Отправлено: 18.10.13 15:59. Заголовок: Беседы с писателями

Читаем и обсуждаем!

 Отправлено: 07.04.16 16:42. Заголовок: Текст не новый, но о..

Текст не новый, но оказался мне настолько созвучным, что не могу не поделиться6

Принцип чтения.
Виктор Шендерович: «Если сам не заплачешь, то и читатель тоже останется равнодушным»

АВТОР
Мария Симонова

Многие из тех, кто застал золотые годы телеканала НТВ, до сих пор скучают по программам «Куклы», «Итого». К счастью, читать имевшего непосредственное отношение к тем передачам, писателя, публициста Виктора Шендеровича можно и сегодня.

Разговор с нашим героем про книги оказался одним из самых длинных и подробных за всю историю «Принципа чтения». Виктор Шендерович рассказал и о русской литературе, естественной и необходимой как воздух, предложил считать Пушкина «скрепой», признался, что рэтлендианец, вспомнил о своем шекспироведческом открытии, объяснил обаяние Довлатова, поведал, почему писателям нельзя читать. И это далеко не все.

— Первые книжки в моей жизни — они, естественно, появились от родителей. От них же у меня ощущение «сверхценности» книги, чувство: это лучшее, что есть на белом свете!

В детстве мне нравилось болеть: лежишь с температурой, а тебе читают вслух хорошие книги.

Когда мне было лет 10, я прочел «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Конечно, до этого тоже были книги — Пушкин и все остальное, как и полагается. Но первое, что я по-настоящему помню, это именно «Повесть о Ходже Насреддине». Это был первый случай, когда появилось сладкое ощущение: выдуманное становится важнее всего остального на свете, и ты начинаешь жить внутри книги. Потом, при встрече с хорошей литературой, оно повторялось. До сих пор для меня это главный критерий настоящей художественной литературы. У Довлатова об этом сказано: «Самая большая трагедия моей жизни — смерть Анны Карениной». И всякий человек с читательским опытом, он, конечно, помнит похожие случаи. У меня такое было с «Мастером и Маргаритой», с «Фаустом», с Маркесом… Счастливое наркотическое читательское состояние. Но первый раз я погрузился в него с «Повестью о Ходже Насреддине».

Потом были разные авторы. Что интересно, Пушкин в этом списке не первый. Воздуха, которым ты дышишь, не замечаешь. Пушкин всегда был вокруг, поэтому его присутствие не фиксируется. Сказки, другие произведения… Так или иначе, он присутствовал и присутствует всегда.

У меня был период серьезного увлечения драматургией Пушкина. «Маленькие трагедии», «Бориса Годунова» я до сих пор помню близко к тексту.

Из «Маленьких трагедий» «Моцарта и Сальери» знаю наизусть. Так получилось, специально я не учил. Хорошо помню момент, когда я обнаружил, что помню текст. 1976 год, студентов тогда посылали «на картошку». Я становился на карачки на борозду и шел по ней, собирая картошку. И заметил, что если читать неспешно вслух «Моцарта и Сальери», то текста хватает до конца борозды. Оказалось, я знаю его полностью.

Прозу Пушкина и его поздние стихи я уже гораздо позже почувствовал. Но Пушкин сопровождает нас так или иначе постоянно. Когда ищут национальную идею, объединяющую россиян, я думаю, какая глупость искать то, что лежит на поверхности. Пушкин нас объединяет! Знание его текстов и есть примета принадлежности к русской культуре. Русский человек это не тот, у кого есть российский паспорт, он есть и у Жерара Депардье, и у Рамзана Кадырова, хотя ни тот, ни другой не являются русскими людьми по культуре (я сейчас только о ней говорю). Если ты даешь отзыв на пароль «Мороз и солнце», отвечаешь «День чудесный», то ты прошел первую ступень экзамена. На второй должен продолжить строчку позатейливее. Еще на какой-то ступени нужно назвать сестер Лариных по именам. Если делаешь это не задумываясь, то ты русский человек. Мне кажется, такая идентификация очень точна. Обидно, что такие простые вещи нами не осознаны. Мы постоянно ищем какие-то скрепы. То православие в самом чудовищном, византийском виде. То Сталин. А Пушкин почему-то не скрепа. Это странно и досадно, он действительно скрепа. Если что-то может связать меня и, возьмем противоположности — Проханова, ультралиберала Борового, ультраконсерватора Дугина, то все, надеюсь, продолжат строку «Мороз и солнце…». И уже есть общий знаменатель. Дальше — договариваться о подробностях.

***

Продолжу о своих читательских пристрастиях. В старших классах и в институте я был страшным фанатом Шекспира. Пять его главных трагедий («Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Отелло») знал близко к тексту. И для меня это был некоторый воздух. Я до сих пор свободно внутри них ориентируюсь, люблю их, и это меня во многом сформировало. У меня нет гуманитарного образования. Институт культуры не считается, там можно было хорошо провести время. А вот Шекспир, прочитанный внимательно, с огромным количеством примечаний, в разных переводах, с большим интересом — это другое дело. Я не думаю, что много людей прочли все 37 пьес Шекспира. Часть из них я прочел один раз и к ним не возвращался. Но есть те, к которым надо обращаться снова. Для меня это была важная часть жизни.

В Шекспире есть загадка. Признаюсь, я — рэтлендианец. Принадлежу к той замкнутой касте людей, которая считает, что все написал не Шекспир, а граф Рэтленд. Мне кажется совершенно невозможным, чтобы это сочинил тот человек, которому тексты приписывают. Длинная тема, любой желающий узнать подробности может прочитать книгу Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса».

То, что сама фигура Шекспира как автора этих пьес очень подозрительна — об этом говорилось давно. Марк Твен называл его «самым великим из никогда не существовавших драматургов». Анна Ахматова смеялась над версией, что все написал Шекспир. Скажу только самые очевидные вещи. Он был необразованным человеком. Первым грамотным в их семье стал его зять. Автор пьес же знал 8 языков. Не осталось ни одной рукописи Шекспира. Вся его биография прослежена. С 18 лет, когда он покинул Стратфорд, вся его жизнь прошла в Лондоне. Шекспир никуда не выезжал, не видел никакой Италии. Потом, в 1612 году он внезапно вернулся из Лондона в Стратфорд, замолчал, больше не написал ни строчки. 1612 — это как раз год смерти Рэтленда. В этом году будет отмечаться 400-летие смерти Шекспира. Он умер, объевшись кабаном на собственных именинах. Он был человеком, от которого не стоило ожидать большой духовности. Жесточайший ростовщик, за пенсы и шиллинги у него дети и женщины сидели в долговых ямах. Был чудовищем. Может ли чудовище быть великим драматургом? Может, и поэтом, и драматургом, сколько угодно таких примеров. Но у Шекспира не было книг в доме. В его завещании не упомянуто ни одной, а они в то время были очень дороги. И психологический портрет автора пьес Шекспира давно составлен и ни коем образом не совпадает с Шекспиром.

Впрочем, неважно, кто бы их не написал, пьесы есть, и я их знал.

Я написал несколько работ о Шекспире, они не опубликованы. Расскажу одну байку. В армии, нетвердо зная английский язык, со словарем, я перевел десяток сонетов Шекспира. По молодости можно, я был наглым юношей. В «Золотом теленке» — «Гомер Мильтон и Паниковский», в моем случае это были «Пастернак, Лозинский и Шендерович». Показал переводы, меня позвали на шекспировскую конференцию — прийти послушать умных людей. Там я оказался в кругу этих великанов: Александр Аникст, Алексей Бартошевич, театроведы, литературоведы… Сидел, молчал и слушал.

С неопубликованием одной моей вещи связана байка. Я обнаружил, что в одной из шекспировских хроник переводчики потеряли персонажа Эдуард Черный принц. Это случилось еще в XIX веке, следующие переводчики халтурили, перелицовывали старый вариант, и ошибка кочевала из книги в книгу. Я страшно обрадовался: я автор научного открытия в русском шекспироведении! Побежал этой находкой делиться к Александру Аниксту с убеждением, что мне полагается «шоколадка». Бедный Александр Абрамович чуть не заплакал и воскликнул: «Отстаньте от меня с этим восьмитомником!». Дело в том, что восьмитомник Шекспира под редакцией Аникста был его пожизненным проклятием. Там множество ошибок. Но, главное, почему стыдно вспоминать о том издании — оно выходило в годы травли Пастернака, поэтому там нет его переводов. Все говорили Аниксту о неточностях. И только он забыл об этом, как прибежал я и сообщил, что нашел еще одну ошибку. Я же по-юношески заблуждался, думал, истина добродетельна сама по себе, вне зависимости от контекста. Аникст просто взмолился, попросил не напоминать — и я не стал его мучить. Так и лежит статья неопубликованной.

Исследователь Аникст давно умер. А мое шекспироведческое открытие никому неизвестно. Может, правда, опубликую свой текст, раз вспомнил о нем.

Я очень увлекающийся человек. И в литературных предпочтениях меня «мотало» очень сильно. Западал на разные стили. Одновременно и последовательно для меня главные писатели — Бабель, Трифонов, Кортасар. Они очень на меня влияли. Я пытался марать бумагу в разных направлениях. Недавно обнаружил пробу в стиле Кортасара. Естественно, были тексты в сторону Бабеля… Это не специально делается, просто ты «надышиваешься», проникаешься ритмом автора. В старом анекдоте «Чукча не читатель, чукча писатель» только доля шутки. Когда пишешь, то нельзя читать ничего сильного в литературном смысле потому, что на тебя начинает влиять чужой ритм. Те люди, которые пытались писать смешно в моем поколении, обязательно прошли через заразу, инфлюэнцу Жванецкого. И не все выбрались. Я, вроде бы, выбрался, годам к 30 начал разговаривать своим языком, и то меня иногда уносило в интонацию Жванецкого, но я уже мог «отловить» ее. Это естественно, у него бесконечно талантливые тексты, он нашел манкий, заразительный, привлекающий язык. Подражать ему легко. Только это будет либо пародия, либо вторая производная. Зачем китайский iPad, если есть настоящий? Точно также со Жванецким и его подражателями.

***

Возвращаюсь к книгам и русской прозе. Лучшей мне кажется «Княжна Мери» Лермонтова. Недавно узнал, Чехов считал лучшей «Тамань». Для меня это загадка, считаю, по сравнению с «Княжной Мери» она малозначительна. «Княжна Мери» вообще образец невероятной прозы. Думаю, если бы Лермонтов жил дольше и писал прозу, он бы очень изменил пейзаж литературы. В «Княжне Мери» есть все. Драматизм, юмор, композиция, эмоциональное внутреннее напряжение, мысли, наблюдательность, откровенность.

Пушкин создал Вселенную, в которой мы живем. И стихи, и проза его, и драматургия — это «точка отсчета» в русском языке, поэтому о нем трудно говорить. А Лермонтов — это уже развитие.

Довольно поздно я проникся Толстым. Но больше все же Чеховым. Лаконизм, спрятанное напряжение… Его прозу я бы назвал мужской. В том смысле, что есть драматизм, но нет всхлипывания. Конечно, «мужская проза» — условно, по типажу. Есть совершенно блистательные женщины-прозаики, их проза замечательная, ясная — Толстая, Улицкая, Рубина. Тэффи тоже писала неженскую. Чехов — образец мужской прозы. И его тексты без «указательного пальца», отсутствие которого современники ошибочно считали равнодушием. Чего там нет, так это равнодушия. Просто Чехов одним из первых стал доверять читателю, очень надеяться на него. Что тот сам прочтет, увидит отношения, сможет разобраться, что происходит, без обличающих восклицаний автора.

***

Забыл Гоголя. Мы невероятно богатые люди — вспоминая о русской прозе, можно не сразу вспомнить Гоголя, который гений в русской прозе. Если бы я был человеком верующим, то сказал бы, что последние страницы первого тома «Мёртвых душ» просто продиктованы свыше. Они словно записаны. Это музыка, это действительно поэма! Гоголь открыл невероятные пластические возможности языка. Пушкинский — простой, прозрачный. Лермонтовский — сжатый, желчный, но предельный лаконичный. А воздух — это Гоголь.

Я меньше люблю его украинскую прозу (прошу не видеть в этом никакой политической подоплеки!). Для меня Гоголь начинается по-настоящему в петербуржский период. Это, конечно, «Шинель», «Петербургские повести» и «Мертвые души».

***

Достоевский мне близок в гораздо меньшей степени. Хотя у него есть блестящие куски, но интонационно он не мой писатель. Вообще мне кажется, психически здоровому человеку довольно трудно с Достоевским. Он заставил в такие глубины заглядывать, поэтому и стал для человечества «номер один». Если говорить о русской прозе на Западе, то там Достоевский, Толстой и Чехов, безусловно, известнее, чем Гоголь с Пушкиным или Салтыков-Щедрин.

Достоевского очень полезно читать психиатрам. Пограничные состояния, неврозы, загадки — все у него описано. Толстовские герои — они все в пределах нормы. При том что психологический разброс между Долоховым и Пьером Безуховым велик, все это не психиатрические случаи, а социальные.

Очень любопытно: когда ты читаешь Достоевского он в книге везде — с его собственной эпилепсией, истерикой. Когда ты читаешь «Анну Каренину» или «Войну и мир», то забываешь про Толстого. Его нет. Есть Наташа, Андрей, Пьер… Он поразительным образом вживается в героев.

***

Хочется вынести за скобки русскую литературу великую. Ты с этим вырос, кому повезло, для кого это естественно. И ты даже не осознаешь до какой степени ты сделан ими, до какой степени был бы не собой, если бы в твоей жизни не случилось Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого. Не замечаешь того, к чему привык. И русская литература - она как воздух, как рука или нога.

Кроме великой русской литературы вспомню Бальзака и Диккенса. Это надо читать вовремя, в юности, в то время, когда душа формируется. Диккенс сентиментален. Там есть вера в человеческое добро. Знание о жестокости мира, и все же удивительно представление о том, что человек все же по природе своей хорош. Для внятного различения добра и зла есть Диккенс.

Бальзак длинноват на нынешний ритм. Но у него есть великие вещи. Конечно, «Шагреневая кожа» прежде всего.

***

Для меня один из лучших романов ХХ века — «Вся королевская рать» Пенна Уоррена. У него есть великий перевод на русский. Нам повезло. Виктор Голышев, тот самый, который друг Бродского, перевел совершенно грандиозно.

Нам вообще повезло с переводчиками. Как Райт-Ковалева перевела Сэлинджера! Школа огромная, замечательная и в прозе, и в поэзии. В последней отчасти вынуждено. Лучшие поэты, не имея возможности зарабатывать литературным трудом — Пастернак, Ахматова, Липкин, Тарковский, Самойлов — уходили в перевод. И бывают случаи, когда их варианты лучше подлинников. Грузины честно сознавались, что «Цвет небесный» Николоза Бараташвили в варианте Пастернака звучит еще сильнее.

Вернусь к книге «Вся королевская рать». Это один из главных романов моей жизни, тот случай, когда мир за пределами текста перестает существовать. В истории есть все, что должно быть в романе. И политическая сатира, и портрет времени, и любовная линия, и характеры, и невероятный нравственный урок. Звучит немного нравоучительно, но он обязательно должен быть. Вопрос в том, как он преподан. Тычется тебе в лицо грубо, назойливо — тогда ты отстраняешься, это немыслимое насилие. Или же это сделано тонко, как у Уоррена.

ХХ век — это взлет немыслимый американской литературы. Она очень разнообразна. Хемингуэй, Фолкнер, Уоррен, Марк Твен (еще из XIX века). Благодаря хорошим переводам, она стала нашей.

Конечно, у меня был период увлечения Хемингуэем. Недавно я его перечитал, с трепетом садился это делать. Я боялся, что мне не понравится. Что прежде было юношеское обольщение.

Не стоит встречаться с девушкой, которая тебе нравилась в молодости, ты можешь разочароваться, она постарела. А в случае с литературой — повзрослел ты.

Майн Рид, которым я зачитывался в детстве, недавно попался мне в кафе, где есть книжная полка. Люди приносят книги, можно брать их почитать. Я увидел «Затерянных в океане». Там мальчик и девочка на плоту, в океане, любовь… Взял книгу в руки с таким волнением, открыл… Зачем я это сделал?! Ужас! Так «дешево» написано… Мне было мало лет, и поэтому прежде очень нравилось. Лучше не возвращаться к былым возлюбленным.

Но что касается Хемингуэя, за чью книгу я брался с волнением, то я не разочаровался. Замечательные рассказы невероятной силы по-прежнему действуют на душу, работают.

***

Про Бабеля скажу отдельно. Его знают обычно по «Одесским рассказам». Блестящие, веселые — в моем поколении их часто цитировали. Это школа юмора, русского языка. Но какая мощная вещь «Конармия»! Там есть совершенно великие новеллы. Недавно я от уважаемого человека, моего друга литература услышал, что у Бабеля нет никакого морального урока, нравственной опоры… Просто описания. Но, например, вот рассказ «Мой первый гусь», где герой убил гуся, чтобы прокормиться. Там такая фраза: «Мы спали шестеро там, согреваясь друг от друга с перепутанными ногами, под дырявой крышей, пропускавшей звезды. Я видел сны и женщин во сне и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».

Это невероятная проза, восходящая, как ни странно, по музыкальности к Гоголю. Музыка, а не описание сюжета. В другом рассказе из «Конармии» герой молил «о простейшем из умений — умении убить человека». А говорят об отсутствии у него нравственного урока! Это он пишет в 20-е годы.

***

Ильф и Петров — это школа юмора. Сараскина мной уважаемая писала о безнравственности Ильфа и Петрова. Над кем они смеются? Над священниками, над дворянами. Они советские писатели. Это такая советская литература. С одной стороны, правильно. С другой — почему же эту советскую литературу так долго не переиздавали, не печатали? Что-то они чуяли. Не знаю, что Ильф и Петров хотели написать. Но написали очень грустный роман «Золотой теленок». Между 1928, когда появились «12 стульев», и 1932 годом, когда написан «Золотой теленок», в стране изменилось много, если не все.

Юмор «12 стульев» — это ощущение собственной правоты. Бюрократы, тупицы, взяточники кажутся пережитками прошлого. И есть веселая интонация в «12 стульях». А 1932 год — это уже первые репрессии, страна на пороге трагического периода. Очень важное время начало 30-х для тех, кто это чувствовал. Они чувствовали. И обратите внимание, как безнадежно Остап Бендер становится лирическим героем. Он говорит: «Я не хочу строить социализм». Это отрицательный персонаж заявляет, но мы со всей очевидности ему симпатизируем. Он не альтер эго автора, но он живой, он наказывает жуликов. Он в тоске. Здесь нечего делать не только Корейке, но и Остапу, свободному человеку, художнику. Нет места живому и веселому человеку. И он не хочет строить социализм. Это бунт индивидуализма, только написанный с большим сочувствием к индивидуалисту. Не знаю до какой степени они сами осознавали и формулировали это даже между собой. Это свойство талантливого письма: пишется больше, чем хотел автор. Примета таланта, ее особенно видно в поэзии. Этим поэт отличается от подельника, скучного ремесленника. Поденщик про что придумал, про то и напишет. А поэта «далеко заводит речь». И с Ильфом и Петровым, по-моему, так и случилось. Они шли в одну комнату, попали в другую. «Золотой теленок» — замечательный, грустный роман, где столько безнадежности и такой вызов времени.

Сейчас я уже немного анализирую. Но в юности, когда мы читали Ильфа и Петрова, то это была для нас школа юмора, умения написать смешную фразу. У Ильфа в записных книжках: «Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему». Такой вкус к языку! И, конечно, у Ильфа и Петрова много мест, где торжествует комический язык. Они могли найти незаменимое слово, которое взрывает фразу изнутри. «Пеногон, растоптанный железными ногами Паши Эмильевича». Дописаться до этих «железных ног» дорогого стоит. У них много таких смешных фраз на пустом месте. Читаешь, смеешься.

***

Конечно, Булгаков. «Мастер и Маргарита» стал модой, но не перестал быть великой книгой, волшебной, которую можно перечитывать и перечитывать. Совершенно замечательно написанная вещь.

***

Лесков замечательный. У него есть блистательный публицистические формулировки. Для меня весь Лесков во фразе «Мы, русские, друг друга едим, и тем самым сыты бываем». Даже если бы он ничего кроме этого он не написал, все равно стал бы классиком. Но он чуть в стороне от моего литературного вкуса. Невозможно все любить.

Конечно, Грибоедов. Он невероятный совершенно, и опять-таки, живущий внутри. Поэтому я о нем сразу не вспомнил. Все «Горе от ума» внутри тебя.

***

Все, что вы хотели знать о русском правосудии — это «Дело» и «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина. Иногда время попадает в жанр. То время, когда Толстой к месту кажется или Чехов. Или наступают дни, когда понимаешь: нужен Сухово-Кобылин. В смысле укрупненности зла. Сейчас время Сухово-Кобылина.

***

Из книг ХХ века для меня поворотные, конечно, московские повести Юрия Трифонова, и потом его романы. «Старик», «Время и место»… Он огромный писатель. И 30 лет, прошедшие после его смерти, подтверждают, что он остался. Это не мода, московские повести и романы Трифонова навсегда в русской литературе.

Трифонов мощно анализировал прожитое и нравственную деградацию нашу, и ее истоки. Это один из самых мощных писателей ХХ века.

Совершенно другой Василий Шукшин. Из лучших образцов русской прозы его «Срезал», «Обида». Я бы их назвал «горячим письмом». Когда автор сам смеется и плачет, не пытается конструировать. Нулевой градус, когда автор отстранен, его не видно — такая мода появилась в последнее время. И появляется холод. А Трифонов не холодный и Шукшин не холодный. В «Обиде» так видна обида шукшинская, его слезы, нервы, смех… Проза, пропущенная через себя эмоционально — это бесценно. Когда с холодным носом написано, то я могу оценить писательское мастерство, повороты сюжета, композицию… Но уже выявил: если сам не заплачешь или не рассмеешься, то и читатель тоже останется равнодушным. Если я дописался до того, что мне смешно, значит, читатель рассмеется. У меня если сердцебиение, то будет и у читателя. В этом смысле флоберовское «Госпожа Бовари — это я» самый точный писательский рецепт. Собой писал Шукшин, Трифонов, собой написаны лучшие стихи Бродского.

***

Еще один человек, который меня менял, возможно, последний среди них — это Бродский. Я его прочитал уже сложившимся человеком, мне было под 30 лет. Незадолго до вручения ему Нобелевской премии появились его стихи. Я начал читать, и это было потрясение, я не предполагал, что меня 30-летнего что-то может так поразить. Он меня изменил. Не только мое представление о стихах, поэзии, но и о поведении человека. Стал примером социального поведения. Какие-то вещи у него как формулы, я их запомнил. Не могу сказать, что по ним живу, но внутри они распорками сидят. Его этика, индивидуализм, его поза, его достоинство, его представление о человеке, об истории — это сильно на меня повлияло, уже на довольно взрослого в тот момент человека.

Поздний Бродский — он усложненный. Для меня лучший Бродский — это «Зимним вечером в Ялте» и другое, написанное в конце 60-х, в 70-е, где он достиг, на мой вкус, совершенства. Вполне сложные стихи, но человеческий разум еще способен их воспринимать. Мой, по крайней мере. Потом он начал экспериментировать. После смерти Бродского Виктор Голышев решил опубликовать в «Новой газете» письмо Бродского. Оно написано абсолютно пушкинским четырехстопным ямбом. Совершенно замечательное, блестящее, легкое. Уже в 90-е годы, незадолго до смерти написано, когда Бродский писал чрезвычайно сложные стихи. Ему, видимо, было неловко просто разговаривать стихами. А он умел это делать. И этот пушкинский ямб в письме он не считал стихами. Хотя это замечательные стихи!

Многие говорили, Бродский — это мода. Но времени прошло достаточно с его смерти. 20 лет. И уже ясно, что речь не о моде.

Среди тех, кто меня сформировал — Володин. Он и автор пьес замечательных, в которых я даже играл студийцем. И совершенно неожиданно для меня возникли володинские стихи. Его интонация на меня очень повлияла. Это были как бы и не стихи, а разговорная интонация, абсолютно человеческая, совсем не на котурнах. Почти случайная сбивчивая речь…

Я имел счастье общаться с Володиным. И поразился, до какой степени эти стихи похожи на него самого.

***

Русская поэзия, ХХ век, и XIX — тоже как воздух. Прежде всего я говорю о юности. Пастернак к моему детству только оказался разрешенным. И появились книги. Роман еще не знали, а стихи из него уже были, причем без пояснения из какого романа. И, конечно, мы этим дышали.

Чуть позже мы узнали Мандельштама, который тоже стал воздухом. Это все ежедневное чтение, оно внутри и наизусть. И никуда не делось.

Поэзию ничем нельзя заменить, она дает настоящую точку отсчета. Я понимаю, это буквально был бы не я без Мандельштама, Самойлова, Левитанского, Тарковского. Мы (я говорю за свой круг) читали поэзию, иначе было просто невозможно. В этом нет столичного или еще какого-то снобизма. Просто о чем тогда разговаривать? Если ты чужд поэзии, то группа крови уже другая.

***

 Отправлено: 07.04.16 16:43. Заголовок: И окончание: Мне тр..

И окончание:

Мне трудно говорить о Горине. Читательское восприятие затмевается человеческим. Он мне сам сказал: «Я буду твоим ребе». И он следил за мной, помогал, давал советы и остерегал. И, конечно, его человеческая роль в моей жизни — она такая большая, настоящая, что мне тяжело говорить о нем просто как читателю о драматурге. Дыхание начинает прерываться. Хотя писатель он, конечно, огромный.

Ему было 32 года, когда он написал «Того самого Мюнхгаузена». Драматургия вообще самый сложный в профессиональном отношении жанр. Там недостаточно вдохновения. В 16 лет можно написать «Белеет парус одинокий». Но невозможно пьесу, она требует композиционного мастерства, других профессиональных качеств. Драматург — возрастная профессия. Это поэт может в 18 лет уже закончить, как Рембо. А драматурги созревают долго. Уникален случай Эрдмана, который в 24 года написал «Мандат», а в 28 — «Самоубийцу». Обычно драматурги так рано не расцветают. Горин в 32 написал «Того самого Мюнхгаузена», поразительный текст. Он успевал подумать прежде чем пошутить, по нынешним временам это уникальное умение. В «подкладке» его драматургии — настоящий ум и этика. Он твердо отличал добро от зла. Был ироничен. Но это была высокая ирония интеллекта, а не стеб.

Горин начинался с того, что он замечательно отличал добро от зла. И его ирония — это была ирония мудрости, а не цинизма.

Я поразился, спустя годы посмотрев «Того самого Мюнхгаузена». Время нас чему-то научило, постепенно избавило от иллюзий. И потом ты смотришь фильм, и понимаешь, что там все уже давно сказано. У очень молодого Горина.

***

Странно было бы, вспоминая Бродского, не вспомнить Довлатова, писателя, чьими современниками мы были. Это замечательная литература. Ее обманчивая простота позволяет некоторым неосторожным людям заявить, что это не литература, а записки, байки, так любой может. Что-то я не замечаю, чтобы так любой мог. Байки пытаются рассказывать многие. Но для того, чтобы написать повесть «Компромисс», этого мало.

«Нравственный урок» — это удивительно звучит применительно к Довлатову, который, конечно, никогда бы не произнес этих слов. Вкус не позволил бы. Но урок у него есть. Урок тихого человеческого достоинства заключается в том, что человек чрезвычайно недоволен собой. Довлатов был чрезвычайно недоволен собой. Поэтому он так востребован. Он о себе очень плохо думает, себе не нравится. Знает, что он не ангел. Но в окружающем мире ему больше всего не нравится он сам. Это делает его невероятно обаятельным на фоне тех людей, которым не нравится все вокруг, кроме себя. Он искренне испытывает тоску от собственного несовершенства. Повесть «Компромисс» вся об этом. Нет героя, но сама по себе рефлексия целительная. Он все время проигрывает. Бумага — честное место, ее не обманешь. Когда читаешь Довлатова, то видишь, что он так переживал свою жизнь, в значительной степени, как ему казалось, нереализованную. Полную сдач, компромиссов, поражений. И от этого проблемы. Он сделал трюк, который делали и до него. Как у Саши Черного: «Я истину тебе по-дружески открою: Поэт — мужчина. Даже с бородою». Конечно, мы должны понимать, что «я» — это часть художественного произведения.

Довлатов сделал страшную вещь. Дал герою свою фамилию. И неосторожные люди принимают это за чистую монету. Но это не совсем автор, хотя там, безусловно, есть приметы его биографии, много его рефлексий. Сам факт этих рефлексий создает дистанцию между автором и героем. Это интересный эффект. Довлатов решился на это и победил в своей игре. Он вытащил все жестко по отношению к себе. Кажется, он драматизирует и накручивает, демонизирует героя, делает его еще более неприятным, беспомощным, компромиссным. Но бесстрашно наделяет своей фамилией. Читать его наслаждение.

Помимо всего прочего, это наслаждение языком и стилем. В Америке он успел переписать многие ранние рассказы, доведя их до звукового совершенства. У него есть фразы, которые на бабелевском уровне. «Покойный, разминувшись с именем, казался вещью» в «Компромиссе». Или когда он описывает в «Филиале», как ухаживал за девушкой, поплыл, поскольку хорошо умел, и знал, что она смотрит на него. Потом встал — а ему по колено. «Признаться, я готов был дисквалифицировать весь Финский залив». Замечательно написано, поэтому это можно перечитывать. Ты получаешь удовольствие от языка.

Эта блистательная проза тоже выдержала испытание временем. Мода прошла, а Довлатов остался.

Должен признаться, я очень давно не читаю художественную прозу. Это не значит, что проза плоха, которая сейчас появляется. Наверняка замечательная. Из последнего, из современников назову Меира Шалева, израильского замечательного писателя. Его «Русский роман», «Голубь и мальчик» - блестящие вещи. Есть Фаулз, Эко… Но у меня «перенасыщенный раствор» внутри. Нет свободных валентностей. Я читаю в основном нон-фикшн, мемуары, непридуманное. Это связано с тем, что, когда пишешь, душа должна быть пустовата. Как Жванецкий сформулировал, антивещество должно вырабатываться в голове. Не надо ее забивать. А когда ты читаешь того же Меира Шалева, то писать ничего нельзя. Это так сильно на тебя действует, ты просто под магнитным полем.

***

Свои книги не перечитываю. Возвращаюсь к ним только когда готовлю к переизданию. Очень много правлю, переставляю буквы, запятые, слова меняю местами, чаще сокращаю чем дописываю. Регулярно это делаю. Мне нравится процесс, отшлифовывания. Это такое развлечение.

А так чтобы вечером «Почитаю-ка я себя…». Нет, у меня есть что почитать. Хотя Уайльд говорил, что «Любовь к себе — это начало романа, который длится всю жизнь». Но у меня чаще свои старые тексты вызывают раздражение. Есть несколько рассказов моих собственных которые кажутся мне вполне удачными. Надеюсь, что это не устареет со злобой дня. По большому счету, не мое дело. Что есть, то есть. Загадывать бессмысленно. Весь опыт литературы это доказывает. Шекспира 150 лет не существовало. Был классицизм, и он считался древним варваром, писавшим странные вещи. Где сейчас Дидро, Корнель и Расин? А Шекспир на всех подмостках. Та же история была с Бахом. Он лет на 100 исчез из поля зрения человеческого. А в начале ХХ века главным модным поэтом был Брюсов. От которого не осталось ни одной строчки. Он был главным при живых десятках гениев — Цветаева, Блок, Ахматова, Ходасевич, Маяковский, Гумилев, Пастернак, Мандельштам тогда творили, а первым русским поэтом считался Брюсов. Не наше вообще дело гадать, кто первый, кто второй, кто седьмой. Когда Маяковскому говорили, что его стихи не переживут его, они на злобу дня, он говорил: «А вы зайдите лет через двести — там поговорим!». И оказался прав. Лучшие стихи Маяковского остались и останутся.

Не наше дело разбираться. Наше дело, как говорил Борис Леонидович, «быть живым, живым и только».

 Отправлено: 08.04.16 12:24. Заголовок: Евгения, спасибо бол..

Евгения, спасибо большое, что поделились!

Приятно прочитать любопытные заметки о любимых писателях и их произведениях. Про классику уже много сказано - и Чехов, Булгаков... Ильф и Петров... Особняком для меня лично стоит "Тот самый Мюнхгаузен". Помню свое первое впечатление от фильма. Откровение - даже не совсем точное слово. Не знаю, не подобрать... Невероятная, щемящая сердце правда. Действительно, там все уже давно сказано...

Кстати, "Изюм из булки" самого Шендеровича читала с удовольствием.

 Отправлено: 08.04.16 16:32. Заголовок: Janika, я рада, что ..

Janika, я рада, что и вам понравилось! А я почувствовала, что я с Шендеровичем на одной волне. Тоже было очень приятно.

Janika пишет:

цитата:

Приятно прочитать любопытные заметки о любимых писателях и их произведениях. Про классику уже много сказано - и Чехов, Булгаков... Ильф и Петров... Особняком для меня лично стоит "Тот самый Мюнхгаузен". Помню свое первое впечатление от фильма. Откровение - даже не совсем точное слово. Не знаю, не подобрать... Невероятная, щемящая сердце правда. Действительно, там все уже давно сказано...

Да, у писателей иногда получается быть пророками. Войнович в книге "Москва-2042"... а уж Шварц в "Драконе" и вовсе.
А Жванецкий еще в начале перестройки сказал: "Либо наша жизнь станет лучше, либо мои произведения будут бессмертными".

цитата:

Кстати, "Изюм из булки" самого Шендеровича читала с удовольствием.

Еще бы! У нас есть. А когда мы были на последнем вечере Шендеровича в Бостоне, муж, конечно, купил и "Блокаду мозга". Не удержался!

 Отправлено: 13.04.16 00:17. Заголовок: Женя, и от меня спас..

Женя, и от меня спасибо!

P.S. Читала и улыбалась - обычно, выглядывая морозным, солнечным утром в окно, так люблю произносить "пароль и отзыв" .

 Отправлено: 14.04.16 19:21. Заголовок: Tori пишет: Читала и..

Tori пишет:

цитата:

Читала и улыбалась - обычно, выглядывая морозным, солнечным утром в окно, так люблю произносить "пароль и отзыв"

Да!

 Отправлено: 15.05.16 18:17. Заголовок: Сегодня 125 лет со д..

Сегодня 125 лет со дня рождения Михаила Булгакова.


Из лекции Дмитрия Быкова "Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра":



Мне очень нравится эпизод, который любит рассказывать Владимир Наумов, замечательный соавтор-сорежиссер Александра Алова. Они в свое время поставили "Бег", за день до смерти эту картину успела посмотреть Елена Сергеевна, и ей фильм очень понравился. Она сказала: "Михаил Афанасьевич, наверное, очень хотел бы, чтобы вы и дальше экранизировали его".

И вот приходит 1986 год. Кончается советская киноцензура, и Наумов, оставшийся уже без Алова (он умер в 1970-е), подает заявку на экранизацию "Мастера и Маргариты", о которой мечтал всю жизнь. И тут узнает чудовищную вещь: оказывается, избранный первым секретарем Союза кинематографистов Элем Климов уже подал такую же заявку и уже договорился с "Коламбия пикчерз".
Дальше происходит удивительное. В сильной печали Владимир Наумов, отпустив жену и дочь куда-то в театр, летним душным московским вечером остается один в квартире и под шум грозы засыпает. Ему снится странный сон: будто раздается резкий, властный звонок в дверь, ободрав ногу о тумбочку, он устремляется в прихожую, открывает дверь. На пороге в черном плаще, вся в струях дождя стоит Елена Сергеевна Булгакова, абсолютно не переменившаяся, и говорит: "Володя, я хочу вас успокоить – фильма у Климова не будет". – "Почему?" – спрашивает Наумов. – "Ну, Михаил Афанасьевич не хочет. И у Вас не будет. И ни у кого не будет. Никогда не получится. А если получится, то лучше бы не получалось". – "Но Вы зайдите, Елена Сергеевна, поговорим", – приглашает Наумов. – "Извините, меня ждет внизу в машине Михаил Афанасьевич". Она спускается. Раздается страшный рокот машины, не меньше ЗиСа, и утром Наумов просыпается с мыслью: "Какой прекрасный сон!" И первое, что он видит, это огромный синяк на ноге.

Через месяц приходит сообщение о том, что Климов снимать картину не будет, потому что "Коламбия пикчерз" не договорилась с наследниками. После этого фильм Юрия Кары ложится на полку и исчезает по воле продюсеров на двадцать лет, а когда возвращается, его уже никто не замечает. И, наконец, Владимир Бортко, которому так хорошо удалось "Собачье сердце", собирается снимать "Мастера и Маргариту" и договаривается с американцами о том, что ему сделают прекрасного компьютерного кота. Я брал у него интервью, видел макеты этого кота, предварительные наброски… Это, действительно, был такой кот, что он спас бы любую картину.

А потом Первый канал неожиданно (сначала кризис, потом еще кризис, потом еще какие-то проблемы) срезает финансирование картины на довольно значительную сумму. В результате вместо кота появляется та страшная механическая кукла, которую мы все видели. Да и сам фильм проседает по уровню, примерно, так же. А с режиссером происходит что-то совсем уж катастрофическое, судя по фильму "Тарас Бульба", который он снял после этого. Видимо, Михаил Афанасьевич действительно мстит за любое прикосновение к своему роману, хотя до этого Бортко был крепким, талантливым режиссером. "Единожды солгав", "Цирк сгорел…" – хорошие фильмы, не говоря уже про "Афганский излом".
Все это наводит меня на мысль о том, что Михаил Афанасьевич пересмотрел отношение к роману, попав туда, куда он попал. Думаю, что он в хорошем месте, но в этом хорошем месте особенно очевидно, что, "воля ваша, что-то есть подозрительное", как говорил Воланд, если помните, известному буфетчику...

 Отправлено: 09.06.16 03:55. Заголовок: Не зря все-таки я лю..

Не зря все-таки я люблю Симонова... Скрытый текст

Текст не новый, но, по-моему, прекрасный. И на самом деле, не такой уж Симонов был обласканный в последние годы... даже десятилетия своей жизни. С трудом продирался сквозь цензурные рогатки. А свои военные дневники при жизни так и не увидел напечатанными...

Алексей ГЕРМАН: "Сейчас мне его не хватает"


Алексей Герман и Константин Симонов. Отверженный, запрещенный — и обласканный властью. Уволенный со студии режиссер — и маршал советской литературы. Формально они сотрудничали только на «20 днях без войны». На самом деле их отношения длились целые десятилетия…

– Симонов был другом папы. Нет, другом — не могу сказать. Хорошо относился, уважал Юрия Германа как автора «Лапшина», «Жмакина», «Подполковника»… Потом он мне рассказывал, что представлял папу стариком. А пришел почти пацан, 23 года.

Помню Симонова с детства. В Полярное приезжал — они с папой ходили по частям, гарнизонам, собирали материал для заметок. Однажды папа с Симоновым брали интервью у английских летчиков. Был у них ас экстра-класса лорд Роу. Лорд говорит русским корреспондентам: «Я могу второго пилота пригласить, но вы все равно не напечатаете с ним интервью — вам идеология не позволит». И папа, и Симонов возмутились: «Почему не напечатаем?». Поспорили на бутылку виски. Война, спор крупный. «Все дело в том, — разъяснил аристократ летчик, — что второй пилот — мой лакей. Вообще-то мы друзья, летаем вместе, жизнью рискуем, но что поделать, если я — лорд, а он — лакей. По утрам он по-прежнему приносит тапочки, кофе, сигары…».
Еще одно детское воспоминание. Прихожу домой. По нашей квартире (на Марсовом поле) едет женщина на моем велосипеде. Две спицы уже вылетели. А два генерала держат ее с двух сторон, чтобы не упала. Что такое велосипед в 49-м году? Почти «Мерседес». Я замер. Она перехватила мой взгляд, слезла с велосипеда: «Извини, мальчик. Хочешь, денег дам на починку…». Прохожу в комнату, там Симонов, Вирта и мама. Смотрят в окно на совершенно черное Марсово поле. Ни одного фонаря. Симонов стучит по стеклу. Показывает в полную темноту. Мама задумчиво: «Похоже на Париж». Симонов ей отвечает: «Ну что вы, гораздо красивее, Таня, чем Париж». А за окном только темнота и дождь. Сумасшедшие. Потом Вирта — пиджак весь в сталинских премиях, он и летом в жару в таком пиджаке ходил — говорит: «Напишу Сталину, куплю «ЗИС»… Продам «ЗИС» грузинам, заработаю 100 тысяч». В полумраке мерцали их лауреатские знаки — это они с какого-то приема пришли…
Герман снял «Проверку на дорогах» — бескомпромиссный фильм о жертвах эпохи и собственных компромиссов. Про то, как трудно воевалось. Про власовцев, решившихся «кровью искупить» собственное слабодушие. Фильм перепугал начальство. Германа выгнали со студии. Фильм запретили. В то время они много общались с Симоновым.
— Александр Петрович Штейн показал Симонову наш фильм «Проверка на дорогах», тогда он еще назывался по-другому. Симонов вызвал меня и Светлану. Тогда он был членом коллегии Госкино, семь раз лауреатом Сталинской премии, секретарем Союза писателей. На моих глазах стал кандидатом в члены ЦК. И вдруг этот «маркиз» и «фон-барон» говорит: «Мне очень важно, чтобы эта картина вышла. Я берусь быть ее куратором, пробивать ее». И подписал письмо в нашу защиту на самый верх.
Симонов пробивал… Пока картину не показали Суслову. Суслов выступил на всесоюзном идеологическом совещании. Похвалил Озерова за «Освобождение» и закончил: «А в это время в Ленинграде, словно в пику «Освобождению», снята картина «Проверка на дорогах», в которой показывается, что война шла не между нами и немцами, а в своих окопах. Эту картину, товарищи, вы никогда не видели и не увидите». Это был конец.
И тогда опять на каком-то совещании в ЦК Симонов с Карагановым подняли вопрос обо мне. Говорили, что я талантливый парень. Что снимал фильм строго по сценарию. Что таких, как я, в стране по пальцам перечесть, таких привлекать надо, а не отталкивать… И мне дали совместную картину с Венгрией, Испанией и с автором сценария — Симоновым.
Мы через кагэбэшника, который, как он нам рассказывал, вывозил испанское золото в Москву, узнали все подробности про это и выяснили, что не в Америку оно уплыло. Обрадовались как дети — вот так сюжет! Примчались к Симонову: «У нас есть такой материал!». Он походил, покурил и сказал печально: «Леша, Света, мне понравилась ваша картина «Проверка на дорогах». Считаю, ее надо выпустить на экраны. Для этого я в ЦК КПСС дал слово шефствовать над вами, писать вам сценарий, который получит какие-то призы… И тогда снимут с полки «Проверку…». Но я совершенно не имел в виду всю оставшуюся жизнь снимать с полки самого себя. Посему никаким моим полковникам больше не звоните. Вы как думаете, я знал про золото или нет? Завтра в 8 утра здесь на столе будет лежать восемь тем, выбирайте для нашего будущего сценария…».
Но я уже прочитал «20 дней без войны», и под визг и рыдания Светланы (она считала, что это ужасно и снять нельзя, хотя ранние лопатинские повести нам очень нравились) мы приступили к работе. Придумали, как скрестить «20 дней» с другими повестями, и южный город в снегу встал перед глазами.
Мне всегда казалось, что один кадр в «Двадцати днях…» я украл из «До свидания, мальчики» Калика. Смутно помнил, что там девочка бежит за поездом. Меня это мучило. В Израиле, встретив Михаила Калика, признался, что, скорее всего, украл тот кадр. Он меня немедленно простил, сказав: «Бери еще, если надо» — и мы выпили. Потом я посмотрел картину. Ничего я не украл. У него далеко-далеко бежит силуэт девочки вдоль моря. У меня на сверхкрупном плане девчонка догоняет своего курсанта, и звучит: «Ой вы кони, вы кони стальные». Константин Михайлович требовал эту девочку выбросить. Я завыл: «А кого же вставим?». «Пусть, — говорит, — Вячеслав бежит». Был у нас такой персонаж. Но тут я быстро нашелся: «У Гринько только что инфаркт был. Он не может… за поездом». Так девочка и бежит, замечательная девочка.
Периодически наши отношения становились из рук вон плохими. С одной стороны, он меня спасал, с другой — требовал за это покорности. Но если я не делал поправок для Госкино, почему должен был крошить фильм для Симонова? Он мне как-то сказал: «Мне с таким дерьмом пришлось вчера из-за тебя обедать. А ты не можешь от этого дурака Петренко отрезать сто метров (речь шла о знаменитом монологе летчика Алексея Петренко в фильме «20 дней без войны». — Л.М.). Приеду, вытряхну тебя из монтажной — сам отрежу». «Константин Михайлович, я сам вас вытряхну, да вас ни один человек и не впустит в монтажную». Кажется, такие стычки ему почти нравились. Хотя дружил он больше со Светланой (Светлана Кармалита. — Л.М.). Я казался ему человеком ненадежным. После запрета «Проверки на дорогах» мы у него сидели, и я заметил: «Ничего, выгонят этого Демичева». Он удивился: «Почему?». «Украдет что-нибудь. Их же все время выгоняют». — «Что украдет?» — «Ну, курицу, пачку бумаги». Он побледнел: «Вы говорите о секретаре ЦК!». И меня за серьезного человека больше не принимал, ведь знал: все у него прослушивается, просматривается, хотя он был членом ЦК.
Материал «20 дней…» он смотрел отдельными кусками. Почему-то самые лучшие места в картине ему не нравились. Спас наши отношения Товстоногов. Случилось так, что накануне просмотра окончательного варианта картины Симонов приехал на два дня в Ленинград с женой. Вечером пошел в БДТ. Разразился страшный скандал. Товстоногов картину уже посмотрел, она очень ему понравилась. Мне позвонила легендарный завлит БДТ Дина Шварц. Ее кабинет был рядом с товстоноговским. В телефонной трубке были слышны громогласные раскаты этой ссоры. Впрочем, с Симоновым скандалить было непросто. Он лишь «чмокал» своей трубкой. Товстоногов густо орал, что это лучшая картина из увиденных… Но тут есть нюанс. Он орал не вообще, а Симонову в защиту его же, симоновского, произведения. Это произвело должное впечатление. Симонов пошел смотреть кино… И расплакался. Потом сказал: «Прав Товстоногов. У меня всего две картины: «Живые и мертвые» и эта». Тут я заорал: «Магнитофон! Повторите все, что вы сказали!».
Спустя время директор «Ленфильма» Блинов, бывший первый секретарь райкома, говорит: «Симонов обижается, что ты не хочешь больше с ним работать». Я отвечаю: «Уверяю, этого быть не может». Блинов привозит меня и Светлану к Симонову: «Вот вы обижаетесь, а Алексей хочет с вами работать». Симонов как забегает, закричит: «Никогда, никогда в жизни с ними больше работать не буду! Я вместо этих «20 дней…» роман написал бы. Они меня вытряхнули всего! Вымочалили!». А через месяц — звонок: «Знаете, что-то мне скучно стало. Давайте-ка действительно вместе поработаем…».
В минуты откровенности он признавался, что стремился вовсе не в ЦК, хотел быть дипломатом. «Но я — Оболенский, Леша. Из тех самых…».
Когда нас выдвинули на Ленинскую премию за «20 дней…», то ленинградский партайгеноссе Романов категорически возражал. Симонов написал протест в Комитет по Ленинским премиям. Дал мне прочитать его, не выпуская из своих рук: «Вы его вырвете — отдадите западной прессе». Я повернулся и ушел.
Но, с другой стороны, я видел бесконечное число инвалидов, которыми он занимался. Помню, сидит злой как волк — мы в очередной раз разругались. Вдруг звонит какой-то человек. Симонов хватает трубку, резко предлагает перезвонить… Какой-то полковник, ослепший на войне, объясняет, что перезванивать ему затруднительно. Тут все кино и закончилось. И наши ссоры. Он занимался только этим человеком.
Было время в работе, когда я его ненавидел. Светлана меня оттаскивала. Сейчас плохое отступило. Я его люблю и безумно жалею. Нам его не хватает. Он мне в трудные мои годы галстук подарил. На счастье. И смотрю — точно такой же галстук висит в шкафу, подарок Симонова отцу в очень трудное для папы время. В эти же трудные времена отец прятался у него на даче. Наивно полагая, что там его не арестуют. И в эти же годы семья Светланы во главе с выброшенным отовсюду А.М. Борщаговским, тогда театральным критиком, жила на деньги, которые давал К.М. Вдове Мандельштама он купил квартиру, и сколько всего такого, что мы знаем и чего не знаем.
Что бы мне про него ни рассказывали, он наделал и плохого немало, но и помогал огромному числу людей. Симонов был крупным человеком. Хорошим поэтом, как мне кажется, подражавшим Киплингу. И действительно любимым народом. Кассиль правильно сказал про «Жди меня»: «Это больше чем стихи. Это заклинание». Он из тех редких людей, с которыми меня жизнь сталкивает все реже и реже…
Теперь я старше Симонова на несколько лет. И Светлана старше. Как у многих людей в этом возрасте, у меня бессонница. И когда лежу ночью, пытаюсь вызвать в памяти ушедших близких и дорогих сердцу людей. Иногда и К.М., как мы его звали. И тогда передо мной возникает лицо не смеющегося человека, а растерянное и несчастливое. То, с каким он приехал к нам по дороге в больницу, из которой уже не вышел, и подарил первый том и подписку на свое собрание сочинений.


Записала Лариса МАЛЮКОВА, обозреватель «Новой»
(«Новая газета».-2005.-28 ноября)

 Отправлено: 10.06.16 19:05. Заголовок: Женечка, спасибо! Т..

Женечка, спасибо!
Текст действительно прекрасный, тепло написано.

 Отправлено: 10.06.16 21:27. Заголовок: Tori, я рада, что ва..

Tori, я рада, что вам понравилось!

 Отправлено: 28.07.16 03:10. Заголовок: Я когда-то, скорее в..

Я когда-то, скорее всего, еще на старом форуме, писала о книге Юлии Добровольской "Пост-скриптум. Вместо мемуаров". На днях Юлия Абрамовна скончалась. На 99-м году жизни. Когда-то к ее 90-летию на радио "Свобода" о ней и с ее участием сделали вот такую передачу, вкторую на днях повторили:

Бурная профессия: переводчик Юлия Добровольская.

Иван Толстой

Юлия Добровольская: Главная трудность для переводчика - это не выучить иностранный язык, а хорошо знать свой. Не просто знать, а чувствовать его. У кого это есть - тому легче. Есть же какая-то причина, из-за которой хороших переводчиков мало.

Иван Толстой: Юлия Добровольская родилась в Нижнем Новгороде в 1917 году. В 21 год она была отправлена переводчицей с испанского на Гражданскую войну. На многие годы это оказалось ее единственной заграничной поездкой. В 44-м получила 3 года лагерей – за ту же Испанию. После войны преподавала итальянский в Московском Инязе и МГИМО. Написала легендарный учебник итальянского языка, а в Италии – самый лучший в мире итало-русский и русско-итальянский словарь, выучила безбрежное море учеников, переводила книги, статьи, фильмы, выступления, интервью. Награждена премиями по культуре итальянского правительства. Долго не получала разрешения выехать из Советского Союза для получения премии. В 82-м эмигрировала в Италию, где продолжала делать все то же самое – переводить, преподавать, оставаться принципиальным человеком.

Книга «Постскриптум. Вместо мемуаров» - это и воспоминания, и рассказы о друзьях. «Разлука с друзьями – это та дорогая цена, которую приходится платить за эмиграцию», - не раз повторяет Юлия Абрамовна.

Рассказывает историк Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Жительница Милана Юлия Добровольская сделала свое имя еще в СССР – как переводчица, преподавательница, итальянистка. Затхлая атмосфера официоза и лжи, особенно густая в том месте советского общества, куда выдвинула ее судьба и таланты – то есть в сфере международных связей – стала ее угнетать и Добровольская, не без рискованных трюков, сумела уехать в Италию. Но четверть века назад и в Италии царил застой – и местной левацкой интеллигенции не нужны были лишние свидетели. Добровольской пришлось заново делать себе имя, и она его сделала – как переводчица, преподавательница, русистка.

Две цивилизации, две страны в итоге гармонично переплелись в этой бурной судьбе, о которой сама Добровольская рассказывает в своих только что вышедших ее воспоминаниях « Post Scirptum , вместо мемуаров», изданных в петербургском издательстве Алетейя.

Мне довелось познакомиться с Юлий Абрамовной лет десять тому назад, когда в Италии появился роман Марчелло Вентури «Улица Горького 8, квартира 106». Сперва я решил, что это некий детектив, как почти одноименный «Парк Горького». В любом случае, посчитал книгу за художественную литературу, вымысел, в духе появлявшихся тогда перестроечных публикаций о судьбах советской интеллигенции. Талантливо написанная книга меня так заинтересовала, что в один из наездов в Москву я пошел по указанному в ее названии адресу «Улица Горького 8, квартира 106». Постоял перед тяжелой, в новорусском стиле дверью – все-таки, нынешняя Тверская улица, но позвонить не решился – и так мне и не ведомо, знают ли обитатели той квартиры, что их адресом назван итальянский роман.

Интернета тогда еще не было, но какие-то добрые знакомые мне сообщили, что героиня книги Добровольская, участница гражданской войны в Испании и «предмет увлечения Хемингуэя», как об этом пишет автор Вентури, проживает в городе Милане. Я взял телефонную книгу и позвонил по телефону и пришел в гости. На сей раз дверь в открылась… Мы долго поддерживали общение и, вероятно, как и многие, я рекомендовал Юлии взяться за воспоминания и даже просил дать какие-нибудь куски для разных сборников. Однако потенциальная мемуаристка отнекивался, утверждая, и утверждая справедливо, что предпочитает видеть все сразу напечатанным. И вот это произошло, и мы получили теперь интересную ее книгу: « Post Scirptum , вместо мемуаров».

Иван Толстой: Мы встретились с Юлией Добровольской в ее миланской квартире. Я спросил Юлию Абрамовну, какие страницы своей жизни она сама относит к самым интересным...

Юлия Добровольская: Я была и осталась училкой. Поэтому для меня самые высокие моменты - это какие-то взлеты, связанные с учениками. Вот, например, такое пиршество, какое мне устроили в прошлом году - «Добровольская Day ». Я о нем пишу. Студенты Школы переводчиков в Триесте, никому ничего не сказав, сами подготовили программу, чтобы рассказать, как они учили русский язык по учебнику Добровольской. И они его весь театрализовали. Они устроили из диалогов скетчи, рассказы, песни там звучали. Все это было сделано, во-первых, на хорошем уровне. Они меня даже удивили. Они себя показали лучше, чем на уроках. Была в этом какая-то трогательная благодарность, а у меня было ощущение не напрасно потерянного времени и усилий. Потому что усилий я прилагала много хотя бы потому, что я же ездила в университет. Отсюда до Триеста, в ту пору, было пять с половиной часов на кошмарном поезде, который всегда опаздывал, приезжал на два часа позже. Каждую неделю я ездила в Венецию. У меня обычно было два университета.

Иван Толстой: Как известно, коммивояжеры - это самые образованные люди. У них есть время в пути читать.

Юлия Добровольская: Действительно. Я всегда смотрю на своих итальянских попутчиков, которые садятся в поезд, на пять часов, без книги, и смотрят в окно. Это меня всегда очень удивляет - как можно? Но итальянцы – не читающий народ.

Иван Толстой: Юлия Абрамовна, а какие ученики, учитывая, что вы в Москве преподавали итальянский для русских, а в Италии - русский для итальянцев, в результате, интереснее для вас, как для преподавателя?

Юлия Добровольская: Мне интересны все ученики, но интереснее те, которые зажигаются, которые изначально кажутся безнадежными, а потом, в силу этой увлеченности и влюбленности в язык, в страну, делают чудеса. Вот эти качественные скачки удивительные. Конечно, научить хорошему итальянскому такого человека, как Букалов, было легче, потому что он говорун, ему это мало трудов стоило. А если человек по природе молчаливый, замкнутый, вообще не склонный к рассуждениям, то заставить его стать говоруном на другом языке, вот это да, тогда получается победа. Это все невидимые миру слезы. Сами они понимают, что с ними сделали в университете, но, как правило, никто из этого особого бума не устраивает.

Иван Толстой: А есть у вас какие-то принципы, правила, три магических вещи, которые вы втайне применяете?

Юлия Добровольская: Я не устаю повторять, что хорошие ученики и до сих пор продающиеся учебники русского и итальянского языка - это не моя заслуга, это на 90 процентов заслуга моего учителя Владимира Яковлевича Проппа. Он был совершенно гениальным учителем немецкого языка. Я больше не помню таких преподавателей. К середине первого года обучения он добивался того, что мы говорили подолгу о книжках, об истории, о довольно абстрактных материях, не просто о том, как вчера пообедал. Его метод, я сама обнаружила это, когда вышел учебник итальянского языка, стал моим. И он, видимо, беспроигрышный. Потому что учебник итальянского языка, который вышел первым изданием в 1964 году в издательстве «МГИМО», никогда не переиздавался, как потом мне рассказали, его переписывали от руки, фотокопировали, и так далее. Потом он был перепечатан в 2001-м, а потом - в 2005-м. Он называется «Практический курс итальянского языка». Я диву даюсь сама. И я даже возражала против того, чтобы они его перепечатывали так, потому что он в советское время был сделан.

В чем заключался метод? Вот я стараюсь как-то сформулировать, но у меня не очень хорошо получается. Пропп исподволь, будучи очень тонким и умным человеком, вызывал сначала интерес, потом увлеченность, потом настоящую страсть. Обычно он заинтересовывал главным текстом. В главном тексте было что-то, что будило интерес. Этот главный текст был всегда с гарниром: сведения об авторе из каких-то исторических анекдотов, из каких-то других памятников литературы, из взаимоотношений автора с другими писателями, из каких-то чисто бытовых и человеческих деталей. Подключался ученик сразу, чувствовал потребность высказаться. А слов еще мало, синтаксис тяжелый. И вот происходила мобилизация подсознания, в котором мы даже не замечали, как откладываются слова, идиомы, выражения. Сначала мучительно, с ошибками, с вопросом к учителю «Как это по-немецки?». А потом все свободнее и свободнее. А потом, когда ученик понимает, что ему для того, чтобы в следующий раз победить в споре, надо располагать определенным аргументарием, он просто сидит и учит слова, делает ту нудную работу, без которой нельзя выучить язык. Что такое выучить язык? Это значит запомнить слова.

Иван Толстой: Предисловие к мемуарам «Постскриптум» Юлии Добровольской написала литературовед Мариэтта Чудакова.

Мариэтта Чудакова: Дело в том, что я ее тогда не знала. Это тоже важная деталь. Я ее узнала, по наводке Льва Разгона, непосредственно в Италии. До этого мы знакомы не были. Поэтому я могу судить только по общему своему представлению. Наиболее, я бы сказала, слабое место моего знакомства ней, потому, что я могу судить только по тому, что я у нее читаю, по тому, что я от нее слышала, по тому, что я слышала от людей. Во-первых, сама ее работа в институте. Она была яркой фигурой, фигурой независимого человека, которые у нас были наперечет во всех гуманитарных местах. Они все были на виду и очень сильно воздействовали, особенно, на молодежь. Поэтому, я думаю, что те, кто у нее учились, не могли не получить надолго этот заряд человека независимого. Я, в последнее время, все чаще стала вспоминать всем нам со школы знакомые строки Некрасова:

Люди холопского звания
Сущие псы иногда,
Чем тяжелей наказание,
Тем им милей господа.

Тут, действительно, думаешь, что люди делятся, изначально, что ли, у кого как в детстве складывается или как складывается натура человеческая, одни холопы просто по призванию, что называется, они просто смотрят, кому стать холопом, а есть те, кому это холопство противопоказано изначально. От чего это зависит? Я не сторонница материалистического принципа, что бытие определяет сознание. Если бы оно определяло, то в семье Корнея Ивановича Чуковского не было бы столь двух разных детей, как Николай Чуковский и Лидия Корнеевна. Одна и та же семья, а совсем по-разному пошли «карьеры» человеческие. И я еще в 20 лет осознала, что в одних и тех же условиях, в одной и той же семье получаются совершенно разные дети и, следовательно, сознание определяет бытие, а не наоборот, если вступать в область философии.

Юля, видимо, очень рано сформировалась как независимый и свободолюбивый человек. Все-таки, я думаю, волны шли долго после того, как ей в институте сказали, что она должна повиниться, покаяться и исправить свои ошибки за то, что она студентам, в конце 60-х годов, после присуждения Ахматовой премии, дала для перевода статью из «Униты». Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» было не отменено, и кто хотел, по своему холопскому составу крови, использовать это постановление, тот мог это использовать. И от нее требовали покаяться. На что она выступала на кафедре с сильнейшей эскападой: вы сами все прекрасно понимаете, что мы Ахматовой в ноги должны кланяться, только молчите. Сознание-то у всех было, наверное, это только трусость была. В результате, она покинула то место, где было ее призвание. Преподавание, на мой взгляд, это ее призвание. Я встречала в Италии множество славистов, подготовленных ею, которые без возведения глаз вверх и эмоционального задыхания не могут о ней говорить. Так что, я думаю, те студенты тоже ее помнят. И, вообще, ее положение, когда она была в комиссии Союза писателей, с иностранцами имела дело, с итальянскими гостями, так называемыми, официальное положение, я думаю, было щекотливое и сложное. Но она, как и все тогдашние люди, стремилась сохранить, не разойтись с самой собой. Я думаю, что ей это удавалось.

Иван Толстой: Осенью 37-го года Юлии Добровольской предложили поехать переводчиком в воюющую Испанию. В мемуарах «Постскриптум» она воспоминает:

Диктор: «В кабинет декана, где сидел некий майор в штатском, я примчалась в таком взвинченном состоянии, что, не дослушав поучения:

- Вы не спешите с ответом, взвесьте, работа не легкая, сопряжена с опасностью для жизни…, - выпалила:

- Я согласна!

Условием контракта было неразглашение тайны, герметическая секретность.

Как они себе представляли? Что девчонка, живущая на иждивении родителей, не скажет отцу с матерью, куда уезжает на неопределенный срок? О том, что в Испании воюют наши летчики, танкисты, что нет ни одной крупной республиканской воинской части без советского советника, знал весь мир, трубила пресса; в неведении должны были оставаться только советские люди, кстати, искренне сочувствовавшие испанским республиканцам. Почему?

Дома я просто сказала, что уезжаю. Надолго. Мама упавшим голосом, спросила:

- В Испанию?

- Да.

- А, может быть, не стоит? Страшно...

Отец молчал, ждал, что я скажу.

- А если бы предложили вам, вы бы отказались? То-то!

Больше до самого отъезда к этой теме не возвращались.

Братик Лева ликовал и гордился сестрой.

Майор отобрал десяток студентов-«западников» с разными языками (испанский тогда в университете не изучался). Начальство спешило, срочно требовалась смена выдохшимся за два года интуристовским переводчикам. Опыта в этих делах не было, в лингвистические тонкости не вдавались. То, что легче обучить испанскому языку человека, знающего романский язык (например, французский), начальству было невдомек и во внимание не принималось. Критерий отбора: общественное лицо, успеваемость и, главное, - анкета, поэтому «будущего академика» Лешу даже не потревожили - репрессирован отец, а Гришу отсеяли при засекречивании: его мать переписывалась с родной сестрой, жившей с 1905 года в США.

Сорок дней испанизации пролетели - не успели оглянуться, и новоиспеченных переводчиков повезли в Москву, на спецбазу для отъезжающих за рубеж - экипировать, подверстывать под заграницу.

Смех и грех во что там обряжали!

Я слыла модницей. У меня имелась торгсиновская голубая кофточка джерси, равноценная маминому золотому кольцу и белый беретик из того же Торгсина.

На базе царил образцовый порядок, отелы плотно укомплектованы, но чем? Что там носят заграницей - откуда нам знать; в железном занавесе ведь ни щелочки, ни просвета.

Меня выручила интуиция, - я решила ехать в чем стою, отказаться от маркизетового платья с оборочками, от соломенной шляпы с розой из мадаполама и от прочих аксессуаров заграничной жизни, какой ее представляло себе хозяйственное управление наркомата обороны.

Но у нас были попутчики – летчики: они только что закончили на Украине авиационное училище, у них иного выхода как надеть выданное на базе «штатское обмундирование», не оставалось. А выдали им серые коверкотовые костюмы. Что уродливые, полбеды, но совершенно одинаковые!

Поначалу никто не придал этому значение. Насторожили немцы в Киле. Наш теплоход «Россия» медленно плыл по узкому Кильскому каналу; справа, вдоль дамбы, прохаживались щеголеватые офицеры в фуражках с высокими тульями - первые увиденные нами живые фашисты. Сообразив, что пароход советский, они тоже впивались взглядами в лица на палубе. Особой проницательности не требовалось, чтобы в наших хлопцах - молодцах как на подбор, привычным жестом одергивавших вместо гимнастерок одинаковые коверкотовые пиджаки, распознать профессиональных военных.

Едут во Францию? Значит, в Испанию, воевать. Коль на то пошло, вот когда соблюдать бы секретность - не пускать ребят на палубу. Да секрет-то был полишинеля».

Иван Толстой: А в главе «Находилась в условиях, в которых могла совершить преступление» (это, разумеется, формулировка из приговора), Юлия Добровольская рассказывает о первом дне, проведенном в тюремной камере на Лубянке 8 сентября 44-го года.

Диктор: «Сколько продлился первый день, я не знала. Долго, может быть, двое суток. Ярость испарилась, осталась бесконечная усталость. И вот какая странность: я, дурища, ни на минуту не сомневалась, что разберутся и тот же голубой ЗИМ отвезет меня домой!

- Меня зовут Недди, Надежда Нойгебауэр, - представилась моя сокамерница.

И сразу стала инструктировать меня, как спасть, есть, ходить на прогулку, красить губы кусочком свеклы, выловленном в баланде, чинить чулки иголкой из рыбной кости: у нее был богатый опят, она сидела с 22 июня 1941 года. Однако не выработала почему-то привычки к допросам. Вечером после отбоя, когда ее вызывали, она трясущимися руками натягивала (тонкие шелковые) чулки, никак не могла попасть ногой в (лаковую) туфлю; вытащила из под матраса «выглаженную» юбку, оделась, незаметно перекрестилась… Передо мной была стройная, подтянутая, еще красивая 30-летняя женщина: она взяла себя в руки. Метаморфоза!

За год тюрьмы и лагеря я насмотрелась на зэков. Кроме уголовников, все были обычные советские люди, кто хуже, кто лучше, но ни в чем не повинные. Недди Нойгебауэр была единственной, кому обвинение в шпионаже подходило. Из ее рассказов я узнала, что она была дочерью белоэмигрантов, в Праге кончила русскую гимназию, вышла замуж на немца Нойгебауэра, уехала с ним в Германию. Накануне войны они решили перебраться в СССР, получили визы, надеялись устроиться в Москве, но в больших городах им жить запретили, и они оказались в захолустном Арзамасе. У мужа золотые руки, арзамасскую развалюху он превратил в виллу со всеми удобствами. Устроились на работу на фабрику игрушек. Но тут грянула война, и их загребли.

В лагере (сама я недотёпала бы по неопытности) меня просветили: Недди – наседка. Значит, что все наши с ней разговоры в камере она докладывала следователю. А, может, и нет, особенно, под конец».

Юлия Добровольская: Переводит столько людей! Я сама все придумывала. Когда мне в издательстве «Прогресс» дали переводить «Историю итальянской литературы» Франческо де Сантиса (это большой, фундаментальный, не устаревший, несмотря на то, что он был издан в конце 19-го века, совершенно блистательный труд), редактор попросил меня стилизовать русский язык под 19-й век. Это был первый раз, когда я задумалась над теорией перевода и дала отрицательный ответ. Недаром шедевры литературы, время от времени, переводят снова, потому что их переводят на сегодняшний язык. Эта игра в стилизацию никому не нужна. С большим удовольствием я переводила эту вещь, она очень хорошо написана. Вообще, я на каком-то этапе поняла, что не надо переводить романы, повести, рассказы. Один плюс десять, плюс двадцать - это ничего не меняет. Вот когда я перевела «Историю итальянского кино», историю неореализма, «Историю итальянской литературы», «Историю итальянского театра», вот тут хватали. А «Грамматику фантазий» Родари украли из фургона, который ее вез в книжный магазин. Роль романа не так велика, как неореалистический фильм. Это было счастье. Теперь мы начинаем кривиться и говорить, что неореализм - это не такая большая ценность. Было время, когда все буквально бредили неореалистическими фильмами. Посмотреть их было невозможно. Куда-то лазили, на какие-то просмотры, выгоняли, особенно молодежь. Это была целая история. Поэтому купить «Историю итальянского кино» с фотографиями, богато иллюстрированную… У меня, кстати, с полки сняли мой авторский экземпляр, и я его никогда не видела больше. Кто-то из друзей. Так велика была жажда. Между прочим, это было совсем не просто. Чтобы перевести книжку о кино, надо было смотреть фильмы, а фильмы были засекречены, потому что они были все краденые. В итоге, издательство поняло, что я не могу переводить, не видя фильмов, и я сидела одна в зале и смотрела всю итальянскую неореалистическую эпопею. Мне даже мужа не разрешили взять с собой. Это было совсекретно. У нас все было совсекретно.

Иван Толстой: Это было где, в Белых столбах? Где вы смотрели?

Юлия Добровольская: Из Белых столбов привозили соответствующую катушку в Комитет по кинематографии. И там я смотрела. Дело в том, что это были фильмы, которые надо было покупать. А у советской власти никогда не было денег на такие вещи. Легче украсть.

Иван Толстой: Я продолжаю разговор с литературоведом Мариэттой Чудаковой. Мариэтта Омаровна, какое значение в хрущевско-брежневские годы имело вот это сопротивление гуманитариев? Ведь никакой реальной властью они не обладали?

Мариэтта Чудакова: Вы знаете, извините за самоцитацию, я написала большое предисловие к книге мемуаров Сары Владимировны Житомирской, под началом которой я 13 лет работала в Отделе рукописей, и назвала его, выразив там свою давнюю, лет семь назад сформировавшуюся мысль, «Роль личностей в истории России ХХ века». Я считаю, что наше время, наш ХХ век российский, резко изменил отношение к роли личности в истории. Я считаю, что личности Николая Второго, Ленина и Сталина сыграли огромную роль в истории России ХХ века. А не то, что, как многие историки до сих пор считают, что если бы не Наполеон, на его бы месте был бы другой. Где-то, может быть, это и так, я не историк Франции, но в России ХХ века я точно знаю, что очень многое зависело от свойств личности.

И вторая мысль о том, что огромное значение в этом тоталитарном обществе, то более сильном (при Сталине), то с ослабленной тоталитарной составляющей, но все равно имеющейся налицо до конца советской власти, до августа 91-го года, огромную роль играли личности. Не только на воле, но даже в камере и, даже, в тех камерах, откуда их уводили на расстрел. И сохранилось множество свидетельств о том, как разговоры с замечательными нашими людьми, которых, как собак, перестреляли, имели порой значение на всю жизнь, давали человеку какое-то направление, вектор и шкалу ценностей. А уж тем более на воле такие люди, как Юля, конечно, воздействовали и на людей, и на некоторые просто гуманитарные действия сами по себе. Не говоря о том, что она, как специалист, сыграла немалую роль. Ведь это не шутка, что ее «Практический курс итальянского языка» 64-го года бесконечно пиратски и по всякому переиздается. Я начала его читать, едучи на поезде по Европе, несколько лет назад с Александром Павловичем Чудаковым - мы ехали вместе с Италию. Он потом удивился, что я читала, читала и кое-как заговорила в Италии. То есть, ее курс просто потрясающе написан. Он просто человеку укладывает в голову язык, так сказать, виток за витком. Она, помимо всего прочего, прекрасный специалист. И ее словарю русско-итальянскому и итало-русскому равного нет и по русским эквивалентам, которые даны к итальянским словам, и по огромности вовлечения словарного состава до самого сегодняшнего дня. Я с ней не раз на эти темы говорила, видела ее направление работы. Он просто не имеет себе равных, его можно листать как книжку. Как мне сказала одна из наших филологов, знатоков итальянского языка: «Я его читаю, как книгу».

Иван Толстой: Юлия Абрамовна, как вы теперь осмысляете вашу Испанию?

Юлия Добровольская: Вы должны иметь в виду, прежде всего, что у нас были сильно промытые мозги. В данном случае, наша увлеченность испанскими событиями - это был такой юношеский, молодежный энтузиазм, романтизм, уверенность, что существует добро и зло, и надо идти и защищать поруганное добро. Не хватало житейского опыта, ума, культуры для того, чтобы разобраться на месте, что происходит. Потому что если тебе рассказывают, что какие-то отряды молодых коммунистов ворвались в женский монастырь, изнасиловали монахинь, подожгли и все сожгли дотла, можно это воспринимать как хулиганство, как бандитизм, но когда наслаиваются такого рода рассказы, то даже в таком промытом сознании возникает недоумение. А дальше дело не идет. Потому что мы были оторваны от культуры, мы же ничего никогда не читали. Я, например, будучи в Испании, ничего не знала о беженцах, о перебежчиках, о той литературе, которую они к этому времени создали. До нас это совершенно не доходило. Стало быть, мое созревание и осмысление Испании было пост-фактум, много времени спустя. Потом я занялась своими делами, надо было кончать университет, надо было работать, веселиться, ходить на свидания.

Испания - это до сих пор нерешенный вопрос. У меня есть тут друзья киношники, муж и жена, которые замучили меня - они хотят с моей помощью сделать фильм об Испании. Почему? Потому что они были где-то на фестивале и увидели фильм, в котором отдается должное, признается правота Франко. А поскольку они, как все итальянские интеллигенты, левые, они взыграли и решили сделать контр-фильм. У них есть знакомая, которая была в Испании, она им все расскажет! Они из меня вытащили всю душу, все книги, все. И не получается. Никак не получается. А знаете, почему не получается, главным образом? Потому, что рассказ надо начать с того, что Сталин хотел воспользоваться ситуацией, и сделать Испанию первой страной народной демократии. Это было так легко, потому что на него молились, он послал туда армию, он послал туда все, что хотел, и был уверен, что ему это удастся. Чудом Франко не пустил его. Но это я поняла у Оруэлла. А испанцы – писатели, режиссеры – все, кто берется за фильм об Испании, у них не поднимается рука написать, что они боролись за неправое дело. Тяжело. Прошло столько лет, а до сих пор честный художник не может это сделать. Потому что нельзя врать, чтобы получилось хорошо.

Иван Толстой: Книга Добровольской «Постскриптум» полна всевозможных жизненных историй, некоторые прямо просятся на экран. Ну, разве не захватывающий боевик можно было бы снять из такого рассказа о легендарном генерале Кампессино, герое, на которого хотел быть похожим каждый испанский мальчишка, герое, поселившимся после поражения республиканцев, в сталинской Москве.

 Отправлено: 28.07.16 03:11. Заголовок: Диктор: «Отель «Лю..

Диктор: «Отель «Люкс» на ул. Горького 10, - общежитие Коминтерна, - опустел. Ни Тольятти, ни Долорес Ибаррури за своих не заступились. Спрашивается, что же могло ожидать в стране Советов такого своевольного вольнодумца, как Кампессино?!

Наверное, подумывая именно об этом, Илья Эренбург прозрачно намекнул ему – де, особенно не обольщайся, социализм пока только идея, - когда в апреле 1939 года они прогуливались вдвоем по палубе теплохода «Сибирь», увозившего из Гавра в Ленинград советских граждан и испанских коммунистов – военных, партийную и профсоюзную и номенклатуру. Больше никто не провозглашал « No pasaran » или «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

Советские контрасты - зажравшаяся верхушка и нищее, полуголодное население, обшарпанные жилые дома - бросились в глаза Кампессино с первых шагов. Почему только ему одному торжественная встреча с речами и гимном? Почему другим запретили даже выходить из вагонов на станциях, по дороге в Москву? Где же они, свобода, равенство и братство - вожделенная социальная справедливость? В Москве его встречал сам Сталин с десятком приближенных. Визиты в ЦК, в Коминтерн, в Кремль. Звание почетного маршала СССР, орден Ленина. Добил его пантагрюэлевский прием в Кремле; по знаку вождя Хрущев пустился плясать гопака; любимое развлечение - чтобы каждый вельможный гость, выпив стакан водки до и после, прополз под столом длиной в десять метров.

С отвращением отшвырнув сапогом три или четыре стула, громко понося всех и вся, Кампессино бросился вон из зала. «Прочь отсюда, к себе в Испанию, в горы, зажечь Сопротивление!». Он еще не осознал, что железный занавес захлопнулся, что он в западне. Наивно надеялся, что Сталин ему поможет.

О том, что с Кампессино было на советской земле, мы узнаем из его автобиографии. Что в ней правда, а что нет, судить нам; у нас, проживших советскую жизнь, есть для этого мерило, знание, опыт и нюх.

Вместо Сопротивления в горах Испании Кампессино с далеко не уважаемыми им верноподданными генералами Листером и Модесто, метался как тигр в клетке, в правительственном доме отдыха Монино. В августе 1939 года их троих зачислили слушателями Военной академии им. Фрунзе, той самой, где профессорствовал комбриг Веков. Проучился Кампессино (под именем Петра Антоновича Комиссарова: секретность!) полтора года, нехотя, возмущался, что его стипендия - 1800 рублей, в то время, как месячный заработок рабочего – 300.

- Еще никто никогда не выигрывал войну по книгам, - продолжал анархиствовать он. Единственный, чьи лекции он слушал со вниманием, был генерал Жуков (они в чем-то родственные натуры).

Атмосфера вокруг Кампессино сгущается особенно после пакта с Гитлером, по поводу которого он, естественно, выражает недоумение. В это время на него обрушивается удар: советские товарищи сообщают ему (выдумывают), что Хуаны с детьми нет в живых, франкисты, якобы, ее забили камнями, а детей пристрелили. Кампессино еще больше обуреваем желанием быть там, в Испании, мстить, бороться.

В этом состоянии тяжелой депрессии его остановила у выхода из Академии 19-летняя Татьяна со словами восхищения и вопросом, хорошо ли она говорит по-испански: она учится на испанском отделении филфака МГУ. Первая его мысль - что ее подослали. Но одиночество, душевная рана – благодатная почва, чтобы отмахнуться от сомнений, сблизиться, закрыть глаза на то, что Татьяна – генеральская дочь, правоверная комсомолка. Через два месяца они поженились. А тучи над головой Кампессино все сгущались. Настал день, когда два энкаведешника отвезли его в Коминтерн, где состоялся «суд чести». Свидетелями обвинения выступали Листер, Модесто и Долорес Ибаррури, состав преступления - анархизм, троцкизм, полное непонимание идей марксизма-коммунизма. Припомнили ему и антипартийное поведение на банкете в Кремле. Последовали исключения из Академии и арест, Лубянка. Татьяна, которая ждала ребенка, через подругу - дочь Сталина Светлану, устроила мужу встречу с Калининым; тот промямлил, что разберется, но стало не до того: 22 июня 1941 года Гитлер напал на СССР.

Во время перевозки заключенных в другую тюрьму Кампессино бежал, смешался с толпой, сел на поезд и уехал в Ташкент. Его обнаружили и сослали в далекий Коканд, где свирепствовала эпидемия тифа. Туда к нему приехала верная жена Татьяна с полуторагодовалым Мануэлем (так звали и сына Кампессино и Хуаны). Мальчик заразился тифом и умер. Несчастье еще больше их сблизило, но Татьяне пришлось вернуться в Москву. Добыв себе фальшивый паспорт, Кампессино предпринимает немыслимую проездку: Коканд – Самарканд – Ашхабад – Красноводск – Москва, дважды выходя из безвыходного положения с помощью своей, привезенной ему женой фотографии в советском генеральском мундире. В Москве идти домой опасно, он ночует на набережной Москвы-реки или у проституток. Наконец, решает объявиться - пойти к секретарю испанской компартии Хосе Диасу. От его секретарши он узнает, что Диас в 42-м году был ликвидирован - вступился за своих и в эвакуации, в Тбилиси, его выбросили из окна, инсценировав самоубийство. Кампессино пишет письмо Сталину: «Если я предатель, пусть меня расстреляют, но я солдат, в идеологических тонкостях не разбираюсь, - дайте мне возможность сражаться».

И со спокойной душой пошел домой, к жене и дочке Валентине, родившейся за двадцать дней до этого. Снова арест, та же Лубянка. Ежедневные допросы по шестнадцать часов; силам, казалось, пришел конец, но Кампессино не подписал ни одного протокола. И вдруг его выпускают: это что-то подозрительно. «Небось рассчитывают, что я наведу их на сообщников, - прикидывает он, - или сработали хлопоты Татьяны?». За ним ходят по пятам, он опять живет в Москве как бомж. Ему видится только один выход: попроситься на прием к генералу Жукову.

- Имей терпение, еще не время, Испания подождет, - увещевал его Жуков.

В тот же день Кампессино связался с двумя друзьями-летчиками Кампильо и Лоренте, те добыли три мундира офицеров НКВД - выторговали у жен. Втроем они едут в Баку, добираются до Ашхабада, цель – Иран.

30 августа они перешли иранскую границу, но Кампильо, повредивший ногу, не может идти дальше, просит товарищей бросить его, Кампессино взваливает его себе на спину, идут дальше; в иранских деревнях им охотно дают приют, Кампильо все же не выдержал, откололся.

В Тегеране Кампессино и Лоренте сдались англичанам, те рассказу Кампессино не поверили - заподозрили в них советских шпионов. С октября 1944 до января 1945 снова в тюрьме, на сей раз для установления личности. Удостоверившись, что беглец - действительно Валентин Гонсалес, англичане, однако, не поверили, что он порвал с коммунистами.

Во время прогулки с тюремном дворе Кампессино и Лоренте напали на охрану, вырвались и с тяжелыми ножевыми ранами всю ночь шли на юг, к Ираку. 5 февраля наткнулись на советский патруль. Обратный путь: Тбилиси-Москва в телячьем вагоне, битком набитом заключенными, без еды, без воды. Лубянка, Бутырки, пересыльная тюрьма на Красной Пресне и лагерь – шахта в Воркуте. Барак и в нем доходяги, живые трупы. Выход Кампессино видит в одном: становится шахтером-стахановцем. НКВД не верит в его «перековку». Год спустя – катастрофа: обвал в шахте, у Кампессино поврежден позвоночник, изранены ноги. Медицинскую комиссию возглавляет женщина-врач, лейтенант НКВД; она освобождает Кампессино на полгода от тяжелых работ и, подлечив, приспосабливает себе в любовники. «В ней не было ничего человеческого», - вспоминает он. Награда – ссылка в теплые края. В июне 1947 года Кампессино отправляют из Воркуты в Самарканд. Новый срок он отбывает в лагере в Ашхабаде, работает в «доме смерти» - бараке для умирающих - могильщиком. Спас лагерный врач - немец, бывший летчик, воевавший в Испании в нацистском «легионе Кондор».

- Мы тебя очень уважали, – признается он бывшему врагу.

Растрогались и побратались.

Но вот 6 декабря 1948 года, ночью, страшной силы землетрясение - бараки рухнули. Друг-узбек Ахмед предупреждает:

- Не шевелись, живых придут добивать.

На рассвете они выбрались из под развалин и трупов и пошли к иранской границе. Знавший туркменский язык Ахмед добывал пропитание, одежду. Его убил советский снайпер. В Тегеран Кампессино пришел один. Там теперь были американцы, они ему поверили. Врачам американского госпиталя понадобилось три месяца, чтобы вернуть его к жизни.

Каир. Германия. Италия. Франция. «Товарищи» всюду встречают выступления Кампессино в штыки: лож, клевета на страну социализма. В 1950-м он – свидетель на процессе Давида Руссе, аналогичном процессу Кравченко.

- Знаете ли вы, что в конце 1948 года в Советском Союзе было 20 миллионов заключенных? Вы на СССР молитесь, а это самая гигантская тюрьма в мире!

Ему не верили, иронически улыбались: «Бред!».

До самой смерти Франко в 75-м году Кампессино перебивался каменщиком во французском городе Метце. Когда его сыну Мануэлю в Мадриде попалась на глаза газета со статьей о проживающем в Метце Кампессино, они, всей семьей, решили: самозванец. Все-таки дочь поехала удостовериться, нет ли у самозванца татуировки, описанной мамой. Татуировка оказалась на месте, и семья воссоединилась.

Мне больше не довелось видеть Кампессино, а могла бы: я на свободе, в Италии, с ноября 1982 года, он умер в октябре 1983 (в 78 лет)».

Иван Толстой: Юлия Абрамовна, как вы преподавательски решаете проблему тупых учеников?

Юлия Добровольская: У меня был такой случай.

В Венецианском университете была такая девушка Франческа, которая должна была написать, она сама выбрала тему дипломной работы, «Чуковский- переводчик». Руководительница у нее была Клара Страда, жена Витторио, мы вместе работали. И Клара была в изнеможении от этой Франчески: «Она не умеет писать по-итальянски, это дохлый номер, она не напишет». И тогда мне мои коллеги сказали, что ее жалко, хорошая девушка, из семьи, где не было ни одной книги никогда. Они были шелкопряды. Есть такая в Ломбардии категория трудящихся. Вот эти шелкопряды отдали дочку на филфак в надежде, что у них в семье появится доктор, ученая с высшим образованием. У нее, например, никогда не было денег, чтобы съездить в Россию, чтобы немножко подучиться. Но она сдалась, когда Клара ее раскритиковала, и решила бросить. Тупая, и ничего не поделаешь. Но коллеги меня попросили взять ее у Клары и попробовать с ней поработать.

Пришла ко мне Франческа со своим женихом, у которого дело, он делает матрасы, и тоже ужасно хочет, чтобы его невеста была с высшим образованием. Причем они сообразительные, они такие оборотистые, это настоящие итальянские мелкие предприниматели, это замечательная категория. Но им хочется выйти в люди. И Франческа, если бы она стала работать, я не знаю, что с ней стало, я ее давно не видела, но интеллигентный труд - это полное безденежье. Она пришла, и я ей сказала: «Ну вот, смотри, ты писать не умеешь, но ты можешь научиться. Ты согласна долго и напряженно работать?». Согласна. Она собралась бросать университет. Тогда я ей дала «Утопию у власти» и еще парочку книг по истории, потом я ей дала список работ по истории литературы. В общем, это была такая куча книг, на которую нужно было потратить минимум 6-8 месяцев. Три из них были по-русски – это было ей не под силу. Потом она пришла и, почти плача, сказала мне: «Зачем же я училась в университете? Тому, чему мне надо было научиться, никто меня не учил». Я же не могу менять программы и говорить им, как надо. Для того, чтобы написать о Чуковском, надо было знать, что было до. Она грызла гранит науки, наверное, года полтора, перечитала уйму книг, законспектировала их, ходила ко мне. А потом она стала писать. И я поняла, что ей надо прочитать, как роман, итальянскую грамматику, особенно синтаксис. Она была ужасно огорчена, потому что она думала, что она все одолела. Я говорю: «Нет, поделай упражнения». Потом она написала мне сочинение, и я поняла, что в тот момент, когда у нее появились свои мысли и уверенность в том, что она знает, о чем она пишет, она стала лучше писать.

Я ей дала идею сравнить перевод сказки, который сделал на русский язык Чуковский и итальянский переводчик, чтобы она сравнила два перевода - на русский и на итальянский. Она, к этому времени, уже была влюблена в Корнея Ивановича. Она раздраконила этого несчастного итальянца, раскритиковала его. Потом я ей дала идею использовать каким-нибудь образом «Чукоккалу». Что она сделала? Она узнала, сколько членов комиссии, и для каждого сделала экстракт из «Чукоккалы», объяснила, что это такое, потому что в Италии ничего не знали о Чуковском. В общем, она с блеском защитила дипломную работу, и была счастливым человеком. Это этап жизни, это не просто школьная работа. Она совершенно по-другому стала книги читать, стала фильмы смотреть. Она повзрослела. Она не жила в Милане, она жила где-то на озерах, когда она приезжала, она чем-нибудь хвасталась. Например, что она перевела «Мойдодыра» на итальянский язык, сама сделала иллюстрации, сама сделала эту книжечку на компьютере и раздарила в соседние детские сады. Чем бы она ни занималась теперь, она уже нестоящий человек, она теперь осмысленно живет.

 Отправлено: 01.08.16 16:50. Заголовок: Памяти Фазиля Исканд..

Памяти Фазиля Искандера...



Фото - нашей Иры (Птеродактиля), с ее сайта.


Не новый (примерно 2012-го года), но прекрасный текст Валерии Новодворской:

Дворянин с чегемского двора. Валерия Новодворская – о Фазиле Искандере

Как войти в долю двум дворянам — с арбатского двора и с чегемского веселого зеленого дворика, смежного с садом-огородом, благоухающим пряными травами, грушами, инжиром, виноградом, обсаженным мощной кукурузой и ореховыми деревьями? Но тонкий, изысканный, глубоко ненавидящий Сталина, Ленина и империю московский аристократ грузин Булат Шалвович Окуджава честно не писал о Грузии почти ничего (кроме белого буйвола, синего орла и золотой форели), инстинктивно сознавая, что надо выбирать: или Храм Русской Литературы и статус российского писателя и поэта, или грузинские краски, тона и сюжеты, и тогда надо от России отречься и работать в рамках своей национальной доли поэтического и прозаического ковра. Так ткали узоры — только на своих станках — Тенгиз Абуладзе, Владимир Короткевич, Василь Быков. А если попытаться совместить, знал умница Окуджава, то получится, что он запишет Грузию в состав России без ее ведома и согласия.

Но мудрый Фазиль Абдулович Искандер со своих горных вершин, будучи абхазом и даже немного персом (иранцем), пренебрег такими условностями, абстрагировался от государственных границ, воспарил и описывал Абхазию, свою княжескую вотчину, куда весь мир время от времени наезжал в гости (включая Сталина, Калинина, Берию— прямо по пословице: «Хороший гость— к нам, плохой гость— мимо»).

И ничего не поделаешь: в наш Храм въехал чегемский кроткий свет, чегемский чай, чегемские тихие куры и наглые петухи, чегемское синее небо, сладостные фрукты и терпкое вино. Фазиль Искандер— гений и волшебник, он протащил Абхазию с собой. Не устраивать же апостолам русской литературы обыск на входе? Так что у Искандера— отдельная часовенка. Однако он не предвидел, что родина, красота, детство— все это может послужить наживкой в западне, которые удавы научились ставить в конце концов на невинных расшалившихся кроликов. Потому что яркий и сочный Чегем и заплаканная, немытая, страдальческая Россия— это, взятое вместе, дает Советский Союз, который, таким образом, пробрался нелегально и в наш сияющий, благородный, устремленный шпилем в Истину Храм. Что еще раз подтверждает известную максиму«На всякого мудреца довольно простоты».

Но Фазиль Искандер, в силу мудрости своей не гневающийся, а свысока презирающий советские и сталинистские окрестности, не может считаться восточным человеком и восточным писателем, хотя и писал о Кавказе. Его мудрость так велика и так интересна, что понимаешь: Фазиль Абдулович из тех, кто смотрит из древности, когда еще не было ни Востока, ни Запада, и из будущего, когда Запад и Восток сольются воедино. Мы все были гостями Фазиля Искандера в его морском, пенном, унизанном чайками и виноградными лозами Мухусе (Сухуми, который абхазы называют Сухум).

Есть у писателя рассказ «Время счастливых находок». Вот так было в Сухуми и у меня, Искандер прав! Я в первый же день увидела в витрине книжного магазина двухтомник Эврипида, недосягаемый в Москве, и со сладострастием купила его. На второй день у меня оказалось, первый раз в жизни, немыслимое число поклонников, которые стояли за мной в очереди в кафе, к мороженщикам и в Ботаническом саду (мне было 19 лет, я была русская, и я была в шортах, а их местные девушки не носят). На третий день мне сделал на пляже предложение солидный, 45-летний, состоятельный университетский доцент, доведенный до транса моей добродетелью: я читала на песке Достоевского и сидела в мохнатом полотенце, чтобы народ не увидел меня в закрытом купальнике. При этом я с жаром утверждала, что девушки должны быть целомудренны, жены— абсолютно верны мужьям, а мужчинам можно позволить и шалости, если жена не в курсе. О, мои 19 лет и золотая форель в горном ручье! О, блестящие буйволы с какими-то горизонтальными рогами, похожими на отвертку! О, мороженое с печеньем на набережной, среди серых замшелых развалин древней крепости Диоскурия! О, вино, невкусное вино, которое в селе Очамчиры пьют из чайников! О, 1969 год, звездный час Фазиля Искандера, когда все зачитывались «Созвездием Козлотура», добравшимся до России в 1967 году, этим нежным, горьким, ироничным и дерзким послевкусием оттепели!

Детство Чика

Фазиль Абдулович Искандер родился 6 марта 1929 года в Сухуми в семье бывшего владельца кирпичного завода иранского происхождения. Городская родня мальчика была вся такая важная, образованная, еще помнившая о былом богатстве (средний бизнес). Но кончилось все плохо: в 1938 году отца депортировали из СССР, и сын больше никогда его не видел. Когда потом попал за границу, не нашел следов. Мальчик воспитывался у матери-абхазки в селе Чегем. Родственников у матери было много, в том числе и знаменитый дядя Сандро. Прокормили ребенка. Кукуруза, фасоль, свой мед, чай, куры и яйца, фрукты, варенья, овощи, вино, козы (значит, сыр и молоко), а то и барашки. Даже в войну Абхазия не знала голода. Была суровая, непреклонная бабушка, потом перекочевавшая в «Стоянку человека», вгонявшая родных в транс своей прямотой и высказываниями вслух об истинной сущности Ленина, Сталина и советской власти. Потом писатель искренне сознается, что биографий не писал, что его биографи я — в его творчестве. А то мы сами не поняли. Не очень он и шифровался, Фазиль Искандер. Он — это Чик, вундеркинд, наблюдатель, летописец, разведчик в мире взрослых. И Чик, и Ремзик-«русачок», полукровка, желанный гость в абхазском селе.

Фазиль Искандер окончил русскую школу с золотой медалью. Это был выбор родственников, но он соответствовал вкусу этого гражданина мира, философа, слишком свободного, образованного и ироничного для патриотизма маленькой глухомани, пусть трижды любимой и колоритной, но немного смешной в своем местничестве, впрочем, как и все остальные уголки и уголочки СССР. Только Фазиля Искандера для них не нашлось. Воспевать, кстати, писатель ничего не умеет. Он анализирует и иронизирует.

Любящие родственники были, как три сестры, или как все население СССР: «В Москву, в Москву!» И Фазиля отправили учиться в Москву, почему-то в Библиотечный институт. Учился три года, перевелся в Литературный. Окончил в 1954 году. А дальше пошел работать в «молодежки» в Курск и Брянск. Но Москва, как поприще, как материал для прозы, ему не показалась интересной. Ее у него нет нигде.

В 1956 году Фазиль, молодой, красивый, дерзкий, щеголь и талант, возвращается на родную сторону, в Сухум (Мухус), в абхазское отделение Госиздата. Там он и оставался до начала 90-х. Тридцать четыре года… Целая жизнь. Чик вырос, Чик вылетел из гнезда— и, как герой фильма Данелии «Мимино», вернулся к своим истокам. Но комплиментов от него не дождались ни в Мухусе, ни в Чегеме.

Искандер и его окрестности

Есть у него такая повесть, «Человек и его окрестности». И вот наш будущий классик, воздвигший себе в «Сандро из Чегема», в «Кроликах и удавах» и в «Созвездии Козлотура» знак бессмертия, начинает писать еще слабые стихи. Но сборники выходят («Горные тропы»— в Сухуми в 1957-м). В глухих регионах всегда любили молодых авторов и печатали их (национальная культура— это престиж; а что писано по-русски, так это ценили особо: он наш, он не сепаратист, не буржуазный националист). А потом пошла и большая литература. В конце 50-х теплые объятия «Юности», приюта нонконформистских дарований, приняли юношу с таким талантом. С 1962 года прозаик наконец перешел на прозу. Стихи были не его стезей. И в 1966 году в восьмом номере «Нового мира» появился первый шедевр Искандера — «Созвездие Козлотура».

Браки заключаются на небесах

Лирический герой Искандера, лихой журналист, никогда не хвастается любовными победами, а стыдливо и с благоговением ухаживает за необыкновенной девушкой, от общения с которой лимонад кажется тугим и шипящим, как шампанское. В 1960 году Фазиль Искандер на этой девушке женился. Ею оказалась поэтесса Антонина Хлебникова, они даже совместную книгу стихов выпустили в 2011 году. У них разница в возрасте всего 11 лет, но Антонина сразу стала ведомой, признав ведущую роль мужа. Она даже в Литературный институт постеснялась пойти. Работала редактором в экономических журналах, в НИИ при Министерстве энергетики. Родители были в ужасе: жених старше дочери, он кавказец, да еще«богемщик». А брак счастливый, прочный. По стихотворению «Сухумский берег. Ночь». Там есть удивительные в наш век строки: «И никак тут не устоять, если двое — стихии прибой, и уже наших рук не разъять, и не страшно в прибой за тобой». Этот брак увенчали сын Александр, юный финансист, и дочь Марина, художница. А Александр еще и пишет. Экспертная оценка отца: «Пишет хорошо, сукин сын, хотя и читает мало». Жил в семье Фазиль Искандер по принципу изоляционизма: когда пошли дети, отгородил свой кабинет от прочей квартиры дверью, причем обитой. Иначе какая же работа: суета, пеленки, писк, визг… Домочадцы быстро выучились уважать эту башню из слоновой кости.

Конечно, поэтессе Антонине Хлебниковой, горожанке, интеллигентке, была ближе аристократичная тетушка, сестра пропавшего в Иране отца, обожавшая Стендаля (уж не тетушка ли это Чика, любительница кофе, табака, пасьянсов и светских бесед?), нежели мама Фазиля, Лели Хасановна, которая делилась с невесткой крестьянской мудростью.

Его тусовка

Фазиль Искандер имел прекрасный карасс, из которого дожил до наших дней он один. Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Юрий Левитанский. «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». У Булата Шалвовича есть даже шуточная песня про «кабинеты», где он мечтает решить свои нехитрые проблемы поверх голов бюрократии: «Зайду к Белле в кабинет, загляну к Фазилю, и, наверное, мне станет хорошо». Не надеясь сам получить кабинетик, Окуджава уповал, что шум строительных отбойных молотков возвещает ему, что его друзьям «строят кабинеты». Не было у Фазиля кабинета. И, к счастью, не будет. Он дружил с хорошими людьми, людьми с «раньшего времени», правильными людьми, у которых были правильные убеждения. И сегодня они наверняка гуляли бы по бульварам с белыми ленточками вместе с Борисом Акуниным и Людмилой Улицкой.

Его баррикады

Фазиль Искандер все делал в жизни правильно, за исключением одного момента прострации, когда в шоке 2008 года, не разобравшись в ситуации, поверив, что Грузия и впрямь напала на Цхинвал, он подписал благодарственное письмо Путину (как это у нас делается: по телефону и не прочитав). А так шел в ногу с диссидентами: участвовал в 1979 году в «Метрополе» (дал этому самиздатовскому журналу рассказ «Маленький гигант большого секса»). Ведь даже от Владислава Ардзинбы, маньяка сохранения СССР, он деликатно дистанцировался. Но в совместное существование Грузии и Абхазии он не верит. У него другой опыт. Из его рассказов мы знаем, что грузин для его земляков — иностранец почище эндурцев. Не враг, но чужой.

Фазиль Абдулович тяжело пережил грузинско-абхазскую войну Эдуарда Шеварднадзе начала 90-х. Я надеюсь, что он не видел горящую Гагру, разрушенный Сухуми, который уже не нарядный курорт, а просто обшарпанная дыра, пейзаж после битвы. Меня и то испугал пустой, брошенный, огромный, без единого курортника сухумский пляж. И чем особенно может гордиться Фазиль Искандер — это тем, что все его премии и ордена начинаются с 1989 года. Советская власть писателю ничего не давала. Тоже чуяла иностранца. Чужого.

Философ самых честных правил

А в произведениях Фазиля Искандера, живого, слава богу, классика, нашего Гомера и Шекспира, и впрямь намечалась диверсия. История с Козлотуром совсем не безобидна. Это был такой очередной вымышленный национальный проект типа «поднятой целины», «пятилетки в четыре года» или «догоним и перегоним Америку по количеству мяса, масла, молока и яиц на душу населения». На этом фоне «шерсть, мясо, а также пышные рога» мичуринского животного вполне даже смотрятся. Присмотревшись, мы обнаружили, что даже в рассказах о Чике есть подводные камни. Вот Ника, дочь танцора Пата Патарая, который отправился в лагеря за то, что танцевал перед начальником, оказавшимся «врагом народа». Вот незнакомые охотники объясняют Чику, что нет никаких врагов, а есть глупость. Вот на набережной Мухуса Искандер встречается с немецким профессором и тот, вспоминая войну, рассказывает ему о гестапо: «Быть убитым в гестапо так же страшно, как быть убитым призраком». И все понимают, что речь идет о КГБ. «Сандро из Чегема» вышел в «Новом мире» в 1973 году, №№8–11, а отдельное издание— в 1977-м. Оно было урезано на две трети. Полный текст вышел в США в Ann Arbor в 1979-м и 1981-м. Все-таки попривыкли партийно-гэбэшные бонзы, что их подопечные писатели печатаются на Западе. Даниэля и Синявского гробили с непривычки. Просто они первыми пошли в атаку. В 1989 году и мы удостоились полного варианта. Дядя Сандро был бы совсем Ходжой Насреддином, Фаустом или Тилем Уленшпигелем, если бы он хотел, скажем, сражаться за свободу. Но не было таких персонажей ни в абхазском, ни в грузинском, ни в русском фольклоре. Дядя Сандро и его лирический племянник хотели просто выжить. Они, как все, боялись КГБ, но кое-что подмечали и издевались вполголоса (кукиш в кармане), как вся страна: например, чай. В Абхазии якобы стали сажать чай, потому что его перестал продавать России китайский император, огорченный казнью русского царя и его детей.

Сталин, в прошлом бандит, что колоритно показано в романе, со своими оргиями тоже был по тем советским временам крамолой. А в 1982 году в Ann Arbor вышло программное произведение Искандера «Кролики и удавы». Мы его получили только в 1987 году, уже при Горби. Это очень страшная вещь — про то, как мирно сосуществовали с кроликами удавы, поедая зайчиков согласно нормам «межвидового соглашения о гуманном заглоте», а когда кролики поняли, что «их гипноз— наш страх», то их стали душить уже без всякого гуманизма. Причем удавы, которыми правил Великий Питон, страшно боялись (и они тоже дрожали) сказать вслух, что удавами должны править удавы. И даже сам Фазиль Искандер, горько сожалевший о распаде СССР, не понял, что хорошее настроение в рамках Союза, ощущение единой страны и «человеческой общности», боязнь рыночной экономики «без совести» («зверинец с открытыми клетками»), убеждение, что «СССР— это была яма, охранявшая нас от бездны», — это и есть функционирование межвидового соглашения о гуманном заглоте, непреходящее наследие удавов, потому что все мы кролики, даже мудрецы, философы и классики. Укатали сивок крутые горки, и получились кролики. Или удавы. Ну еще обезьяны. И не люди— туземцы. Кому как повезет.

 Отправлено: 06.09.16 19:54. Заголовок: Быков, вспоминая Нов..

Быков, вспоминая Новеллу Матвееву

Дмитрий Быков // "Новая газета", №110, 10 октября 2014 года

"НЕЮБИЛЕЙНОЕ ПОСЛАНИЕ НОВЕЛЛЕ МАТВЕЕВОЙ

Новелла Матвеева никак не отмечала своего 80-летнего юбилея. Правда, у нее вышли две подборки новых стихов — в «Литературной газете» и в «Нашем современнике». И в «ЛГ», например, напечатано ее стихотворение «Контра», уже процитированное на «Радио Свобода»:

Бывало всякое… Сегодня ж —
На ловкачей дивись, Фемида;
Для них предательство — всего лишь
«Одно из мнений» индивида!

Брависсимо! Гляди, как ловко;
Предательство — всего лишь «мненье»!
Измена — «выбор точки зренья»!
Вредительство — «талант, сноровка»!..

А впрочем, радиоэлита
На стороне врага — открыто;
Всё меньше игр двойного спорта.

Скажите ж мне: с какой печали
Их «оппозицией» прозвали?
Не оппозиция, а КОНТРА!

На «Свободе» искренне удивились*, как это совмещается с тем, что автор этих строк поздравил Матвееву на «Эхе»**, заметив попутно, что счастлив быть ее современником.

Что говорить, эти стихи вряд ли украсят биографию Новеллы Матвеевой, — каковая биография, впрочем, остается безупречной: перед нами не донос, а открытое несогласие, не переход на личности, а неприятие позиции. И если она отказывает оппонентам в праве на мнение (чего я, однако, за тридцать лет общения с ней не почувствовал) — не стоит отвечать ей чем-то подобным. Матвеева имеет право на любое мнение, поскольку своему этическому кодексу (и «добрым нравам литературы») не изменяет ни в чем.

Скажу больше: то, что в девяностые она оказалась не в либерально-демократическом клане (не войдя, впрочем, ни в какой другой), абсолютно закономерно. Матвеева — природный и потомственный демократ, защитница угнетенных и нищих, само понятие элитарности ей всегда было враждебно: «И что ни день, нас требует к ноге не то элита, а не то малина, не то разговорившаяся глина, не то иная вещь на букву «г»…

Она одна из многих, кто в девяностые был прежде всего оскорблен и разочарован, кто вместо свободы и желанного равенства (которого не бывает, но о котором поэт обязан мечтать!) увидел цепь грубейших подмен. То же самое случилось с Леонидом Филатовым — что не мешало ему дружить с идеологическими противниками. Путь Матвеевой к восторженным стихам о возвращении Крыма «в отчий дом» — путь естественный и логичный, и пролегает он не через бесконечное возвеличивание собственного «Я», не через личную обиду, не через зависть к новым именам (вообще ей, кажется, незнакомую). Матвеева остается защитницей человека труда, и у нее, в отличие от множества нынешних прихлебателей госпропаганды, это искреннее — с советских времен.

Она была столь же искренней, когда в начале шестидесятых спела «Разве может знать лавина, что такое половина? Будь единою, Германия!». Когда подписывала письма в защиту Гинзбурга и Галанскова; когда защищала опального Кима; когда возражала «новым монархистам» своим так и не напечатанным — даже в «Новом мире»! — «Троном» 1969 года («Я в тронный зал вхожу без должной дрожи»). «Эстет и варвар вечно заодно, лакею вечно снится чин вельможи. Ведь пить из дамской туфельки вино и лаптем щи хлебать — одно и то же», — припечатала она еще в шестидесятые. Ей — мастеру крепкого, точного, звучного стиха — потому всегда так и покорялась форма, что никогда не была для нее самоцелью; высокомерный эстетизм, самомнение интеллектуалов, культурные моды — все это всегда было ей чуждо.

Ничего нового не произошло. И то, что сегодняшняя российская оппозиция представляется ей предательской, — хотя в рядах этой оппозиции ходят на марши те самые люди, кто знает наизусть сотни ее стихов и песен, кто рос на них и детей на них воспитывал, — это классический случай неузнавания: Матвеева не любит богачей и отождествляет их с защитниками либеральных свобод. Что говорить, в этом не только особенность ее мировоззрения, но и наша личная вина. То, что с поздравлениями Матвеевой на первой полосе выходит в день ее 80-летия только «Литературная газета», а большинство прочих изданий ни о какой Матвеевой знать не хочет, — такая же культурная катастрофа, как глухое невежество многих новых школьников, которые слышать не слышали «Каравана», «Следов», «Богов»… Сколько раз был у нас за последние годы повод спеть одну из лучших ее песен: «Боги! Ваш гнев великолепен, но и мелочен. Столько грома, столько пыла, чтобы суму у нищего отнять… Боги! Просить вас больше некому и не о чем. Это все однажды было, не стоит повторять».

Я вырос в учениках Новеллы Матвеевой и ее мужа, поэта и переводчика Ивана Киуру (1934–1992). В их пересказах я слушал многие литературные шедевры, о которых в те годы и не слыхивал. От нее я услышал о ее любимцах — о Жане-Поле Рихтере, Честертоне, Мэтьюрине; у нее учился понимать Диккенса, благодаря ей избавился от множества советских штампов — и увидел в Грине не «романтика», а глубочайшего психолога, фантаста, символиста.

Я не говорю об ожоге от самих матвеевских песен — самого беспримесного, подлинного искусства, с которым мне приходилось иметь дело: слышать поющую Матвееву — значило прикасаться к источнику абсолютной чистоты и силы. Песнями своими она с отрочества — довольно голодного и временами беспросветного подмосковного отрочества, когда ей выпало работать в подсобном хозяйстве чкаловского детдома — защищалась от чужого хамства и непонимания, от чужой злобы и глухоты. Они и посейчас — абсолютная защита: Матвеева терпеть не может, когда ее голос называют хрупким, и он в самом деле один из самых сильных голосов нашего времени. Сильных — потому что в ее музыке, словах, интонациях любой расслышит звуки горнего мира, а раз горний мир есть — никто ничего с нами не сделает. Если Бог за нас, кто против нас? Это общее чувство постоянного присутствия других звуков и красок, которые нет-нет да и проступят здесь, в реальности, — сплачивает сильней любых разделений; и человек, который открыл нам эти ярчайшие и чистейшие краски, донес до нас эти мелодии, — вправе рассчитывать на нашу восторженную благодарность, каковы бы ни были наши земные расхождения.

— Я не лирик, я аскет, обо мне с пафосом говорить нельзя, — сказала мне Новелла Николаевна Матвеева, когда я ее навещал накануне юбилея.

Новелла Николаевна, я очень старался. Живите долго, пишите много."

 Отправлено: 13.09.16 18:58. Заголовок: Кстати, у нас в горо..

Кстати, у нас в городе где я живу, намечают встречу с Диной Рубиной в начале ноября.

Интервью с Диной Рубиной в журнале "Англия":

Дина Рубина: «Масштаб литературы измеряется ее качеством, а не местом проживания автора»

– Дина Ильинична, совсем скоро пройдет ваш творческий вечер в Лондоне. В афише на-писано, что это будет ваше первое выступление здесь.

– Это неверно, просто создатели афиши внесли «свое видение» ситуации. Я была в Лондоне лет пять-шесть назад на книжной ярмарке и выс-ту-па-ла перед очень ма-лень-ким кругом любителей литературы. Но – согласна, это очень странно, что при своей любви к английской литературе, анг-лийской живописи, му-зыке и… мебели (что немаловажно!) я до сих пор не исходила Лон-дон вдоль и поперек. Пос-тараюсь соответствовать в ближайшие годы.

– Какую программу вы гото-ви-те для лондонских зрите-лей? Будете зачитывать от-рыв-ки из своих произведений?

– Читать буду непременно, пос-кольку это всегда и есть гвоздь любой моей программы. Я ведь «актерка», я привезу начитанные мною же аудиодиски моих книг, которые можно будет приобрести. А вот что именно буду читать и о чем го-ворить… это я и сама узнаю тогда, когда выйду на сцену и всмотрюсь в лица в зале. Я ведь выступаю более сорока лет, как говорит моя мама: «На этом деле собаку съела и вторую доедаю». Программа зависит от публики.

– Недавно в Санкт-Петер-бур-ге прошла выставка по мотивам ваших новелл «Окна», где через живопись, скульп-туру, графику был передан важный смысл ваших произведений. Кроме того, вы создали литературно-музыкальный спектакль «Цыганка», который прошел с гастролями весной. Вам интересно объединять литературу с другими жанрами?

– Собственно, неудовлетворенность «тишиной» литературного текста, рядами букв, сквозь которые надо рассмотреть краски и почувствовать запахи, – всегда побуждала меня расширить рамки, как в самом текс-те, описывая все краски и за-пахи, и звуки, так и на сцене – с помощью дру-гого вида ис-кусства. Спек-такль по рассказу «Цыганка» в этом смысле довольно примечателен. Лари-са Герштейн подобрала 25 ста-ринных цы-ганских романсов, которыми она сопровождает мой текст. Получился такой вот «рассказ с сопровождением», то, что мы всегда называли «литературно-музыкальная композиция». У Ларисы низкий, сильный, совершенно «цы-ганский» голос, да и я не пискля… – получился динамичный и захватывающий спектакль. Это – второй опыт. Есть у нас с ней еще спек-такль по моей по-вес-ти «Воск-ресная месса в То-ле-до», и там Лариса поет ро-ман-сы и песни на испанском и ла-дино, и все 15-18 века… Зал сидит заворо-женный. Я объ-ясняю это как раз слиянием музыки и текста.

– Если продолжить эту тему, как вы относитесь к экранизациям своих произведений? В частности, многие упрекали фильм, снятый по вашей по-вести «Синдром Петрушки», в том, что он не передает ат-мосферу, смыслы, настроение написанной вами истории.

– Ни один полуторачасовой фильм никогда не передаст «смысл, настроение и атмосферу» большого романа. Надо ясно понимать, что кино – это другое искусство, оно не обязано иллюстрировать текст. Оно всегда – что-то другое, как правило – на ос-нове не-кой центральной темы романа. Что касается моего отношения ко всем экраниза-циям… я люблю повторять с не-которой грустной иронией, что автора романа надо убивать ДО премьеры фильма, во имя милосердия.

– Насколько герои ваших книг похожи на вас? На первый взгляд, сразу бросается в глаза всепроникающая самоирония, которой вы наделяете большинство своих персонажей. А что еще? Есть ли у вас, используя термин из школьных сочинений, собирательный «лирический герой»?

– Вы, конечно, помните знаменитое высказывание Флобера: «Госпожа Бовари – это я»? Этим все сказано. Следует только добавить, что мои ге-рои вовсе не лирики – в сво-ем путешествии от начала к концу книги они обрастают дополнительными побуждениями, чертами характера, привычками и прочими обертонами, без которых настоящей литературы просто не возникает.

– Существует достаточно распространенная идея о том, что человек, деятельность которого напрямую связана с языком, сложнее всего адаптируется к жизни за границей. Согласны ли вы с этим утверждением? И как вам удалось стать исключением из этого «правила»?

– А почему вы решили, что я – исключение из правила? Я вовсе не исключение. Ибо Из-раиль – это мой дом, огромный кусок жизни – четверть века, что ни говорите, – это страна моих детей и внуков, за которую я болею душой… Но к моей работе, к моей ли-тературе Израиль отношения не имеет. Моя жизнь действительно благополучна в бытовом смысле, я с комфортом обосновалась в одном из престижных и приятных пригородов Иерусалима, но все это – следствие моего успеха именно в России, мои тиражи в издательстве ЭКСМО и мои переводы на иностранные языки – тридцать шесть стран, включая Албанию и Турцию…Только не Израиль.

– Дмитрий Быков когда-то сказал о вас: «Мне кажется, что перемещение в Израиль сделало ее прозу ярче, дина-мичнее, но при этом она по-теряла в масштабе». Как вы оцениваете влияние иммиграции на ваше творчество?

– А что есть масштаб в нас-тоящей литературе? Возмож-но, Дмитрий Быков считает, что все должны писать в рифму или прозой о политических реалиях? Тогда великая (тон-кая) книжка Хемингуэя «Ста-рик и море», в которой на про-тяжении страниц рыбак ловит большую рыбу, совершенно «не масштабна». Не говоря уже о такой книге, как «Мадам Бовари», – история кокотки… или о странствую-щем психе по фамилии Ки-хот… ну и обо всей, в сущности, мировой литературе, ВСЕГДА основанной на конк-ретной истории конкретной личности, в конце концов – и на личных «не масштабных» переживаниях автора, пусть даже переданных через литературных героев. Масштаб литературы всегда измерялся ее качеством, а не местом проживания автора.

– Сегодня (по крайней мере, в Лондоне) появилась новая вол-на российской иммиграции, которая называет себя «гло-бальными русскими» и стара-ется отмежеваться от тех, ко-му приходится после переезда занимать низкооплачиваемые должности или выполнять «грязную» работу. Вы же рассказывали, что в первое время в Израиле вам приходилось, в том числе, убирать квартиры за 10 ше-келей – и что это был важный жизненный опыт. Что он вам дал?

– Ничего. Пятьдесят шекелей за пять часов тяжелой работы в чужом доме. Но тогда у ме-ня не было выхода, надо было кормить детей. А я всегда твердо следую тем обстоя-тель-ствам, которые предлага-ют мне жизнь и чувство долга. Важным жизненным опытом я называю это потому, что могу использовать его в своей прозе. Но когда у писателя есть деньги для того, чтобы спокойно работать – да что угодно делать, – это прекрасно. Меня же всегда спасало легкое от-но-шение к деньгам. Я чувст-вую себя обеспеченным человеком, и когда у меня в карма-не 30 шекелей, и 300, и 30 тысяч. Просто я трачу эти раз-ные суммы на разные вещи.

– Что вы чувствуете сегодня, приезжая в Россию? После стольких лет за границей не ощущаете ли вы некоего раз-рыва между собой и современ-ным российским читателем?

– Разрыва со своим читателем я не ощущаю никогда – если это действительно мой читатель, то есть, человек, который годами идет со мной от книги к книге, взрослеет, ста-реет, переживает драмы, хо-хочет над комедийными страницами… Это самый близкий мне человек! И это подтверждает множество писем, которые я получаю. Что касается самой страны – да, я там дав-но «проезжий-чужой», не го-воря о политике, в которой я никогда ничего не желала по-нимать. Возможно, поэтому я хотела бы вслед за повестью, над которой сейчас работаю, написать большой роман, ос-нованный на реалиях российской жизни. Это побудило бы меня, как обычно, вгрызаться в плоть жизни, вынюхивать детали, ощупывать предметы и фигуры… словом, делать все то, что я обычно делаю, прис-тупив к новой серьезной книге.

– Что должно случиться в России, чтобы вы захотели вернуться? И что должно случиться в Израиле, чтобы вы захотели оттуда уехать?

– Ничего нигде такого страшного, надеюсь, случиться не должно. Просто я – человек логичных и последовательных действий. Я по гороскопу Де-ва. Считаю, что биография писателя требует внутренней логики и уважения к самой себе. Считаю, что менять страны, как перчатки, это зна-чит разменивать судьбу на тараканьи бега.

Беседовала Юлия Варшавская

 Отправлено: 14.09.16 04:38. Заголовок: Olga пишет: Кстати, ..

Olga пишет:

цитата:

Кстати, у нас в городе где я живу, намечают встречу с Диной Рубиной в начале ноября.

Да-да! И это действительно очень кстати. В смысле, что близко и удобно.

 Отправлено: 14.09.16 20:51. Заголовок: Оля, спасибо. Рубина..

Оля, спасибо. Рубина, как всегда, говорит хорошо. Интересно, о чем Рубина сейчас пишет. А роман о "реалиях российской жизни" в ее исполнении, я даже не знаю, хочу или нет. На встречу с ней я бы с удовольствием сходила, но от меня очень далеко. Нам не везет, как бостонцам.

 Отправлено: 07.11.16 02:35. Заголовок: Julia пишет: Рубин..

Julia пишет:

цитата:

Рубина, как всегда, говорит хорошо.

Да! Мы вчера получили большое удовольствие. Правда, рядом со мной сидело двое подростков, мальчик и девочка, лет, на мой взгляд, 15-16-ти. Так они, по-моему, вообще не понимали, чего все так ржут. И после перерыва они на свое место уже не вернулись (хотя, когда мы после окончания вечера выходили из зала, мы их увидели где-то в последнем ряду).

цитата:

Интересно, о чем Рубина сейчас пишет.

Как ни странно, никто не задал самый главный вопрос: "Над чем вы сейчас работаете?" А мне было совершенно не на чем писать.

 Отправлено: 09.11.16 02:20. Заголовок: Здорово! А что было ..

Здорово! А что было на встрече? О чём Рубина рассказывала? Что читала? О чём зрители спрашивали?

 Отправлено: 09.11.16 22:42. Заголовок: Julia пишет: А что ..

Julia пишет:

цитата:

А что было на встрече? О чём Рубина рассказывала? Что читала?

Ох, вот я сразу не записала, а сейчас уже трудно восстановить. Читала про Одессу (это я уже раньше то ли читала, то ли слышала), про Ренату Муху. Про экранизации, это я уже изложила. Вспоминала, какие ей на предыдущих встречах с читателями вопросы задавали, какие смешные записки писали.

И тут даже не столько что, сколько как. Она же такая артистичная, такая обаятельная! Тем более я была после работы. То есть просто обалдеть, как хорошо. Майский день, именины сердца!

цитата:

О чём зрители спрашивали?

Эх, а ведь чего-то спрашивали... Может быть, Оля вспомнит. Я помню только вопрос всё про те же экранизации.