 23.04.15 19:23. Заголовок: Мне понравился оптим..

Мне понравился оптимистичный настрой Минкиной. Легко и интересно говорит, слушать приятно. Тоже думаю, что встречи с читателями теперь будут частыми. У нее это неплохо получается.
Но в третьей части меня сильно озадачили её высказывания в адрес писателей. Хорошо - относительно Быкова соглашусь, про Улицкую, на мой взгляд, резковато. "Переводчик" мне очень понравился, а разнесла она его капитально. Ну, а относительно Рубиной - совсем не поняла... Не читает, не нравится, потому что видит, как сделано... Странно как-то...

 Отправлено: 25.04.15 00:02. Заголовок: Девушки, спасибо за ..

Девушки, спасибо за видео!

Тоже посмотрела, наконец, передачу Топалера. Очень понравилось! Елена Минкина такая артистичная, так интересно говорит, и очень хочется все время улыбаться ей навстречу. Что я, собственно, и делала.

А на трехчастный цикл пока еще никак время не выкраивается. Хотела было взять ноутбук на кухню, но у меня там звук очень слабый, приходится всё время прислушиваться, а это с готовкой не совмещается. Надо что-то придумать.

 Отправлено: 05.06.15 04:17. Заголовок: Наконец-то, добралас..

Наконец-то, добралась... Скрытый текст

Что-то работы сильно много стало...

"Седая девочка в логове льва"

В обществе "Международный Мемориал" прошел вечер памяти Фриды Вигдоровой, посвященный 100-летию со дня ее рождения

Лиля Пальвелева

Имя журналистки и писательницы Фриды Вигдоровой тесно связано с именем Иосифа Бродского. Сделанная Вигдоровой рукописная запись суда над поэтом широко распространялась в самиздате и была известна за границами СССР. Однако на вечере знавшие ее люди чаще вспоминали о других делах Вигдоровой, – менее известных, но не менее важных.

День ее рождения – 16 марта, однако вечер памяти в "Мемориале" перенесли на начало июня. Причина такова: раньше не могла прилететь в Москву дочь Вигдоровой лингвист и переводчик Александра Раскина. Она преподает в американском университете, пришлось дожидаться окончания семестра.

По словам члена правления "Мемориала" Бориса Беленкина, было принципиально важно провести такой вечер в присутствии и с участием близких Вигдоровой людей. Слишком много накопилось неточностей за полвека после ее ухода из жизни. Слишком сильно дело Иосифа Бродского заслонило все прочие дела Вигдоровой:

– То, с чем Фрида Абрамовна вошла в историю, по крайней мере, ее деятельность в течение последних десяти лет ее жизни – предмет исследований и работы "Мемориала". Когда мы говорим "Мемориал", всегда вспоминаем людей, на которых мы ориентируемся. И если в "довигдоровскую" эпоху это был писатель Короленко, а в "послевигдоровскую" эпоху – это те, кто делал "Хронику текущих событий" или, скажем, альманах "Память", то было и время, когда кроме как на Фриду Абрамовну ориентироваться было не на кого. Стояла на дворе такая эпоха, когда еще не было диссидентов, но была Фрида Вигдорова.

Среди тех, кому помогла Фрида Вигдорова, – Надежда Мандельштам. Не год, не два и не три понадобились для того, чтобы после освобождения из лагеря она, наконец, смогла поселиться в Москве, получив и квартиру, и прописку. Когда Вигдоровой не стало, Надежда Мандельштам написала очерк ее памяти. На вечере в "Мемориале" процитировали такой отрывок:

"Она бралась за самые безнадежные дела и умела войти в самый железобетонный кабинет к железобетонному деятелю, чтобы пожаловаться ему на созданный им и поддерживаемый им порядок и потребовать немедленного исправления. Седая девочка с прелестным живым лицом озорного подростка входила в страшные кабинеты (я вспомнила английское – она схватила бы за бороду льва в его собственном логове) и, глядя прямо в глаза владельцу кабинета, излагала ему свое дело. Нередко она добивалась успеха. Лев, очевидно, не выдерживал Фридиного взгляда"

Жизнь Вигдоровой была недолгой, всего 50 лет. По мнению многих близких друзей, неизлечимая болезнь стала следствием опустошения, пришедшего после того, как не удалось добиться освобождения Бродского. "Я не смогла защитить мальчика", – говорила Вигдорова Лидии Чуковской. До процесса над поэтом не меньше сил Вигдорова, вооружившись редакционным удостоверением, тратила на защиту других людей. Причем, в равной мере тех, чьи имена вошли в историю культуры, и тех, кого принято называть "обычными". В шестидесятые годы социальная журналистика еще была живым делом.

В журналистских блокнотах Фриды Вигдоровой есть запись о начальнике лагеря, который с ностальгией вспоминает о временах, когда были политические заключенные: те, кто по 58-й статье, – хорошие работники, безропотные. О том, благодаря чему возникла такая запись, рассказывает Александра Раскина:
Дочь Фриды Вигдоровой Александра РаскинаДочь Фриды Вигдоровой Александра Раскина

– Как маму угораздило, что она в лагерь строгого режима попала? Она поехала выручать оттуда мальчишку 17 лет, которого посадили на пять лет. Он остался один на даче. Его сосед напоил, и он украл из какого-то старого сарая велосипед. Его учительница пришла к маме, просила, но уже все – посадили его. И пришлось ехать ей невесть куда, за Урал. Мама на всякий случай написала нам с Галей записку: "Галя и Саша, любите друг друга! Саша, не мешай папе жениться". Потом папа говорил: "Что ж, каждый раз, если ты поехала куда-то одна, Галя и Саша должны срочно любить друг друга, а Саша не должна мешать мне жениться?"

Все это сейчас смешно, но ведь это действительно очень тяжелый был путь. Я недавно перечитывала мамины письма, которые мне отдала дочь филолога Ефима Эткинда. Она там пишет, что этот мальчик был в "Матросской тишине", в Москве. И мама пыталась туда пробиться с ним повидаться, а ее не пускали. А когда она туда все-таки попала, ей сказали, что два дня назад мальчика отправили в этот безумно далекий лагерь. Мама пишет Эткинду: я была в отчаянии, но пришлось туда ехать. Я теперь, грешным делом, думаю, что они нарочно ее не пускали и отправили его нарочно, думая, что уж туда-то она не поедет. Вообще мама ездила в командировки по всей стране, но так далеко, в лагерь – конечно, ей было неуютно.

Близкая мамина подруга Лидия Корнеевна Чуковская пишет в "Памяти Фриды", что говорила: "Зачем вам ехать? Вы же все знаете. С учительницей вы разговаривали. С друзьями разговаривали. С родными разговаривали. Можно же садиться и писать статью". А мама говорила: "Нет. Пока я его не увижу, не поговорю с ним, я ничего написать не смогу". И вот что интересно: уже уехавши оттуда, она пишет Эткинду, что паренек не показался ей симпатичным, но написать все равно надо. Вот это очень важно, – говорит Александра Раскина.

Запись суда над Иосифом Бродским, знаменитое "Судилище" часто называют "стенограммой", что неверно. Это именно журналистская запись, где выделено главное и характерное. Литературный дар сказался не только в книгах Фриды Вигдоровой, но и в этом специфическом жанре. Старая пленка сохранила ее голос. Запись сделана вскоре после того, как Никита Хрущев прочитал на съезде доклад о культе личности Сталина:

"В эти дни на Красной площади много народу. Спорят, шумят, волнуются. Один грузин говорит: "Он имел заслуги. Он имел заслуги". – "Какие такие заслуги?" – "Он имел заслуги", – подтверждает человек на костылях. "Какие заслуги? У него вся морда в крови!" – говорит женщина в платке, по-видимому домохозяйка, и проводит рукой по лицу. "А кого он сажал? Глупости одни! Я с его именем девять раз в атаку ходил. Никого он не сажал", – говорит человек на костылях. "Не знаю, как у вас. А у меня он посадил мать и отца, и оба не вернулись" – это говорит высокий худой человек с длинным лицом. "Ну ладно, было дело! – говорит полная женщина. – Но зачем же это на весь свет кричать? Почему это тихо нельзя? Эх, люди!" Еще один дядька говорит: "Да, не нашего ума дело. Был хорош, хорош, и вот на тебе!" Еще один человек говорит: "А Мао Цзэдун этого нам не простит! Теперь все!" И только люди в длинных габардиновых плащах и фетровых шляпах ходят молча и прислушиваются. Это делегаты съезда".

Радио "Свобода"

 Отправлено: 31.07.15 23:27. Заголовок: С Диной Рубиной ново..

С Диной Рубиной новое интервью. Спасибо Алле за наводку!


Дина Рубина: «Мы живем в омерзительном регионе»

31.07.2015

Не нуждающаяся в представлении Дина Рубина живет сегодня в маленьком городке Маале-Адумим в Иудее, в нескольких километрах от Иерусалима. Она работает, путешествует и практически не дает интервью. В виде исключения Дина Рубина рассказала Jewish.ru, почему она не стала частью местной литературной элиты, что поняла за 25 лет жизни в Израиле и как это повлияло на ее творчество.

Вы переехали в Израиль в 90-х годах. Как вам новая волна эмиграции?

– Ну, нынешнее количество, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем могучим валом, который грянул в начале девяностых. Это была судьбинная алия, это был народ во всем своем многообразии. Со всеми своими недостатками и яркими достоинствами, со своими гениями и «отбросами», с детьми, которыми потом пополнились армия и университеты, со стариками, с неприкаянным «средним возрастом», притащившим сюда свою так называемую «ментальность». То был уникальный период в жизни Израиля, который войдет – хотя, чего уж там, уже вошел – в учебники истории.

У каждого человека своя судьба, образование, желания и характер. Эмиграция – это дорога, которую каждый проходит сам, даже когда на ней встречаются люди и обстоятельства, облегчающие этот путь. Судьба, случай, характер – вот три кита, на которых стоит удачное или неудачное приземление в новой стране.

Ваши дети выросли уже в Израиле. Что для них традиции, соблюдение кашрута, субботы? Не возникает ли разрыва между поколениями, выросшими в СССР и в Израиле?

– Я и дети – это отнюдь не единое целое. Дочь у меня соблюдает религиозные установки, сын – абсолютно светский человек, так что у нас дома этакий мягкий вариант иудаизма. Все мы вполне терпимые в этом вопросе люди: предоставляем близкому право быть самим собой. Свои особенности, проблемы, достижения и провалы есть у любого поколения. Вернее, у любого человека, который всегда – интегральная часть своего поколения. Наши дети, мне кажется, более гибко встроены в израильское общество, чем мы. Они имеют опыт выживания в среде сверстников, а это жестокая школа, и уже сейчас начинают занимать в стране отличные позиции.

После переезда в Израиль вы написали роман «Вот идет Мессия!», где детально выписали образ страны. Многое ли изменилось с тех пор в Израиле?

– Да этот роман был написан 20 лет назад – совершенно иным человеком в совершенно иной стране. Думаю, этим всё сказано. Учтите, что 20 лет – это треть жизни моей, да и, по сути, государства Израиль тоже. Учитывая невероятную интенсивность, с которой страна живет и развивается, я бы сказала, дикую интенсивность, помноженную на технологический взрыв, потрясший человеческую цивилизацию за эти годы, мы сейчас живем в совсем другой стране. И дело не в том, что понастроено за эти годы в Израиле, дело в самом человеке, в общении, в подходе к жизни, который изменился коренным образом. В отличие от многих, я не скучаю по тому уютному, домашнему и очень провинциальному Израилю, в который мы попали. Я бы, наоборот, хотела бы дальнейшего бурного развития – в области экологии, например, в отношении к среде обитания, к правам человеческой личности. И так далее. Хотела бы дальнейшего ухода от Востока в сторону Европы.

Что вы не понимали об этой стране тогда, но хорошо понимаете сейчас?

– Точно не понимала, насколько Израиль одинок. Он очень, очень одинок на планете, среди народов и стран. У нас чрезвычайно мало не только друзей, но и просто тех, кто готов нас терпеть.

И что же с этим делать?

– Видите ли, мы живем в омерзительном регионе, где никто никуда не денется, не испарится и не улетит. И если в нашем обществе есть силы, горячо желающие примирения, интеграции, мира с арабами и так далее, то общество наших врагов необычайно монолитно и единодушно в своей ненависти к нашей стране. На тему этого пресловутого «конфликта» можно рассуждать часами, дело это для меня, прожившей в Израиле 25 лет, порядком поднадоевшее. Ну, а будущее, кто его может предсказать, кроме гадалок и пророков? Можно только надеяться, что наша армия, – в которой, да, служили и мои дети тоже, – будет крепнуть и совершенствоваться, что наука будет процветать, а экономика подниматься как на дрожжах. Надеяться, что политики не наломают дров, что… Да можно предполагать бесконечно, но ведь всё это – гадание на кофейной гуще. Точно так же, как есть судьба у человека, есть судьба у народа и страны.

А как в Маале-Адумиме уживаются разные общины? Сохранились ли связи с жителями арабских деревень?

– Я так много писала о своем городке… Я очень люблю это место, прожила в нем практически все свои израильские годы, воспела чуть ли не каждую улицу. В нем есть очарование нового в пустоте, того самого «здесь будет город заложен». Здесь живут люди, которые помнят, как Ицхак Рабин закладывал первый камень в основание первого дома. И потом это чудо озеленения каменистой пустыни. Это так вдохновляет, так трогает – меня, по крайней мере. У нас здесь садовников столько, сколько во всем Иерусалиме. Население очень пестрое, и уживаются все по-разному. Но в последние годы, как и во всем Израиле, идет интенсивный процесс сближения общин – через межобщинные браки наших детей. История обычная. Да и сейчас многие ездят в соседнюю арабскую деревню Азарию – в гараж, например. У нас также работают жители Азарии.

Будем ли мы когда-нибудь жить без границ и междоусобных войн?

– Я не предсказатель, но думаю, Израилю и его гражданам беспокоиться нечего: им всегда будет обеспечена некая отстраненность и вполне определенные границы. Повторяю: регион наш кошмарный, мы не Европа. «Жизнь без границ»? Не дай Б-г. Лично я ехала в Израиль не для того, чтобы оказаться в Сирии.

Как влияет всё окружающее на ваше творчество, на ваш литературный стиль?

– Конечно, на стиль оказывает влияние всё: место проживания, впечатления, ближайшее и дальнее окружение, собственное преображение с возрастом. Стиль любого писателя в течение жизни меняется, ибо и сам человек меняется, это естественно. Ранний и поздний Чехов – это разные писатели. Хотя, конечно, есть какие-то приметы стиля, по которым тонко чувствующий читатель всегда узнает любимого автора.

Есть ли у вас читатели в Израиле за пределами русскоязычной общины?

– Мои книги в Израиле не переводят. Это противно, конечно, но нормально. В любой стране существует некая плотина, затвор, высокий забор против нашествия чужаков. Культура любого народа очень чувствительна к подобным вещам. Тем более такая новая культура, как в Израиле. Израильской литературе сколько годков? Всего ничего, она еще на тонких ножках, и интуитивно общество, культурный истеблишмент, да и читатели отшатываются от пришельцев. В 90-х на Израиль рухнула пятая часть народа со своими писателями, художниками, книгами. Это очень сильное потрясение для общества. Язык надо охранять, культуру надо пестовать. Это нормально. Такие же процессы происходят везде. Кто из русских писателей, кроме считанных Набокова-Бродского, преуспел в Америке настолько, чтобы стать частью литературного истеблишмента? Никто. Стал ли великий Бунин частью истеблишмента французского? Ни в коем случае, несмотря на Нобелевскую премию. Да, у меня есть три израильских премии, выданных мне чиновниками неизвестно за что, но это не более чем такой вот общественный жест.

Беседовала Алла Борисова.

 Отправлено: 12.09.15 05:37. Заголовок: Olga пишет: Очень о..

Olga пишет:

цитата:

Очень обидно, если форум остается только для ссылок на сайты и фото.

Ну, хоть так... Хотя бы кидайте, кто что интересное смотрел-читал. А то ФБ, как черная дыра ничего не найти.

Вот передача с Улицкой очень понравилась. Название странное, ведущий не очень хороший, но Улицкую было очень интересно слушать.



https://www.youtube.com/watch?v=TTnU9f1JF98

 Отправлено: 18.09.15 03:46. Заголовок: К столетию со дня ро..

К столетию со дня рождения Константина Симонова:

«Я не был солдатом, был только корреспондентом»

Когда «до смерти четыре шага», человек раскрывается с предельной полнотой

В преддверии столетия со дня рождения (28 ноября 1915 года) Константин Симонов вернулся в журнал «Новый мир», который он возглавлял с 1946-го по 1950-й и с 1954-го по 1958 год. В 7-м и 8-м номерах журнала напечатаны выдержки из его переписки с родителями в военные годы «Дорогие мои старики». Публикацию подготовила дочь писателя Екатерина Симонова-Гудзенко.

«Дорогим старикам» было немногим за 50, но в те годы это уже был солидный возраст, хотя в ополчение брали и 55-летних. Дело, однако, не в этом, а в том, что, по свидетельству сына:

Ни страха в письмах, ни тоски,
За всю войну — ни слова…

На войне Симонов был военным корреспондентом, побывал на всех фронтах, печатался преимущественно в «Красной звезде». Его родители находились в эвакуации в Перми (тогда — г. Молотов). Мать — в девичестве княжна Оболенская, отец — генерал-майор, участник Первой мировой войны, (последние данные о нем относятся к 1920–1922 гг.). Отчим Константина Михайловича — Александр Иванишев, за которого мать вышла замуж в 1919 году.

Судя по переписке с сыном, княжна Оболенская не лишена дара слова. Чего стоит хотя бы ее описание города, где они с мужем жили в эвакуации: «Пермь — город своеобразный, большой, крепко сбитый из серых бревен, с прямыми улицами, город без улыбки. Такие же люди — порой скопидомы, трудные и неудобопонятные, но с большим чувством собственного достоинства».

В одном из писем мать сообщает сыну, что их общий знакомый радуется: «Ты проходишь благополучно мимо смертельных опасностей. Иначе и быть не может. Если так ждут и любят — женщина и мать».

О женщине чуть позже, а пока позволю себе немного отвлечься на факт личной биографии. В 9-м классе меня обуяла безумная страсть к сцене, и, дозвонившись невероятным образом до знаменитой актрисы Малого театра Веры Николаевны Пашенной, я пришла по ее приглашению к ней домой и оглушила стихами Симонова «Убей его». Стихи длинные, и, по-моему, Вера Николаевна с трудом дождалась конца:

Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!

И вот читаю сейчас письмо Симонова матери, помеченное августом 1942 года: «Написал около 600 строк новых стихов, из которых напечатано только одно под названием «Убей его». Сегодня эти стихи звучат устрашающе. Но в 42-м они наверняка воспринимались иначе, появившись почти одновременно со статьей Эренбурга «Убей немца», которая и заканчивалась приблизительно так же: «Нет для нас ничего веселее немецких трупов». Симонова вид вражеских трупов не веселил, но и он в те месяцы считал долгом разжигать ненависть к немцам.

В одном из писем Симонов признается, что после распоряжения редактора «Красной звезды» отправиться в Сталинград в нем «что-то дрогнуло. Кажется, я испугался поездки». Поездка, разумеется, состоялась. Позже, в 1943 году, получив отпуск, чтобы закончить повесть «Дни и ночи», Симонов вспоминает: «Большинство писателей было на фронте и третья часть их — больше 300 человек — к тому времени уже погибли… Некоторые говорили, что хотят уехать на фронт, некоторые действительно уезжали. И в этом был нравственный климат воевавшей не на жизнь, а на смерть страны».

Переписку с «дорогими стариками» Симонов редактировал сам, и весьма нелицеприятно. В предисловии он замечает, что мать хоть сильно преувеличивала его достоинства, но и сурово осуждала то, что ей приходилось не по нраву. В первую очередь это относится к легендарному стихотворению «Жди меня». Мать кровно обиделась на строки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» Обиделась настолько, что переиначила стихи сына. Читать эту нескладицу неловко. И тем не менее: «Они, мой друг, нехороши, твои слова про мать».

О создании этого стихотворения рассказала дочь Симонова и Валентины Серовой Мария: «Оно было написано в начале войны. В июне-июле отец как военкор был на Западном фронте, а в конце июля ненадолго оказался в Москве. И, оставшись ночевать на даче у Льва Кассиля в Переделкине, вдруг в один присест написал «Жди меня». Печатать стихотворение он сначала не собирался, считая его слишком личным, и читал только самым близким. Но его переписывали от руки, и когда один из друзей сказал, что «Жди меня» — его главное лекарство от тоски по жене, Симонов сдался и решил отдать его в печать. В декабре того же 1941 года «Жди меня» опубликовала «Правда», а в 1943-м на экраны вышел одноименный фильм, где мама сыграла главную роль».

В письмах «дорогим старикам» Симонов предстает любящим сыном, заботливым и чутким отцом (его сын Алеша от жены Евгении Ласкиной родился в 1939 году), человеком, готовым всем помочь, при этом бесстрашным и справедливым. Из письма матери от 16 марта 1943 года: «Я на короткое время уезжал под Вязьму… Видел я в эту поездку много печального, много сожженных деревень, много человеческого горя и страданий. Иногда так устаешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что порою хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть».

Уже в годы войны вышли повесть «Дни и ночи» и два сборника стихов «С тобой и без тебя» и «Война». О первом бытует легенда, что главный читатель страны т. Сталин рекомендовал издать его в двух экземплярах — для автора и предмета его страсти. Тут мнение вождя совпало с материнским, которая ставила в вину сыну, что «он выносит на суд то самое интимное, что обычно люди сохраняют для себя самого и для той, которую любят». К счастью, у сборника нашлись и другие читатели: ни один поэт в то время не имел такого оглушительного успеха.

В послевоенные годы настала очередь симоновской прозы, которая без его фронтовых странствий вряд ли бы состоялась. Первый роман Симонова «Товарищи по оружию» увидел свет в 1952 году, спустя семь лет вышли «Живые и мертвые». После пьесы «Четвертый», поставленной театром «Современник» в 1961 году, Симонов выпускает роман «Солдатами не рождаются», затем «Последнее лето» (1970–1971).

Переписка военных лет интересна нам и потому, что в те годы, когда «до смерти четыре шага», люди раскрываются с предельной полнотой. За строчками симоновских писем видна личность, несомненно, совестливая, справедливая, остро чувствующая добро и зло, истину и ложь. Но, вероятно, было в нем что-то еще, ускользающее от нашего внимания, а возможно, и от него самого. Иначе откуда в нем столько противоречий? Собственно, он, как и почти все мы, пережившие советскую власть, сотканы из праведных порывов и малодушия.

После войны Симонова направили во Францию с довольно скользким поручением: уговорить вернуться в СССР Ивана Бунина, Надежду Тэффи и Бориса Зайцева. Симонов провалил задание. Говорят, Валентина Серова, которой Бунин был очарован, шепнула ему, какая участь может ожидать его на родине.

Симонов дважды возглавлял «Новый мир». Первый раз, по мнению такого непримиримого критика, как Лидия Чуковская, вел себя более или менее прилично. Второй раз принес ему позор: в 1956 году Симонов отказался печатать «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. Мало этого. На счету нашего героя участие в кампании против «безродных космополитов», в погромных собраниях против Зощенко и Ахматовой. В 1973 году Симонов подписал письмо советских писателей, осуждавших антисоветскую деятельность Сахарова и Солженицына.

Но с другой-то стороны. При его содействии в читательский обиход вернулись Ильф и Петров, вышел роман «Мастер и Маргарита». Благодаря его заступничеству была напечатана повесть Вячеслава Кондратьева «Сашка». С его помощью была организована первая посмертная выставка Татлина. Он принимал участие в кинематографической судьбе Алексея Германа, десятков других кинематографистов, художников, литераторов. Будучи человеком душевным и отзывчивым, отвечал на тысячи писем, ходатайств, прошений: те, по которым были приняты положительные решения, собраны в десятки томов и хранятся в ЦГАЛИ — с надписью «Все сделано».

По мнению критика Владимира Еременко, Симонов «в конце жизни будто бы каялся за свой конформизм, замаливая грехи молодости, когда он слишком ревностно выполнял волю высоких партийных инстанций».

Константин Симонов скончался 28 августа 1979 года. Согласно его завещанию, прах его развеян над Буйничским полем под Могилевом, где он чуть не погиб летом 1941-го. Незадолго до кончины он писал: «Я не был солдатом, был только корреспондентом, однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, — поле под Могилевом». На краю поля стоит огромный валун, на котором выбиты годы его жизни: 1915–1979.

Ольга МАРТЫНЕНКО —
специально для «Новой газеты»

 Отправлено: 09.10.15 03:05. Заголовок: Нобелевская премия п..

Нобелевская премия по литературе присуждена Светлане Алексиевич!

Я болела за Алексиевич и теперь ужасно за нее рада. Хотя, конечно, ее книги - чтение нелегкое. "Цинковых мальчиков" и "Чернобыльскую молитву", честно признаюсь, дочитать не смогла. "Время секонд-хэнд" в прошлом году практически вогнало меня в депрессию. Но то, что она делает, необыкновенно важно для осмысления пути, который прошла наша страна, для осмысления всей нашей прошлой жизни.

Дмитрий Быков о присуждении Светлане Алексиевич Нобелевской премии по литературе

Я не могу сказать, что я был в этом уверен. Именно потому, что это слишком предсказуемый вариант. Она лидировала во всех опросах. еще и с прошлого года. И в букмекерских конторах, насколько я помню, ставки были 1 к 5. То есть это очень предсказуемое решение. Оно, конечно, вызывает гордость и одобрение.
Во-первых, потому что награжден пятый в истории представитель советской литературы – Алексиевич начала печататься еще в советское время. И хотя Советского Союза больше нет, но русский мир есть. Правда, это не тот русский мир, о котором нам трубят по телевизору. Не мир агрессии, лжи и шовинизма, а мир борьбы за правду, мир доброты, гуманности, мир человечности. И это прекрасно, что награжден автор, который последовательно вторгается в самые закрытые области. Который рассказал первым правду и о катастрофе женской на войне – о том, чем платит женщина за участие в войне. И в книге «Последние свидетели» о детском опыте. И страшные физиологические детали о чернобыльской катастрофе – «Чернобыльская молитва». И о мужестве спасателей, и о том, как ими пренебрегла страна, в конце концов. Это все очень серьезный вклад.
Мне нравится, что Нобелевский комитет наградил человека не за художественные изыски, а за правду и гражданскую позицию.
Но при этом я не стал бы отрицать и большого авангардного вклада Адамовича и его лучшей ученицы Алексиевич в развитие прозы. Ведь эта белорусская традиция, которую Адамович называл «традицией сверхлитературы» — это и художественно очень интересно. Это полифония, такой мощный трагический хор разных голосов, где автор практически убирает себя из книги. Потому что он дает выговориться участникам. Адамович справедливо считал, что писать художественную прозу о кошмарах двадцатого века – кощунственно. Тут нельзя выдумывать. Тут надо давать правду, как она есть. И в этом смысле сверхлитература – литература, которая состоит из вот этих кровоточащих действительно содранной кожи и людских свидетельств – она требует от писателя огромного мужества и очень большого смирения. Абсолютно убрать собственный голос и дать говорить истории. В этом смысле вклад Алексиевич очень серьезен.

 Отправлено: 09.10.15 03:08. Заголовок: И Александр Минкин: ..

И Александр Минкин: "Победа русской литературы"

Советская по рождению, белорусская по национальности, русская по языку и культуре. Русский писатель получил Нобелевскую! Рады? — Конечно! — А читали?

Не стесняйтесь. Раз не читали, так и скажите. И Нобелевская премия тут ничего не изменит. Уж очень тяжёлые книги. Их трудно читать. Так же, как ухаживать за тяжелобольным — долг заставляет, а удовольствия никакого. (Хотя сознание исполненного долга каким-то образом помогает жить, поднимает со дна.)

Первая книга — «У войны не женское лицо» — вышла в 1985-м, попала в горбачёвскую Оттепель. Премия Ленинского комсомола, спектакль в Театре на Таганке… Алексиевич стала знаменитой. А книжка была жуткая — она записала рассказы женщин: как они воевали и что им приходилось терпеть на фронте. Насколько больше им приходилось терпеть по сравнению с мужиками, которым хотя бы наплевать на отсутствие ваты, чистых тряпок…

Почти сразу вышла вторая книга — «Последние свидетели» — рассказы о войне тех, кому тогда было от 7 до 12 лет. Война детскими глазами.

Не будем пересказывать книги Нобелевского лауреата своими словами. Лучше процитируем немножко.

«…Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки, и много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали — их не тронут. Идёшь — лежит чёрный труп, значит, старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит, ребёнок. Они лежали на углях розовые…»

Потом, в 1989-м, появились «Цинковые мальчики» — про Афганистан.

«Я был приучен стрелять, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел никого. Мог убить ребёнка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины, старики, дети. Идёт колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор. Водитель выходит, поднимает капот… Пацан, лет десяти, ему ножом — в спину… Там, где сердце. Солдат лёг на двигатель… Из мальчишки решето сделали… Дай в тот миг команду: превратили бы кишлак в пыль… Думать было некогда. Нам же по 18-20 лет. К чужой смерти я привык, а собственной боялся. Видел, как от человека в одну секунду ничего не остаётся, словно его совсем не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли насыплют, чтобы нужный вес был… Хотелось жить… Никогда так не хотелось жить, как там. Вернёмся из боя, смеёмся. Я никогда так не смеялся, как там…»

Потом, в 1997-м, была «Чернобыльская молитва». Понятно про что.

…Последняя, изданная в 2013-м, — «Время секонд хэнд». Там есть эпиграф, взятый Алексиевич из книги русского философа, которого Ленин выслал (в числе других) в 1922-м. Слова очень важные:

«Надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра».

Фёдор Степун.

Попробуйте вспоминать эту фразу Степуна всякий раз, когда будете слушать очередного служителя добра, поможет.

Книгу «Время секонд хэнд» можно было бы назвать по-русски: «Время б/у» (бывшее в употреблении) или «Время с чужого плеча», но Алексиевич предпочла вошедшее в язык «из вторых рук». В предисловии она написала:

«У коммунизма был безумный план — переделать „старого“ человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За 70 с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его „совком“. Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он — это я. Это мои знакомые, друзья, родители… Теперь мы живём в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь…

...Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни всё было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил своё рабство…»

...Возможно, некоторые скажут: ей дали Нобелевскую, потому что там, на Западе, теперь всё делают нам назло. А в её книжках наша страна выглядит не лучшим образом.

Ага, там и вкусный сыр делают нам назло, и телефоны, которые у каждого из вас в кармане… Только книгу нам назло они не смогли написать. Зато смогли прочесть. И, может быть, что-то понять.

Это учебник истории. Настоящий, не заказной, не конъюнктурный.

Алексиевич писала не для Горбачёва и не против Горбачёва. Всё, что она написала — не против Брежнева и не против Путина. Она — если уж быть точным — даже не написала, а записала эти книги. Это рассказы реальных людей, а не выдумки гламурок и гламуриков. Её книги — настоящие. Рядом с ними книжки наших знаменитостей какие-то скользкие, прёт фальшь.

В недавнем интервью Алексиевич размышляет:

«Почему наше страдание не конвертируется в свободу, достоинство? Это рабство, которое сидит в людях, этот Сталин, который мгновенно сейчас возродился. Уже 5 его музеев по России. Я думаю, что это имеет глубокие исторические корни. Опыта свободы в России не было. Люди не знают, что это такое. У меня в книжке есть история, когда мы в Смоленске, в какой-то деревне. 10 утра. Мужики уже сидят под магазином. Ну и начали говорить о свободе. Мы как инопланетяне были. „Какая свобода? Чё ты несёшь? Водка — какая хочешь: Путинка, Горбачёвка… Есть бананы, колбаса – это и есть свобода“.

Мы друг для друга инопланетяне. Рискните. Вместо донцово-прилепино-акунино-шаргуново-прохановщины купите одну книжку Алексиевич. У вас появится точка отсчёта.

 Отправлено: 09.10.15 04:43. Заголовок: Eugenia пишет: Нобе..

Eugenia пишет:

цитата:

Нобелевская премия по литературе присуждена Светлане Алексиевич!

Ура!!! Молодцы!
Спасибо, Жень, за статьи. Никогда еще меня так не радовало присуждение Нобелевской премии. Честно говоря, я раньше особо и не интересовалась, кому собираются присуждать. Но сегодня за Светлану Алексиевич я очень рада. И за Нобелевский комитет, который выбрал очень достойную кандидатуру. "У войны не женское лицо" я прочитала еще, по-моему, в школе. Я была потрясена жестокой правдой войны и смелостью автора. А остальные книги "Последние свидетели", "Цинковые мальчики","Чернобыльская молитва" и "Время секонд хэнд" прочитала совсем недавно. Они действительно страшные, но честные.
Интервью о книге "Время секонд хэнд" и не только. На мой взгляд, очень правильно говорит.

"Мы перепутали добро со злом".

 Отправлено: 09.10.15 20:42. Заголовок: Я тоже очень рада за..

Я тоже очень рада за Алексиевич. "У войны не женское лицо" я тоже читала довольно давно, но совсем недавно по интернету ходили ее "беседы с издателем", не помню, как оно точно называлось, с фрагментами книги, не допущенными в свое время к печати, которые тянут на отдельную книгу - впечатлилась сильно. .

 Отправлено: 10.10.15 00:53. Заголовок: А мне понравился кор..

А мне понравился короткий текст экономиста Сонина о предвидении правильного писателя.

"Прекрасная новость и огромное достижение русской литературы. Премия за нон-фикшн открывает замечательные перспективы — последние полвека интереснейшая литература происходит за пределами художественной, а Нобелевских премий за неё присуждают мало. Моей эрудиции хватает вспомнить только премию Черчилля за исторические хроники, но Черчилль был человек многогранный и его премию трудно отделить от его жизни и судьбы (при том, что сомнений в огромном вкладе именно в мировую литературу нет никаких), а Алексиевич — только писатель. Великий, конечно.

И вот, ещё — навеяно умными комментариями Лени Бершидского и Димы Школьника по поводу Нобелевской премии. Есть очень сильное искушение привязать премию Алексиевич — нет, подумайте, она встаёт в ряд с Буниным, Шолоховым, Бродским — к текущим событиям. «У войны не женское лицо» и «Цинковые мальчики» — это самая антивоенная проза, которая может быть. Это литература, которая меньше всего востребована свихнувшимся на войне обществом. Но это ложная мысль — Алексиевич обсуждалась как серьёзный кандидат за много лет до того, как наша страна помешалась на милитаризме.

А правильная мысль состоит в том, что великий писатель видит проблемы и болезни своего народа за много лет до того, как это видят все. И если намёки «Кыси» и «Дня опричника» были — умным людям — очевидны, то уроки «Цинковых мальчиков» были сложными и усвоились плохо."

 Отправлено: 16.10.15 18:15. Заголовок: Новое интервью с Дин..

Новое интервью с Диной Рубиной. Пока так, потом отформатирую. Интересно, что такое "творческая баседа"?

Творческая беседа с Диной Рубиной

Беседу ведёт Александр Левковский



Добрый день, Дина! Меня зовут Александр Левковский. По заданию редакции интернет-журнала «Новая Литература» (сокращённо: НЛ) и по моему горячему желанию я хотел бы провести с вами, широко известным писателем, творческую беседу. Я очень надеюсь, что это не будет обычным стандартным интервью (вопрос-ответ... вопрос-ответ...), а будет подробным разговором, вовлекающим разнообразные – «надводные» и «подводные» – аспекты, относящиеся к нелёгкому процессу создания художественного произведения, – разговором, где не последнее место будет занимать колоссальное влияние ваших книг на меня и моё скромное творчество.

Я намереваюсь не только задавать вам сухие вопросы и получать ваши ответы, но и доставлять наслаждение нашим читателям, упоминая самые «вкусные куски» из ваших замечательных произведений, а также анализировать ваше творчество с самых различных – и даже неожиданных – сторон.

Нет необходимости, я думаю, представлять вас нашим читателям, достаточно хорошо знакомым с вашими произведениями. Ваши романы, повести и рассказы («На солнечной стороне улицы», «Почерк Леонардо», «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», «На Верхней Масловке», «Русская канарейка» и другие талантливейшие вещи) снискали заслуженное признание благодарной аудитории во многих странах мира. (Прошу вас только иметь в виду следующее: мои похвалы в ваш адрес это не моё намерение как-то польстить вам – вовсе нет! – я искренне (и уже давно) считаю вас самым значительным современным писателем на мировой литературной арене.)

Несколько слов о себе. Я являюсь членом редакции и постоянным автором НЛ. Мною опубликованы двадцать три рассказа, пьеса и восемь статей. В настоящее время журнал публикует главы из моего романа «Самый далёкий тыл». В декабре прошлого года канадское издательство «Альтаспера» выпустило мою книгу «Мост Ватерлоо».




* * *



Итак, давайте, с вашего позволения, начнём.



Александр Левковский: Дина, в любом художественном произведении существует «смесь» реального с фантастическим (с добавкой каких-то воспоминаний, где-то услышанных выражений, метких словечек, забавных привычек, интересных личностей и т. д.). Мои читатели часто спрашивают меня, какова доля реальности и фантазии в моих рассказах. Я обычно отвечаю: «Когда как... Иногда реальность занимает всего 25 процентов, а иногда – все 50, а то и 70. А иногда рассказ почти полностью построен на фантазии».

Так вот, мой вопрос к вам: каково соотношение реального с фантастическим в ваших вещах? У меня такое впечатление, что, к примеру, «Почерк Леонардо» и «Синдром Петрушки» – плод неуёмной фантазии, а вот «На Верхней Масловке», «На солнечной стороне улицы» или «Вот идёт Мессия» – во многом базируются на реальных событиях (разумеется, с примесью фантазии). Так ли это?



Дина Рубина: Нет, совсем не так. И никаких процентов. Никто и никогда не подсчитает эти проценты. Это пути таинственные, тайные пещеры странного симбиоза фантазии и факта, где нечто рождается из ничего, где скучнейшая материя преобразуется в целый пласт художественной ткани; где единственная фраза может стать опорным столбом сюжета. Вот вам пример: я работаю сейчас над циклом маленьких новелл, в основу каждой положен либо случай, либо краткая история, либо вообще какой-то незначительный эпизод, когда-то почему-то застрявший в моей записной книжке. Работаю над третьей новеллой, которая выходит ужасно скучной, неинтересной, банальной. И тут звонит моя приятельница и, вспоминая свою работу в одной из редакций международного радио, упоминает одного персонажа, который писал пейзажи… золотой краской. Такой, понимаете ли, чудак, признававший только эту краску…

И всё: я уже не слышу её голоса, не понимаю ни слова, в моём мозгу вспыхнула золотая краска, сюжет рванул в неожиданную сторону, и мне всё уже понятно, всё взлетело, всё парит и трепещет, и волны золотого света прокатываются по тексту новеллы, озаряя каждое предложение… И что вы скажете тут о процентах? И что такое (и где оно?) так называемое «реальное событие», и кому оно интересно?



Александр Левковский: В редакцию НЛ часто поступают рассказы, которые ну язык просто не поворачивается назвать «рассказами». Это порой интересные, а чаще малоинтересные (а иногда и совершенно не интересные) эпизоды, где нет ни мысли, ни идеи, ни эмоции. Между тем я, прочитав все ваши рассказы, думаю, что вы руководствуетесь, по-видимому, таким правилом: рассказ должен базироваться либо на чёткой идее, либо на необычной мысли, либо на сильной эмоции, – а лучше всего, на комбинации этих трёх «китов»! Прав ли я в этом убеждении?

Прочитав ваши рассказы, я не могу припомнить ни одного, где не присутствовал хотя бы один из этих, как я называю их, «краеугольных камней» создания рассказа.



Дина Рубина: Любое произведение может базироваться на чём угодно. В нём может не быть ни чёткой идеи, ни необычной мысли. Кстати, Набоков называл «большие идеи» «белибердой». Рассказ, или новелла, или повесть – да какой угодно жанр – создаются по определённым законам «механики» литературного сюжетостроения. Эти законы могут быть выработаны автором и продиктованы: собственным стилем, замыслом, литературными нуждами. Внутри талантливого художественного текста обычно чувствуется неуловимая пропорция, определённое равновесие частей и в то же время ощущение целого мира и… искусно созданная автором некая продлённость бытия, длящегося за чертой последней страницы мира героев. Правил, в сущности, никаких не существует. Есть волшебство, то есть: мастерство рассказчика.



Александр Левковский: Давайте теперь поговорим, с вашего позволения, об эмоциях в художественном произведении.

Я – немолодой человек, прошедший в жизни «огонь, воду и медные трубы» и не склонный, как мне кажется, к слезоточивости. В детстве я, конечно, пролил немало слёз и над последней страницей «Вешних вод», и над сценой расстрела Овода, – но ведь это было в далёком детстве! А вот теперь я могу признаться, что это были именно ваши произведения, которые заставили мои глаза вновь увлажниться... Конец романа «Вот идёт Мессия», когда только что убитая Зяма бредёт по воде, а навстречу ей протягивает руки её горячо любимый дед, – эту сцену я просто не могу читать без слёз. И смерть Анны Борисовны в «Верхней Масловке» вызывает у меня такую же реакцию. И почему-то – совершенно не знаю, почему! – трогает до слёз незамысловатая песенка американских джазистов («На солнечной стороне, ах на солнечной стороне улицы!..») в вашем замечательном романе. (Моя дочь признаётся, что триптих дяди Миши из «Солнечной стороны улицы» при каждом повторном чтении вызывает у неё поток слёз...)

Не правда ли, это высшее достижение и высшая награда писателю, если его творение вызвало читательские слёзы благодарности, сочувствия и сострадания? А вот у вас, автора, когда вы пишете наполненные эмоцией рассказы (ну, например, «Яблоки из сада Шлицбутера» или «Любка»), увлажняются ли ваши глаза? Плачете ли вы сами?



Дина Рубина: Вообще-то, это вопрос глубоко интимный. Я предпочитаю не распространяться о своём самочувствии во время работы. Но приходится всё же признать, что я эмоционально человек очень лабильный, с чудовищной степенью эмпатии, и потому очень завишу от своих героев. Есть некоторые сцены, которые сейчас я предпочитаю не перечитывать, потому что во время работы над ними у меня поднималось давление. И – да, бывали моменты, когда, работая, я обливалась слезами. Но при этом, заметьте, нещадно вычёркивала лишние слова и ненужные ошмётки текста, тормозящие действие.



Александр Левковский: Были ли у вас, в вашем писательском опыте, случаи внезапного толчка, который принесла где-то услышанная вами песенка, чей-то стих, необычная фраза, случайная встреча, – толчка, из которого впоследствии родилось художественное произведение? Если были, расскажите, пожалуйста, о них.



Дина Рубина: Само собой. Все эти чудеса – наш хлеб насущный, ибо художественное творчество есть средоточие и нервный узел самых разных явлений, ощущений, находок и переживаний. Никогда не знаешь – что подтолкнёт тебя к открытию, что послужит неким внутренним императивом – к работе.

У меня такое происходило не раз. Например, с последним романом-трилогией «Русская канарейка». Просто на одной из встреч с читателями мне подарили брошюру по уходу за канарейками. Прямой путь такого подарка, как вы понимаете – в мусорный бак. Но само название – «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра» – вдруг как дубиной меня огрело. Весь мой трёхтомный роман вдруг замаячил огромным сквозным облаком где-то там, где он ещё не существовал. Возник и позвал… И началась работа.



Александр Левковский: Хочу привести здесь пример такого творческого толчка, который возник у меня при чтении вашего романа «Почерк Леонардо».

Год тому назад я написал рассказ «Лили-Марлен». И, должен признаться, написан он был исключительно благодаря вам! Читая ваш «Почерк Леонардо», я вдруг наткнулся на немецкую солдатскую песенку «Лили-Марлен» в переводе Иосифа Бродского. (И, кстати, вспомнил американский фильм «Нюрнбергский процесс», где звучала эта мелодия. Помните, как Марлен Дитрих напевала эту песенку, бредя по ночному Нюрнбергу со Спенсером Трэйси?)

Вот из этой песенки, прочитанной мною в вашем романе, и родился рассказ о странной дружбе тринадцатилетнего ташкентского мальчика с сорокалетним немецким военнопленным в далёком 1948 году.

И пример с «Лили-Марлен» – не единичен. Был в моей литературной практике ещё один пример вашего влияния; это рассказ «Белый конь». В вашей повести «На Верхней Масловке» есть очень точное и краткое замечание о сущности человеческого таланта: «...кому и когда, со времён сотворения мира, ум заменял талант? Да, талант, талант... богоданная способность рожать, вечное диво на вечно живой земле...». Вот из этой фразы и возник рассказ «Белый конь» о высокой цене, которую подчас платит человек за талант, данный ему Богом...

Вообще, нашим читателям было бы интересно услышать от вас развитие этой мысли о том, почему одному человеку дан писательский талант, а другой, не менее достойный и умный, лишён этого таланта начисто. Это ведь не то же самое, что наличие или отсутствие музыкального слуха, или таланта живописца, или инженерных способностей, не так ли? Мне в моей литературной практике часто встречались интеллигентные, начитанные, грамотные люди, способные написать блестящую статью или эссе на изысканном русском или английском, – но совершенно беспомощные в попытках создать художественное произведение, где надо выстраивать интересный сюжет, выписывать образы героев, нагнетать напряжение, рисовать тонкими штрихами атмосферу, доводить повествование до кульминации...

Это именно то, что называется, увы, – отсутствием писательского таланта.



Дина Рубина: Вы имеете в виду довольно распространённую драму. Она тем более значительна, когда человек не подозревает об отсутствии у себя оснований для творчества и усердно строчит и строчит. Вы спрашиваете – почему? Я отвечу вам любимым словом моей внучки: потому. Это вопрос не к людям, а к более высокой инстанции. Что уж там – назовем её: к Господу нашему, изобретателю страданий, зависти и негасимой тоски.



Александр Левковский: Ну а теперь перейдём от слёз к смеху.

Вы, несомненно, прекрасный юморист и сатирик! За исключением, пожалуй, Сергея Довлатова, я не могу назвать ни одного современного писателя, которого можно поставить в один ряд с вами в умении создавать ситуации, вызывающие улыбку, смех и хохот. Желающим убедиться в этом могу порекомендовать почитать ну хотя бы ваш рассказ «Один интеллигент уселся на дороге», повести «Камера наезжает» и «Во вратах твоих» и роман «Вот идёт Мессия».

Дина, скажите пожалуйста, вы и в жизни такая же «юморная», как и в ваших произведениях? Ягде-то читал, что создатель бессмертного Остапа Бендера, «король юмора» Илья Ильф, был в жизни мрачноватым молчаливым человеком. Но вы ведь не такая, правда?



Дина Рубина: Именно такая, увы. Самые удачные дни моей жизни – когда я просыпаюсь и вспоминаю, что никуда сегодня не должна ехать и ни с кем не должна встречаться. Вообще, знаете, я нечасто встречала талантливых прозаиков, которые были бы этакими массовиками-затейниками. Занятия прозой – ремесло отчаянное, проклятое, мучительное… и часто безрадостное. Вернее, есть, конечно, радость, когда роман закончен, и ты наводишь последний лоск на фразу и ставишь последний штрих в финале. Это да. Ну, и ещё момент, когда берёшь в руки только что изданную книгу… Всё остальное – тяжёлый труд, скука мучительных будней, однообразие бурлацкого расписания жизни. И раздражение против домашних, и ненависть к отвлекающим встречам, письмам, интервью… и проч. И неуверенность в себе, и невозможность остановиться.



Александр Левковский: И ещё вопрос. У меня создалось впечатление, что вы постоянно имеете в сумочке записную книжку, куда вы заносите все меткие юмористические словечки, фразы, нелепые рекламные объявления и даже смешные надписи на стенах и заборах – «на всякий случай! авось пригодится!» Правдиво ли это моё впечатление?



Дина Рубина: Ну, вообще-то, это будни литератора. Игорь Губерман уверяет, что, услышав в гостях нечто, заслуживающее внимание, немедленно удаляется в туалет, присаживается на краёшек унитаза, достаёт записную книжку и вписывает новый перл. Есть, конечно, люди, обладающие фантастической памятью, которые запоминают малейшие впечатления. Но я с молодости знала, что подготовительная часть работы – это тоже прямая обязанность писателя. Потом тихо себя благодаришь. В нашем деле огромное значение имеет слух, элементарные длинные уши, выхватывающие из гула толпы словечки, фразы, реплики… Я, например, обожатель всех на свете акцентов. Ведь акцент (или отсутствие оного) – необходимая приправа к образу. Одно из важных качеств литератора и дьявольски трудная задача: изобразить акцент на бумаге. Однажды я несколько дней искала способ для старого еврейского мужа произносить имя жены – Софочка. И так и сяк голову ломала… пока не поймала точную согласную в ряду трёх согласных: «т», Софотчка. Но для этого надо было вырасти среди моих соседей по Кашгарке, в Ташкенте. Да, надо всё записывать. Ничего не поделаешь: профессия.



Александр Левковский: Особую притягательную силу имеет удивительное сочетание драмы и комедии в ваших вещах, результатом которой является сильнейшая кульминация, заставляющая читателя буквально физически напрягаться! Нарастание напряжения в романах «Синдром Петрушки», «Белая голубка Кордовы», в повести «Высокая вода венецианцев» – это классические примеры... А судьба Кати из «Солнечной стороны улицы»?! Вот где сочетание драмы, комедии, трагедии, фарса и нашей военной и послевоенной истории воплотилось в одном лице и в одной судьбе!

Дина, вы планируете этот драматическо-комедийный поток заранее, когда вы задумываете роман, – или этот поток насыщается подробностями позже, во время написания романа?

И не могу не отметить ваше изумительное умение создавать атмосферу повествования – ту неуловимую, не объяснимую словами среду, где рождается высокое эмоциональное восприятие рассказа, романа или повести. Полный боли рассказ о смерти Норы в «Верхней Масловке»... Тихое повествование узбекского артиста о красоте родной земли в повести «Камера наезжает»... Бурная сцена мужского стриптиза в «Солнечной стороне улицы»... Я мог бы назвать буквально десятки подобных примеров, но, к сожалению, размер интервью не позволяет мне сделать это.



Дина Рубина: Вообще-то, вы имеете в виду органику так называемого дарования. Она у каждого разная. Один писатель совершенно не использует ни иронии, ни тем более комедийных красок. И пишет великие романы. Для другого наличие в тексте непременных этих переливов, так сказать, смешанной палитры, – как воздух, без которого текст показался бы плоским, пресным… Это всё генетика дарования, букет стиля, эффект послевкусия вещи, врождённые дела. Разумеется, с опытом, с нарастанием мастерства ты можешь планировать что угодно, – в конце концов, опытный столяр работает лучше молодого мастера. Но бывает, что и молодой мастер может поразить своим искусством. Что касается «насыщения» текста, вы и сами знаете – это непременный этап работы, я бы сказала, непрерывный этап. Текст всегда улучшается в работе, в этом особых чудес нет. Органика роста. Чудеса начинаются там, где текст уже готов… и вдруг во сне как вспыхнет некоей фразой или поворотом в сложной сцене…



Александр Левковский: Кто-то из великих однажды сказал, что в художественной литературе допустимо всё, кроме скуки. И, значит, в рассказе, романе или повести должен быть интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки – то есть всё то, что удерживает читательский интерес! Мне неудобно признаться, но я так и не смог одолеть «Улисса» Джойса именно потому, что этот, многими боготворимый, роман мне казался – и ныне кажется – невыносимо скучным. И муторно скучным мне кажется великий Кафка. И знаменитый Томас Манн. Я с удовольствием вспоминаю вашу девяностопятилетнюю Анну Борисовну из «Верхней Масловки», разносящую вдребезги великого Фолкнера именно за его нудную, тягучую, невыносимо скучную манеру письма.

Мне интересно Ваше мнение: может ли считаться истинно художественным такое произведение, знакомство с которым навевает на читателя смертельную скуку, до раздирающей рот зевоты, – даже если это произведение признано классическим? И как вы относитесь к перечисленным мною «скучным» литературным классикам?

Вот уж ваши рассказы и романы никто не назовёт скучными! От них просто невозможно оторваться! Признаюсь, положа руку на сердце: когда мне в Америке попался однажды на глаза ваш «Последний кабан их лесов Понтеведра», я немедленно сказался больным, на работу не вышел и целый день, лёжа на диване, кейфовал с вашей книжкой в руке. Уверяю вас, мой рот от зевоты не раздирался – отнюдь нет!..



Дина Рубина: Знаете, я всегда очень осторожна в том, что касается определений и оценок. Должен, не должен… Упрямо повторяю, что писатель никому ничего не должен. Сиди и пиши, что-нибудь напишется, кто-то прочтет, кого-то твои слова тронут… Ведь то, что кажется скучным одному, покажется необыкновенно интересным другому читателю. У каждого из нас свои интересы, свой ритм продвижения по тексту и свои запросы в чтении. Возьмите один из самых прекрасных рассказов в русской литературе – чеховский «Дом с мезонином». Ну и где там «интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки»? Их нет. Всё, что вы перечислили, воплощает одна-единственная фраза в конце рассказа: «Мисюсь, где ты?..» – как лёгкий вздох. И всё. Попробуйте-ка, напишите…



Александр Левковский: Давайте спустимся на грешную землю и посвятим пару минут таким «неинтеллигентным» категориям как секс и мат в художественном произведении. Правда, мат – а тем более секс – давно уже стали, как говорят на Западе, mainstream в литературе и кино и никого не смущают, но вот я, по старой памяти, чувствую какое-то неудобство, встречая обе эти категории в читаемых мною рассказах или романах. (Это тем более странно, что в годы моей молодости, в общаге Казанского авиационного института, каждое второе слово, произнесённое студентами – и мною, в том числе, – было матерным).

Вы, по моим наблюдениям, не чураетесь ни того, ни другого в ваших вещах, но вы употребляете их очень экономно – и только тогда, когда это оправдано художественной необходимостью.Это, по всей видимости, и является вашим критерием, не правда ли?

(Впрочем, ваш друг, замечательный поэт Игорь Губерман, употребляет мат и секс в своих великолепных гариках намного чаще, но у него это звучит так естественно, так много добавляет к его юмору, что просто невозможно, мне кажется, упрекнуть его в этом.)

Прожив долгие годы в Америке, я так и не смог привыкнуть к изобилию матерных словечек в американских фильмах (fuck здесь... и fuck там... fuck в разговорах мужчин... и fuck из женских уст!..). Я насчитал однажды около 50 (пятидесяти!) случаев употребления этого вездесущего слова в одном фильме. И эта грязь так бездумно перенимается и русским кино, и русской литературой! – вот что в высшей степени безответственно! (Я посвятил этой теме свой последний рассказ «Петербургские нимфоманки»).

Впрочем, сдержанное юмористическое употребление сексуальных мотивов может, я считаю, обогатить художественную ткань произведения. Мне в этой связи приходит на память смешная фраза из «Предисловия к автобиографии» Бранислава Нушича:



«Мне кажется бессмысленным писать предисловие к автобиографии. Если человеческая жизнь и имеет предисловие, то оно настолько интимного характера, что о нём обычно не пишут...»



Или вот Сергей Довлатов вспоминает, как ему однажды попалась на глаза книга под названием «Технология секса». Довлатов пишет (цитирую по памяти):



«Открываю первую страницу. Заголовок – «Введение». Уже смешно...»



Но всё же наибольшее удовольствие я получил, читая эпизод из вашего рассказа «Один интеллигент уселся на дороге», где расстроенная близорукая корректорша вместо подписи под иллюстрацией «Долблёный чёлн первобытного человека» пропустила в печать подпись «Дубовый член первобытного человека».



Дина Рубина: Мат и сексуальные сцены в художественном произведении – вещи настолько разные, что выполняют совершенно разные задачи. Обсценная лексика – принадлежность речи определённых типажей или пряная приправа в неожиданной ситуации, когда, казалось бы, персонажу просто не положено произносить подобное. Тогда это звучит особенно прекрасно в тексте, я это очень люблю проделывать. Ведь матерные слова – очень сильная краска, очень острая травка в салате, иногда совершенно необходимая. Вы правы, в том, что касается употребления эмоционально ударных слов, я руководствуюсь общей партитурой вещи.

Иное дело сцены секса. Думаю, вы согласитесь со мной, что точно так же, как человека характеризуют его походка, манера разговаривать, шутить, проявлять в быту грубость или нежность, порывистость или осторожность… так же и его стиль поведения интимного свойства играет огромную роль в его личной жизни. Понимаете, ведь когда писатель создаёт героя, он видит его в целокупности черт характера, как бы полным аккордом. Секс, эротические сцены имеют тут большое значение. Особенно, если мы говорим о романе – о большом полотне длинной протяжённости, о жизни, о целой жизни… Ну, подумайте, как я могу писать о взрослении героя, о его молодости, судить о его характере, отношении к друзьям, и главное – к женщинам… не показав его и в самые интимные моменты?



Александр Левковский: Дина, ваши произведения явно носят следы влияния многих искусств. Живопись и скульптура представлены в «Белой голубке Кордовы» и «На Верхней Масловке»; цирк – в «Почерке Леонардо»; кукольный театр – в «Синдроме Петрушки»; итальянская архитектура – в «Высокой воде венецианцев»... Не пропустил ли я чего-нибудь? Кажется, не пропустил.

Но меня долгое время занимал вопрос: а где у вас влияние музыки? Вы ведь по образованию музыкант, пианист. Почему же нет в ваших произведениях композиторов, оперных певцов, дирижёров, шансонье? (Правда, здесь и там у вас встречались небольшие музыкальные вставки. Вот вы учите незадачливого узбекского пастуха игре на фортепьяно в повести «Камера наезжает»; он должен исполнить домашнее задание – «Сицилийскую песенку», которую он называет с перепугу «Сифилисской песенкой»... Вот уже упомянутые мною американские джазисты поют трогательную песенку «На солнечной, ах, на солнечной стороне улицы!..»)

И только с появлением вашей прекрасной «Русской канарейки» этот «музыкальный пробел» (если его можно назвать так) был, наконец, закрыт.

Дина, расскажите вкратце о влиянии музыки на вас и ваше творчество. Играете ли вы в свободное время на фортепьяно? (А разве есть у вас свободное время, когда вы выпускаете один роман за другим в поистине головоломном темпе!?)

Здесь есть одна странная, на первый взгляд, причина моего интереса именно к «музыкальной» части вашего творчества. Дело в том, что многие куски ваших повествований обладают очень чётким музыкальным ритмом, написаны изумительно напевным плавным русским языком. Их буквально хочется переложить на музыку! Вот, к примеру, прекрасная «музыкальная» концовка повести «На Верхней Масловке»:



«Пора гасить свет...» – читал он, а за окном весна раскручивала бешеный зелёный маховик: летели опрокинутые в воду деревья, пьяно и грозно бил ветер в приспущенную раму окна; «Пора гасить свет...» – читал он, а в небе на бороздах свежевспаханных облаков высился горний ослепительный замок, и поезд оползал его подножие зелёным удавом; «Пора гасить свет...» – твердил он, всем существом вбирая глубину синих просветов в белых грядах наверху; «Пора гасить свет, но для чего сердце не теряет желаний с потерей надежды?»



Ну не музыка ли это!?



Дина Рубина: Благодарю вас за столь щедрые слова. Нет, я не играю на фортепиано. Для этого я слишком уважительно отношусь к любому ремеслу, а тем более, к музыкальному исполнительству, которое требует многочасовой работы, большого физического и ментального труда, истинного подвижничества. Закончить специальную музыкальную школу, потом консерваторию, для того чтобы побренчать на фортепиано «в своё удовольствие»?.. Ну что вы, я же в прошлом профессионал. Другое дело, что я слушаю музыку постоянно, то есть, она звучит как-то вокруг меня всегда, и, конечно же, вы правы, довольно сильно отзывается в моём деле, в тексте, в течении фразы, во всём, что касается акцентирования звуков, усиления или угасания интонации. Но я знаю писателей, вполне владеющих всем этим, кому, что называется, медведь на ухо наступил. Видимо, музыка в тексте – одно, а музыка как таковая – другое.



Александр Левковский: Кого из современных писателей – российских, европейских, американских – вы ставите наиболее высоко – и почему?

Сознаюсь, я задаю вам этот вопрос отнюдь небескорыстно – вы назовёте имена, а для меня это будет наилучшей рекомендацией достать их книги и прочитать...

И тут я хотел бы задать вам один, несколько «провокационный», что ли, вопрос. Дело в том, что я, читая воспоминания Иосифа Бродского о Владимире Высоцком, отметил с удовлетворением то искреннее восхищение, с которым великий Бродский говорил об изумительном поэтическом таланте знаменитого барда:



«Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одарённый, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны... В нём было абсолютно подлинное чутьё языковое».



И в этой связи у меня возник такой вопрос к Вам: существует ли ныне такой писатель (в России или за её пределами), о котором вы могли бы высказать такое же – или даже большее – восхищение?



Дина Рубина: Как раз на днях я читала интервью Дмитрия Сухарева, в котором тот доказывает, что Высоцкий был весьма средним стихотворцем. Видите, насколько по-разному мы все чувствуем и оцениваем поэзию, стихи, органику другого литератора и так далее. Толстой, как известно, терпеть не мог Шекспира. Достоевский не любил Тургенева… и так далее. Не стоит спрашивать писателя о другом писателе – вы всегда услышите чудовищно субъективную оценку. Как правило, он назовёт имена троих своих друзей, тех, что в часы застолий говорят ему: «Старик, ты гений!» – ибо знает, что они могут прочитать это интервью. Так что, давайте я не стану перечислять имена. В разные годы я увлекалась совершенно разными писателями. В любимцах и учителях у меня побывали и Искандер, и Юрий Казаков, и Юрий Коваль, и Набоков, и Бродский, и Сэлинджер, и Стейнбек, и Лоренс Даррелл, и… – словом, тут последует длинный список. Сейчас у меня период, когда я могу снять с полки чью-то книгу и просто прочитать с удовольствием главу. Закрыть книгу и поставить её на место.



Александр Левковский: Сергей Довлатов однажды сказал, что занятие литературой – это самое восхитительное занятие в жизни человека. Вы занимаетесь литературой вот уже много лет. Вы создали не один, а целую плеяду миров. Вы написали восемь романов и двадцать девять сборников повестей и рассказов; ваши книги переведены на десятки языков; по вашим произведениям поставлены восемь фильмов! Дина, вы не устали? Как вы справляетесь с такой чудовищной нагрузкой? Сколько чашек кофе в день вы выпиваете? Сколько сигарет выкуриваете?



Дина Рубина: Никогда не курила, ведь я астматик, сигаретный дым – мой аллерген. Кофе, конечно, наше всё, без него ничто не пишется. А в остальном, знаете – как говорил один из персонажей всё тех же Ильфа и Петрова: «контора пишет». Вы же не спрашиваете у электрического щитка – устал ли он. Он предназначен для определённого дела. Писатель тоже предназначен для писания, на это наточен его мозг, настроен его несчастный позвоночник… И пока не настигнет нас старческое слабоумие, разговоры об усталости я считаю кокетством.



Александр Левковский: Спасибо за интервью!




* * *



Редакция «Новой Литературы» благодарит замечательную писательницу Дину Рубину за исключительно содержательную беседу и желает ей дальнейших творческих успехов! Здоровья и счастья вам, дорогая Дина Ильинична!

 Отправлено: 23.11.15 23:50. Заголовок: Оля, я перенесла Бык..

Оля, я перенесла Быкова про Плисецкую в тему "Наш любимый балет"!

 Отправлено: 24.11.15 03:33. Заголовок: К столетию со дня ро..

К столетию со дня рождения Константина Михайловича Симонова:

Последняя глава

Воспоминания Алексея Симонова об отце

28 ноября — столетие Константина Симонова. О последней встрече и последнем прощании с ним вспоминает сын писателя

Восьмого августа 1979 года мне исполнилось 40 лет. В это время в Выборге у меня шли съемки фильма "Вернемся осенью". Я там, на тамошнем танковом полигоне, снимал, как советские солдаты едут на своих "Уралах" через горящий лес, чтобы спасти оставшийся в зоне огня детдом.

Восьмого августа в Выборг ко мне на 40-летие приехала моя мама. Кроме подарков мама привезла мне телефонный номер, по которому я имел возможность соединиться 8 августа с отцом, который в очередной раз находился в Мичуринской больнице.

Высокопоставленных кремлевских больниц я знаю две: одна, так называемая ЦКБ, которая находится где-то в районе Кунцево, в которой лежат заурядные деятели, а высокого ранга деятелей помещали в больницу на Мичуринском проспекте, где лежал и отец. Он лежал со своей привычной проблемой, с которой попадал в больницу последние несколько лет минимум два раза в год, у него было обызвествление легких. Он сильно кашлял и всегда носил с собой что-то вроде колбочки, есть такие медицинские, не колбочки, я даже не знаю, как назвать эту стеклянную, небольшого размера круглую штуковину с широким горлом и завинчивающейся пробкой. Он носил ее в кармане и периодически туда харкал. Это было уже такое стабильное его состояние. У него практически одно легкое не работало, и в легких накапливалась жидкость. Ему надо было сделать откачку этой жидкости. 7 августа сделали первую операцию по откачке, и сделали чрезвычайно успешно. Отец прекрасно себя чувствовал, и 8 августа я ему позвонил по телефону, чтобы он мог меня поздравить.

Я это все так хорошо помню, потому что это был последний мой разговор с отцом. Когда я приехал через две недели, отец был уже совсем тяжелый, хотя узнал меня. Единственно, что он сказал: "Алешка, и ты тут". Вот и все.

А 8-го был осмысленный, серьезный разговор, хотя отец, в принципе, знал, что умирает, потому что весь последний год занимался приготовлением к передаче своего архива в ЦГАЛИ. У него был огромный архив, часть которого переплетена в такие тома, которые называются "Все сделанное". "Все сделанное" начинается с до войны. Количество томов постепенно увеличивается, то есть один год может не вместиться в том, потому что там и переписка, там и все деловые бумаги, там все варианты правок, там совершенствование рукописей, там новые произведения. Там много что, там действительно — все сделанное.

Вот "Все сделанное" приводилось в порядок плюс письма ему, фотографии и другие архивные материалы. Короче говоря, он много этим занимался, много времени на это тратил.

И отец, наверно, я так понимаю, хотя не могу этого утверждать, но ощущение у меня двойственное... Ощущения последнего разговора не было, но в то же время какие-то черты последнего разговора эта истории носила.

А может быть, просто оказался разговор последним и поэтому, то, что он мне сказал, кажется мне чем-то вроде завещания.

Отец сказал, что он очень гордится тем, что у него есть такой 40-летний друг, как я, что он это очень высоко ценит и считает, что хотя бы в этом направлении жизнь прожита не зря.

Я ничего подобного от отца не слышал, ни в какие наши времена, поэтому запомнилось особенно, а уже оснащенное всеми дальнейшими событиями, оно как бы естественно стало, я бы сказал, завещанием отца — это я всегда помню. Просто ответственность сына — одна, ответственность младшего друга — другая. Я как бы стараюсь нести обе.

Поскольку операция накануне прошла очень удачно, то отец, как ему было свойственно, настоял, чтобы вторую операцию по выкачке из другого легкого провели быстрее, не через обязательные 10 дней, а через 3-4 дня, потому что он прекрасно себя чувствует.

А кремлевская больница отличалась несколькими особенностями. В ней было удобно жить и абсолютно бесполезно лечиться, потому что кремлевская больница — это была больница, где не принимали решений, где было огромное количество консультантов и не было лечащих врачей. То есть лечащие врачи были, но они были нужны для того, чтобы собирать консультантов на консилиум. Поэтому отец многократно поступал туда с оценкой здоровья на тройку с минусом, а выходил на тройку с плюсом. То есть все, включая и его самого, считали, что вот он пошел на поправку и вот его выписали из больницы. Потом выяснилось, что ему, оказывается, предлагали ехать в Швейцарию лечить его легкие, ему можно было вырезать одно обызвествленное легкое с тем, чтобы второе хотя бы работало свободно. То есть были варианты продления его жизни на 5-7-10 лет. Ничего этого не было сделано. Регулярно собирались консилиумы, в которых каждый предлагал свое решение проблемы. В конечном счете выполняли все, но понемножку. Ни одно из решений не выполнялось радикально. Ну вы же понимаете, что понемножку нельзя сделать операцию или понемножку нельзя поехать в Швейцарию. Поэтому радикальные вещи не делались, а делалось что-то для улучшения состояния, и не более того.

Ну и прежде чем закончить медицинскую тему, скажу, что в какой-то момент, когда отцу стало совсем плохо, они нам несколько дней выкручивали руки, требуя, чтобы мы разрешили подключить его к аппарату искусственного дыхания. Мы не разрешили. В этом смысле я — убийца отца, но ведь ни один человек не давал мне гарантии, что это продлит его жизнь. Сейчас ему станет немножечко легче. Но скажите, вы гарантируете, что это подключение даст ему шанс выздороветь? Встать на ноги? Когда-нибудь отключить его от этой машины? Я не хотел сделать его безмолвным заложником, глядящим нам в глаза придатком этого аппарата, который жив только до тех пор, пока аппарат работает или пока не ослабеет сердце.

Никто нам таких гарантий не дал, хотя переживали мы сильно. Этот вопрос поставлен был перед Ларисой Алексеевной, женой отца, и передо мной. Мы решили, что мы не можем смотреть ему в глаза, согласившись на это.

Говорят, что кто-то из врачей вылетел из этой больницы после его истории.

Десятого августа, то есть через два дня после нашего разговора, ему сделали откачку из второго легкого. На этот раз сделали ее не так хорошо, как первую: задели какой-то кровеносный сосуд, началась закупорка легкого, на фоне этого началось новое воспаление, и практически он стал умирать.

Он умирал с 10-го по 28-е, то есть 18 дней. Спустя 10 дней, то есть где-то числа 20-го, меня вызвали в Москву. Я прервал съемки и поехал в Москву, где и оставался до 4-го или 5 сентября, то есть до того, как вся эта история кончилась.

Приехал в Москву, поехал в больницу, отец меня узнал, узнал как-то вполглаза, вполслова. Он был тяжелый, раздавленный и уже почти не живой.

За эти дни прошло несколько консилиумов. В частности, наконец, пригласили швейцарских врачей. Эти врачи предложили лечение рискованное, но действенное. Сильный гормональный удар, который мог вывести его из этого состояния. Наши не согласились, но не предложили ничего другого. В конечном счете гормоны применили, но в пропорции одни к пяти, против того, что предлагали швейцарцы.

Были приняты еще какие-то меры, и все по этому кремлевскому принципу: делать в одну четвертую против того, что предложил каждый из консультантов, что, естественно, снимало вопрос о выздоровлении, потому что выздороветь, если тебя лечат таким способом, невозможно. Никто не хотел на себя брать ответственность. Швейцарцы готовы были взять ответственность на себя. Их спрашивали: "Но он же может от этого умереть?" На что швейцарцы сказали: "Без этого он умрет наверняка". Тем не менее никто на это не пошел, и нам об этом ничего не сказали. Все это я знаю, что называется, постфактум, тогда мы ни на кого не жаловались.

Да, еще важная деталь. Лариса Алексеевна, его жена, с микроинфарктом лежала в другой палате этой же самой ЦКБ. Когда началась вся эта история с отцом, она встала, забыла про все свои болячки, заставила себя забыть и занималась только им. Абсолютно. И не в последнюю очередь это сыграло роль в том, что ее через полтора года не стало.

Ларисе было 50 с небольшим. Отцу было 63 года, 64 не успело исполниться. Я сегодня намного старше отца.

28-го в пять утра позвонили, что отец умер. Симоновское семейство не расположено к публичному выражению своих чувств. Чувства надо выражать сдержанно, поэтому если кто и плакал, то тайком. Не было такого, чтобы мы съехались поплакать вместе. Это я теперь, к старости, стал слезлив.

Семья эта — такая овеществленная биография, потому что один сын и три дочери, и ни один из них в одинаковых родственных отношениях друг с другом не состоит. Я был сыном второй жены отца — Евгении Самойловны Ласкиной. Моя сестра Маша, родившаяся на 11 лет позже меня, была дочерью от третьего брака — с Валентиной Васильевной Серовой. Годом позже Лариса Алексеевна, в это время жена поэта Семена Гудзенко, родила ему дочку Катю. Потом ее удочерил наш отец. Он уже не сделал той ошибки, которую он сделал в свое время с Толей Серовым, которого он не усыновил. Он удочерил Катьку, очень любил ее, и Катя до сих пор — главный хранитель отцовских заветов, и не только заветов, но и чистоты отцовских риз и сомкнутости отцовских рядов.

И наконец, в 57-м году, в феврале, родилась дочка Саня, совместная дочка Ларисы Алексеевны и Константина Михайловича. То есть мы все находились в разной системе семейных связей. Мне в те дни 40, Маше и Кате — чуть за 30, а Сашке — младшей, всего 22.

Мы съехались утром 28 августа 1979 года. Официальной публикации еще не было. Официальная публикация задержалась на целых три дня в связи с тем, что надо было обеспечить подписание некролога в правильно установленном порядке. Кого-то из высокопоставленных не было в наличии. Кто-то, по-моему Брежнев, находился не в том состоянии или не в том месте, или что-то еще. В общем, до 30 августа некролог не мог появиться, то есть его все время правили, чего-то там меняли, кого-то вычеркивали, кого-то вставляли. Кого хотят видеть из родственников, кто обязателен по иерархии ценностей от Союза писателей, где должны быть секретари, кто подписывает как секретарь, а кто как член ЦК, то есть это бесконечный чудовищный труд, который брал на себя, не знаю, Орготдел ЦК, наверное, который в то время еще был в полной силе, и соответственно это было дело, на которое мы никак не могли влиять.

Нас собрал Марк Александрович Келерман — юрист отца, числившийся его литературным секретарем — персонаж интереснейший, человек, прошедший войну, награжденный орденами и медалями, бывший организатор ВААПа, Всероссийского агентства по охране авторских прав. Главный его юрист, когда оно было еще на Лаврушинском переулке, в знаменитом писательском доме, в подвале оно размещалось. Там у отца был и счет, куда он время от времени выписывал, в том числе и мне, чеки на предъявителя. У него была чековая книжка на предъявителя, где можно было выписать не знаю сколько денег. Ты мог прийти просто с этим чеком, и тебе сразу его оплачивали.

Марка из ВААПа уволили в связи с отъездом его дочки Гали в Израиль, и отец пригласил его работать у себя — не побоялся. С дочкой я знаком, она носит сейчас фамилию Аккерман и работает журналисткой в Париже, переводчицей с русского языка.

Марк нас собрал и ознакомил с отцовым завещанием. Выяснилось, что отец не только ощущал, что помирает, но и к этому готовился. И не только мне он неоднократно повторял, что единственное, что может сделать человек уходящий для людей остающихся,— это оставить им как можно меньше вопросов.

Завещание отца было подробным, включало в себя все, вплоть до состава комиссии по литературному наследию. Все наличное имущество, естественно, оставлялось жене — квартира и дача. Деньги за литературные произведения распределялись достаточно разумно: 50 процентов — вдове и остальные 50 процентов вровень делились между четырьмя детьми.

Единственное имущество, которым он распорядился экзотически,— рабочий кабинет вместе с содержимым, после окончательной передачи архива в ЦГАЛИ, со всеми имевшимися там предметами, библиотекой и т.д. тоже передавался в ЦГАЛИ и должен был, хотя этого там не было написано, превратиться в кабинет по изучению творчества Симонова, как отдельное подразделение ЦГАЛИ.

Вход в отцову квартиру был через единственный подъезд с внешней стороны дома, все остальные расположены с внутренней стороны.

В этой квартире мы и собрались, чтобы выслушать завещание Симонова. Про распределение всяких литературных дел я сказал, про распределение всяких материальных дел я сказал. Никакой идеологии, оно было абсолютно деловым. Единственное, необычное: он просил тело сжечь и прах развеять в поле под Могилевом, на том самом поле, которое мы знали по его литературе и не знали по географии.

Буйническое поле, понятно, что под Могилевом, понятно, что надо туда ехать, но где это поле, мы не знали, знали, что это — то самое поле, на котором Симонов встретился с Кутеповым, и то самое поле, на котором в романе "Живые и мертвые" Серпилин встретился с Синцовым, то есть литературно семья Симонова была лучше образованна, чем географически.

Выяснилось, что это свое желание он не только записал в завещании, но и несколько раз повторял разным членам семьи и не только им. Это слышал от него Лазарь Ильич Лазарев, который в последние годы был главным его приближенным, как первый читатель, как первый критик, как друг, как постоянный консультант.

Так что никакого шока не было и экзотики в этом не было, мы это воспринимали как приказ, не более того, но и не менее. И я слышал это от отца, так, между прочим, примерно в таком контексте, что скучно лежать на Новодевичьем, какая-то в этом есть подчиненность. Выяснилось, что таким примерно образом он успел изложить это нескольким членам семьи, поэтому и удивления это не вызвало.

Надо было обдумать, что и как делать. Поскольку повлиять на быстрое появление некролога и его публикацию мы не могли, то надо было думать, как действовать потом... Тут возникало огромное количество технических проблем.

Видимо, отец нас приучил к тому, что в каких-то вещах он совершает поступки нестандартные, и мы это принимали как данность. Кроме того, думаю, что влияние его на нас, особенно применительно к его собственной жизни, было настолько сильным, он настолько всегда сам принимал решения, что даже тот, кому показалось это экзотичным, помалкивал.

Хотя мы сразу понимали, что это будет не так просто сделать. Но сомнений в том, что мы это сделаем, не возникло, не до того было, и даже думать, как на это посмотрят, не хотелось.

Возникли другие проблемы. Проблему организации похорон с нас как бы снимали, но с нами все-таки отчасти советовались, тем более что в завещании были сказаны две вещи по похоронам. Чтобы доступ к телу был открыт в Центральном доме литераторов, чтобы, не дай бог, в Колонный зал его не вывезли, и устроить открытые поминки, то есть накрыть стол в ЦДЛ, человек на 600, кто придет, тот придет: никого не звать и никому не отказывать.

Следующая проблема: естественно, похороны по первому разряду, будут нести на красных подушках все ордена. Где ордена? Вот ордена. А где звезда Героя Социалистического Труда? Нет звезды Героя. Надо искать, где звезда. И нет ордена Красной Звезды. С орденом Красной Звезды оказалось просто: Марк сказал: "Если не найдем, я принесу свой. Ордена же не забирают, ордена остаются у семьи, поэтому я принесу, а потом заберу. А звезду надо искать". Сутки искали и не нашли. И тогда мне было дано задание взять у кого-нибудь на поноску звезду Героя Социалистического Труда.

В качестве "бронепоезда на запасном пути" в этом участвовала моя мама — человек... ну, в общем, расскажу подробней. Моими любовью и уважением к себе отец обязан моей матери, потому что мать, какие бы у нее ни были сложные отношения с отцом, всегда считала, что у сына должен оставаться отец. И все проблемы отцовского характера в период военный и послевоенный, обстоятельств, образа жизни каким-то образом мать спускала на тормозах. Мать была буфером, который принимал на себя мое ощущение неприятия, а заодно многое мне объяснял про отца и одновременно внушал мне по отношению к отцу чувство благодарности и привязанности. Поэтому когда отец мною заинтересовался, в мои уже лет 15, то ему, в общем, достался очень податливый человеческий материал, то есть я не был в оппозиции к отцу, я не считал, что был им обижен, не считал, что был им обойден. Хотя все это в 15 лет было совсем не так просто. Но я всегда чувствовал себя сыном Симонова и без напряга сохранял эту фамилию.

В 52-м, наверное, году мы с мамой жили на Зубовском бульваре, на этом месте сейчас стоит Счетная палата. Там стоял наш двухэтажный флигель, построенный когда-то дедом. Ну не самим дедом, а он был пайщиком, и одна квартира принадлежала ему. Когда деда выслали, а он был нэпманом и высылали его трижды, то эту квартиру уплотнили. У мамы отобрали две комнаты, а одну оставили. Дом был построен из материалов, сворованных при строительстве большого соседнего дома, поэтому отделочные материалы были первоклассные, а несущие материалы были дерьмовые.

Поэтому на втором этаже, где мы жили, просела центральная балка. При этом не высыпалась ни одна паркетина, которой был покрыт пол. Но просело настолько, что в нашей комнате, а у нас была большая комната, метров 26-28, разница уровней пола была в полметра. А в другой половине квартиры была разница в 70 сантиметров, то есть к сортиру, например, в пьяном виде забраться мог не каждый.

Мы жили в этой комнате, и именно туда мать пригласила отца на разговор, когда собиралась ехать в первый раз в Воркуту. В Воркуте, в лагере, сидела моя тетка, Софья Самойловна. И это то, что я помню. Когда она вызвала отца, была ночь, и отец приехал. Это был год 52-й или даже 53-й, отец был в расцвете. Это принципиально важно. Существует известное заблуждение, что, когда Симонов был на самых высоких постах, он был в самой блестящей литературной форме. Чистая неправда! Все вранье! Чем выше был его пост, тем хуже он в это время писал. Мало того, тем больше он писал не то. Это отдельный разговор, не хочу сейчас в него углубляться.

Мать вполне допускала, что, поскольку она едет в лагерь и хотя она едет на свидание, у нее есть определенные шансы не вернуться, сразу или скоро... А не повидаться она уже больше не могла, душевно они не могли друг без друга.

Так и слышу вопрос: как это "не вернуться"? Ну как-как: советская власть, повсеместное и всесильное НКВД. Сталин — в Кремле. Она едет повидаться с сестрой. Но, между прочим, официальных свиданий-то не было. Это надо было оказаться там, найти возможность и т.д.

Короче говоря, мать вызвала отца и считала, что я сплю. И я официально спал, но все слышал. Разговор был буквально следующий: "Если вдруг я не вернусь, то прошу, Костя, чтобы вы с Валей не забирали Алешку из семьи его бабушки. То есть сын должен остаться с бабушкой и с дедом, не переезжая никуда. Здесь у него есть семья. Здесь у него есть дом". Бабушка, дедушка — это родители мамы. И отец дал ей это обещание. Мать поехала, благополучно вернулась, и весь разговор забылся, но я его помню по сию пору. Почти дословно.

Мать, в общем, относилась к отцу снисходительно. Она его ценила, считала человеком чрезвычайно талантливым, но при этом совершенно сорвавшимся с колков в этот период времени. Есть тому документальные свидетельства, письма к сестре в лагерь, когда она рассказывает, как пытается привлечь отца к проблеме освобождения своей сестры и где она пишет: ты не представляешь себе, что Костя совершенно не похож на того Костю, которого мы с тобой знали когда-то. Он абсолютно литературный чиновник со всеми вытекающими отсюда последствиями. В нем почти ничего не осталось от Кости прежнего. Вот это то, чего она мне не говорила. Вот это то, от чего она меня упасала. То есть для меня отец сохранялся. Живущий отдельно, живущий в другой семье, живущий другими интересами, не имеющий серьезного времени на то, чтобы мною заниматься, но отец.

Почему я вспомнил о матери? Мать напрягла свою подругу Мирэль Шагинян, которая попросила свою маму, Мариэтту Сергеевну, дать мне на два дня звезду Героя Социалистического Труда. И как Мирэль поняла, Мариэтта Сергеевна сказала: "Пусть зайдет". Я зашел, благо, что она жила тоже на "Аэропорте". Мирель — художница, большая приятельница моей мамы, ее партнерша по преферансу. Я пришел к старухе Шагинян, но за полчаса до момента, когда я пришел, что-то ей взбрело в голову, поэтому Мариэтта Сергеевна — она же глухая была — встретила меня взволнованным криком: "Я не могу дать вам этой медали, я должна для этого попросить разрешения у секретаря нашей партийной организации. Я сейчас буду писать это заявление".

Я сказал: "Мариэтта Сергеевна, не надо ничего писать. Ну нет, так нет, о чем вы говорите?" Когда Мирэль выяснила, как меня подвела ее мама, она была очень огорчена и обратилась к другу своей семьи — Куприянову, который "Ку" из Кукрыниксов. Он сказал: "Конечно, о чем разговор". Я приехал к старику Куприянову и без всякой расписки взял эту медаль.

Говорят, что это плохая примета, но хуже того, что произошло, ничего не могло произойти. Когда мы вернулись с похорон, сели и посмотрели друг на друга уже более спокойными, не такими возбужденными глазами, мы вдруг поняли, что орденом Красной Звезды его наградили мы, что Красной Звезды у него никогда не было. Что просто в панике нам показалось. Так что мы его похоронили с чужим орденом... Этого никто, кроме нас, не заметил, естественно, и про Куприянова тоже никто не узнал. Но саму эпопею с этими наградами стоит упомянуть.

Похороны были в Центральном доме литераторов. Вышел некролог, и 31 августа были объявлены похороны. Гражданская панихида. Вокруг гроба на подушечках лежали эти ордена, потом их выносили на красных подушках, потом их упаковывали. Потом на Донском кладбище, где его сжигали, несли те же ордена, их положили, потом его сожгли, потом... и все это время мне приходилось следить, чтобы куприяновскую звезду не национализировали.

А что до кремации, так наше атеистическое правительство не было еще так обременено православными ценностями, поэтому все прошло нормально. Единственное, в конце некролога было написано: "О дне захоронения праха на Новодевичьем кладбище будет сообщено особо". Вот так кончался некролог. Именно на Новодевичьем, тут нас никто не спрашивал, как говорится, это все определяли в ЦК.

Оставалось выполнить завещание. Важно было только не разболтать. Мы ничего не боялись, но понимали, что, если это заранее выскочит, тут могут быть неожиданности: человек умер, человек официальный. Мы же пытались сделать нечто, что совершенно эту официальность перечеркивало. Оставалось узнать, где находится Буйническое поле, и не проболтаться. В Москве единственным человеком, который знал, был Евгений Захарович Воробьев, ездивший с отцом по Белоруссии, воевавший в Белоруссии, но человек, к которому не было стопроцентного доверия. Не могу объяснить, почему. Ничего дурного про него сказать не могу и не хочу. Но он в нашей афере участия не принимал. Поэтому было решено по дороге заехать в Кричев, к директору тамошнего музея, с которым отец был знаком.

Мы приняли официальную версию, что семья хочет поехать по местам отцовской молодости, по местам отцовской войны, доехать от Москвы до Могилева, заказав в Могилеве гостиницу.

Поехали мы на двух машинах 3 сентября. Положили урну в какую-то коробку, поставили в багажник и поехали. Но даже фронтовой водитель отца Ларисы, генерала армии Жадова, не знал, что у него в багажнике лежит.

Мы позвонили в Могилев в горком партии и попросили заказать нам гостиницу, несколько номеров, потому что семья хочет... ну, вы уже слышали официальную версию... Кстати, в те времена получить номер в гостинице можно было лучше всего через горком. И попросили найти военкома города Могилева, мы не знали еще его фамилии. Мы могли бы его взять в качестве гида, чтобы проехать по местам отцовской войны.

Доехали мы до Кричева. Нас действительно ждал директор тамошнего музея, который был очень рад, что он чем-то может быть полезен. Он не знал, где это поле, но знал, что военкома фамилия Тихонов и как его найти в Могилеве. Когда мы приехали из Кричева в Могилев, было часов семь вечера. Солнце стояло высоко первые дни сентября, еще было не темно. Поехали. Нашли Тихонова. Тихонов сел в свою "Волгу", и мы поехали на поле. Сегодня это практически окраина Могилева. Тогда от троллейбусного круга мы ехали километра полтора.

Поле, через которое была проложена дорога к нефтебазе, оно было этой дорогой разделено примерно по тому месту, где раньше проходила линия обороны кутеповского полка. Вот это все нам объяснил Тихонов. Показал, где стояла будка Хорышева — командира одной из рот кутеповского полка. Показал, где, примерно, стояли описанные Симоновым 39 подбитых немецких танков и бронемашин, которые снимал Трошкин.

Мы остановились, открыли багажник, достали урну. Урну отдали мне, и все пошли за мной. Я шел по стерне, по дальнюю от Могилева сторону той дороги, которая вела к нефтебазе, горстями вынимал из урны прах и развеивал его. Железной дороги не видно, потому что она за посадками. И с той стороны из-за посадок подымался красный в полнеба закат. Солнца уже не было. Он был такой красный, будто на ту сторону неба вывесили тысячи знамен. Дождь, который шел целый день, вырубился разом, как только мы вышли на поле.

Мы, естественно, не наблюдали, кто что делает, а занимались тем, чем собирались заниматься. Я прямо рукой механически залезал в эту урну, и, заткнув куда-то все эмоции, сеял пепел отца. Состояние было трезвое и полуобморочное одновременно. Шел по стерне. Там какие-то сельскохозяйственные работы прошли. Как выяснилось, поле в это время принадлежало сельскохозяйственной школе, которая находилась по соседству.

Когда удрал Тихонов, когда он съездил позвонить, я этого не знаю. Никто тогда ни его исчезновения, ни его нового появления не заметил. С этого момента секрет Полишинеля перестал быть секретом. Началось кручение других колес. Из горкома Могилева позвонили в ЦК Белоруссии. В белорусском ЦК всполошились, позвонили, видимо, Зимянину, поскольку он был главный по идеологии и был бывший белорусский секретарь со всеми вытекающими оттуда последствиями.

Это мы узнаем позднее. Я иду по стерне вдоль дороги, развеиваю прах. Девчонки идут за мной, как ассистенты при знамени. Прах такой бело-серый, мягкий. Действительно прах. Его довольно много, хватило, наверное, метров на 150. Дальше его уносил ветер. Он в этот день дул в сторону шоссе. А тем временем кто-то накрыл двумя скатерками радиаторы машин, разлили водку в приготовленные рюмки, выпили по сто грамм и поехали в Могилев, в гостиницу, где нам были заказаны номера.

Никто ничего специально не скрывал, потому что с того момента, как мы выехали, мы поняли, что нас уже не остановят. Это было бы уже глупо. Но, во всяком случае, до Кричева мы старались вообще ничего никому не говорить. Мы понимали, что могут остановить. И вот тут никакие его завещания нас охранить не могли. Могли быть проблемы.

 Отправлено: 24.11.15 03:34. Заголовок: Окончание. За то вр..

Окончание.

За то время, что мы рассыпали прах и остограммливались, они сообщились с ЦК и сообщились с Москвой. Им сказали: "Принять, а мы пока будем думать". Надо отдать им должное, что у многих из них это все сопровождалось искренней печалью по умершему Симонову. Думаю, что тут еще примешалось чувство патриотизма, люди приехали из Москвы только для того, чтобы прах над нашей могилевской землей развеять.

Когда мы приехали, в гостинице находилось человек восемь партийных деятелей из Могилева, которые уже принимали эту историю с рассыпанием праха как нечто не выходящее из ряда вон, странное, но сделанное. Ну приехали родственники, развеяли прах. Что теперь делать? Мы были совершенно измочаленные, поужинали, разбрелись по номерам. На следующий день съездили еще раз на это поле и уехали домой. К тому времени, как мы добрались до Москвы, был звонок: Ларису Алексеевну и меня приглашали в ЦК к Зимянину с тем, чтобы обсудить, "как забыть о последствиях нашего поступка". Это мы уже придумали такую формулировку.

И на следующий день мы с Ларисой пошли в ЦК. Да, мы еще собрали семейный совет, что просить. Договорились. Собственно, мы и были приглашены, чтобы обсудить вопрос, как увековечить память знаменитого советского писателя. Вопрос о развеивании праха не поднимался Зимяниным вообще. Он только спросил: "Это было завещание Константина Михайловича?" Мы сказали: "Да". Он не спросил: "Почему вы никому ничего не сказали?" Задавать этот вопрос было бы бессмысленно, потому что надо было вступать в объяснения, мы бы объяснили, почему. Он бы нас как бы должен был не понять. Было очень разумно это сделано, очень мягко.

Просили о нескольких вещах. Добавить два тома к собранию сочинений. К тому времени вышел только первый том — стихи, самим отцом сложенный. Должно было выйти еще девять, но мы заранее поставили вопрос об 11-м и 12-м томе, потому что ни статьи, ни письма в 10 томов не умещались. Поставлен был вопрос о мемориальной доске, еще не ставился вопрос, где, на кабинете или на подъезде, это было позже. Формирование комиссии по литературному наследству — тут проблем не было, потому что состав комиссии был перечислен отцом. Плюс пароход, плюс улица в Могилеве и улица в Москве.

Все предложения были приняты. Одна деталь. Тогда еще не возникла идея поставить на Буйническом поле камень. Я не помню, как она возникла. Со мной ее не обсуждали. Лариса решила ставить камень. Идею эту реализовали очень быстро. Я думаю, что из желания приезжать не просто в пустоту поля, а к чему-то конкретному привязать память. Здесь, на этом поле уже стояла мемориальная стела романовской дивизии: "Здесь стояла насмерть дивизия под командованием генерала Романова, которая остановила на несколько суток двигавшиеся немецкие полчища". Черная, достаточно грубая стела. Потом появился симоновский камень у дороги, не там, где развеян прах, ближе к городу. Одно от другого на расстоянии метров 200. Зато как бы единый ансамбль. Это не требовало железной географической привязки, потому что частицы праха оттуда сюда могли занестись ветром, так что он на месте...

Камень помогли вывезти из Карелии военные. Лариса сама туда ездила, камень она выбирала, на военном тягаче его привезли. Потом молодой архитектор Паша Андреев его там поставил. На камне выбито факсимиле "Константин Симонов" — это с фронта, а с тыла поставлена такая не доска, а медная табличка, на которой написано: "Всю жизнь он помнил это поле боя и здесь завещал развеять свой прах".

Но это я забежал вперед. Никаких сообщений ни о нашей поездке, ни о том, что прах развеян, нигде ни под каким видом не появлялось. Мы этого не скрывали, говорили, но никаких официальных сообщений об этом не было.

Спустя восемь месяцев примерно появился камень. Как только появился камень, туда поехал Василий Песков, который сделал знаменитую фотографию: камень, поле, осень, лошадь, там, где-то по фону ходит, и написал большую статью, которая в течение еще полугода не могла пробиться в печать. Спустя примерно год с чем-то она появилась в печати, и только тогда узнали, что на самом деле произошло.

Конечно, у Ларисы Алексеевны были какие-то переговоры с ЦК, потому что надо было согласовать возможность установки камня. Это все было без меня. Мне сейчас кажется, что это прошло без всякого напряжения, они охотно пошли на то, чтобы установить этот камень. И не случайно камень сейчас входит в число главных меморий, связанных с Великой Отечественной войной в Могилеве. Они там часовню построили, пушки, танки установили. Слава богу, на заметном расстоянии от камня. Но это было уже в другую эпоху, а тогда в 79-80-е поражало полное забвение этого факта. Вы поступили, как вы считаете нужным, мы поступаем, как мы считаем нужным. Все. И на много лет возникла ситуация, когда к нам обращаются: "Где на Новодевичьем кладбище могила Симонова? Ну хоть что-то там похоронено? Что-то там есть?"

Последнее из стихотворений в составленном им первом томе собрания сочинений звучит:

Все было страшно и не страшно,
Казалось бы, не там, так тут.
Неужто, наконец, так важно,
Где три аршина нам дадут?

На том ли знаменито тесном,
Где клином тот и этот свет,
Где требуются, как известно,
Звонки и письма в Моссовет.

Родным и близким так некстати
Тот бой за смертью по пятам.
На слезы время им оставьте,
Скажите им: "Не тут, так там".

Что помогло отцу этим, последним посмертным усилием уйти от официоза? Вот этот свойственный ему дар нестандартного решения и внушенный членам семьи дар верности этому решению. Все.


"Огонек"

 Отправлено: 24.11.15 05:23. Заголовок: OOps Только заметила..

OOps
Только заметила в теме балета. Оказывается Женя уже приводила этот текст Быкова раньше, он не новый. Так что просто уберите чтобы не дублировать.

 Отправлено: 24.11.15 05:30. Заголовок: Ой, действительно, э..

Ой, действительно, это тот же текст. Убрала.

 Отправлено: 27.12.15 02:11. Заголовок: Культ Личности. Дина..

Культ личности. Дина Рубина

Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь.
Ведущий - Леонид Велехов.

 Отправлено: 27.12.15 05:07. Заголовок: Галина, спасибо! С б..

Галина, спасибо! С большим удовольствием посмотрела-послушала. Конечно, Дина Ильинична - удивительно артистичный человек, но за этим блеском - удивительная глубина.

...Интересно, о чем будет ее следующая книга...

 Отправлено: 29.12.15 06:08. Заголовок: Я тоже с удовольстви..

Я тоже с удовольствием посмотрела. Спасибо.

Eugenia пишет:

цитата:

...Интересно, о чем будет ее следующая книга...

Вышла новая книжка Рубиной "Медная шкатулка". Это сборник рассказов, но, к сожалению, только половина новые, а остальные из книги "Окна". Перечитывать Рубину, конечно, тоже приятно, но я надеялась, что все рассказы будут новые.