«Vielleicht Esther» («Кажется, Эстер») — триумфальный дебют Екатерины Петровской в немецкой литературе. Петровская живет в Германии 17 лет. Когда Екатерине выдавали украинский паспорт, ее переименовали в Катерину. Она сама предпочитает называть себя Катя.
Сообщение: 1599
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 10.05.14 01:41. Заголовок: Да, интервью очень и..
Да, интервью очень интересное. Удивительно (по крайней мере, для меня), что Катя Петровская решилась писать книгу (ну, пусть сначала какие-то отдельные тексты) по-немецки. Я, например, не чувствую в себе потребности писать по-английски, хотя и приходится по работе, но страшно не люблю. По-французски, правда, в свое время писала с удовольствием (но я его знала совсем на другом уровне, очень глубоко ощущала...).
...Вспомнила сейчас, что Владимир Войнович в каком-то интервью упомянул, что его дочь пишет по-немецки, у нее как раз тогда книжка вышла. Но она попала в Германию ребенком, так что это не удивительно. А когда взрослый человек решается... Правда, есть еще, конечно, Набоков. Но то, что он писал по-английски, мне не очень нравится, разве что "Пнин".
Отправлено: 10.05.14 23:50. Заголовок: Я еще не читала, да ..
Я еще не читала, да и в продаже не видела пока. Но думаю, это будет не сложное чтение. Катя же не носитель языка, значит, предполагаю, что текст будет простым. Слушала пару ее интервью на немецком ТВ. Говорит она превосходно, но как для русской. Это не немецкий немецкий (не знаю, как иначе выразиться). И дело не в легчайшем прелестном акценте, а в стилистике речи. Думает она по-русски, так я чувствую. Заинтересовалась, потому что уж очень много тут шума из-за этой книги. И еще думаю, что будь книга на русском, вряд ли ее тут издали бы. Есть у меня смутное ощущение некоторой искусственности события.
Прочитаю, расскажу. Пока занята "Цвингером". Очень интересно, мне нравится, но идет медленно - слишком много информации и персонажей.
думаю, это будет не сложное чтение. Катя же не носитель языка, значит, предполагаю, что текст будет простым. Слушала пару ее интервью на немецком ТВ. Говорит она превосходно, но как для русской. Это не немецкий немецкий (не знаю, как иначе выразиться). И дело не в легчайшем прелестном акценте, а в стилистике речи. Думает она по-русски, так я чувствую.
Тоже так думаю... В смысле, что Катя Петровская думает, в основном, по-русски. Хотя я ловлю себя иногда на том, что думаю по-английски, но - только на темы работы.
цитата:
Пока занята "Цвингером". Очень интересно, мне нравится, но идет медленно - слишком много информации и персонажей.
А у нас книгу получили, но что-то никак она до меня из обработки не доедет. Уже сколько жду... Правда, не скажу, что мне нечего читать, но все же хотелось бы поскорее бы получить.
Машу Рольникайте (теперь уже, конечно, Марию Григорьевну) многие называют литовской Анной Франк. Правда, судьбы их все же различны: если Анна писала свой дневник в подполье (что, конечно, нисколько не умаляет трагичности ее судьбы), то дневник Маши — это летопись горя, страданий, физических и моральных мучений, увиденных, пережитых, почти осязаемых. Вела этот дневник девочка 14 лет — именно столько было Маше, когда она попала в гетто. Потом она проведет в гетто и двух лагерях смерти в общей сложности 45 месяцев, почти четыре года.
Книгу «Я должна рассказать», основанную на этих дневниковых записях, а также вторую повесть Рольникайте — «Это было потом», — описывающую события после лагеря смерти (когда Маше с другими узниками, истощенными и обессилевшими, пришлось ехать в родной Вильнюс на крыше вагонов), пожалуй, можно назвать явлением внелитературным. Это аутентичная версия событий, изложенная откровенно и безыскусно, ценная своей интонацией, детскостью, наивностью и при этом величием человеческого духа.
Написанная вопреки всему — где только ни прятала свою рукопись девочка Маша, — книга «Я должны рассказать», как и проза Шаламова, представляет собой не только неоспоримый документ своего времени, но и новый тип пост-литературы. То есть литературы после гуманизма. Возможно, поэтому по силе воздействия на читателя она гораздо мощнее, чем спилберговский «Список Шиндлера» или «Пианист» Полански (хотя сам Полански в детстве тоже пережил гетто).
— Мария Григорьевна, прочла ваши книги и пришла к выводу, что это уже, не побоюсь этого слова, надлитература.
— И, к сожалению, вечно актуальная. Теперь вот опять... стреляют. На сей раз Украина, за событиями в которой я пристально слежу, печалюсь о ее судьбе. В мире все повторяется, как дурной сон.
— Что меня поразило помимо всего прочего: даже когда уже закончилась война, покоя вам не было. По дороге домой в Вильнюс вас заставили ехать на крыше вагона! И это после всего пережитого, после гетто и лагерей?..
— Да никто не заставлял, нам самим хотелось добраться до родных мест. Мы могли в любой момент, конечно, оттуда свалиться: крыша была слегка покатая и скользкая. Одна из нас лежала, трое ее держали... Было очень страшно: потом, уже в мирные времена, я при виде поездов-товарняков всегда ужасалась: как я могла несколько суток на крыше такого поезда ехать? Ума не приложу.
— А потом еще и допросы в НКВД последовали: «что вы делали в Германии?»
— Да уж…
— Мурер, палач вильнюсского гетто, был освобожден от ответственности и умер в своей постели. Это как-то особенно жутко, ведь получается, что в мире совершенно нет баланса добра и зла…
— У меня не так давно побывала немецкая съемочная группа: снимали фильм обо мне и Мурере. У них такая задумка — показать две судьбы, мою и этого Мурера. Палача и жертвы, выражаясь литературно. Когда в Вильнюсе был суд над ним, я хотела пойти как свидетель обвинения, но отец мне не позволил: мол, есть люди и повзрослее, пусть они идут. Хотя я рвалась… И вовсе не из мести, а потому что могла бы многое о нем рассказать.
— Не страшно было вновь его увидеть?
— Нет, я хотела его увидеть — услышать, что он скажет, посмотреть, как будет себя вести. Но на суд вместо меня попал папа: как адвокату ему разрешили присутствовать на том заседании.
— Папа вам рассказывал об этом процессе?
— Конечно. Мурер вел себя чрезвычайно нагло, ни в чем не раскаивался и говорил, что его задержал человек, который, мол, бежал от коммунистов. Его кто-то из бывших узников узнал в лагере для перемещенных лиц и тут же позвал полицейского — так Мурер и попался, в Америку не успел уехать.
— Суд дал ему 25 лет.
— Но Хрущев по договоренности с Австрией уже в 1955-м освободил его вместе с другими нацистскими преступниками. Повторный суд состоялся в Австрии в 1961-м. И тогда его уже оправдали.
— Во второй раз Мурера арестовали уже в связи с громким процессом Эйхмана?
— Да, и на суде не было ни одного представителя СССР: коль скоро вы его освободили и выдали Австрии, где он не сидел ни дня, то о чем свидетельствовать?
Суд больше напоминал пародию, постановочный процесс: в зале присутствовало много бывших эсэсовцев, публика была на стороне обвиняемого. Заседание проходило в Австрии, в городе Граце. Случайно я прочла заметку о том, что некий американец, оказавшийся там в это время, хотел купить жене цветы по случаю ее дня рождения, но так и не смог достать ни одного цветочка: все цветы были скуплены поклонниками Мурера, которые после суда встречали его как кинозвезду. На процесс пришел один человек, его жертва, бывший узник гетто. Он спрятал у себя в кармане нож: видно, предчувствовал, что Мурера не казнят, хотел его зарезать. Нож, конечно, отняли, а самого его выдворили из зала суда. А еще одна женщина, чью сестру Мурер убил прямо при ней, выстрелив в них обеих — они тогда подростками были, стояли прижавшись друг к другу, и кровь сестры струилась прямо по ногам этой женщины... Так вот, начав свою речь, она зашлась в рыданиях — истерика началась. Ей за это строго попеняли и сказали, чтобы она сдерживалась, а то, мол, тоже выведут из зала.
— Вот Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» пишет, что Эйхман якобы совершал свои преступления без всякого «сладострастия», не как обычный садист, а просто «выполняя приказ». Говорил всегда ровно, казенными оборотами и все время талдычил, что он просто честный служака.
— Врал! Все они на судах вопили, что выполняли приказ и все такое прочее. Мурер вот тоже «приказ выполнял». Правда, выполняя эти приказы, он невероятно обогатился — всю контрибуцию себе присвоил, не передал ее на пользу фатерлянд. Евреи Вильнюса под страхом немедленного и поголовного уничтожения отдали ему миллионы: и рубли, и доллары, и золото. И он все награбленное вывез потом в Австрию, где поселился и жил не таясь, — все, абсолютно все себе присвоил. То есть и мамина цепочка, и колечко — наш жалкий вклад в обогащение герра Мурера — тоже там… Интересно, кстати, что у него есть две внучки, уже довольно взрослые женщины. Одна из них ярая нацистка, а другая, наоборот, антифашистка.
— Как вы думаете, почему так живуч этот «арийский миф»? Он ведь в разнообразных интерпретациях до сих пор культивируется.
— А что делать…
— Бороться!
— Боритесь вы, молодые… Хотя меня вот недавно попросили прочитать лекцию в школе. Слушали старшеклассники, русские дети. И с большим интересом.
— Мария Григорьевна, а вы не думали, что выжили еще и для того, чтобы рассказывать другим, как это было?
— Мне так одна верующая женщина и сказала: «Вы выжили, чтобы поведать миру, что такое фашизм». Но почему тогда мама, Рувик и Раечка не выжили?
(Мария Григорьевна показывает фото Рувика и Раечки — двух малышей в праздничных платьицах. Мы молчим.)
— Кто-нибудь из родственников у вас остался?
— Никого! Живу наедине с фотографиями. Муж умер. Прекрасный был человек, кристальной души. Честнее его я никого не встречала. Никогда мне не завидовал, радовался моим успехам и (смеется) относительной «славе». Из-за него я и в Ленинград переехала, хотя все друзья, все окружение осталось в Вильнюсе.
— Борис Фрезинский в своей книге «Мозаика еврейских судеб. XX век» назвал вас «литовской Анной Франк». Глава, посвященная вам, называется «Глаза Маши Рольникайте». И там есть ваше фото, 14-летней девочки. Глаза, действительно, первое, что привлекает внимание — такие они выразительные.
— Были! Теперь вместо них морщины. Но не только Борис меня так называл. Когда моя книга вышла во Франции, все кричали: советская Анна Франк!
— А в СССР с публикацией вашей книги, которую вы чудом сохранили в гетто, были сложности?
— Во-первых, пока был жив батька Сталин, я и не заикалась о свой книге. Мало кто знал, что эти записки вообще существуют. Чтобы поступить в Литинститут, я написала какую-то дурацкую пьесу для самодеятельности (смеется). Но потом все же дело сдвинулось: в 1961 году книгу решили издать, правда, с идиотскими редакционными замечаниями, что, мол, написана она не с марксистских позиций.
— Как это?
— Ну да, откуда мне в 14 лет было знать, что такое марксистские позиции? Но самое омерзительное, что меня иные спрашивали, мол, а не был ли Йонайтис любовником моей мамы, не был ли он влюблен в мою сестру, которую спас? Я пощечины раздавать не умею, так и не научилась, но вот тут руки чесались, честно вам признаюсь.
— Йонайтис ведь был вашим учителем? Это он, литовец по национальности, героически спас двенадцать человек, спрятав их в укрытии между стенами монастыря.
— Да, героический был человек. Спас мою сестру, ежесекундно рискуя собой. Но не только он праведник мира, который, рискуя своей жизнью, совершил невероятное, спасая этих людей. Все они — ксендз Юозас Стакаускас, монахиня Мария Микульска, учитель Владас Жемайтис — изо дня в день помогали заточенным в укрытии, хотя и еду доставать было трудно, и проверки были частые. Сестра моя сумела сбежать и в гетто, слава Б-гу, не попала. После войны мы встретились… Йонайтис потом, после войны, защитил диссертацию, стал кандидатом физико-математических наук, и я часто к нему приходила в гости, например, в дни рождения. Удивительно, но никто из гостей не знал, что он для нас сделал и что я пережила: мы об этом не распространялись.
— Даже так?
— Да, как-то речь не заходила.
— Как такое возможно?
— Вы знаете, это не всем было интересно. Скажем, женщина, которая в одной лаборатории с Йонайтисом рядом сидела, его коллега и научный работник, прочитав мою книгу, как-то сказала: «Ну, Маша понаписала!»
— В смысле слишком все это невероятно?
— Видимо, да.
— Действительно, это настолько ужасно, что кажется, скорее, сюжетом полотен Босха, чем реалиями ХХ века. А в Германии ваша книга вышла?
— Еще как! Несколько изданий было. На одной из обложек красовался такой подзаголовок: «Мужественные женщины Третьего рейха». Это я, оказывается, женщина Третьего рейха!
— Вот это да!
— Потом еще мне часто говорили: «Да что вы все о грустном? Пишите о любви!»
— Это уже черный юмор получается. С другой стороны, ваши книги в каком-то смысле и правда о любви. То, что сделал Йонайтис, то, как люди выживали в этом аду — они ведь были ведомы любовью, не так ли? В широком, универсальном смысле этого слова. И рукопись вам удалось сохранить благодаря…
— … любви, думаете? Нет, исключительно детскому упрямству. Там главное слово — «должна»: «Я должна рассказать».
— Вы чувствовали, что совершили героический поступок?
— Да бросьте! Меня называли Дон Кихотом — наверное, за обостренное чувство справедливости. То, что люди слабы, возможно, не их вина. Я не о фашистах сейчас, а о том, что люди многого не понимают, многого боятся. И героем быть тяжело… Люди хотят жить комфортно, что поделаешь.
Сообщение: 1624
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 16.05.14 17:29. Заголовок: 21 мая исполняется 9..
21 мая исполняется 90 лет со дня рождения Бориса Васильева. О писателе вспоминает Юрий Рост ("Новая газета") :
Борис Васильев
Мне его не хватает в этой жизни. Не так уж важно, что мы виделись не часто, но я знал, что он есть. Я приезжал к нему не за советом, за беседой о нашей общей жизни, и иногда записывал какие-то фразы. Для себя. Мне не удается запоминать слова, но тон, теплоту, разумность я впитывал. От Бориса Львовича исходили теплые волны надежды. Все-таки надежды, хотя оценки его были трезвы, а исторические аналогии драматичны.
Я возвращался из-под Солнечногорска и думал, в какую истерическую мельтешню, в какое безвкусное состязание амбиций, в какую хамскую темноту мы погружены и барахтаемся в ней в поисках щадящего выхода, как мельчаем в помыслах своих… И как мало (я о себе) трудимся…
...А в это время под Москвой, на границе с Россией, в тихом старом доме сидит за столом очень хороший писатель, чистый и добрый человек, русский интеллигент Борис Васильев. И работает.
Думает и пишет.
Теперь я перейду в прошедшее время, потому что Бориса Львовича Васильева, которому исполнилось бы девяносто лет, уже год, как нет с нами.
Последние годы я его в Москве не встречал. Ну да тут достало литераторов, режиссеров, артистов, ищущих свои места в быстром времени и находящих эти места. Среди прочих возможностей мастера культуры обрели право на существование, слегка отличное от манеры выживать в остальной России и за небольшую цену. Цена эта — необременительная зависимость от тех, к кому эти самые мастера воспитывают у себя искреннюю любовь, ну и небольшая утрата права говорить «мы», имея в виду сограждан, которые пока еще не вполне ощутили на себе достоинства нового мира.
Между тем мир стар, ценности его давно сформулированы на взгорье у Галилейского моря, и никто их не опроверг. Разве что забыли для утишения беспокойства души. Ну так «не суди»...
В доме у Бориса Васильева я никогда не замечал перемен. Только новые его книги — в конце жизни о беспамятной нашей истории. Остальное как всегда: тепло, если сидишь у печки или разговариваешь с хозяином, на столе — отварная картошка (своя) с солеными грибами (своими), у стола — деликатная и приветливая жена Зоря Альбертовна, кошка Машка на диване, и разговор. О том, как жить, не теряя достоинства и лица.
Как жить?
Птицы глушили голоса, и сквозь оранжевые окна, оправленные в синий вечер, слышны обрывки разговора:
«Вряд ли на свете существует другой народ со столь ослабленной исторической памятью, как у нас. Ничего не помним, ничему не учимся... Я написал несколько исторических романов, дал почитать... Имена героев многим знакомы, но государство, где они действуют, таинственно и неизвестно. А это наша страна...»
Обломится сухая ветка, заглушая вопрос.
«Каждый новый век — смена знамен... Девятнадцатый. Накануне Пушкин родился, и все прошло под знаком этого восторженного гения. Чем ознаменован приход двадцатого? Ходынкой. Аукнулись нам две с половиной тысячи душ... А теперь, ребята, у нас смена не столетия даже, а тысячелетия даже. Аккуратно надо себя вести, чтобы выжить. Об этом я и пишу».
— Пишите, Борис Львович, и выживайте, пожалуйста, — просил я.
Васильев отходил от окна в глубь комнаты, и голос его уже не был слышен, но виден прямой силуэт красивого человека. У него было хорошее поле. В нем можно бродить, беседуя. Можно вспахивать вопросами, ожидая доброго урожая, можно увидеть всходы, не дожидаясь весны. А вот лгать, жестокосердствовать и предавать в этом поле — нельзя.
...У каждого свои примеры. Я не навязываю вам Бориса Васильева. Я говорю: у каждого свои.
Отправлено: 17.05.14 23:34. Заголовок: Писательница и драма..
Писательница и драматург Людмила УЛИЦКАЯ: «Слава ко мне в виде недопитой бутылки водки явилась»
Сегодня Людмила Евгеньевна продолжает оставаться с той частью российской интеллигенции, которая категорически не поддерживает агрессию Кремля по отношению к Украине, аннексию Крыма и развязанную Россией информационную войну
Если наши отцы и деды делили историю на до и послевоенную, то для украинцев точкой отсчета на жизненной оси координат отныне стал крымский референдум, ну а российский креативный класс, как именуют теперь творческую интеллигенцию, на два непримиримых лагеря раскололся: по одну сторону баррикад плотные ряды тех, кто поддержал Кремль, а по другую — немалочисленные те, кто встал на сторону Украины.
Дина Рубина – одна из самых популярных российских писательниц. Она уже много лет живет в Израиле, но совсем недавно побывала в Москве и Санкт-Петербурге, где представила свой новый роман «Русская канарейка», который, по словам автора, станет своеобразным рубежом в ее творчестве. И хотя всех тайн – не только души, но и своей «творческой лаборатории» – Дина РУБИНА никогда не раскрывает, завесу над некоторыми из них она все же приподняла в беседе с корреспондентом «Новых Известий».
– Дина Ильинична, начну с неожиданного вопроса: а вы любите Дину Дурбин, в честь которой названы? – С чего бы мне ее любить, мало ли в честь кого нас называют?! Не думаю, что она была выдающейся актрисой. Звезда ее сценической и кинематографической карьеры закатилась полвека назад. Впрочем, старички-поклонники в записках из зала иногда называют меня Диной Дурбин – забавное совпадение звучания имен и фамилий.
– А экранизации по вашим книгам вам интересны?
– Теоретически, на каком-то этапе. В молодости мне казалось, что это должно быть визуальное воплощение моего замысла. Сейчас я уже понимаю, что книга – всего лишь смутная основа воплощения режиссерских замыслов. Сейчас мне уже важно, чтобы это было просто хорошее кино, вне зависимости от литературных истоков. Кино ведь – другое искусство, другое поле деятельности.
О романе «Синдром Петрушки»
– Сейчас начали снимать «Синдром Петрушки» по вашему самому таинственному, самому мистическому, я бы даже сказал, готическому роману. Как вы к этому отнеслись?
– С большими ожиданиями. Не только потому, что этот роман мне дорог, но и потому, что очень люблю актеров, исполняющих в фильме главные роли, – Евгения Миронова и Чулпан Хаматову.
– В «Синдроме» чувствуются Майринк, Гофман, чуть-чуть даже Анна Радклиф...
– Возможно… В мире литературы всегда кто-то от чего-то отталкивается, из чего-то произрастает.
– Снимают в Санкт-Петербурге... По-моему, Петербург – один из самых мистических городов на свете, как и Прага, что присутствует в «Синдроме». Что вы об этом скажете? Вы не были против, чтобы действие фильма-романа происходило в городе на Неве?
– Я была очень огорчена. Если б мне казалось, что в повествовании Петербург может заменить «кукольные» Прагу и Львов, то я и изображала бы Петербург. Но я поместила действие именно в Прагу и Львов. Мне жаль, что из соображений то ли политических, то ли бюджетных, то ли ведомственных действие фильма будет протекать в иных, чем в романе, декорациях.
О местах, городах в жизни и творчестве
– Вы, конечно же, верите в гения места. Что это? Или кто он?
– Вот с этим сложно. Знаете, я люблю книгу Петра Вайля «Гений места», это хорошая книга. Меня только поразил один факт: автор, описывающий множество любимых и значимых для воображения вдумчивого и начитанного путешественника городов, не решился, не осмелился или просто «не потянул» самый главный город в истории западной цивилизации – Иерусалим. Возможно, чем-то этот великий город Вайля отталкивал, может, чем-то пугал... Но задумываясь о том, что вот если действительно вообразить и описать гений места в Иерусалиме, то что можно за него принять? Личность? Исторический антураж, приметы местности? Или просто – три великие религии, возникшие на одном пятачке земли?
– А Москва, где вы все же столько лет прожили? Есть в ней мистика?
– А что такое – мистика? Один сорок лет проживет в келье Собора Парижской Богоматери и будет чувствовать там себя, как в деревенском сарае своего дедушки. Для другого и Воронеж станет самым мистическим местом на земле. Все зависит от взгляда, от переживаний и от личности конкретного человека. У меня в Москве есть несколько любимых мест, но отнюдь не мистических. Но не исключаю, что у кого-то из писателей впечатления детства и юности, проведенные в Москве, приобретут как раз мистический окрас.
– Совсем недавно вы были в России. Здесь стало лучше или наоборот? И в чем это проявляется?
– Знаете, я не умею отвечать на такие вопросы, я человек отдельных деталей, ощущений, каких-то историй, которые со мной происходят в данном месте. Когда я приезжаю на неделю на презентацию новой книги или на несколько выступлений и вижу своих читателей (а как вы понимаете, на презентации и выступления обычно ходят именно поклонники моих книг), то я просто купаюсь в приветливой любви, во внимании и понимании... Вряд ли смогу внятно ответить на вопрос о «лучше или хуже», и тем более разъясню – в чем это «лучше или хуже»... Меня обычно расстраивает «новояз» в говоре столицы, но некоторые новые словечки вполне кажутся долгожителями. Вот очень жаль, что власть принялась командовать языком – все эти идиотские законы о запрете на крепкое слово, как и пресловутый «сухой закон», никогда не приносят положительных результатов. Народ, в языке которого издревле существуют мощные низовые пласты обсценной лексики, в устноречьи без нее станет заикаться, то есть в итоге пострадает, как всегда, правда – и жизни, и искусства. Впрочем, может быть, губернаторы хотя бы на время онемеют, и то дело.
– Вы уже довольно давно уехали из России. Ностальгии нет? Вы привыкли к Израилю? Что он для вас? Это космополитический мегаполис? Это город трех главных религий? Столица единобожия или для вас это только столица иудаизма?
– Не думаю, что такое многослойное и многоцветное государство, как Израиль, можно и нужно сводить к какому-нибудь непременному однозначному титулу. Для каждого человека это что-то свое. Для меня – просто дом. Мой, моих детей и внуков. Это уже очень много, ведь если что и волнует человека, так это тишина, покой и благополучие дома и семьи. Если бы все относились к своей стране, как к дому, в котором еще жить и жить твоей семье, тогда и жизнь была бы другая – повсюду. Что касается ностальгии... Знаете, я ведь человек изначально не российский: родилась в Средней Азии, южного замеса характер и привычки, климат другой, другие представления о человеческих взаимоотношениях. В Москве прожила всего несколько лет и вот уже почти четверть века живу в Израиле. Да, и насчет «космополитического мегаполиса» – с чего вы это взяли? Израиль – государство еврейского народа, с государственным языком ивритом, с соответствующим национальным и религиозным календарем, с культурой и обычаями, с безусловным национальным большинством. Другое дело, что здесь каждая община вольна жить так, как удобно ее членам, и любое национальное и религиозное меньшинство в праве молиться своему Богу. Но, собственно, по тем же законом живет любая другая демократическая страна.
– Почему вы выбрали для жизни не Иерусалим, а Маале-Адумим, маленький городок неподалеку? Это связано с тем, что там много русских?
– «Русских» в любом населенном пункте Израиля ровно пятая часть – двадцать процентов. Они довольно равномерно распространены по территории страны. Просто мне нравится этот городок – это в 17 км от Иерусалима; я люблю маленькие тихие городки, это удобно для работы.
– Знаки судьбы... Они бывают?
– Помилуйте, да вся жизнь человека – это цепочка таких вот знаков судьбы. Просто одни внимательны к подобным знакам, другие же твердят о «совпадениях». Каждый выбирает себе убеждения и даже ощущения.
– Василий Аксенов, покидая СССР в 1980 году, сказал, «что толку вспоминать – ничего уже в любом случае не вернешь». Совершенно иронично относился к ностальгии другой – уже французский – писатель Морис Дрюон. Что для вас воспоминания? Есть ли в них хоть какая-то толика «практического» успеха, какой-либо выгоды?
– Для меня, как и для любого писателя, воспоминания в первую очередь – материал, который можно преобразить литературно, который можно вывернуть наизнанку, вычленить из него любую нить, любой знак, характер, встречу. Это наш драгоценный багаж, «праздник, который всегда с собой» или... наказание, не отменимое ни совестью, ни памятью. Да и как можно не вспоминать? Это не в наших силах. Особенно, когда накатит, навалится... Вряд ли человек может запретить что-то самому себе – своему мозгу. Своей памяти.
– Ташкент в романе «На солнечной стороне улицы» – фотография или же здесь есть какой-то вымысел?
– Это спав вымысла, собственной памяти и боли, рассказов близких. Сплав чувств, мыслей, образов, любви и ненависти. Огромная доля воображения и сочинения. Но ни в коем случае не фотография.
Об особенностях стиля, художественности произведений
– В каких ваших произведениях есть чистая фотография и где есть вымысел и почему?
– Никакой фотографии, да еще и «чистой» – а что это такое? – нигде у меня нет. Я не поклонник этого жанра, я не журналист и не бытописатель. Любое явление жизни, как правило, полностью у меня преображено и переосмыслено. А почему вымысел? Потому что это не очерк, а художественная литература. Набоков говорил, что писатель – это прежде всего волшебник, сказочник.
– Некая игра, «кукольность» весьма определенно чувствуется в ваших произведениях – не только в «Синдроме Петрушки». Это нарочно?
– Не понимаю, о чем вы. У меня и в «Синдроме Петрушки» герои живут отнюдь не кукольными, а человеческими страстями и душевными порывами. Любое произведение литературы – это, конечно, отдельный сочиненный мир. Герои до известной степени подчинены воображению автора и ведомы им... Но в той же степени можно утверждать, что и автор ведом героями – и довольно часто это случается.
– В ваших книгах отчетливо слышны музыка, живопись. Великий альтист Рудольф Баршай говорил, что музыка выше всего на свете – и выше слова. Ваш отец был известным художником. Какую роль в вашем творческом мировосприятии играют музыка и живопись?
– Огромную. Это действительно видно по моим книгам. Это то, что всю жизнь меня сопровождает и всю жизнь со мной, в моей ежедневной работе над страницей книги. Любое событие, образ, человек или герой непременно проходят у меня через ряд либо музыкальных, либо живописных ассоциаций.
– Ваш последний роман – это некий рубеж? То есть какая-то страница вашего творчества, может быть, даже жизни уже закрывается навсегда? Или нет?
– Последний роман – это трилогия «Русская канарейка», который состоит из трех частей, из трех книг. По величине замысла, количеству тем, героев и сюжетных линий – это, конечно, на сегодня самое крупное для меня и самое важное произведение. Если хотите – да, рубеж... Но я так скроена, что обычно, дойдя до рубежа, преспокойно его переступаю и иду дальше. Занимает это неделю, ну, месяц. Затем сажусь за другой замысел, другой мир, других героев...
СПРАВКА «НИ»
Дина РУБИНА – один из самых популярных современных прозаиков. Член Союза писателей СССР (1979), международного ПЕН-клуба, Союза русскоязычных писателей Израиля (1990). Родилась 19 сентября 1953 года в Ташкенте в семье художника Ильи Давидовича Рубина и учительницы истории. Дину Рубину назвали в честь Дины Дурбин – американской киноактрисы, звезды Голливуда 1940-х годов. В 1977 году Рубина закончила ташкентскую консерваторию, преподавала в Институте культуры в Ташкенте. Ее первые произведения были опубликованы на страницах журнала «Юность». Литературную известность Дине Рубиной принесла публикация в 1977 году повести «Когда же пойдет снег?..». По этому произведению был снят фильм, поставлены теле- и радиоспектакли, написана пьеса, которая много лет шла на сцене Московского ТЮЗа. Дина Рубина – автор более 30 романов и сборников рассказов.
Замечательное интервью в"Новой газете" с историком Яковом Гординым: Яков ГОРДИН: Надо, чтобы выросли поколения с принципиально новым ощущением
Известный историк и писатель — о предостережениях, предощущениях русской классики и усталости современного общества Ксения ДМИТРИЕВА
Одной из самых обсуждаемых тем в интернете стала недавняя статья Александра Невзорова в «Снобе» с броским названием «У русской литературы закончился срок годности». В ней известный журналист провозгласил конец русской литературы, «самой агрессивной и дидактичной в мире», сравнив Россию с лавкой старьевщика, в идеологии которой процветает культ старья. Манифест вызвал бурную реакцию. Умные, образованные, начитанные, глупые и вовсе не читающие люди бились в кровь, отстаивая свое право считать русскую литературу великой и актуальной или мелкой и устаревшей. Мы решили обратиться за комментарием к Якову Аркадьевичу Гордину, поэту, петербуржцу, историку, литературоведу, публицисту, генеральному директору журнала «Звезда», который не только разбирается в литературном процессе, но и видит параллели между литературой и историей.
— Невзоров пишет о том, что классическая русская литература сегодня не нужна: «Богоискательская истерика Достоевского имеет к сегодняшнему дню такое же отношение, как шумерские глиняные таблички. Пафосное, мучительное, многословное фэнтези Толстого о войне 1812 года тоже свое отжило». Это правда?
— Если отталкиваться от этих замечательных формул, то, во-первых, Достоевский не занимался богоискательством. Бог у него уже был, его интересовали совершенно другие проблемы — те самые, которые волнуют каждого нормального человека и сегодня: проблема взаимоотношений Бога и человека, степень возможной близости человека с Богом, проблема человеческой совести. Относительно «фэнтези» Толстого — это просто глупость, потому что Толстой очень хорошо знал материал; к нему было довольно много претензий по мелочам — от ветеранов, которых тогда уже немного осталось, и военных историков, но это именно частности и мелочи, и никто не ставил под сомнение общую нарисованную им картину. И опять-таки Толстого волновало то, что волнует и нас сегодня: что же движет историческими событиями, в которые мы все вовлечены? Если кому-то — Невзорову или кому-то другому, все понятно, то слава богу, но подавляющему большинству по сию пору неясны механизмы как массовых, так и индивидуальных мотиваций. И эта проблема, которая волновала Толстого, помимо всего прочего, в «Войне и мире», сейчас актуальна как никогда. Приходится говорить банальные и абсолютно понятные вещи: фундаментальная проблематика человеческой жизни с XIX века нисколько не изменилась, ничто никуда не делось. Поэтому те проблемы, которые интересовали классиков и которые они пытались разрешить — например, любовные коллизии романов Тургенева, — просто помещены в другой бытовой и отчасти психологический контекст, но по сути дела остались теми же самыми.
— Может, устарел способ подачи?
— И способ подачи остался абсолютно тем же самым. У каждого крупного писателя, естественно, свой стилистический мир, но если взять таких полярных персонажей, как Лев Толстой и Владимир Сорокин, то пишут они, в общем, на одном языке, за исключением того, что Толстой не использовал ненормативной лексики, но это, в конце концов, не суть важно. А что касается использования ресурсов языка, то и современные талантливые прозаики, и гении XIX века пользовались одним и тем же инструментарием. Если сегодня опубликовать малоизвестный рассказ Тургенева под именем, скажем, Улицкой, то вряд ли у широкого читателя возникнут сомнения в авторстве. Так что, мне кажется, тут вообще проблемы нет.
— Можно ли утверждать, что подобного рода заявления появляются в особо острые для страны моменты, когда возникают сомнения в самих основах нашей жизни, в том числе культурных? У меня, естественно, сразу возникла параллель с манифестом футуристов «Пощечина общественному вкусу», который тоже появился не в самом спокойном 1912 году.
— Без всякого сомнения. Когда существенно меняется модель общественных отношений, то возникает иллюзия разрыва истории. Вместе с ней возникает ощущение разрыва культурного процесса и необходимости новых форм воспроизведения реальности в искусстве и литературе. Эти формы появляются, и, как правило, они оказываются недолговечными. Великий русский модернизм, скажем, в живописи — это совершенно замечательное явление, но он не отменил классическую живопись и не стал единственным течением в искусстве, хотя в какой-то момент действительно вышел на первый план. Разумеется, писать, как Брюллов, в ХХ веке подлинному художнику, а не копиисту, было невозможно, но фундаментальная задача искусства осталась прежней.
Но живопись и литература — это разные вещи по средствам оформления действительности, и в литературе таких взрывов все-таки не бывает. Вот — Платонов: казалось бы, совершенно иная форма — но при этом можно найти достаточно тесное родство с Гоголем и Достоевским. Конечно, что-то делается резче, текст наполняется другими реалиями, хотя принципы воспроизведения действительности те же. Придумать что-то принципиально новое в литературе, как это ни печально, достаточно тяжело. Да, безусловно, исторический катаклизм провоцирует искреннее желание отразить новые формы жизни в новых формах искусства, литературы, музыки — и это совершенно нормально, но это не отменяет всего предыдущего. Всплеск отрицания, все эти пароходы современности, с которых нужно сбросить устаревшее — это же период в несколько лет. В середине 20-ых годов тот же Маяковский категорически отказался от этих лозунгов.
Но все-таки революционные и кровавые события, которые происходили в мире и в России в начале XX века, в гораздо большей степени изменили мир, чем то, что произошло сейчас у нас. Мы из советского времени достаточно плавно и, как мы теперь видим, далеко не радикально перешли в некие другие формы существования. Никто не предлагал никуда никого сбросить, никакого радикализма не было, наоборот: люди стали с упоением читать классические вещи, написанные в советское время, но не публиковавшиеся. И не было потребности в новых формах литературы — да и нет их.
— То есть современная литература — прямая наследница русской классики?
— Я относительно внимательно слежу за современной прозой с 2003 года, когда я имел честь быть председателем Букеровского жюри — тогда я прочитал 41 роман, — а в последние годы состою в жюри «Большой книги» и, соответственно, читаю романы шорт-листа. Вот посмотрим случайную выборку: Дмитрий Быков — при всей присущей ему интенсивности, его романы написаны в абсолютно классическом ключе. Славникова придумывает достаточно своеобразные сюжеты, но никакой разницы в структуре языка между книгами Ольги Славниковой и теми же сочинениями Тургенева нет. Конечно, писатели очень разные, скажем деликатно, по характеру дарования и мировидению — Слаповский, Сорокин, Буйда, Шишкин, кто угодно, но они внутри той же языковой и общесмысловой стихии, что и русские классики.
Поэзия — особый случай. Хлебников и остался бы Хлебниковым. Но эволюция Пастернака от гениальной «Сестры моей жизни» к не менее гениальному циклу из «Доктора Живаго» — чрезвычайно характерна: от яркой загадочности к «неслыханной простоте». А эволюция Каверина от ранних стилевых экспериментов к естественной классичности? И дело не в гонениях на «формализм» — это органичный процесс. Никаких катастрофических разрывов в большой литературе не бывает. Как и вообще исторический процесс, процесс литературный являет собой принципиальное единство и пронизан сложной системой внутренних связей. Например, плутовские романы XVI века восходят к античным образцам — Апулею и Петронию, а между ними полторы тысячи лет. И в той же системе существует «Феликс Круль» Томаса Манна… Зачем далеко ходить? Уже писали о сорокинской «Метели» как вариации на чеховские темы. Думаю, что Чехов тут на третьем плане. Метель — мощный смысловой символ русской классики — от Пушкина («Капитанская дочка» и «Метель») до Толстого («Метель» и особенно «Хозяин и работник»). Я, честно говоря, не поклонник Сорокина, но то, что этот писатель, упорно старающийся быть максимально актуальным, обратился к столь знаковой сюжетообразующей ситуации русской классики, немало говорит именно о единстве процесса. А если вернуться к нашим гигантам… В каждом из них жило это острое ощущение грядущих потрясений. «Бесы», быть может, наиболее яркий пример, хотя этого провидения было везде достаточно, вплоть до поздних тургеневских романов, чеховских пьес, стихов и дневников зрелого Блока. Кстати говоря, в советское время такое острое ощущение возможности катастрофы было у поздних братьев Стругацких. Это, может, несколько другой литературный уровень, за исключением последних вещей, действительно замечательных, но ощущение то же самое.
— Прочитываются ли какие-то предостережения, предощущения в современной литературе?
— Часто в связи с этим вспоминают сорокинского «Опричника», но сколько-нибудь массового ощущения и грядущего провала, грядущей крови, как это было в русской литературе XIX века, сейчас нет. Я думаю, потому, что такого рода катастрофы нам и в самом деле не грозят. Грозят неприятности, но иного масштаба. Серьезная литература ощущает приближение именно тектонических сдвигов, а не изменения политической конъюнктуры. В современной прозе есть ощущение глубокого неблагополучия жизни, но нет ощущения грядущей катастрофы.
Кстати, вы задумывались над тем, почему едва ли не у всех крупных произведений русской классики трагический финал? Нет благополучных завершений сюжета! Казалось бы, «Война и мир» — семейная идиллия. Но это незавершенный роман: по замыслу Толстого Пьер, член тайного общества, должен был пойти в Сибирь. Ну, об «Анне Карениной» что и говорить… Мягкий и лиричный Тургенев — чем кончается «Дворянское гнездо»? Герой «Отцов и детей» нелепо погибает. Герой «Нови» кончает с собой. Оптимистичная на первый взгляд «Капитанская дочка» — вчитайтесь в финал: судьба потомков Гринева — мелкопоместье, разорение, символ — по Пушкину — судьбы русского дворянства. А романы Достоевского? Как все они старались предостеречь! В этом отношении великая русская проза советского периода — «Тихий Дон», «Чевенгур» и «Котлован», «Смерть Вазир-Мухтара», «Доктор Живаго», «Жизнь и судьба», повести Юрия Трифонова, глубокая историческая проза Юрия Давыдова — органическое продолжение пророческой традиции русской классики.
— То есть депрессивность нашей литературы — это не свойство нашего национального характера?
— Нет, это обостренное ощущение реальности у писателей. До какого-то момента русская классическая литература была дворянской литературой. Я имею в виду не идеологию, а мироощущение. Так вот, после Пугачева, после гражданской войны 70-х годов XVIII века, когда погибли тысячи дворян и десятки тысяч людей других сословий, русское дворянство все время ощущало себя на вулканической почве. К вопросу о Льве Николаевиче Толстом: вы помните конец «Войны и мира», последнюю сюжетную главу, когда Пьер возвращается из Петербурга, с заседания тайного общества, и у них яростный спор с Николаем Ростовым, при том что они друзья? Ростов, зная, что Пьер состоит в тайном обществе, возмущен этим, он не понимает, зачем это, и Пьер ему объясняет очень ясно и просто (это была в некотором роде программа декабристов): мы работаем для того, чтобы не пришел Пугачев и не зарезал наших детей. Русские интеллектуалы, в том числе русские писатели ощущали возможность новой пугачевщины. И если говорить о том, какую задачу ставили перед собой декабристы, о которых сейчас пишется и говорится масса всяких глупостей, то они пытались предотвратить грядущую пугачевщину. Их думающие лидеры понимали глубокое неблагополучие пути, по которому идет страна.
— Именно пути пугачевщины, а не усиленного самодержавия, которое они в итоге потом и получили?
— Нет. Николаевское царствование было для России пагубно, но не так страшно, как то, чего так боялись лидеры декабристов. Никакое самодержавие по причиненным им бедствиям не могло сравниться с тем, что случилось в 1917 году и далее. Разумеется, усиление самодержавия и провоцировало пугачевщину. Николай I и Александр III, апостолы ложной стабильности, цеплявшиеся за петровскую военно-бюрократическую модель, несут тяжелую историческую ответственность перед Россией. В конце 1820-х годов такой не самый прозорливый человек, как Александр Христофорович Бенкендорф в ежегодном отчете Николаю I написал замечательную фразу: «Крепостное право есть пороховой погреб под государством». И Николай это прекрасно понимал. Они все жили на этом пороховом погребе. Поэтому ощущение возможных грядущих катастроф было так сильно в русской литературе, и поэтому классики — и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой — пытались найти некие выходы. Пушкин предлагал политические варианты, Толстой — религиозно-нравственные, как и Достоевский, но все они об этом думали, искали рецепты спасения той жизни, которая была вокруг них. Их не послушали. Чем кончилось, мы знаем.
— С каким историческим периодом вы бы сравнили нынешние настроения в обществе?
— Сама собой напрашивается параллель с постреформаторским периодом: 60-70-е годы XIX века — эпоха великих реформ и последовавшее тяжелое разочарование, поскольку реформы были неполные, а главное, запоздалые. То же самое произошло у нас в конце 80-х — начале 90-х годов XX века: Егор Гайдар и люди, которые были с ним, оказались в трагической ситуации — им пришлось реформировать модель, которая фактически была уже нереформируема, все это было катастрофически запоздалым, поэтому и произошла такая тяжелая ломка.
Нечто подобное было и в XIX веке — начиная с 1863 года, с польского восстания. Речь о резком взлете коррупции в изощренных формах — на эту тему можно почитать Сухово-Кобылина, у него же — об ощущении страшного, уже мистического неблагополучия русской жизни. Отсюда появление радикалов (нечаевщина, «Народная воля»), потому что не удовлетворены оказались, в конечном счете, все. Трагедия Александра II была в том, что он остался в одиночестве. Он действительно сделал великое дело, но в итоге его не поддержали ни правые, ни левые, да еще и охотились за ним, пытались убить и убили в благодарность за все его старания.
Сегодня такой остроты нет еще и потому, что «настоящих буйных мало, вот и нету вожаков»: все-таки Россия получила такой чудовищной силы генетический удар в XX веке: гражданская война — миллионы погибших, коллективизация — миллионы погибших, сталинский террор — новые миллионы, Великая Отечественная война — еще миллионы, послевоенный террор — численно гораздо меньше, но психологически очень страшно. И погибали отнюдь не худшие, а сколько из уцелевших сломалось психологически… Поэтому общество сейчас гораздо более апатично, потенции бунта, яростного сопротивления уже нет. Последний великий взлет был в конце 80-х годов, когда на улицы выходили миллионы людей, когда 20 августа 1991 года на Дворцовую площадь вышло 200 тысяч человек, как один. Это был последний подъем народной энергии. Сейчас все воспринимается более вяло, потому что Россия — устала.
— Что же будет дальше?
— Хорошо бы отдохнуть — пожить без новых катаклизмов, унижений и вырастить два-три новых поколения. Как любил говорить мой покойный друг Натан Яковлевич Эйдельман, декабризм стал возможен после того, как появились два непоротых поколения. Действительно, с 1762 года, после манифеста о вольности дворянства дворян перестали пороть, и появились люди с другим самоощущением. Так и сейчас: надо, чтобы выросли поколения с принципиально новым ощущением. В нынешней ситуации это не очень просто, но некоторая надежда есть. И, надо сказать, что наша современная проза, конечно, не выполняет ту функцию, которую достаточно успешно выполняла классическая литература — не производит фундаментальные идеи, которые могли бы захватывать общественное сознание по-настоящему. И как раз сейчас воспитание будущих поколений в гораздо большей степени может быть плодотворно именно с опорой на русскую классику, как это ни странно, а не на сегодняшнюю литературу. Я не любитель говорить о том, что вчера было замечательно, а сегодня все плохо — есть очень серьезные писатели, есть крупные вещи, но нет крупных идей. В этом отношении, очевидно, страна тоже устала.
— Разве эти идеи производит литература, а не общество?
— Она их определенным образом усиливает. Понятно, что и Толстой, и Чехов, и Гоголь, и Пушкин, и Достоевский ловили токи, идущие снизу, но они их концентрировали. Литература интенсифицирует и делает привлекательными фундаментальные и национальные идеи.
— Получается замкнутый круг: литературе нечего отражать, потому что в обществе нет импульсов, а обществу не хватает идей.
— В конце XIX века был такой же провал, потому что страна тоже устала после напряжения этого столетия, после крымской катастрофы, после потрясений от великих реформ, отмены крепостного права, реакции, польского восстания, тяжелой войны с Польшей в 1863 году, террора, который потряс общественное сознание. И психологическое пространство стали заполнять радикальные идеи, которым не мог противостоять даже мощный — и по-своему весьма радикальный гуманистический анархизм Толстого. А потом произошел культурный взлет в совершенно иных формах: Серебряный век, нечто гораздо более легкое, изящное, мистическое, но уже без гениальной фундаментальности русской классики. Хотя не будем забывать и напряженную трагедийность Блока. Нет единых формул… А потом произошло то, о чем пророчествовали наши гении.
Дина Рубина – один из самых читаемых русских прозаиков. Ее книги переведены на многие языки, в том числе, по выражению самой Рубиной, и на «интересные», — корейский, албанский…. Но классиком Дина Ильинична себя не считает. «Я известна, и моя известность — это груз, довольно серьезный».
Про героев книг
Многие думают, что мои книги автобиографичны. Это совсем не так! Я не была кукольником, не подделывала картины, не работала в цирке. И насчет тех, кто узнает себя в моих книгах — очень опрометчиво и самонадеянно! Прототип всегда бледнее героя. Последний – цельный, острый, отточенный. У прототипа вообще странное ощущение. С одной стороны: «Как смела?», с другой: «Нет, я так не говорил».
Про вдохновение
Я ненавижу слово «вдохновение»! Вообще, в разговоре со мной его не лучше не употреблять. Вдохновение – это проснуться в три часа утра, уныло дотянуть до четырех, окончательно понять, что ты не заснешь, включить компьютер, ответить на почту и начать работать. Потому что наступил день. Сезанн, когда писал пейзаж с горы Сен Виктуар, в десять часов утра задумчиво смотрел на горизонт и говорил: «День клонится к вечеру». Так и у меня: к 12-и дня я отрабатываю шестичасовой рабочий день, и со спокойной душой иду гулять с собакой, а потом начинается следующий рабочий день.
Если у вас в этот день получилось два абзаца, то вы – настоящий победитель. Но и один тоже хорошо.
Вообще, мое утро начинается с кошмарного ощущения, что все написанное вчера – полное дерьмо. Утро писателя вообще тяжко, если только он не сова, и не просыпается в час дня. Я жаворонок. Отсюда и вывод. А вдохновение наступает, когда роман написан и завтра его нужно отослать в издательство. Именно тогда начинаешь думать, как написать эпитет – «он сказал» или «сказал он», «золотистое море» или «блещущее». Вот полет, вот фантазия! Все остальное — каторжная работа неслабого бульдозера.
Про сюжетные ходы
Бывало, когда концовка романа в процессе его написания претерпевала изменения под воздействием обстоятельств и дурного нрава главного героя. Но, как правило, если существует кардинальная глубинная концепция, а не просто сюжетные ходы, то вряд ли что-то сможет преобразиться до неузнавания. Разве что отдельные эпизоды.
Ну, или муж за завтраком скажет: «Слушай, что ты за ерунду написала? Не трогай ты это!» Конечно, сначала я ругаюсь и высказываю все, что думаю о нем, но потом задумываюсь и убираю. Или не убираю.
Помните, Пушкин удивлялся своей героине в «Онегине» Татьяне, которая учудила, выйдя замуж. Кокетничал поэт! Прекрасно знал с самого начала, что она выйдет замуж, знал даже за кого именно. Герой ведь абсолютно живая субстанция. Не зря есть версия, что они существуют в неком астральном слое. Когда книга уже написана, у меня возникает полное ощущение их существования. Честное слово!
Про Израиль
Переезд в другой город, страну, на другую улицу — всегда культурный шок, обморок и нокаут новой жизни.
Со временем, безусловно, начинаешь врастать и принимать всех вокруг. Смиряешься. Моя ситуация осложняется моей профессией. Ведь любой писатель очень тяжело переносит встречу с собственным народом. Вспомните Горького или Чехова, которых только ленивый не обвинял в ненавистничестве. Толстой особых комплиментов не делал. Так и со мной — приехала в Израиль и начала понимать, что все не так. Казалось бы, какое отношение имеют черные люди к Израилю. А имеют! И очень даже! Однажды в автобусе увидела человека — копию моего дяди Яши. Я стояла и рассматривала его, даже неловко стало. Потом он вышел и направился по своим делам походкой моего дядьки. Я просто поверить не могла в такую удивительную схожесть! А еще в Израиле испытываешь шок от осознания того, что все это было: Авраам, могилы, Иисус … Тут они ходили, а вот тут произошло воскрешение Лазаря, и там находится его могила… А из моего окна видно место, где произошла встреча в самаритянином.
Про то, что стоит почитать
Очень хочу порекомендовать Меира Шалева. Его стоит почитать! Очень мощный, ничуть не хуже Борхеса, Маркеса. И переведен замечательно, что немаловажно. Если читать исключительно детективы, мистику и прочих упырей, вампиров — одуреешь. Одряхлеет мышца, которая воспринимает серьезные тексты. Это надо тренировать, причем с раннего возраста. На себе этого не чувствую, но тиражи моих книг растут. Вот столько книг сейчас накупили в магазине, что подписывать их невозможно, к тому же болит рука, поэтому я постаралась выйти из положения элегантно — при помощи моего личного экслибриса, который изготовлен моим мужем.
Популярная писательница Дина Рубина, с 1990 года живущая в Израиле, рассказала изданию "ГОРДОН", почему не любит говорить о политике, не держит в доме телевизор и отчего Украина ей ближе, чем Россия
Татьяна ОРЕЛ
Несмотря на то что Израиль – извечно "горячая" точка, за последние шесть месяцев иммиграция из Украины в эту страну выросла более чем в два раза. На ПМЖ спешно выезжают евреи, в том числе из Донбасса. Помимо того, что умещается в чемодане, каждый везет свою, личную историю, наполненную досадой, болью, страхом, разочарованием и новыми надеждами. Где-то там, в Луганске, Шахтерске или городке под названием Счастье в прошлой жизни навсегда остаются соседи, машущие на прощанье из проемов окон, выбитых взрывом, семейные реликвии, банки с так и не съеденным клубничным вареньем... И могилы родных – у кого давние, а у кого и свежие, где на табличке конечная дата: май, июнь, а может, июль 2014-го. В наспех перебранных шкафах брошены любимые книги, всего ведь не увезешь. Наверняка найдется и обложка с именем Дины Рубиной.
О событиях в Украине писательница знает из рассказов друзей мужа, с которыми он, коренной винничанин, часто общается по телефону, а вот телевизор в семье не смотрят принципиально. И на темы политики Дина Ильинична говорить не любит: мол, не писательское это дело. По-человечески я сочувствую Украине как государству, которое ни на кого не нападало
– Дина Ильинична, вам политика неприятна? Но ведь она вершит судьбы, а это как раз ваш материал…
– У нас только что прекратилась эта кошмарная операция в секторе Газа, и я наслушалась такого! Все знают, как и что делать. Сказала себе: все, на эту тему больше не рассуждаю. Я профессиональный человек, и мне, прежде всего, неприятен любой непрофессионализм. Не люблю, когда кто-то судит о музыке, живописи, литературе, считая себя в этих сферах абсолютными экспертами. То же самое политика. Это очень тонкое дело, и ни один писатель, если он человек острожный и ответственный, не будет о ней говорить однозначно. Я знаю ровно столько, сколько знает человек, читающий то или это, у меня есть личные симпатии, но я не политолог и не человек, который живет, прижавшись мордой к компьютеру.
Мне омерзительно, конечно, насилие и нападение на соседнее государство, омерзительна любая аннексия чужой территории. Но я могу сказать это только как частное лицо, а частное лицо всегда выглядит очень по-домашнему. Слишком часто сталкиваюсь с безответственными заявлениями по поводу того, что происходит в секторе Газа. Люди, которые ничего в этом не понимают, своими глазами ничего не видели, не владеют информацией, говорят что вздумается, подписывают любые письма. Я не могу вести себя подобным образом.
– События в Украине, как и любая война, если отбросить политическую составляющую, по сути, война добра со злом…
– ...я вас поправлю. Любая война – это не черно-белое явление, а калейдоскоп самых разных причин. Вы же понимаете, как я, будучи еврейкой, отношусь к Германии и немецкому народу? Тем не менее, по данным Яд ва-Шем, Мемориального института Катастрофы и Героизма европейского еврейства, самое большое количество праведников, которые спасали евреев, насчитывается среди немцев. Были обычные солдаты Вермахта, которых против их воли погнали на фронт, но были и эсесовцы, гестаповцы. В то же время кто-то из немецких офицеров подкармливал заключенных в концлагерях, с которыми они, к примеру, играли в шахматы…
Все очень и очень сложно. И сегодня для того, чтобы точно сказать: это - добро, а это – зло, нужно быть не писателем, а чиновником, имеющим доступ к разной статистике и информации. Я знаю, что на войне убивают с двух сторон. В конфликте сербов и боснийцев, к примеру, я на стороне сербов. Просто не люблю ислам – сейчас это очень агрессивная религия. Но ведь и сербы вырезали боснийских детей. Поэтому я не согласна с тем, что добро и зло можно так легко разделить. Да, случилось так, что Россия взяла и оттяпала Крым, например. По мне, это плохо, зато найдется огромное количество людей, которые кричат: "Крым наш!" – мол, эта земля всегда была российской, и мало ли что там Никита подписал. Но чтобы точно выразиться по этому поводу, нужно много всего знать. По-человечески я сочувствую Украине как государству, которое ни на кого не нападало. Украина мне ближе, чем Россия - имперская страна с огромной армией.
– Ваши родители и муж, художник Борис Карафелов, родом из Украины. В Израиле живет немало бывших украинских граждан, со многими из них вы наверняка знакомы. Уверена, вам известны случаи, когда разные взгляды на отношения Украины с Россией приводят к тому, что люди вычеркивают друг друга из жизни. Как считаете, это навсегда?
– Разрушить легче, чем восстановить. Эти глубокие раны заживут только в следующем поколении. Но отношения между украинцами и русскими никогда не были идеальными - вспомните хотя бы анекдоты о хохлах и москалях. Я думаю, каждая семья будет преодолевать эту боль по-своему. Мы недавно вернулись из Литвы, где отдыхали в Друскининкае, так вот, у нас в номере оказался телевизор (дома-то его нет, и мне он вообще не нужен), и муж включил новости. Знаете, мы были потрясены тем, что 95% времени в новостях российских телеканалов посвящено конфликту России с Украиной, они бесконечно перемалывают украинские проблемы – такое впечатление, что у России нет своих. И я поняла, что ситуация в России очень нездоровая.
– Вы, как и положено писателю, собиратель житейских историй. В Украине их, подходящих для большой литературы, сегодня немало...
– Я планировала поездку в Украину, но меня остановили не военные действия, а другая причина – мы ждем рождения внука. А еще я заканчиваю работу над очень сложным романом, где, кстати, действие происходит и в Одессе, и в Алма-Ате – это трилогия "Русская канарейка". Что меня увлечет дальше, не знаю. Писательский интерес отличается от человеческого. Я могу выслушать какую-то необыкновенную историю, но не взяться за нее по самым разным соображениям. Моя приемная дочь Карина работает в институте Яд ва-Шем, о котором я уже говорила, и время от времени приносит истории из архивов – ведь у каждого третьего израильтянина, прошедшего концлагеря, своя потрясающая история. Я читаю их и понимаю: нет, пожалуй, за это не возьмусь. Потому что концентрация боли на квадратный сантиметр литературного текста тоже должна быть дозирована.
Литература, как и искусство, очень сильная вещь. Писательские рецепторы выхватывают из воздуха возможность создания мира через конфликт, характер, судьбы – они работают по-своему. Поэтому планировать ничего не могу. Вдруг встречается человек, рассказывает свою историю, я вижу тень на его лице, вижу движение его бровей, и мне хочется об этом написать. Так что все возможно.
– Для того, чтобы каждый день погружаться в работу, вам приходится отгораживаться от внешнего мира, от быта, который вдохновения, наверное, не прибавляет?
– Многие думают, что писатели сидят в башне из слоновой кости. Но я человек абсолютно домашний, мать, жена, дочь, бабушка, поэтому отвлечься от быта никак не могу. В квартире есть, конечно, уголок, где я пишу. Но, кстати, долгие годы кабинета у меня вообще не было, и очень многие свои вещи я писала в блокнотике на коленке, когда выходила с детьми в парк. Сейчас я уже в другом статусе, материальном и жилищном, и у меня есть кабинетик. Просыпаюсь утром и сажусь за работу. Это моя профессия, и никуда мне от работы не деться. Потом куда-то еду и возвращаюсь, опять работаю. Очень надеюсь, что еще приеду в Украину, которая будет мирной и исполненной надежд.
Сообщение: 1877
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.08.14 15:45. Заголовок: Вот такая подборка и..
Вот такая подборка из пьес Евгения Шварца, составленная Борисом Вишневским. Напискно давно, а как актуально звучит...
«Надо его или ку, или у» Евгений Львович Шварц (1896—1958). Советский драматург, добрый сказочник, который писал самые правдивые сказки на свете. Это и шесть десятилетий назад было понятно — а сегодня становится просто-таки пугающе ясным. Перечитаем — пока и его не запретили...
«Голый король»
С тех пор как его величество объявил, что наша нация есть высшая в мире, нам приказано начисто забыть иностранные языки.
Уважая ваши седины, предупреждаю вас: ни слова о наших национальных, многовековых, освященных самим создателем традициях. Наше государство — высшее в этом мире! Если вы будете сомневаться в этом, вас, невзирая на ваш возраст… Чтобы от вас не родились дети с наклонностями к критике.
Нет, ваше величество, нет. Мне себя не перебороть. Я еще раз повторю — простите мне мою разнузданность — вы великан! Светило!
Подумаешь, индийский могол! Вы не знаете разве, что наша нация — высшая в мире? Все другие никуда не годятся, а мы молодцы. Не слыхали, что ли?
Во дворце его величества рот открывать можно только для того, чтобы крикнуть «ура» или исполнить гимн.
Ведь король! Поймите: король — и вдруг так близко от вас. Он мудрый, он особенный! Не такой, как другие люди. И этакое чудо природы — вдруг в двух шагах от вас. Удивительно! А?
Конечно, мне нечего беспокоиться. Во-первых, я умен. Во-вторых, ни на какое другое место, кроме королевского, я совершенно не годен. Мне и на королевском месте вечно чего-то не хватает, я всегда сержусь, а на любом другом я был бы просто страшен.
Дураки увидят короля голым. Это ужасно! Вся наша национальная система, все традиции держатся на непоколебимых дураках. Что будет, если они дрогнут при виде нагого государя? Поколеблются устои, затрещат стены!
На народ посмотри! Они задумались. Задумались, несчастный шут! Традиции трещат! Дым идет над государством!
«Тень»
Когда в моде было загорать, он загорел до того, что стал черен, как негр. А тут загар вдруг вышел из моды. И он решился на операцию. Кожу из-под трусов — это было единственное белое место на его теле — врачи пересадили ему на лицо. С тех пор он стал чрезвычайно бесстыден, и пощечину он теперь называет просто — шлепок.
Надо его или ку, или у.
Благоразумные люди переводят золото за границу в таком количестве. Один банкир третьего дня перевел за границу даже свои золотые зубы. И теперь он все время ездит за границу и обратно. На родине ему теперь нечем пережевывать пищу.
Успокойтесь, пожалуйста. Если это и начнется когда-нибудь, то не с дворцовых лакеев.
Сытость в острой форме внезапно овладевает даже достойными людьми. Человек честным путем заработал много денег. И вдруг у него появляется зловещий симптом: особый, беспокойный, голодный взгляд обеспеченного человека. Тут ему и конец. Отныне он бесплоден, слеп и жесток.
В сапогах куда спокойнее. Ходишь, позваниваешь шпорами — и слышишь кругом только то, что полагается.
— За долгие годы моей службы я открыл один не особенно приятный закон. Как раз тогда, когда мы полностью побеждаем, жизнь вдруг поднимает голову. — Поднимает голову?.. Вы вызвали королевского палача?
«Дракон»
Единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного.
Дракон вывихнул вашу душу, отравил кровь и затуманил зрение.
То, что вы осмелились вызвать (на дуэль. — Ред.) господина дракона, — несчастье. Господин дракон своим влиянием держал в руках моего помощника, редкого негодяя, и всю его банду, состоящую из купцов-мукомолов. Теперь господин дракон будет готовиться к бою и забросит дела городского управления, в которые он только что начал вникать.
— Лучшие люди города прибежали просить вас, чтобы вы убирались прочь! — Где они? — Вон, жмутся у стен.
А господин дракон на это велел сказать: всякое колебание будет наказано как ослушание.
Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил. Я их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души. Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души.
Война идет уже целых шесть минут, а конца ей еще не видно. Все так взволнованы, даже простые торговки подняли цены на молоко втрое.
По дороге сюда мы увидели зрелище, леденящее душу. Сахар и сливочное масло, бледные как смерть, неслись из магазинов на склады. Ужасно нервные продукты. Как услышат шум боя — так и прячутся.
Покойник воспитал их так, что они повезут любого, кто возьмет вожжи.
Все они спрятались. Но сейчас, дома, они потихоньку-потихоньку приходят в себя. Души у них распрямляются. «Зачем, — шепчут они, — зачем кормили и холили мы это чудовище? Из-за слабости нашей гибли самые сильные, самые добрые, самые нетерпеливые».
Сейчас победитель дракона, президент вольного города, выйдет к вам. Запомните — говорить надо стройно и вместе с тем задушевно, гуманно, демократично.
Благодарный город постановил следующее: если мы проклятому чудовищу отдавали лучших наших девушек, то неужели мы откажем в этом простом и естественном праве нашему дорогому избавителю!
То, что город наш совсем-совсем такой же тихий и послушный, как прежде, — это так страшно.
— Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили. — Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?
То, что нагло забирал дракон, теперь в руках лучших людей города. Проще говоря, в моих, и отчасти — Генриха. Это совершенно законно.
Сообщение: 1883
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 18.08.14 04:04. Заголовок: Муж прислал ссылочку..
Муж прислал ссылочку... Только предупреждаю на всякий случай - там трактовки, мягко говоря, неканонические и местами лексика не вполне нормативная. Но читать интересно.
Казалось бы, какая связь между моим родным вполне диковатым Донецком и нашим всё Пушкиным, создавшим русский язык, литературу и где-то даже культуру? Вот уж действительно: что он Гекубе? Что ему Гекуба? Однако она есть, эта связь!
Во-первых, в одном из залов Донецкого художественного музея (надеюсь, он не пострадает в результате боевых действий) висит громадная, от пола до потолка картина известного соцреалиста Лактионова «Пушкин в Тригорском». Несмотря на размеры, выписана она столь тщательно, что создается полная иллюзия реальности – еще шаг, и ты ступишь на дорожку, ведущую к онегинской скамье, и, подходя ближе, автоматически хочется отшвырнуть ногой валяющуюся на дорожке ветку. Очевидно, хотелось не одному мне, поэтому картину ограждает красный плюшевый канат на стоечках.
Сие неудивительно – в известной картине Лактионова «Письмо с фронта» можно пересчитать годовые кольца на досках пола! Этот стиль ныне снова в моде, называется гиперреализмом и достигает поразительных эффектов. К сожалению, реальный фронт сейчас проходит через Донецк – и это фронт русско-украинской войны…
Иными словами – сие и будет во-вторых, – жители страны Пушкина пришли сюда убивать украинцев. Если, конечно, они имеют хоть какое-то отношение к поэту. Тот был имперец, но не мерзавец. Они пришли в Украину с танками и «Градами», с ПЗРК и «Буками», с «Корнетами» и «Фаготами» – и сеют не разумное, доброе, вечное, а ненависть и смерть. Это и есть основные товары русского экспорта. Немудрено, ведь Россия и при Александре Сергеиче жандармом Европы была, а сейчас она давно уже не пушкинская, а путинская! Почувствуйте разницу…
И невольно возникает вопрос: а, в самом деле, насколько народен Пушкин? То бишь, насколько тесна была его связь с русским народом? Боюсь, если не считать Арины Родионовны, то никакой связи и не было! Вот сослал его царь в ссылку, в самую глушь, на псковщину, и что? О барышнях из Тригорского мы знаем, но до них еще добраться надо было, что возможно лишь летом и зимой – в остальные времена года русские дороги непроезжие. А что мы знаем о народе тех мест? О контактах Пушкина с пейзанами? Да ничего не знаем! Потому что контакты эти сводились к минимуму, к подай-убери-запряги – и к голым девкам в бане…
Но лучше я дам слово человеку, с которым познакомился в Фейсбуке и который не один год прожил в тех местах. И знает тот народ не хуже Пушкина. Ваше слово, Анна!
Юрий Кирпичев
Анна Нейфах
В Псковской области свой диалект: муху женского рода называют мха, а мужского – мхуй. Как уж они там их различают, не ведаю…
Знаете, я сидела в своей очень благополучной немецкой глубинке, читала. Нет, не сидела. Мы с мужем очень много путешествуем, смотрим разные выставки, сын, внуки, все о.к. И тут случился Майдан. И у меня что-то перевернулось. Я, скажу Вам честно, считала, что да, Украина самостоятельное независимое государство, что русским нечего вмешиваться. Мой умный муж сказал мне: ты теперь любишь Украину больше, чем меня. До семейных конфликтов не дошло, но я стала очень активна в ФБ с февраля. И прошла все стадии эйфории. Но быстро, в силу возраста.
И, что для меня невероятно важно, я нашла людей, с которыми могу, наконец, говорить на одном языке. И мне это очень дорого. Потому что можно поговорить и о Пушкине, который наше все. Пушкин в Михайловском
Только что прочла про 75-летие Сережи Довлатова и про памятник. Он бы, как говорят в Одессе, с вас смеялся.
Что за памятник? А это в ФБ-линке пишут, что в деревне, где Сережа снимал комнаты у этого Дружбиста, который Х*як и Червонец (см. довлатовский «Заповедник»), сделали дом-музей и хотят там памятник водрузить. Об этом, однако, позже, но вот еще один советский кич – о Пушкине в ссылке.
Он не любил Михайловское. Он был там заперт. Он хотел за границу, как его друг Александр Тургенев, но был «не выездной». Он там, в этой глуши задыхался. И единственным утешением было драть в бане вместе с Вульфом деревенских девок.
Мы отдыхали в Петровском много лет и я Сережиных персонажей помню всех. Ему там «Заповедник» не простили. Там подвизались националисты, которые делали деньги на имени Пушкина. Пушкинские Горы – одно из омерзительных, чисто советских предприятий. А Сережа там пил по-черному и водил экскурсии, о которых ходили легенды.
Когда я в первый раз в 89 году была в Штатах, мне подарили «Заповедник». У нас он еще был запрещен. Я хохотала так, что мой Боинг чуть не развалился. А в то последнее лето 89 года я была с подругой и собакой в Заповеднике, но приходилось молчать. Сегодня в первый раз пишу то, что думала всегда про Пушкинские Горы.
Давно хотела написать об этом, но боялась. Думала, кому это интересно. Хотя персонажи там были упоительные. Мы приехали в туда впервые в 77-м году и остановились в гостинице «Лукоморье» по баальшому блату. Святогорский монастырь был хорош, а вокруг талая грязь и хрущобы. Пустые магазины и валяющиеся по обочинам селяне.
Ничего более антисоветского я в своей тамошней жизни не видела. Сортир в семейном склепе Лопухиных, все везде загажено, кругом грязь и кучи говна, иногда засохшего, а иногда и свежего, и все в таком вот роде. Это к вопросу о сегодняшних 85%. Когда восстанавливали Петровское, а его делали последним, нашли по домам кое-какое барское добро еще с 17 года
Пушкинские Горы – это, конечно, Гейченко. Но он сделал из Михайловского клоунаду и пантомиму. Так, у наших друзей в Петровском была Баня. Пишу с заглавной буквы, потому что эта Баня того заслуживает. А Боря Козьмин, хранитель Петровского, был и есть замечательный человек. Он сам из Сибири. Поклонник нашего всего, как-то он написал Гейченке и тот вдруг пригласил его быть хранителем развалин, каким тогда было Петровское. Боря и его жена Люба, похожая на императрицу Екатерину Великую (сама она была, кстати, из семьи сосланных немцев), приехали в Петровское с близнецами Левой и Сашей. Хитрый Гейченко знал, кого брать на работу. Боря – посредственный художник, типа передвижников, но великолепный резчик по дереву и на все руки мастер. Если бы не Боря с Любой, не было бы Петровского!
И Боря построил Баню! Резная мебель, картины как у Кустодиева. Такая эротика посреди слякоти и грязи. В баню приезжали все! Когда Гейченке надо было кого-то окрутить, то везли к Боре и Любе. А она держала двор. Умела. Не хочу называть имена, некоторые еще даже живы, но сколько там было выпито. О Боги!
А разговоры. Это было самое лучшее в Пушкиногорском мире. Некоторые, правда, чего-то там несли про любовь к А.С., но потом за количеством выпитого, забывали. А после Бани ныряли мы в ганнибаловский пруд. Вот за это я любила туда ездить.
В комплекс Заповедника входили четыре музея: Михайловское, Тригорское, Петровское, имение деда Ганнибала, и Монастырь. Самым интересным из всех был хранитель Монастыря Васильев, к тому же и самым образованным. Раз в году он для «своих» устраивал автобусную экскурсию по бывшим дворянским усадьбам Псковской губернии.
Хранители Петровского стали нашими хорошими друзьями. Из-за них вся бурная светская жизнь проистекала в Петровском и туда мы ездили долго, до отъезда. Там прошел суровую школу жизни наш сын. В Петровском строить дачи было нельзя – Заповедник, но пара художников, балетмейстер из Кировского и какой-то дипломат из Москвы смогли пробиться. Поэтому жить там можно было только у знакомых, когда их там не было.
Компания была хорошая. В первый год по приезде мы выяснили, что в деревне есть нечего и купить негде. И тогда Люба, научный сотрудник и наша подруга, сказала: «Счас объявлю, что доктор из Ленинграда приехал». И процесс пошел: «прохфессор» лечил, а народ нес оплату продуктом. Иногда утром на крыльце находили то баночку грибочков, то миску творога. Коров на всю деревню было… две!
Однажды Тамарка, местная стукачка пришла: «Борисыч, третий день сру поносом».
Игорь:
— Так диета нужна.
— Что? Ну нет, вот уж х*юшки, а свянинки-то я поем!
Весна, после 8 марта на автобусной остановке две местные училки. Первая:
— Ну как ты?
Вторая:
— А мой-то вчера нах*ярился.
— А ты?
— А я что, ж… подставила, пущай долбит.
Это так, навскидку. А народ был и есть сейчас злобный и ленивый. Из деревни ездили в город за картошкой и огурцами! Мужики – все алкаши. А вокруг вопли Пушкин, Пушкин! Как писал Хармс: «А Пушкин, проходя мимо вонючих мужиков, зажимал нос»…
Хармс: «У Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и все время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора: сидят они за столом, на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце – его сын. Просто, хоть святых вон выноси».
Тогда праздновали 100-летие со дня смерти Пушкина…
Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили «Это ничаво».
Отдыхать в Петровском считалось абсолютно престижно. Ну что там Сочи или Крым! Здесь народ приобщался к истокам.
Ох, эти истоки! Имелось совсем немного домов, но вся палитра человеческого убожества была широко представлена. Мужчины пили, не просыхая. Я уже писала, что на все село было только две коровы – у тети Сони и у дяди Вани. Их ненавидели. И коров и хозяев.
Однажды у Вани застряла машина и наши стали ему помогать. Народ злобно смотрел и говорил: «А Ваньке-то, глядь, явреи из ямы машину-то тянут!»
Мрачный был народ, недобрый. Да, я думаю, таким и остался. В одной из полуразвалившихся изб жили брат с сестрой, как муж и жена, она каждый год рожала по дебилу. Был Гена, который любил ночью прогуляться голым и постоять так под фонарем, шевеля грязными пальцами, вылезающими из драного носка. Люба рассказывала, что когда они приехали из Сибири, то Гейченко прислал за ними подводу – машин не было. И вот они едут на этой подводе, а народ снимает шапки и говорит: «Барыня приехала».
Их огород называли барским и на фоне этой дикости все кричат Пушкин, Пушкин. А мне его, бедного, так жалко было. В этой гнусной дыре, зимой – даже до девочек из Тригорского не доедешь. А ему хотелось в Париж, Лондон, в Италию. И чего это Гоголь торчал в Риме, а не в С. Петербурге?
Тетя Соня рассказала мне как-то, что при немцах-то хорошо было, хлеб давали. Там Вермахт стоял, не СС. А как партизаны грабили! Я сначала и не поняла, о чем речь, она ведь на псковском диалекте говорила.
Что касается любви масс, то народ к нашему всему возили по разнарядке. Они там пили и трахались. Когда Довлатов читал им Пушкина, – «Ты жива еще, моя старушка», – народ кивал и вспоминал няню из народа. Но надо отдать должное доброте Довлатова: все его персонажи из «Заповедника» лучше, чем были живые.
Первый раз имения разграбил и сжег благодарный народ в 17 году. Потом, кажется, к 100-летию со дня смерти его как-то восстановили, но культовым местом они не были. После войны там опять все было сожжено и разграблено и тогда директором назначили Гейченко. Он – фигура, конечно, легендарная. Пару раз даже довелось быть приближенными к телу, поскольку муж мой его лечил.
Гейченко не только все восстановил, но и сделал эти места абсолютно in. Все приезжали к нему на поклон. Много было подарков от коллекционеров, которые он по простоте душевной забирал себе, перепутав место назначения. В «культурных кругах», особенно у националистов, было очень популярно ездить на поклон к «нашему всему». Гейченко был тиран. Кого-то приближал к себе, кого-то стравливал. Был умелым царедворцем, мог выбить деньги. Все это омерзительное Лукоморье с дубом достойно Хармса. Он, кстати, писал тогда свои замечательные стихи к Юбилею. Год стоял за окном чудовищный, 37-й. А вокруг Пушкина творился апофигей.
Такой же апофигей и устроил Гейченко. Он мог выйти, расстегнуть ширинку и при всех почитателях посс…ть за домом. Такие ндравы.
Но все равно рвались. Я помню, как нам оказали честь быть приглашенными к Семену Степановичу на чтения в очень узком кругу в Михайловском. Читал Стржельчик, уныло, как в совке все читали Пушкина, а я про себя заходилась, но надо было молчать.
Про местный народ я уже написала. Но еще были «дачники». Те, кому каким-то образом, обойдя закон, удалось построить дом в Заповеднике. В Петровском их было очень мало. Разрешение получили, благодаря хорошему отношению Гейченко, двое художников, один, как я уже писала, балетмейстер из Кировского и дипломат из Вены. Все, кроме дипломата, знали, как надо строить. Деньги НИКОГДА вперед, а лучше бутылку потом.
Как этот дипломат оказался в Петровском, Бог его знает. Судя по слухам, они всей семьей приехали на поклон к нашему всему и дочке, которая училась в Суриковском в Москве, так понравилось, что дипломат тут же все и организовал. Как писал Маршак в «Мистере Твистере»: «А то, что задумала дочка, должно быть исполнено. Точка».
Итак, пока они в Петровском, идет кое-как строительство дома. Привыкнув у себя там, в Европах, что если деньги заплачены, то и услуги, соответственно, выполняются. Ха и еще раз ха! Деньги-то они заплатили и материалы, то бишь доски им привезли, свалили доски у дома, деньги пропили и гуляй Вася. Приезжают они следующим летом, а воз и ныне там. Никого и следов нет. И управы на них тоже нет. Это вам не Вена.
А тут Горбачев вводит сухой закон. И бутылку не купишь. А строят только за бутылку. Мадам, жена дипломата, ходит по деревне Петровское в шляпе как из Аскота, и пробует договориться с работягами. Дама была, как говорил наш приятель, не из последних, подруга Фурцевой. И мы оказываемся за одним столом. И она рассказывает, рассказывает про подругу свою. А я говорю, воспитанная такая, надо же, а я этого и не знала. А она мне – откуда Вам. Действительно, откуда. Но водки все нет и строительство стоит. И она приходит к нам, в своей шляпе из Аскота, и говорит:
— Анечка, – то есть я уже Анечка, – не можете ли Вы одолжить мне бутылку водки. А мы уже всю нашу водку выпили. В общем, дом она так и не достроила. А сам дипломат был очень приятный и совершенно нормальный человек.
Такой вот был Заповедник…
Эти заметки о Пушкинских горах – крик души в ответ на прочитанную заметку, что в полуразвалившемся доме Дружбиста решили устроить или уже устроили музей Сережи Довлатова. И еще где-то там хотят поставить ему памятник. Это настолько типично для Пушкинских гор и для России вообще: опошлить все на свете. Вот я и высказалась. Это вовсе не значит, что я не люблю природу Псковского края, закаты, запах трав, купание в любую погоду на Сороти. Я люблю наших друзей Любу и Борю Козьминых, с которыми мы провели столько чудесных дней. Это их стараниями было восстановлено и существовало Петровское, в которое мы все так любили ездить. Что я не принимаю, так это пошлость, зарабатывание денег и репутации на имени поэта, балагана.
Пушкин, бедный, был там воистину Хармсовским персонажем.
P.S.
И немного о пушкинистах. Как сказала Анна Андреевна Ахматова-Хорошо было бы, если бы женой Пушкина был Щеголев. Были великие пушкинисты, которые собирали документы, рассказы друзей и многое другое. Такие как Викентий Викентьевич Вересаев, Павел Елисеевич Щеголев, Бонди. Из последних Стелла Абрамович. Все это люди высокообразованные, владеющие языками. В Пушкинском доме работали Б.Э. Вацуро и Максим Исакович Гилельсон, который написал книгу о Вяземском, заново открыл Арзамас и писал самое интересное, что есть – комментарии к «Современнику» Пушкина.
С уходом со сцены таких титанов, как Вацуро, а он по-моему был одним из последних великих пушкинистов, народ обмельчал. Кроме того, масса подонков любила поживиться за счет имени. Обожали перетряхивать грязное белье поэта. В советских автобусах серьезно обсуждал народ «дала или не дала» Наталия Николаевна Дантесу, что также было главной темой на экскурсиях в ПГ. Знание французского почему-то больше не требовалось.
Не забуду следующую историю. В Ленинграде, в 70-е годы был на скорой доктор Сеня Ласкин. Писал повестушки из жизни врачей и медсестер скорой, бойко так. Его даже «Юность» печатала. Не бог весть что, но лучше, чем про трудовые будни на заводе. По его повестушке даже сняли фильм с хорошими актерами. И вот мне рассказывает приятель, поэт и переводчик с французского, что Сеня пишет про Пушкина. Я, как говорил наш маленький сын, ошипела. Как пишет?
А вот так. Приносит мне материалы на французском. я перевожу, он платит. Встречаю Сеню в Книжной лавке. Привет, привет.
— Ты повесть о Пушкине пишешь?
— Пишу.
У меня и слов нет. Написал и напечатали.
Между прочим, есть такая итальянская пушкинистка Сирена Витале, которой потомки Дантеса разрешили изучать архив, ей первой. Она написала изумительную книгу Пушкин в западне. Увы, ужасно переведенную, как это сейчас у них в России принято. Так вот, в своем интервью Радио Свобода Сирена рассказала, что была потрясена недобрым к ней отношением в Москве, где ее обвинили в знании иностранных языков и в возможности ездить за границу. Зато в Пушкинском доме ей помогли и хорошо встретили. Но это вам не Москва.
Честь дружбы с Гилельсоном подарила нам судьба. Максим Исакович, как и его друг и соавтор Вацуро, был последний из могикан. Когда он хотел отвлечься от работы, то писал стихи на английском или немецком. Был энциклопедически образован и потому, наверное, много сидел. Первый раз его посадили в 29-м году по доносу друга, которому не понравилось, что его девушка предпочла Гилельсона. Представьте себе – он сидел еще с Брешко-Брешковской!
Потом его выпустили и снова посадили. Надолго, до 53-го года плюс поселение. После войны он работал бухгалтером в совхозе НКВД и имел соответствующую бумагу. По этой бумаге он отправился в отпуск в Ленинград, пришел в университет и экстерном сдал экзамены за весь курс!
Я спрашивала его, не боялся ли он, но Максим Исакович ответил, что в какой-то момент перестаешь бояться. Он вернулся в Ленинград, недолго работал в Пушкинском доме, а потом ушел на вольные хлеба. Сказал, что ни за какие деньги служить больше не будет. Удивительный был человек, остроумный, ироничный. После прогулки с ним по Михайловскому все как-то стало на свои места. Он рассказывал, как развлекались Пушкин и Вульф, рассказывал о купированном Пушкине. К великому сожалению, отсидки не прошли даром, но он многое, очень многое успел.
Сообщение: 1938
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.09.14 01:51. Заголовок: С удоволльствием про..
С удоволльствием прочитала стенограмму передачи"Книжное казино", которую пропустила в августе (не до того было). Это встреча с Татьяной Устиновой:
О.ЖУРАВЛЕВА: В Москве 14 часов и 8 минут. В студии Ольга Журавлева, и у нас действительно "Книжное казино". И, кроме меня, в студии, разумеется, Майя Пешкова.
М.ПЕШКОВА: Я здесь.
О.ЖУРАВЛЕВА: Уже здесь, уже с нами.
М.ПЕШКОВА: Приветствую всех.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Наш главный книжный обозреватель и главный доставляльщик всех книг.
М.ПЕШКОВА: Книжная дама.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. А еще одна книжная дама - автор книг Татьяна Устинова, писатель. Здравствуйте, Татьяна!
Т.УСТИНОВА: Здравствуйте. Рада вас видеть, слышать, осязать. Очень рада, что я опять на "Эхе Москвы".
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, и сразу же встретилась с Аркадием Аркановым, буквально здесь же.
М.ПЕШКОВА: А у нас на радиостанции все встречаются.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, это место встречи.
М.ПЕШКОВА: Ты права.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мы сегодня, разумеется, разыгрываем книги. Сегодня они объединены одним автором. Это все книги Татьяны Устиновой. Кто смотрит Сетевизор, видит, сколько у нас книг.
М.ПЕШКОВА: И одним издательством - "Эксмо". Всегда оно издает Татьяну Устинову.
Т.УСТИНОВА: А знали бы вы, как мы их добывали. В издательстве наскребли по сусекам, потому что летом достаточно сложно купить книги. И вот сейчас со мной приехали дети, Майечка не даст соврать, и пошли в книжный магазин.
М.ПЕШКОВА: Да, мальчик и девочка. Я не знала, что девочка есть в семье Татьяны Устиновой, так обрадовалась.
Т.УСТИНОВА: Появилась, Майечка. И пошли в книжный для того, чтобы купить книжек к отпуску. Впервые за 5 лет мы собрались поехать в отпуск и до сих пор себя не приучили, причем не мы, старшие, в общем, пожилые пенсионеры, но и наши дети - молодые и юные дарования - к чтению с планшетов. И они пошли за книжками. Поэтому эти книжки, которые мы сегодня привезли на любимую радиостанции "Эхо Москвы", добыты просто непосильным трудом в издательстве, чем я сейчас хвастаюсь.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кстати, хотела вас спросить, Татьяна, что вас так отвращает от электронной формы литературы?
Т.УСТИНОВА: Ничего не отвращает абсолютно. Говорю я сейчас совершенно искренне. Просто мы все очень много времени в силу работы, профессии проводим за компьютером. Как и вы. Сейчас сидите и глядите в компьютер.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Я поэтому наушники не люблю, не могу музыку в них слушать для удовольствия.
Т.УСТИНОВА: Абсолютно точно. Когда тебе предстоит отдых, отпуск, удовольствие... Вот я сейчас Майю Пешкову просто за грудки трясла и спрашивала, не знает ли она, вышел ли роман моего любимого писателя Димы Быкова "Маяк", потому что в магазине нет пока сведений, что он вышел. Должен он выйти в ЖЗЛ. И вы понимаете, ну не могу я себя заставить после 8 часов работы за компьютером любимого моего Диму опять читать с компьютера. Мне нужна книжка. Мои дети привыкли к книжке в руках, поэтому, несмотря на чемоданы и что это все достаточно тяжело, повезем книжки в виде книжек в отпуск.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я на самом деле тоже предпочитаю в таком же виде.
М.ПЕШКОВА: Я думаю, что "Маяк" выйдет именно 50-ой книгой Дмитрия Быкова, поскольку я насчитала, это было где-то зимой, что у Дмитрия Львовича вышло 46 книг. Я думаю, что он ждет и тянет, чтобы она была именно юбилейной по счету.
Т.УСТИНОВА: Дима, если ты нас слышишь, быстрее выпускай "Маяк" в виде книги.
М.ПЕШКОВА: Да, мы уже бьем копытами буквально.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я напомню нашим слушателям, что, разумеется, ваши вопросы и главное чуть позже - ваши ответы будут приходить на sms +7(985)-970-45-45. А Аня уже подсуетилась и прислала большими буквами с огромным количеством восклицательных знаков: "Ой, как хорошо выглядит"! Это для Татьяны.
Т.УСТИНОВА: Спасибо на добром слове. Я сейчас начну оправдываться, что на самом-то деле плохо. Это такой очень русский вариант. Я не понимаю никогда такой итальянской истории про то, что когда тебе отпускает комплимент набриолиненный мужчина, говорит: "Боже мой! Ваши глаза! Глаза серны! Ваши ноги, как у Афродиты, ваши формы, как у Артемиды!" Почему я должна в это верить?
О.ЖУРАВЛЕВА: И почему я должна этому радоваться?
Т.УСТИНОВА: Я знаю, что глаза у меня не как у серны, ноги не как у Афродиты, и формы не как у Артемиды, и вообще я вчера плохо спала и на ночь съела винегрет с солеными огурцами, у меня все отекло. Ну не могу я. Не приучены мы к такой чистой радости, когда нам отпускают комплименты. Но когда просто человек говорит: "Вы хорошо выглядите", я, правда, радуюсь искренне.
О.ЖУРАВЛЕВА: Действительно. А я еще хочу сказать, что у нас вообще дамская передача про дамские книжки, можно даже так сказать.
Т.УСТИНОВА: Не-не-не, они не совсем дамские.
О.ЖУРАВЛЕВА: Хотя я уверена, что ваши книжки не дамские.
М.ПЕШКОВА: То есть сплошная хвала женщине?
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Как-то так получилось и все так пошло. Вопросы у нас будут связаны, кстати, и с дамами в том числе. Но я хотела сначала сказать о рейтинге книг, которые у нас сейчас по московским книжным магазинам лидируют. Что интересно? Я назову первую семерку (там 6-7 место делят). "Мост через бездну" - это 6 и 7 место Волкова, книга 4. Стариков "Украина. Хаос и революция - оружие доллара".
М.ПЕШКОВА: Я тебя перебью. Еще вышла книга "Портреты" Паолы Волковой. Она еще не попала в рейтинг.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, еще не попала. Дальше выше - Маркес "Сто лет одиночества", что характеризует, конечно, наших читателей, Акунин "Черный город" очень давно хитах. Прям удивительно, что его до сих пор не прочитали все желающие. Любят его. А потом тройка - Виктория Токарева "Сволочей тоже жалко", Татьяна Толстая "Легкие миры" и Александра Маринина "Ангелы на льду не выживают". Дамы, причем такие разные и такие популярные. Это первая тройка.
М.ПЕШКОВА: Как наш читатель любит дам.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, я думаю, поэтому у Татьяны всегда есть фанаты. Хотя на самом деле мне кажется, что книги, я имею в виду не по делу, а беллетристику, скажем так, женщины читают больше, чем мужчины. Или мне кажется?
Т.УСТИНОВА: Да по-разному. Мне кажется, все зависит от состояния души и тела, от настроения, от какой-то данности, в которой ты в данный момент живешь. То есть, например, у меня племянница в этом году поступает в университет, и мы весь год... Моя сестра и я - у нас такая семья спаянная, мы живем исключительно ее поступлением в университет, больше ничем. Так я бросила читать беллетристику. Правда – я не могу.
М.ПЕШКОВА: Решаете задачки?
Т.УСТИНОВА: Нет. Я читаю только нон-фикшн.
М.ПЕШКОВА: А я думала, вы возвращаетесь в свое физическое прошлое - в Физтех.
Т.УСТИНОВА: Нет-нет-нет. Я читаю Леонида Млечина, историю Ирана, Вайля с Генисом: их курс советской литературы, который они написали про 60-е годы). Я забыла, как книжка называется, но недавно она вышла. Именно Вайля с Генисом. Димку Быкова опять же литературную хрестоматию, советскую, где все собраны: и Слуцкий, и Булгаков. Тоже очень разные, но все писавшие в советское время.
М.ПЕШКОВА: И его "Календарь"?
Т.УСТИНОВА: И "Календарь", да. Но вот не могу я беллетристику читать, потому что как только герои начинают или страдать, или впадать напротив в нирвану, или гоняться за какими-то фантомами, я сразу отвлекаюсь на университет и на то, что нам туда надо поступить. А когда я читаю про советскую действительность 60'х, я читаю про советскую действительность 60'х.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тоже своего рода отдых получается.
Т.УСТИНОВА: Конечно.
О.ЖУРАВЛЕВА: "Спасибо вам, - пишут из Екатеринбурга, - Татьяна Витальевна, за совет писать книги. Я понял, что это верный путь к самому себе. Теперь вовсю совершенствуюсь. Михаил Лукашкин".
Т.УСТИНОВА: Это очень верный путь, Михаил. Прочтите книжку американской писательницы Энн Ламотт, которая очень неудачно называется "Птица за птицей". Просто, увидев такое название, сразу хочется повеситься от скуки, но это очень хорошее, грамотно написанное, не без глупостей (но их можно отринуть) пособие человеку, который пишет книги. Я очень много там для себя нашла, во-первых, подтверждающего мое собственное состояние, там, я не знаю, страха перед открытой страницей или невозможностью осилить какой-то объем работы, намеченной на сегодня, заканчивая какими-то бесконечными "записками сумасшедшего", которые во всех карманах и сумках валяются. Потому что мне надо срочно что-то записать - я увидела, услышала. Прочтите Энн Ламотт, она уже вышла, можно прочитать.
М.ПЕШКОВА: А вы свои записные книжки когда-нибудь намерены издавать?
Т.УСТИНОВА: Нет.
М.ПЕШКОВА: Как? Вы ничего не оставите потомкам? Даже флешки?
Т.УСТИНОВА: Нет, я надеюсь, что я оставлю потомкам чайный сервиз своей бабушки, который она мне оставила.
М.ПЕШКОВА: И салфетки.
Т.УСТИНОВА: И салфетки, да. А записные книжки вряд ли увлекут моих потомков, я так считаю.
О.ЖУРАВЛЕВА: Есть у нас еще одна история, мы просто обязаны это сделать, потому что нам люди должны все-таки начинать отвечать. У них должно быть время для этого. Итак, вопрос от Татьяны Устиновой, сразу говорю. Это, так сказать, не к нам. "В книге рекордов Гиннеса в самых популярных авторах книг упомянуты два имени: автора детективов Агаты Кристи и автора любовных романов Мэри Уэстмакотт. Почему в одной статье эти два имени стоят рядом?"
Т.УСТИНОВА: Что такое? Как это так получилось?
О.ЖУРАВЛЕВА: Как эти два имени связаны? Вы сможете ответить достаточно коротко на sms +7(985)-970-45-45. Первые пять правильных ответов удостаиваются романа Татьяны Устиновой. Романы разные. Поэтому, если что, вы, когда будете говорить с референтами, скажите, что вот это вы читали, например.
М.ПЕШКОВА: А я зачитаю список того, что сегодня на игровом столе. "Неразрезанные страницы", "Всегда говори всегда", "Сразу после сотворения мира", "Колодец забытых желаний", "Мой генерал", "Закон обратного волшебства", "Жизнь, по слухам, одна", "Олигарх с Большой медведицы", "Один день, одна ночь", "Где-то на краю света". И "Сразу после сотворения мира" - это все в одной книге, и "Где-то на краю света" - только один роман именно в этом издании. Так что у вас есть огромный выбор. Позже я повторю все названия.
О.ЖУРАВЛЕВА: Еще раз повторю вопрос. О, молодцы, кто-то уже понял! Вы знаете, такие у нас радиослушатели. Я еще коряво прочитала, а они сразу прям.
Т.УСТИНОВА: Вопрос сформулирован сложно. Мы думали, что мы всех запутаем, но нам не удалось.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. "В книге рекордов Гиннеса в самых популярных авторах книг упомянуты два имени: автора детективов Агаты Кристи и автора любовных романов Мэри Уэстмакотт. Почему? Как они связаны?" Лена, вы уже ошиблись, а вот многие другие правильно ответили. Вы молодцы, и наверняка скоро мы уже объявим ваши телефоны, скажем, что вы выиграли. У нас будет еще один вопрос, тоже затейливый Татьяна придумала. Мы тут кричали, хлопали в ладоши.
М.ПЕШКОВА: Он прозвучит позже, ближе к концу передачи, господа.
О.ЖУРАВЛЕВА: Это верно. Вы знаете, мы еще даже тему не объявляли "Лето в городе". Как-то ее проболтали. Татьяна, а вообще это проклятие, когда нужно в городе лето проводить?
Т.УСТИНОВА: Нет. Это не проклятие, а вполне достойный выбор и вполне достойная замена лету на самых распрекрасных морях и необыкновенных побережьях. Потому что обстоятельства тоже у всех складываются по-разному. Все обстоятельства: и финансовые, и семейные, и рабочие. И бывают какие-то годы, как, например, в нашей семье получилось: мы много лет не ездим отдыхать. Просто по семейным обстоятельствам мы проводим лето в городе. Конечно, поначалу казалось, что это катастрофа. Жара, высохшие газоны, неподвижные, как статуэтки Будды, подростки, сидящие в фонтанах, ленивые милиционеры, которые их оттуда вытаскивают, эти лоточки с мороженым, где все оно давно растаяло, и тетеньки, которые обмахиваются газетами, чтобы какую-то пустить струю воздуха на себя. Потом оказалось, что нет ничего лучше, чем лето в городе, потому что работают книжные магазины, можно пойти в парк Музеон, потому что в пушкинском музее выставка, и экскурсий очень много летних по Москве, таких пешеходных, например, которые ребята из "Моспешком" проводят. Мы же нормально упоминаем, ничего страшного?
О.ЖУРАВЛЕВА: Ничего плохого в экскурсиях мы не видим.
М.ПЕШКОВА: Это вместе с картой, по карте движешься и теперь знаешь, где какой переулок.
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно.
М.ПЕШКОВА: И хочешь один туда вернуться и подышать московским воздухом и очарованием людей, которые гуляют, правда?
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно. И я вам хочу сказать, что люди летние московские абсолютно отличаются от людей осенних, зимних, весенних. Здесь очень мало (ну относительно) остается народу. Все-таки все стараются разъезжаться. И здесь начинается какая-то странная жизнь. Откуда-то возникают прелестные старушки с парасольками. Кто не знает, парасолька - это солнечный зонтик, кружевной. Которых не видно ни зимой, ни осенью, ни весной.
О.ЖУРАВЛЕВА: Татьяна, я хочу еще тоже в пандан добавить, так как мы прокляты тем, что мы еще и должны ездить все время на работу, и вот в метро приходишь и обнаруживаешь, какие шикарные есть платья на свете! Люди стали носить всякое летнее, и оказалось, что женщины ходят в роскошных платьях. Не вечерних, не пляжных, а именно для города, но очень красивых. Очень.
Т.УСТИНОВА: Да, совершенно верно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Много лет такого не видела.
М.ПЕШКОВА: А какие украшения и бусы на женщинах! Просто загляденье.
Т.УСТИНОВА: Откуда-то берутся дети на самокатах.
О.ЖУРАВЛЕВА: И взрослые, кстати.
Т.УСТИНОВА: Да. Откуда-то берутся какие-то студенты с маленькими собаками, которые весело скачут за ними или едут с ними на велосипедах в рюкзаках. И все это так интересно смотреть, и все это так свежо, просторно, вольно. И, в общем, необязательно ехать в Париж... Нет, в Париж, может быть, и обязательно ехать…
О.ЖУРАВЛЕВА: Только не в августе.
Т.УСТИНОВА: Да. Для того чтобы почувствовать эту городскую прелесть. Когда можно, я не знаю, за, в общем, небольшие деньги в каком-то открытом кафе выпить свой капучино, водрузить на нос темные очки и посиживать, как барыня, со своим романом.
О.ЖУРАВЛЕВА: А вы, кстати, пишете в кафе?
Т.УСТИНОВА: Нет, никогда. Я "записки сумасшедшего" в кафе пишу, когда мне что-то нужно срочно написать или к чему-то быстро подготовиться. Роман, конечно, нет. Это не про меня история. "Вот я, а вот мой компьютер, и мы сидим в волнах прибоя, и сейчас я пишу роман". Таких фотографий очень много. Но я не верю и не понимаю. Во-первых, в волнах прибоя ничего не видно, потому что солнечное излучение затмевает излучение вашего компьютера, во-вторых, это в принципе неудобно. Мне удобнее за письменным столом.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кстати говоря, упомянутая выше Агата Кристи, по-моему, никто не видел, как она писала. Она тоже вот... Члены ее семьи не видели этого процесса.
Т.УСТИНОВА: Да и не должны, потому что он, во-первых, очень интимный, во-вторых, не всегда красивый и привлекательный. То есть, например, если мой муж заходит ко мне в комнату, где я пишу этот свой роман, а я в это время пишу трогательную сцену и плачу, это нормально. Абсолютно. То есть я пишу и плачу, у меня текут слезы, лежат скомканные салфетки.
М.ПЕШКОВА: Как "над вымыслом слезами обольюсь", да?
Т.УСТИНОВА: И он спрашивает, что происходит. А я говорю: "Представляешь, он ее бросил". И мой муж говорит: "Ты пишешь сама и сама же плачешь?" И чтобы этого никто не видел, желательно, конечно, за собой дверь закрывать. Но если не удается, то можно и не закрывать. Опять же Марина Цветаева, все мы знаем, писала всегда и везде на общей кухне, в парке, в коммунальной квартире, ей ничего не мешало. Но, конечно, с гением себя сравнивать трудно. Мне нужна дверь, которая не нужна гению. Он все равно напишет гениально.
М.ПЕШКОВА: Может быть, поэтому стихи "Мой письменный верный стол, спасибо за то, что шел". То есть всегда для нее стол был самым дорогим предметом в том пространстве, где она в тот или иной момент бытовала.
Т.УСТИНОВА: Абсолютно верно. Точно так же это абсолютно золотые слова. То есть вот этот стол, бумага и ручка. В идеале. Компьютер - хорошо, но если нет его, или свет выключили, или что-нибудь от него отвалилось, не дай бог (дай бог ему здоровья), то ты свободен абсолютно. Главное, у тебя есть этот пишущий предмет (любой): карандаш можно, если нет ручки, и ты просто пишешь, и это прекрасно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Татьяна, скажите, а вот на самом деле все вроде компьютерами пользуются - это не страшно? Вы, значит, обливаетесь слезами, пишете особо проникновенную главу, все идет, все хорошо, а потом - бац!
М.ПЕШКОВА: Оно взяло и улетело.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. И что-то случилось.
Т.УСТИНОВА: Так было. Это было ужасно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мне кажется, это трагедия.
Т.УСТИНОВА: Так и есть. Причем многодневная. И дело не в том, что ты сам за собой не можешь повторить. Можешь, конечно. Но настолько жалко этого состояния, в котором это писалось, и настолько жалко этого воздуха, который утек. То есть дышать тебе нечем. Ты можешь это выжать опять из себя, но воздух-то уже утек. У меня так было несколько раз, и это тяжелейшие переживания.
О.ЖУРАВЛЕВА: У меня, знаете, была потеря, не сопоставимая с творческой, но, тем не менее, тоже очень понятная. У меня на отдыхе, уже в конце, украли сумку, где был фотоаппарат, телефон. Ну телефон - ладно, все это восстанавливается, а вот фотоаппарат. Именно эта поездка, именно эти никому больше неинтересные 100 фотографий, их невозможно повторить.
Т.УСТИНОВА: Конечно.
О.ЖУРАВЛЕВА: И это было самой большой потерей. Черт с ними, с деньгами! Все, выловили из моря эту сумку, поймали ключи и пудреницу - это ладно.
Т.УСТИНОВА: Рассказываю историю. У нас есть приятель, он очень богатый человек. Всерьез богатый человек, не в том смысле, что у него есть "Мерседес" и дача, а у него есть жена. На ней он женат 27 лет или 38 лет, она совершенная красавица и музыкант, до сих пор играет в оркестре. И когда он начал зарабатывать деньги, он стал ей покупать украшения. Украшения необыкновенные и по цене, и по красоте. И в один прекрасный день эти украшения все украли. Они приехали из отпуска, украшения лежали в сейфе дома, и в сейфе дома ничего нет - украшения украдены. Он решил, что все ей восстановит для того, чтобы она не слишком печалилась. И даже предпринял попытку. Я думаю, что для его кошелька это никакая не нагрузка. А потом не стал. И не стал, потому что то состояние, в котором были куплены эти украшения, не вернется уже никогда.
О.ЖУРАВЛЕВА: По тем поводам.
Т.УСТИНОВА: И он решил: пусть люди, которые их украли, будут счастливы, а мы найдем новые поводы и новые украшения. И мне нравится такой подход, молодец мужик.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, действительно. Я хочу сказать, что у нас большие молодцы наши радиослушатели, которые, несмотря на то, что были всякие хитрости в нашем вопросе, все прекрасно поняли. Действительно, эти два имени упомянуты рядом (двух писательниц - автора детективов и автора любовных романов), потому что это один и тот же человек.
Т.УСТИНОВА: Да.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я узнала об этом сегодня первый раз в жизни, честно. А наши слушатели знали и написали нам очень быстро и оперативно. И вот, кто у нас победитель: это Лена, чей телефон заканчивается на 7054, Юрий - 6982, Татьяна - 9855, Александр - 4196 и Борис - 5078. Были и всякие смешные варианты, в том числе, что они родились в один день, что это нобелевские лауреаты. Вот это меня прям потрясло. Я думаю: как? Список нобелевских лауреатов, тем более писателей, тем более женщин, небольшой. Но нет, Агата Кристи не получала Нобелевской премии, как ни грустно об этом думать. Она, кстати, была кавалерственная дама, что тоже неплохо.
Т.УСТИНОВА: Да. То есть посвященная в рыцари.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, кавалерственная дама Британской империи - это тоже не жук начхал. Мы вернемся в "Книжное казино". Здесь Татьяна Устинова, Майя Пешкова и Ольга Журавлева.
НОВОСТИ
О.ЖУРАВЛЕВА: В Москве 14:35, "Книжное казино" продолжается. У нас в студии Татьяна Устинова - писательница. Здравствуйте еще раз.
Т.УСТИНОВА: Здравствуйте.
О.ЖУРАВЛЕВА: А мы - ведущие этой передачи: Ольга Журавлева и Майя Пешкова. И снова здравствуйте.
М.ПЕШКОВА: Добрый день.
О.ЖУРАВЛЕВА: Мы уже разыграли часть книг, я уже объявила победителей по одному вопросу. Не уходите далеко, у нас чуть ближе к концу будет еще вопрос по телефону - тоже очень хитрый. А вот хитрый вопрос от нашей слушательницы Лии, которой очень нравятся ваши книги, но, как ей кажется, вам нравится Рекс Стаут. Правда ли это?
Т.УСТИНОВА: Мне нравится Рекс Стаут, я этого совершенно не скрываю. Мне очень нравится Ниро Вульф. К сожалению, у меня не получается придумать историю со сквозным героем. Да, у меня есть романы, где есть сквозной герой, но я слишком нетерпеливая, мне хочется куда-то переметнутся, чтобы сейчас был роман про Чукотку, а потом про Париж, а потом про Москву, а потом еще про что-нибудь. А вот то, что ему удавалось на протяжении десятилетий описывать вот эту атмосферу... Чем хорош Ниро Вульф, помимо детектива и Рекс Стаут? Созданием мира, в котором они все живут.
О.ЖУРАВЛЕВА: Кабинет.
Т.УСТИНОВА: Да. Ниро живет, Арчи Гудвин, живет их совершенно прекрасный повар. Сейчас у меня моментально вылетело из головы, как его зовут. Именно от Рекса Стаута я знаю, что омлет нужно взбивать 40 минут, чтобы он получился. Мне очень нравятся пивные крышки у него в столе, он считал количество выпитых бутылок, чтобы не перейти грань за день. Мне очень нравятся орхидеи, их старый скрипучий лифт и все, что там так прекрасно придумал Рекс Стаут. И вот еще что любопытно, девочки мои, что мне страшно нравится и что отличает эти романы от всех остальных романов со сквозными героями - это то, что Арчи Гудвину в 36-ом году 32 года, и в 59-ом 32 года, и в 70-ом тоже 32 года. Он абсолютно не заморачивался (Стаут).
О.ЖУРАВЛЕВА: Какой молодец.
Т.УСТИНОВА: И у него не было задачи, как вам сказать, создать "Сагу о Форсайтах". Он не писал историю клана или семьи, когда все старели, умирали, собачка, значит, сдохла, бабушка приказала долго жить, наследство растратилось - ничего этого нет. Они все время как бы в одном состоянии. И я, открывая книжку как читатель, точно знаю, что там найду. А мне это важно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Та же Агата Кристи... Недавно просто прочитала совершенно прелестные "Рождественские истории" ее, там были еще приложения биографические и всяческие иные, поэтому я под впечатлением. Там был такой нюанс, что она как раз страдала от сквозных героев.
Т.УСТИНОВА: Да, уставала.
О.ЖУРАВЛЕВА: Она от них страдала и уставала. И она рассказывала, как она придумала, что Пуаро будет бельгийцем и что он будет Геркулесом. Ей пришли эти идеи в голову (Эркюль). Но он у нее изначально был пожилым. И она говорит: "Это была моя ошибка, потому что сейчас ему уже за 100 перевалило". Ну потому что если уж реальности смотреть в глаза, то одно дело, когда это все происходит в 20-е годы, после Первой мировой войны, а когда это происходит значительно позднее, понятно, что этот пожилой человек уже очень пожилой.
Т.УСТИНОВА: У Марининой я очень люблю ее сквозную героиню - Каменскую.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я тоже люблю.
Т.УСТИНОВА: И я тоже жду всегда, когда выйдет следующий о ней роман, и тоже мне совершенно наплевать, сколько ей в данный момент лет уже.
О.ЖУРАВЛЕВА: Но все-таки Маринина очень старалась это блюсти, эту линию жизни героини.
Т.УСТИНОВА: Там немножко другой подход, конечно. Они и написаны по-другому, не так, как у Стаута. Но все равно. И Настя там как раз развивается. Она сначала молодая женщина, потом женщина среднего возраста, потом женщина среднего-среднего возраста. И все равно я ее жду с нетерпением именно потому, что это будет Настя.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну как в сериале: встреча с тем же диваном и с теми же героями.
М.ПЕШКОВА: И как в жизни.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну, в общем, да, конечно.
М.ПЕШКОВА: Я хотела спросить: вы любите ведь перечитывать книги, правда? Что у вас случилось с Жюлем Верном? Что за история?
Т.УСТИНОВА: Майечка, я взялась перечитывать Жюля Верна, потому что его стал читать мой сын, которому 12 лет. И, естественно, я со времен своего золотого детства не возвращалась к Жюлю Верну, а тут вдруг получилось, что я его взяла в руки и стала читать. И он меня просто перепахал, как Толстой Ленина.
О.ЖУРАВЛЕВА: Как Чернышевский Ленина.
Т.УСТИНОВА: Да-да-да. И я совершенно неожиданно для себя на примере этого великого прекрасного детского, ну назовем его фантастом и автором приключенческих романов, поняла, что от истории европейской терпимости, толерантности, ровного отношения ко всему свету, не только старому. Она насчитывает (эта история) меньше 100 лет. Потому что если вы сейчас возьметесь перечитывать Жюля Верна, ребята, вы будете поражены в самое сердце. Вот просто короткий пример, как поезд идет по прерии, в котором едет Филеас Фогг и его слуга Паспарту "Вокруг света за 80 дней" - замечательная история. На поезд нападают индейцы, страшные, кошмарные, ужасные недочеловеки, которые одним своим присутствием оскорбляют европейцев и англичан. Поезд давит этих индейцев, и их кишки наматываются на рычаг и колеса. Это описано очень живо.
О.ЖУРАВЛЕВА: Увлекательное произведение.
Т.УСТИНОВА: А австралийцы, которые в романе "Дети капитана Гранта" выходят навстречу каравану пилигримов, которые идут от одного побережья Австралии до другого, предводительствуемые лордом Гленарваном. И страницы на три рассуждения о том, можно ли считать австралийских аборигенов людьми только потому, что они умеют говорить.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну что вам сказать...
Т.УСТИНОВА: Нет, ребята, это француз - тончайший человек. 100 лет назад написал. Оль, не тысячу.
О.ЖУРАВЛЕВА: Французы были 200 лет назад гораздо более, я бы сказала, тонкие и толерантные, но не все.
Т.УСТИНОВА: Ну понятно. Не 500 лет назад. То есть это никому в голову не приходило: никакая терпимость, никакое ровное отношение ко всем.
О.ЖУРАВЛЕВА: Во всяком случае, Жюлю Верну не приходило это в голову.
Т.УСТИНОВА: И издателям его не приходило, и читателям. Такая история вышла.
О.ЖУРАВЛЕВА: История, леденящая кровь.
М.ПЕШКОВА: У меня еще есть вопрос. Мы живем с вами буквально в преддверии книжной ярмарки, которая откроется в самом начале сентября на ВВЦ. Это традиционная московская международная книжная ярмарка. Вы будете в ней участвовать?
Т.УСТИНОВА: Да. Каждый год участвую. Это одно из моих самых любимых событий в году. Это осень, время возвращения к себе, это начало всего. Недаром древние славяне Новый год праздновали осенью.
О.ЖУРАВЛЕВА: Потому что сбор урожая.
Т.УСТИНОВА: Потому что сбор урожая и потому что как бы все впереди. То есть все самое трудное, зиму пережить и так далее. Чтоб легче было зиму коротать, чтоб холод вас ночами не томил, свечами запаситесь до утра и разожгите в комнате камин. Совершенно замечательные тоже стихи. И я всегда принимаю участие в книжной ярмарке. Надеюсь, что и в этом году буду. Всегда я бываю там в последний день - в день закрытия. То есть, видимо, 7 числа. И роман новый выходит, который я написала, просто получая удовольствие, хотя это редчайшее состояние. Роман называется "Ковчег Марка", и даже мне, при моем отношении к себе (сказать, сложном - ничего не сказать, сказать, уничижительном - тоже ничего не сказать), он нравится.
О.ЖУРАВЛЕВА: Обычно когда роман новый, он все-таки как-то дороже. Нет?
Т.УСТИНОВА: Обычно не нравится. Я боюсь его даже в руки брать, потому что я моментально там нахожу кучу каких-то ошибок, дурацким образом построенных фраз, неправильных заходов и переходов. Потом я остываю, и уже вроде ничего. А поначалу нет. А этот вот... Ну у меня еще есть один такой роман, написанный давным-давно. Называется "Хроника гнусных времен". И вот этот "Ковчег Марка" так мне нравится! И там даже две параллельные истории, такие личные (не буду называть их любовными). И там, на мой взгляд, достаточно удачный детектив. Кому попадется после ярмарки, прочитайте.
О.ЖУРАВЛЕВА: Пишут вам наши слушатели: "Как насчет реальных прототипов? Они есть у вас?"
Т.УСТИНОВА: Конечно. Почти все герои имеют реальных прототипов, и редко получается так, что из нескольких человек собран один. Но бывает и так. Но мужчины в романах, в основном откуда-то пришедшие ко мне. Где-то подсмотренные, откуда-то появившиеся. Они не придуманные.
О.ЖУРАВЛЕВА: То есть, дорогие радиослушатели, когда вы читаете Устинову, она не описывает собственного мужа в этих произведениях. Вы это, пожалуйста, учтите.
Т.УСТИНОВА: Нет-нет-нет, не описываю ни мужа, ни сына, тоже памятуя о Марине Цветаевой и полностью с ней соглашаясь: я считаю, что близких описывать страшно. И копаться в них, выискивая...
О.ЖУРАВЛЕВА: И потом придумывая...
Т.УСТИНОВА: Да. Это настолько страшно, что я никогда за это не возьмусь, не будучи Федором Михайловичем Достоевским.
О.ЖУРАВЛЕВА: Человеком очень нездоровым.
Т.УСТИНОВА: Да. Но зато он ничего не боялся. Гений потому что был, в отличие от многих из нас. И все, что приходит в эти романы, где-то подслушивается, подглядывается, откуда-то берется. Прототип есть.
Сообщение: 1939
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.09.14 01:52. Заголовок: И окончание: О.ЖУРА..
И окончание:
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну что, давайте все-таки спросим. Наш великолепный вопрос, который меня страшно занимает. Опять-таки все на совести у Татьяны. Татьяна сформулировала следующим образом... Вы еще не звоните, вы же пока не знаете, на что вы отвечать будете. Ну что вы, ей-богу? Давайте, соберитесь. По слухам, именно в библиотеке Ватикана хранится самая большая коллекция такой литературы: 25500 томов. Какая литература имеется в виду? Ну, вы знаете, она бывает фантастическая...
Т.УСТИНОВА: Детективная, атеистическая.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да. Какая угодно может быть, действительно. И еретическая какая-то, и всякая прочая. Еще раз: в библиотеке Ватикана самая большая, по слухам, коллекция этой самой литературы - больше 25 тысяч томов. 363-36-59, код Москвы 495. А ну-ка, как вы думаете, какая большая коллекция хранится в Ватикане, какой литературы? Можно ответить одним словом. Алло, здравствуйте! Слушаем вас. Оп, не получилось. Так, еще раз. Такое количество звонков, что я прям боюсь, что мы не...
Т.УСТИНОВА: Вот вам лето в городе, Оль. Люди все слушают радио "Эхо Москвы".
О.ЖУРАВЛЕВА: У нас что-то не хочет активироваться. Да, хотят выиграть все. Сейчас еще раз попробую. О, все, уже лучше. Алло, здравствуйте, слушаем вас.
СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте. Может быть, эротических?
О.ЖУРАВЛЕВА: Как вас зовут?
СЛУШАТЕЛЬ: Елена.
О.ЖУРАВЛЕВА: Елена, вы, во-первых, говорите таким специальным голосом, красивым.
Т.УСТИНОВА: И правильно делаете.
О.ЖУРАВЛЕВА: А, во-вторых, вы абсолютно правы. Это коллекция эротической литературы. А как вы догадались?
СЛУШАТЕЛЬ: По-моему, я где-то читала.
О.ЖУРАВЛЕВА: Вот, вы еще и прекрасный читатель. Я записала ваш телефон.
Т.УСТИНОВА: Спасибо.
О.ЖУРАВЛЕВА: Спасибо вам огромное, Елена. Это было блистательно. Вы получите коллекцию детективной литературы.
Т.УСТИНОВА: С эротическими сценами.
О.ЖУРАВЛЕВА: Да, с небольшим включением эротических сцен в память об этом самом. Елена, это было прекрасно. Во-первых, голос меня совершенно поразил. Я почувствовала, что человек должен ответить. Это просто потрясающе. Замечательно. Чего только не ждешь от Ватикана.
Т.УСТИНОВА: Ну да.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я бы, скорее, предположила, что всякие еретические там, апокрифические евангелие, это было бы логично. Но тогда бы не было вопроса. Ну хорошо, да, действительно. Это прекрасно.
Т.УСТИНОВА: На самом деле мы же оговорились, что это по слухам. Мы точно-то ничего не знаем.
О.ЖУРАВЛЕВА: Может, какой-то кардинал проболтался?
Т.УСТИНОВА: Да. Как сейчас отмечался очень широко юбилей (назовем это так) Сергия Радонежского, который поднял Русь на Куликовскую битву, который объединил всех, чтобы отразить нападение татар. И ни один человек не сказал о том, что если бы не Иван Калита, который в этой Орде дневал и ночевал, который изворачивался, врал, платил какие-то безумные взятки, покупал ярлыки в Орде на княжение, который 70 лет не допускал набегов Орды на Русь, который со своей этой нашей Москвой носился, как с писаной торбой, только для того, чтобы выросло поколение, которое не знало ордынских набегов. Потому что набег Орды - это было так страшно, что никто бы не вышел ни на какое Куликово поле воевать, кто помнил бы о том, что такое набег Орды. Оставшиеся в живых (их почти никого не осталось). И выросло поколение, даже 2 (70 лет), которые не помнили ордынских набегов. И если бы не Калита, никого бы не поднял никакой Сергий Радонежский. Некого было бы поднимать. Тут не осталось бы ни одного человека.
О.ЖУРАВЛЕВА: Ну в исторических юбилеях и чествованиях вообще никогда не бывает справедливости.
Т.УСТИНОВА: Совершенно верно.
О.ЖУРАВЛЕВА: Потому что каждый раз мы говорим: это самая великая война в истории человечества.
Т.УСТИНОВА: Да. Поэтому тут точно сказать нельзя.
О.ЖУРАВЛЕВА: Это правда. Ну, все любопытствующие, у нас для этих целей есть наш дружественный журнал "Дилетант". Там все острые моменты обсуждаются.
Т.УСТИНОВА: Я нашла, Майечка мне как-то тоже дарила. Я нашла прошлогодний "Дилетант" (целую подборку) у себя в кабинете, где-то тоже зарытую между книгами. Тоже всех радиослушателей призываю, у кого остался старый "Дилетант": ребята, почитайте. Это такое прекрасное чтение, вне зависимости от сиюминутности происхождения. То есть там какие-то новости дня можно не читать, а статьи - прекрасные. Я просто удовольствие получила.
О.ЖУРАВЛЕВА: Я хочу сказать, что наша программа началась сегодня с "Московских старостей", которые самые актуальные новости столетней давности. Вот они тоже очень хорошо помогают от депрессии. Ты понимаешь, что мир не меняется, человек такой же и вообще все так же. И ты как-то сидишь спокойно и думаешь: значит, как-то и дальше протянем, если будем себя прилично вести - каждый индивидуально. А у вас есть личный способ борьбы с депрессией? Только не говорите, что работа. Ну какой-то особенный?
Т.УСТИНОВА: Не-не-не. Работать в депрессии у меня не получается решительно, потому что тогда получаются абсолютно депрессивные тексты, все сводящиеся к тому, что вокруг все очень плохо, и мы все умрем, что и без меня ясно абсолютно каждому. И мой способ спасения от депрессии - это, например, позвать гостей. Благо, у меня дети, у них много друзей, которых можно в любую минуту приманить вкусным кормом. Они очень любят поесть: это молодые мужики, их приезжает иногда человек по 6. Иногда с барышнями, иногда одни. Я, как грузинская женщина, накрываю столы, меняю блюда, сервировки, салаты. Они едят, мы разговариваем, и, оказывается, на следующее утро, что жить уже стало легче. Правда, честно, потому что они какие-то необыкновенно умные, у них совершенно замечательное чувство юмора, с ними есть, о чем поговорить. Слухи о том, что все молодое поколение представляет собой какое-то необученное, неграмотное стадо, сильно преувеличены. Это неправда.
О.ЖУРАВЛЕВА: В этом есть что-то удивительное.
Т.УСТИНОВА: Пироги пеку. Я люблю их печь. Но пироги печь лучше тоже, когда ты в настроении.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тесто не любит депрессивных людей.
Т.УСТИНОВА: Да. И когда ты над ним вздыхаешь, страдаешь и думаешь: "Боже мой, где ж мне взять денег на отпуск, как бы мне заплатить налоги", оно получается какое-то пресное и ужасное. Но, тем не менее, поговорить про это я очень люблю. Например, пришли какие-то гости, я подаю пирог и говорю: "Яблочный пирог, - я повторяю за своей бабушкой, - Это пирог позднего лета". Пироги с ягодами (с любыми) - с малиной, с клубникой - это пироги раннего лета, а яблочный - позднего. Но обязательно яблоки должны быть после Яблочного спаса. А Яблочный спас еще не наступил, поэтому сейчас яблоки в пироги несколько мягковаты. И они все меня слушают.
О.ЖУРАВЛЕВА: Что это было?
Т.УСТИНОВА: Да-да-да. И просто я прям понимаю: все, что я им сейчас изложила, они тоже изложат когда-нибудь кому-нибудь. Например, детям своим или женам, и это не пропадет.
О.ЖУРАВЛЕВА: Особенно женам.
Т.УСТИНОВА: Это бабушка моя говорила. А мне это важно, и я прихожу в прекрасное настроение. Кофе люблю попить.
О.ЖУРАВЛЕВА: Тоже помогает, да. Самый последний вопрос. Вас все время спрашивают про рецепты женского счастья, причем спрашивает Дмитрий, что интересно. Скажите, Татьяна, а бывает отдельно мужское или женское счастье?
Т.УСТИНОВА: Не знаю.
О.ЖУРАВЛЕВА: Или оно какое-то человеческое?
Т.УСТИНОВА: Наверное, да. Наверно, человеческое. Вы знаете, женского счастья именно рецепт я могу сказать: не переделывать мужчину, который рядом. Не перевоспитывать. Как только ты за него вышла замуж или обрела в качестве спутника жизни, взять сразу себе в голову... Вот вчера, 9 августа, не надо сегодня 10 августа начинать его воспитывать, чтобы он перестал пить пиво, перестал ходить на рыбалку, чтобы вместо того, чтобы посещать свою маму, начинал посещать вашу, чтобы он начинал выглядеть, как Брэд Питт - вот этого делать нельзя категорически. Если вы понимаете, что вы с ним не уживетесь, не надо начинать. Не портите жизнь ни себе, ни ему. Если это просто один раз взять в разум и на всю оставшуюся жизнь, то женское счастье грянет просто немедленно.
О.ЖУРАВЛЕВА: С неба свалится. Спасибо большое. Вот люблю программы с оптимистическим финалом. У нас в гостях сегодня писатель Татьяна Устинова, все ее прекрасные, увлекательные книги, которые вы так любите, судя по sms, вы сегодня имели возможность выиграть. Майя Пешкова, Ольга Журавлева. А напоследок еще послушайте книжные новости, которые для вас подготовил Илья Эш. Тоже пойдет на пользу. Всем спасибо.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума