Отправлено: 18.10.13 15:59. Заголовок: Беседы с писателями

Читаем и обсуждаем!

 Отправлено: 09.09.14 02:45. Заголовок: На днях в нью-йоркск..

На днях в нью-йоркском районе Квинс состоялось торжественное открытие улицы Сергея Довлатова. По этому случаю - публикация Александра Гениса:

Dovlatov Way

Готовясь к торжественной церемонии, во время которой муниципальные власти Нью-Йорка повесят табличку с новым названием, я не удержался и позвонил старинному приятелю из Квинса.

– Как тебе нравится жить на улице Довлатова? – невинно спросил я.

В ответ в трубку возмущенно фыркнули. На этом закончился наш спор, начатый треть века назад, когда Сергей только появился – и на Западе, и в Квинсе, и в эмигрантской литературе.

– Эстрада, – вынес тогда вердикт мой товарищ, наслушавшись довлатовских баек, – в словесности он долго не протянет.

Тогда это мнение было скорее преобладающим, чем еретическим. Ведь в отличие от большинства других эмигрантских авторов, Довлатов в Советском Союзе практически не печатался. Светила "третьей волны" – Синявский, Аксенов, Войнович, Владимов, не говоря уже о двух китах Русской Америки Солженицыне и Бродском, – обладали большой литературной и диссидентской славой еще до эмиграции. Довлатов же начинал практически с нуля. Хотя его приезду предшествовали несколько очень успешных публикаций в зарубежной периодике, читатель не очень понимал, чего ждать от этого автора.

Тем удивительней, как стремительно разворачивался роман Довлатова с читателями. Казалось, что Довлатов работал с теми же темами, что и другие авторы: кошмары лагерей, цензурные преследования, лицемерие режима, богема, двоемыслие интеллигенции, пьянство, разврат и прочие безобразия советской жизни. Однако читатели, опережая большинство критиков, сразу почувствовали как новизну довлатовского стиля, так и обаяние его мировоззрения.

Прежде всего, Довлатов никого не учил. Его юмор был скрытым, мастерство – тайным, эффект – незабываемым. Поэтому и оторваться от его страниц еще никому не удавалось. Бродский как-то сказал, что прочел каждую книгу Сергея, не вставая с кресла. При этом Довлатов писал демонстративно просто, избегая и приемов психологической прозы, и модной в его питерской среде авангардной техники (пародией на последнюю может служить довлатовская фраза “Я отморозил пальцы рук и уши головы”).

Многое в триумфе довлатовской прозы объясняет его жизненная философия, вернее – ее отсутствие. Он описывал жизнь вне догмы, отказываясь заменить плохие, вредные идеи хорошими, правильными. Довлатов был внеидеологическим писателем, ибо не верил в способность общих мыслей формировать индивидуальность. Его интересовали исключения, потому что он не признавал правил и считал эксцентричность залогом подлинности. Набор этих качеств был необычным для современной ему литературы, которая, в сущности, продолжала эстетику шестидесятников. Довлатов из нее выпадал, открывая новые возможности для той прозы, что нравилась всем.

Писательское кредо Довлатова, в сущности, не менялось в Америке. Но если в старых книгах ("Зона", "Компромисс", "Заповедник") материал был советским, то в новые ("Иностранка", "Филиал") попадала эмигрантская жизнь, описанная безжалостно и смешно. Автор отнюдь не льстил читателю, но никто не обижался, потому что Довлатов предлагал доверительный и увлекательный способ общения с читателями. Он не ставил себя выше них. Сергей лучше многих знал, что написанное выворачивает наизнанку душу автора даже тогда, когда он делает все, чтобы ее скрыть. Нет, не “даже”, а именно тогда, когда автор старается выглядеть на письме лучше, чем в жизни, он падает с пьедестала в лужу.

Открыв этот закон, Довлатов сдавался бумаге таким, каким был, а для этого, помимо таланта, нужна отвага и опыт. Четверть века спустя Довлатов остается самым популярным автором, появившимся в эмиграции. Теперь в этом сможет убедиться каждый прохожий, попав на Sergey Dovlatov Way.

 Отправлено: 16.09.14 22:44. Заголовок: click hereПравила ж..

Правила жизни Джоан Роулинг


Я смертельно устала от магии.

Один американский журналист спросил меня: «А это правда, что вы написали первую книгу о Гарри Поттере целиком на салфетках?» Помню, я едва сдержалась, чтобы не ответить: «Нет, дорогуша, на чайных пакетиках, конечно же».

Бедность — это унижение, страх, тоска и много других страшных слов. Только дураки романтизируют бедность.

Несколько лет назад я получила письмо от одной организации — кажется, американской, — которая хотела присвоить мне титул предпринимателя года. В ответ я написала, что очень сожалею, но вынуждена отказать, поскольку богатой я стать не хотела, а просто написала хорошую книгу, про которую с самого начала понимала, что она хорошая.

Наверное, поттеромания сродни битломании, так что могу сказать, что в какой-то момент я почувствовала себя, как кто-то из The Beatles — но за одним исключением. Они могли повернуться друг к другу и сказать: «Ну вот, мы знамениты». А мне поворачиваться было не к кому.

Известность бывает разной, и известность писателя — особенная. Никто не будет посылать папарацци, чтобы караулить писателя в бикини.

Моя жизнь весьма обыденна, а кто-то даже назовет ее скучной. Я люблю готовить, я люблю быть дома с детьми, и лишь время от времени я могу нацепить красивое платье и отправиться на премьеру.

Самое ужасное, что происходит сейчас в моей жизни, — это пустой холодильник. Да, прямо сейчас мой холодильник абсолютно пуст, и я понятия не имею, что мы будем есть на ужин. Такие дела. Ничего страшнее этого я припомнить не могу.

У меня никогда не получалось вести дневник дольше двух недель.

Я стараюсь не читать бабских книг, фэнтези и научной фантастики, но я готова дать шанс любой книге, если она лежит рядом, а у меня есть лишний час. Чтобы научиться писать, надо много читать — только это и помогает.

Я поклялась своему редактору, что никогда не возьму в руки «Пятьдесят оттенков серого».

В сказках не нужен секс. Никто не трахается на фоне единорогов.

Я не отношусь к своим книгам, как к детям. Я смотрю на своего сына, и в моих глазах он идеален, но когда я смотрю на свою книгу, я всегда думаю о том, что бы в ней поменяла, будь у меня возможность.

Молодежь не может знать, что такое старость. Но я ненавижу взрослых людей, которые забыли, что значит быть молодым.

Не понимаю, почему вдруг слово «толстый» стало самой страшной характеристикой человека. Неужели толстый хуже мстительного, завистливого, поверхностного, тщеславного, скучного или жестокого?

Никто в британии не кажется мне таким лицемерным, претенциозным и нелепым, как самый обычный представитель среднего класса.

Люди обладают уникальным умением выбирать для себя то, что нужно им меньше всего.

Я бы хотела остаться в памяти как женщина, которая получила все, что возможно, от того таланта, который ей был дан.

Мне нравится обыденность, с которой приходит смерть. Мы ожидаем звуков труб, величия, грандиозности, но первая смерть, с которой мне довелось столкнуться близко, — смерть моей матери — была пугающе обыденной: она просто умерла.

Больше всего на свете я сожалею о том, что моя мать так и не узнала, что я стала писателем.

Не так давно я встретила в магазине одну девушку. Ей было двадцать с небольшим, она подошла ко мне и сказала: «Можно я вас обниму?» Я кивнула, и мы обнялись. А потом она говорит: «Вы — это мое детство». Такие вещи нечасто слышишь.

Мне кажется, что самое ужасное в войне — это дети, оставшиеся без родителей.

Я всегда говорю громко. Когда тебе есть что сказать, ты не можешь шептать.

Не проспи свой шанс, когда весь мир смотрит.

 Отправлено: 20.09.14 03:24. Заголовок: Очень интересное инт..

Очень интересное интервью с Дмитрием Быковым на сайте "Фонтанка.ру":

Дмитрий Быков: "Страна абсолютно готова к интеллектуальному взрыву - уже сейчас"


Ирина Тумакова

Дмитрий Быков согласился поговорить с "Фонтанкой" только об одном: о литературе. "Это единственное, в чём я более или менее разбираюсь", – скромно добавил он – год назад предсказавший присоединение Крыма и 7 лет назад описавший войну на Украине и травлю артистов. Разговор о литературе с писателем, поэтом, журналистом и школьным учителем Дмитрием Быковым коснулся, конечно, и литературы тоже.


– У Пастернака есть стихи, которые вы приводите в своей книге: "Едва народ по-новому сознал конец опеки, его от прав дарованных поволокли в аптеки"…

– Это цитата из "Лейтенанта Шмидта", соответственно, нужно делать поправку на тот сюжет и ту эпоху, но да, действительно, у Пастернака есть такое четверостишие.

- Так "поволокли в аптеки"? Мы ведь тоже в 90-е годы думали, что какие-то "дарованы права", на что-то рассчитывали?

– А мы не рассчитывали.

- Вы и не рассчитывали? А почему?

– Потому что я знал, во-первых, российскую историю. А во-вторых, я примерно представлял себе глубину и легитимность тех перемен, которые произошли в 90-е. Всё очень быстро начало подменяться довольно примитивным дележом, довольно глубоким моральным падением. От великой науки и культуры бывшего СССР мы стремительно откатились в средневековье, в национализм, в религиозное мракобесие. Я как раз, скорее, любил 70-е годы при всей их гнилости. И к Советскому Союзу у меня отношение неоднозначное. А с людьми 90-х годов я был в довольно жёстких контрах. Я вообще никогда не был либералом. Я и сейчас им, так прямо скажем, не являюсь. Просто сейчас мы все находимся в одной лодке. Сейчас у всех политических сил в России желание одно: чтобы у нас всё-таки была политика, а не тотальная её имитация. Потом мы будем ругаться, ссориться, размежёвываться, пойдёт нормальная жизнь. Сейчас, я думаю, мы едины. Но это ненадолго.

- Так вам в лодке с либералами некомфортно? По-моему, там хорошая компания.

– Я не делю людей на либералов и нелибералов. Слово "либерал" давно утратило всякий смысл. Когда-то либерализм был очень точным выбором слабака. Потом либерализм стал проявлением гражданского мужества. Сейчас "либерал" – это такое клеймо, которое ставят псевдопатриоты, уверенные, что все постоянно хотят отнять наши земли и недра. Я в этих категориях не мыслю. Есть люди, которые хотят, чтобы в стране была жизнь. А есть люди, которые хотят, чтобы была постоянная война всех со всеми, потому что война всё списывает. Я в стране, похожей на военный лагерь, жить не хочу.

"В 1970-е на доске стояла комбинация с неочевидными продолжениями. А потом её смахнули с доски – и жизнь колоссально упростилась"

- Вы сказали в одном интервью, что мы сейчас далеко отошли от Советского Союза 70-х годов.

– Мы провалились очень глубоко. Если посмотреть на средний уровень советской культуры, советской науки, советской философской мысли 70-х годов, то всё-таки там были такие фигуры, как Ильенков, Мамлеев и "Южинский кружок". Александр Мень – тоже человек 70-х годов. И очень многие. Я как раз настаиваю на том, что 1960 – 1970-е годы были самым интересным временем в советской истории и самым обещающим. На доске стояла комбинация с неочевидными продолжениями. А потом эту комбинацию просто смахнули с доски – и жизнь колоссально упростилась. Иное дело, что для того, чтобы получить 60 – 70-е годы, надо было пройти и 30-е, и 40-е – довольно ужасные времена. Я не уверен, что я готов покупать сложность 70-х такой ценой. Сейчас мы находимся в 30 – 40-х, хотя и не в пример меньше масштаб: труба ниже, дым жиже. Впереди у нас, конечно, бурный расцвет и новая "оттепель", новые толстые, достоевские и так далее.

- Вы сказали о цене…

– Да, до этого надо прожить довольно мрачный конец "николаевского периода". С его Крымской войной, с его мёртвым десятилетием – последним, с его международным позором и внутренним террором. Это надо пройти. И этой ценой, видимо, купить новый расцвет.

- Но ведь в 30 – 40-е всё-таки что-то говорило о том, что появятся писатели, появятся философы, поэты. Сейчас вы такие признаки видите?

– Ничего об этом не говорило! Понимаете? Возьмите начало 40-х годов XIX века: вытоптанное мёртвое поле. И как только на нём появлялся какой-то росток, типа Достоевского, этот "росток" немедленно садился. Или ехал в ссылку – как Салтыков-Щедрин. Или попадал на съезжую, как Тургенев, который за некролог Гоголю попал в тюрьму и там написал "Муму". Я уж не говорю про Некрасова, который в этот момент, для того чтобы чем-то заполнять "Современник", обязан был в четыре руки с Панаевой писать несчастные "Три страны света" и "Мёртвое озеро". Почему? А нечего печатать, нет литературы! Ничто в 50-е годы, в начале их – в 52-м каком-нибудь, не указывает на возможность нового взлёта: Гоголь задыхается, как рыба на песке, и погибает от этого в конце концов. Подыхает страна при полном отсутствии кислорода. Наиболее наглядно это время выражено в сне Обломова. А ведь сон Обломова написан в конце 1840-х. Весь роман закончен в 1859-м, когда и увидел свет. Но состояние России в это время – это состояние Обломова, который понимает, что надо встать с дивана, но встать не может. Длится этот мрачный, страшный, непроходящий сон. И ничто абсолютно в тогдашней России не указывает на то, что в ней будет когда-то такой феерический расцвет культуры.

- Я хочу уточнить: нас тоже ждёт феерический расцвет культуры?

– Да, и я бы не советовал любителям серости обольщаться: их время – ненадолго. Россия – такая страна, что она без кислорода долго не выдерживает. Нам все эти "заморозки" нужны только для того, чтобы тем более бурной и тем более счастливой была наша "оттепель".

"У русской идеи нет никакой позитивной программы, кроме того, что мы самые добрые – поэтому всех сейчас убьём"

- Сейчас Россия понимает, что "надо вставать с дивана"?

– Конечно, она понимает! Просто у неё, видите, как у всякого спящего, такие парадоксальные реакции: сон, кошмар, обморок. Она в этом сне то представляется себе самой великой, то видит себя изолированным островом, то видит себя самой бедной и самой доброй. Это какие-то сонные, странные галлюцинации. Потому и позитивной программы у нынешней русской идеи нет никакой. Кроме того, что мы самые добрые, поэтому всех сейчас убьём. Никакой позитивной программы нет. Это сон! Сновидческие какие-то галлюцинаторные комплексы мучительные. Ну, ничего, каждый сон, как мы знаем, заканчивается.

- У меня на каждом шагу возникает ощущение дежавю: постоянно кажется, что то, что происходит сегодня, уже описано в литературе…

– Всё, что нужно сказать о нашем времени, сказано в статьях Мережковского времён реакции. Там сказано, что реакция – это наши плоть и кровь, что у других наций реакция появляется как ответ на революцию, а у нас реакция – это наш способ движения вперёд. Мы, мобилизуясь тотально в условиях реакции, способны развиваться. И чем эта реакция мертвее, тем быстрее наше развитие. Вот это замечательные слова. Всё, что написано у Мережковского в сборниках статей с 1907-го по 1913 год, – всё можно перепечатывать без малейшей правки. Ну, конечно, с оглядкой на цензуру: вас могут после этого закрыть. Я вот в лекциях своих детям-школьникам говорю, что Мережковский – это пророк русского XX века. Хотя под конец жизни он наворотил несколько довольно существенных ошибок – взял деньги у Муссолини на книгу о Данте, одобрил Гитлера, но ему, простите, было 75 лет. В этом возрасте человек не всегда способен адекватно и быстро среагировать на реальность. А вот когда ему было сорок, он был гений.

- То, что вы сказали сейчас, действительно похуже 70-х.

– Почему?

- "Перепечатаете Мережковского – вас могут закрыть". Всё-таки в 70 – 80-е годы говорить эзоповым языком можно было.

– В 70 – 80-е годы Россия была сложнее. Щелястее. Уровень свободы системы определяется её сложностью, а не мерой политической свободы. Это была сложная страна, в которой много было всего. И естественно, что в этой стране могла, пусть в журнале "Байкал", появиться "Улитка на склоне", мог появиться Беленков – эзоповы тексты, Шкловский мог сказать то, что ему хотелось. В нынешней России предварительная цензура, конечно, глупее и жёстче, менеджеры среднего звена активнее. Абсурда больше, потому что Государственная дума всё время заботится о нашей морали. Но я-то как раз сторонник мнения, которое недавно высказал Кончаловский: чем больше абсурда – тем лучше, потому что это ускоряет прогресс.

- В одном интервью вы сказали, что людей не удалось массово свести с ума.

– Конечно, не удалось.

- Мне кажется, всё-таки удалось: есть такая фраза – общество разделилось на "колонну № 5" и "палату № 6".

– А ещё есть фраза, что общество разделилось на "Крымнаш" и "Намкрыш". На самом деле общество делится всегда на три части. Одна часть – это такие условные "западники" и сторонники демократических свобод. Их иногда называют либералами, иногда пендосниками – неважно. Вторая часть, условный "крымнаш", – это люди, обманутые очень примитивным гипнозом самого неприкрытого шовинизма, иногда уже просто на грани фашизма. Такие люди тоже есть. Они радуются смертям, они любого сторонника мира объявляют сторонником войны и говорят: вы защищаете убийц. "Да, а вот когда наши в Одессе горели!.." Хотя в Одессе горели не они, им примазываться к этой трагедии никак нельзя. И если бы услышали голос "Марша мира" в апреле, то никто бы и не горел в Одессе.

- А третья часть?

– Третья часть довольно большая. Она инертна традиционно. И она выбирает сторону победителя. Это та "вековая тишина", помните, у Некрасова? "В столицах шум, гремят витии, кипит журнальная война, а там, во глубине России, – там вековая тишина". Расшевелить эту "вековую тишину", с одной стороны, не дай бог. Потому что мы получим сразу же гражданскую войну. А с другой – её и не надо расшевеливать. Потому что это люди, которые живут вне любых социальных гипнозов. Они заняты выживанием повседневным, производством, семьёй, их не интересует нравственность (ну, такое концентрированное выражение нравственности, как политика), дух времени их не интересует. Они живут в своём таком довольно циничном, довольно весёлом традиционном русском мире. Ведь русские пословицы тоже очень циничны всегда, да? И вот это большинство – оно не заражено шовинизмом ни в какой степени. Как не заражено оно и либерализмом. Они совершенно не имеют ни убеждений, ни принципов. Всё вместе – это как такая огромная прокладка с очень маленькими крылышками. Русское общество – это толстая, тяжёлая, большая, прекрасная какая-то субстанция, по бокам у которой расположены вот эти два маленьких "крыла" – левое и правое.

"Ребята, я вам в лицо хочу сказать: вы – идиоты"

- А как же 85 процентов, которые радостно поддерживают власть?

– Это 85 процентов инертных граждан, которые не хотели бы перемен завтра. И, может быть, не хотели бы их вообще. Ну зачем им перемены? Есть же стандартный мем – "полки ломятся". Есть даже отдельные идиоты, которые говорят: "Никогда ещё Россия не жила так хорошо, так сытно и так свободно!" Простите меня, но это действительно идиоты. Ребята, я вам в лицо хочу это сказать: вы – идиоты. Ну, вот у них такое представление о сытости и свободе. О хорошем и плохом. Но это вовсе не значит, что 85 процентов одобряют происходящее.

- Но у нас параллельно растут два "столбика": курс доллара и поддержка президента.

– Я не знаю, может быть, тем, кто поддерживает президента, платят в долларах? Тогда этот параллельный рост можно как-то объяснить. Но если говорить серьёзно, то, конечно, они не растут. У нас поддержка президента может достигнуть 100 процентов, может – ста двадцати. Это не изменит ситуацию.

"Российское общество всегда было и будет похоже на огромное цветущее болото. Кому не нравится – есть сьерра, пампасы…"

- У людей в головах просто оруэлловское "двоемыслие": им говорят, что мир – это хорошо, но тут же рассказывают, как хорошо воевать. И так далее. Что с этим делать?

– Слушайте, а зачем с этим что-то делать? Это может стать источником анекдотов. Прекрасных анекдотов, сейчас в России опять появился анекдот. Это может стать источником неплохой литературы. Двоемыслие – это же лучше, чем единомыслие.

- Но всё-таки в той "прокладке", о которой вы говорили, есть какой-то "слой" людей, которые хотят понять, что на самом деле происходит.

– Не беспокойтесь, эти люди всё прекрасно понимают. Российское общество всегда было и будет похоже на огромное цветущее болото. Но болото – это ландшафт не хуже многих. Есть горы, есть пески, есть пустыни. И я совсем не думаю, что мне лучше было бы жить в пустыне. Мне нравится, может быть, жить в этом болоте, в котором всё всегда сохраняется. Которое обладает невероятно богатой флорой, очень причудливой фауной. Концентрирует в себе всё. Вы знаете, что в болоте труп может сохраняться неразложившимся веками. Так оно у нас и происходит. Проточной воды, конечно, нет. Но бабочки летают интересные. Если мы осушим это болото, то неизвестно, будет ли лучше.

- Вы сами назвали идиотами людей, которые считают, что Россия никогда не жила так хорошо. Значит, что-то с этим болотом неправильное происходит?

– Нет, я думаю, что с ним всё происходит правильно. Потому что эта среда воспроизводится, значит, надо признать её оптимальной. Вы ничего с этим болотом не сделаете. Вы можете сделать его комфортным для передвижения, проложить какие-то гати, сделать его карту. Можно, наверное, как-то взаимодействовать с флорой и фауной. На нём что-то очень хорошо растёт. В конце концов, в нём залегает прекрасный торф. Это наша литература: вот такой торф для всего мира. Замечательное топливо, которым потом весь мир отапливает свои помещения. Газ какой-то болотный. Наверное, надо просто понять: да, это такая среда. Кому не нравится это болото, а оно многим не нравится, ну, пожалуйста – есть сьерра, есть пампасы…

- Что-то подобное уже говорил Дмитрий Медведев, когда был президентом: кому не нравится – валите.

– Нет, это не значит "кому не нравится – валите". Это просто значит: если вы здесь живёте, то, наверное, резонно выработать какие-то практики взаимодействия с этим рельефом. Не надо требовать от болота, чтобы в нём были горы. Или чтобы в нём росли какие-то сухолюбивые растения. Здесь растут влаголюбивые растения.

- Но если мы живём в этом болоте, то, наверное, хотим, чтобы торф в нём был…

– Да.

- ...чтобы росли кувшинки, или что там бывает на болоте…

– Кувшинки, да!

- ...чтобы труп, наконец, сохранялся вечно – как полагается.

– Да.

- А в нашем "болоте" уже и как-то и торф пожиже, и кувшинки усохли…

– Нет! Всё происходит: возобновляется русский исторический цикл. Он ходит по кругу всегда. Может быть, кому-то, как мне, например, хочется разрыва этой бесконечности, хочется чего-то другого. Но ведь понимаете, я не уверен, что с Россией в её нынешних географических границах возможны какие-то перемены: при таком характере территории, при таком её размере, разноприродности, возможен только такой характер власти. Но у этого "болота" есть огромные преимущества. Оно предсказуемо, оно стабильно, оно экзотично. Более экзотической страны, чем Россия, нет на карте. Другое дело, что это болото в известный момент может скопить в себе критическое количество метана. И просто рвануть. Может случиться торфяной пожар. Вы знаете, как горели болота во время жары. Сейчас такая, условно, политическая жара. Действительно, это возможно.

- А кто его начнёт – этот пожар?

– А от чего начинаются пожары? Климат плюс метан. Сейчас метана в России страшное количество. Сейчас действительно очень взрывчатая страна. Взрывоопасная. Людям нечего делать. По большому счёту, лишние здесь все. Кроме тех, кто обслуживает трубу. Ни учёным, ни литераторам, ни кинематографистам тут не комфортно. Отъехало огромное количество талантливых и перспективных людей. Расплодилось огромное количество людей, которые профессионально зарабатывают разжиганием ненависти. Ну, естественно, в этих условиях взрывчатость повышается. Мы можем вполне доиграться до того, что России просто не будет. Россия может влезть в войну, может начать войну, может сделать вид, что она начала войну, может устроить провокацию…

- Разве Россия уже не влезла в войну?

– Официально Россия в войну не влезла. Но в Европе может начаться третья мировая война. Очень похожая по сценарию на войну 100-летней давности. Пока 100-летний цикл соблюдается безупречно, 14-й год есть 14-й год. Хотя я не верю в это. Мне кажется, что, во-первых, сработает инстинкт самосохранения народа, во-вторых, уровень "торфа" действительно пожиже. Пассионарность в нём не та.

- Это по каким признакам видно?

– Нам же дан в ощущение очень наглядный масштаб происходящего! Вот у нас был тунгусский метеорит, обозначивший русскую национальную катастрофу. И был челябинский: примерно в 100 тысяч раз жиже. Реформы, революция, социальные сдвиги будут ровно того же масштаба. Некоторые их просто не заметят.

"В России не надо быть пророком, чтобы предсказывать. Достаточно быть историком"

- Вы сказали – болото предсказуемое. Кто мог год назад предсказать, что Россия будет воевать с Украиной?

– Я! Моё предсказание об этом растиражировано на "Эхе Москвы": режиму необходима экспансия, точкой экспансии будет Крым. Это было высказано год назад. И я могу вам даже в доказательство привести свой роман "ЖД" 2005 года, где всё это написано.

- Да, это правда.

– Весь характер этой войны... То, что война просматривается на всех путях, предсказал и Сергей Переслегин тоже – немножко человек с довольно экзотическими теориями, но умный.

- Оруэлл написал о том, что мы видим сейчас, больше 60 лет назад. Откуда он это знал?

– Никаких абсолютно особых способностей от Оруэлла не требовалось! Я совершенно согласен с Набоковым, который назвал Оруэлла средним писателем. В любом случае, у того же Набокова в Bend Sinister предсказано было больше и точнее. Всё поведение интеллигенции: вспомните, как там интеллигенция по-новому интерпретирует "Гамлета", что главный герой – это Фортинбрас. Военный, военная косточка, благородный! Да, много, конечно, этой "стрелковщины" и "вокругстрелковщины" появляется.

- Пусть не Оруэлл. Но вы откуда знали всё, что предсказывали?

– Да я ничего особого не знал. Я просто наблюдал за вектором, видел циклическое развитие России. В России не надо быть пророком, чтобы предсказывать. В России достаточно быть историком. Там более или менее с 1855 года понятно. Со средой тогдашней. Надо только ещё всегда замечать, что в нечётные века всё происходит мягче, чем в чётные. Видимо, люди не успевают остыть, слишком свежа память об ужасах прошлого века, поэтому всё происходит так – мягонько.

"Я и с Путиным в одной лодке, и он эту лодку сейчас очень сильно раскачивает"

- Может быть, вы предскажете, что будет и дальше?

– Я не очень люблю делать прогнозы, но могу вам сказать с достаточной долей вероятности: будет искусственное доведение ситуации до точки кипения, точка невозврата всё-таки при этом достигнута не будет, у народа инстинкт самосохранения всё-таки очень силён. А потом – массовое разочарование и постепенное начало "оттепели".

- Уже при Путине?

– А какая разница? Культ личности в истории России совершенно напрасен, личность не решает ничего. Путин был демократом при Собчаке, умеренным либералом – при Ельцине и в первые годы правления, символом надежд самой худшей, самой агрессивной, самой невежественной части общества – сегодня. А завтра… Он же, да и любой в России, понимаете, в огромной степени – заложник. Заложник обстоятельств. Посмотрите на Ленина: какой борец за свободу печати в пятом году – какой враг свободы печати в семнадцатом. Это же всё зависит от того, в каком положении человек находится. Тот же Пётр 1709 года – это совсем не то, что Пётр 1720-го. Один Пётр – это Пётр революции, а другой – уже заморозка, который сам вынужден будет истреблять собственный олигархат. Человек меняется, потому что историческая фаза меняется – и человек начинает ей соответствовать.

- Вы сейчас не привели ни одного примера изменения человека к лучшему.

– К лучшему? Вот вам Ельцин – пожалуйста. Авторитарнейший обкомовец – и отчаянный либерал в 90-е. Страна изменилась – и пассионарий вместе со страной изменился. Хрущёв: яростный сталинист, руки по локоть в крови – и творец Перестройки. Не потому, что он её придумал, эту "оттепель", нет. Просто это был единственный способ удержаться у власти – и он на это пошёл. Вы думаете, что, Хрущёв от хорошей жизни разругался со своим окружением и поставил временно на интеллигенцию? И напечатал "Один день Ивана Денисовича", и разоблачил Молотова-Малинкова-Кагановича – это что, от хорошей жизни? Ничего подобного! Люди с инстинктом власти меняются и к лучшему, и к худшему. И нам совершенно не важно, при Путине у нас будет "оттепель" или без Путина. Хотя мне кажется, что честные, цивилизованные выборы и замена первого лица сильно просто оздоровили бы обстановку в обществе, дышать бы стало легче. Но я совершенно не настаиваю на том, чтобы любой ценой смещать первое лицо. Не в первом лице проблема! Не в пирамиде! Проблема – в основании этой пирамиды. Вот тут надо думать.

- Да, в конце концов, не Хрущёв лично травил Пастернака, вы пишете, что он этой травли не требовал.

– Нет, не требовал.

- И Путин не требовал травли Макаревича.

– Хрущёв вообще не читал Пастернака. В отличие, кстати, от Сталина. Это же замечательные слова Пастернака: раньше нами правил безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья. Пастернаку, конечно, потеря в масштабе была очень обидна… Объективно говоря, это инициатива менеджмента среднего звена, которую (инициативу), конечно, наверху охотно одобряют.

- Вы понимаете, зачем Макаревич написал Путину открытое письмо – "прекратите травлю"?

– Не понимаю. Я могу понять теоретически его чувства. Но мне бы с собой разобраться, что мне думать о мотивировках Макаревича.

- Но вы с ним, как вы уже сказали, – "в одной лодке"…

– Я со всеми в одной лодке! Я и с вами в одной лодке. Вы не поверите, но я и с Путиным в одной лодке. И эту лодку он сейчас очень сильно раскачивает. Её может накренить.

- Нет-нет, я говорю про ту лодку, в которую посадили "13 друзей хунты"…

– А потом ещё семнадцать! А через полгода выйдет фильм "Ещё 666 друзей хунты". Они не могут остановиться. Но если вы пытаетесь объявить меня изгоем, то это не так. И Макаревич не изгой. Если бы мы были изгоями, мы бы до утра не дожили. К нам бы подошёл человек на улице и сказал: "Ах ты, свинья! Россию предал!" И всё, я бы до утра не дожил. Если бы Россия верила кремлёвским пропагандистам, то ни Макаревич, ни Арбенина, ни Шендерович, ни я не дожили бы до утра.

"Я на одно надеюсь очень искренне: что значительная часть нынешней оппозиции во власть не попадёт"

- Вы хорошо ставите диагноз, но не говорите, что со всем этим делать.

– Я совершенно отчётливо говорю, что делать: дайте людям в руки дело, дайте им среду, в которой они начнут работать, дайте им возможность работы. Мы столько слышали о Сколкове, об инновационных проектах, где всё это? Где мощный научный центр, куда приедут работать учёные со всего мира? А где культурный центр, гуманитарный – хоть один? Где у нас проекты масштаба новосибирского академгородка, дубнинского наукограда, наукограда Протвино?..

- В Протвино, в Сколково, в Дубне.

– Вот я и хочу знать, в каком положении всё это. У меня сейчас выходят талантливейшие выпускники. Гениальные ребята, действительно – гениальные. Сейчас такой человеческий материал, какого не было никогда. Это мои любимые собеседники. И куда они пойдут?

- Так мало их – таких.

– Их миллионы! Страна абсолютно готова к интеллектуальному взрыву, и мы увидим его через очень обозримое время – уже сейчас. Количество абсурда увеличилось так, что он под своей тяжестью очень скоро рухнет.

- О том, что абсурд зашкаливает, мы говорили и год назад, однако…

– Нет, год назад я предсказывал точно, что 2014-й будет пиком кризиса. Дальше – не знаю, по какому сценарию это пройдёт, меня совершенно не интересует сценарий. Я хочу, чтобы Владимир Путин жил долго и счастливо. Я хочу, чтобы от его личного здоровья и от его личной биографии ничего в России не зависело. Пусть он пишет прекрасные мемуары где-нибудь в Германии, может быть – в России, господи, в Барвихе! Я совершенно человек не кровожадный, но власть в России сменится. И мы в ужасе будем говорить: "Да ну, нам лгали. Нам всё лгали".

- На кого, по-вашему, должна смениться власть?

– Я на одно только надеюсь очень искренне: что значительная часть нынешней оппозиции во власть не попадёт. Потому что в оппозиции есть и мстительные люди, и опасные люди, и люди, националистически ориентированные. Я вообще готов, чтобы это были какие-то совершенно новые люди, соткавшиеся из новых обстоятельств. Послушайте, кто знал вообще Чернышевского в 1851 году? Никто. А в 63-м это был самый популярный писатель России. Ну вот давайте подождём. Это быстро всё произойдёт. "Оглянуться не успела, а зима катит в глаза".

 Отправлено: 13.10.14 17:21. Заголовок: Завтра - 200 лет со ..

Завтра - 200 лет со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова. Как-то его юбилеи выпадают на не лучшие годы в истории России... Сто лет со дня рождения - Первая мировая война, сто лет со дня смерти - Великая отечесвенная. Да и сейчас не лучше.

Двести лет одиночества

Историк Лев Лурье — о несвоевременности и современности Лермонтова

Двухсотлетие Лермонтова, которое отмечается на этой неделе, оставляет в растерянности. Множество мероприятий и их торжественность совершенно заслоняют само лермонтовское наследие, которое, как ни крути, к нынешнему курсу на казенный патриотизм и к пренебрежению к любому инакомыслию — не пришьешь. Лермонтов, как это было и при жизни, опять оказывается против течения. Современники его за это не любили. Советской власти, которой удалось обстругать поэта до дежурного разоблачителя царизма, его "странная любовь" к России казалась крайне подозрительной. Это подозрение и сегодня никуда не делось. И все-таки одно не подвергается сомнению — гений! Как поэту 200 лет удается оставаться в оппозиции, выяснял "Огонек"

Лев Лурье, историк

Николай I (а он наряду со Сталиным был самым начитанным в русской литературе нашим правителем) писал: "Я дочитал "Героя" до конца и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. <...> По моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность ее автора".

Государь был прав, Лермонтов — натуральная пятая колонна, самый антипатриотичный из русских поэтов, называвший свою родину "немытой". Его не трогают "ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, ни темной старины заветные преданья".

Он со свирепым восторгом прорицает:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь...

Классовой ненавистью пропитана "Смерть поэта":

Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!..

<...>

И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Боевой офицер, не кланявшийся пулям горцев, Лермонтов воспринимал и кавказскую войну без патриотического пафоса. Недаром в Грозном стоит памятник Лермонтову, а Джохар Дудаев любил декламировать "Измаил-Бея".

Горят аулы; нет у них защиты.
Врагом сыны отечества разбиты.

<...>

Как хищный зверь, в смиренную обитель
Врывается штыками победитель;
Он убивает старцев и детей,
Невинных дев и юных матерей
Ласкает он кровавою рукою.

Впрочем, такова жизнь:

Бесплодного Кавказа племена
Питаются разбоем и обманом,
И в знойный день, и под ночным туманом
Отважность их для русского страшна...

Рассказ о Лермонтове получается политический, с послевкусием.

Как писал Юрий Тынянов: "Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения. Было в двадцатых годах винное брожение — Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением. А там — с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары".

Время, доставшееся Лермонтову,— грустное.

Предыдущее, перед Михаилом Юрьевичем поколение — гвардейские офицеры, острословы, эрудиты, дуэлянты,— определяли интеллектуальный ландшафт России со времен Екатерины II. Военными были Чаадаев, Вяземский, Боратынский, Рылеев, Батюшков, Денис Давыдов. В гвардейской среде вырос Пушкин. Золотой век выпал тем, чья молодость пришлась на царствование Александра I. "Властитель слабый и лукавый" не навязывал свои вкусы и идеологию просвещенному меньшинству и сквозь пальцы смотрел на "секретнейшие союзы по четвергам", где тогдашние умники обсуждали возможности либеральных преобразований, а "меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал".

Со времени последнего, неудавшегося дворцового переворота, получившего название "восстание декабристов", гвардию и вообще большой свет оттеснили на периферию культурной жизни. Николай I поунял освободителей Европы от Наполеона. Он помнил: и дед, Петр III, и отец, Павел I, были убиты "русскими янычарами". А в роковые дни междуцарствия генералитет, включая петербургского генерал-губернатора Михаила Андреевича Милорадовича, командующего гвардейским корпусом Александра Воинова, командующего гвардейской пехотой Карла Бистрома, пытался вести собственную политическую игру. Умников окоротили, кто ушел в отставку, кого перевели в провинцию.

Вольница последнего десятилетия Александрова царствования закончилась.

Лермонтов — последний в ряду гвардейцев-писателей.

Между поколениями

Гвардейцы постепенно оттеснялись на периферию общественной жизни, из Чацких становились Скалозубами, в лучшем случае — Вронскими. "Да, были люди в наше время,/ Могучее, лихое племя: Богатыри — не вы".

Литераторы всегда ходят стайками, в русской литературной среде сильно гуртовое начало. И только Лермонтов — один-одинешенек. Его светские приятели по "Кружку шестнадцати" не прославились ни на литературном, ни на военном поприще. Отметить стоит разве что князя Ивана Гагарина, ставшего иезуитом и напечатавшего в Париже брошюру "Россия, станет ли она католической?", после чего въезд на родину был закрыт для него навсегда.

Одиночество Лермонтова объясняется даже не отсутствием литераторов-сверстников. Гоголь родился в 1809-м, Белинский — в 1811-м, Герцен и Гончаров — в 1812-м, Огарев — в 1813-м, Лермонтов — в 1814-м.

Потом — перерыв и появление блестящей генерации "людей сороковых годов": Алексей Константинович Толстой — 1817-й, Тургенев — 1818-й, Фет — 1820-й, Некрасов, Достоевский, Майков — 1821-й, Островский — 1823-й, Лев Толстой — 1828-й.

Лермонтов не был знаком ни с Пушкиным, ни с Гоголем. Люди этого круга считали Лермонтова поверхностным кривлякой. Петр Вяземский: "Дух независимости, претензия на независимость, на оригинальность, и конец всего, что все делает навыворот". Евгений Боратынский: "Человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился".

С Николая Гоголя (он на пять лет старше Лермонтова) русская литература перестает быть делом выпускников Пажеского корпуса и Николаевского кавалерийского училища. Сверстники Михаила Юрьевича — Белинский, Герцен, Гончаров, следующая генерация — Тургенев, Достоевский, Некрасов, Чернышевский, Островский — с военной средой связаны не были.

Эта группа писателей видела в Лермонтове талантливого чужого. Его невозможно представить себе в компании Станкевича, Герцена, Огарева, Бакунина, спорящим о Гегеле. Он принадлежал к социальному кругу, глубоко чуждому своим сверстникам,— писателям "натуральной школы".

"О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения",— писал Александр Герцен. Встреча Лермонтова с почитавшим его Белинским привела скорее к взаимному отчуждению. "Сомневаться в том, что Лермонтов умен,— говорил Белинский,— было бы довольно странно, но я ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова. Он, кажется, нарочно щеголяет светскою пустотою". Как писал Иван Тургенев: "Внутренне Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба".

И правда, поэт чувствовал себя абсолютным одиночкой:

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,—
Такая пустая и глупая шутка!

Все тот же Герцен: "Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шел, гордо неся голову, навстречу палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что".

Продолжение не следует

Пессимизм Лермонтова по отношению к современной ему России — уникален. У славянофилов, да и у большинства западников, оставалась вера или в артель единомышленников, или в русского крестьянина, естественного человека, не растерявшего вековечные нравственные ценности. Для Лермонтова "дрожащие огни печальных деревень" с их "топаньем и свистом под говор пьяных мужиков" — милая часть родного пейзажа, не более.

Умные гвардейцы времен Лермонтова — "лишние люди", как и его герой Григорий Александрович Печорин. Сборник новелл совершенно не укладывался в представление начальства об офицере и патриоте.

Лермонтову досталась тяжелая судьба в отвратительное время:

Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить,
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.

При жизни отдельным изданием вышел только "Герой нашего времени" и один сборник его стихов, подавляющее большинство опусов опубликуют посмертно. Первое собрание сочинений вышло через 19 лет после смерти, в 1860 году. Он умер в неполные 27. Россию ожидало "мрачное семилетие" последних лет царствования Николая I.

Год рождения в нашей стране для писателя — важнейший биографический фактор. Те, кто встречает в юности поворот от короткого относительного либерализма к долгой реакции — в особенно тяжелом положении. В год восстания декабристов Лермонтову было 11 лет, как Даниилу Хармсу в 1917-м. Обрести покой и славу, когда привычная с детства атмосфера решительно меняется, почти невозможно. Первые книги Владимира Сорокина, Сергея Гандлевского, Саши Соколова, Виктора Кривулина, Елены Шварц вышли на родине, когда авторам было уже за 40. Во времена их молодости царила сусловская цензура. Что говорить об Андрее Платонове, Варламе Шаламове, Леониде Добычине, Михаиле Булгакове?

Сверстники Лермонтова или те, кто ему наследовал, еще 15 лет после его смерти будут жить в худшую для русских писателей пору (только 1930-1940-е и 1970-е могут с ней сравниться). Эмигрируют Огарев и Герцен; Гончаров укроется на фрегате "Паллада"; сошлют Тургенева, Салтыкова; поденщиной будет кормиться Некрасов, Достоевский пойдет на каторгу; Гоголь сожжет вторую часть "Мертвых душ" и сойдет с ума...

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.

Так же о своем поколении и у Николая Некрасова:

Но иногда пройти сторонкой
В вопросе грозном и живом,
Но понижать мой голос звонкий
Перед влиятельным лицом —

Увы! вошло в мою натуру!
Не от рожденья я таков,
Но я прошел через цензуру
Незабываемых годов.

К счастью, долгие морозы и в России неизбежно сменяются бурными оттепелями. В 1855 году Николай I умрет. Младшие современники Лермонтова создадут и издадут великую русскую прозу. "Бедные люди" обернутся "Идиотом" и "Преступлением и наказанием", "Обыкновенная история" — "Обломовым", "Севастопольские рассказы" — "Войной и миром".

И только для Лермонтова — продолжения не будет.

Лермонтов-мем

Самые популярные строки поэта, вошедшие в массовое сознание

Несмотря на очень низкий уровень знания литературы современными школьниками и фактически утраченную в стране культуру цитирования, наследие Лермонтова разошлось на фразочки, обросло интерпретациями и шуточными продолжениями. Лермонтов стал мемом и фактом массовой культуры, а значит, как бы ни дичало общество, весь он не умрет. "Огонек" составил рейтинг самых популярных цитат из произведений Михаила Лермонтова (учитывалось количество ссылок на "Яндексе"). Стоит ли удивляться, что первую строчку заняли гламурные "звезды", а патриотический "дядя" из "Бородино" — последнюю.

"И звезда с звездою говорит" — 17 млн

"Выхожу один я на дорогу" — 7 млн

"Люблю Россию я, но странною любовью" — 2 млн

"Не вынесла душа поэта" — 1 млн

"Страна рабов, страна господ" — 1 млн

"Богатыри — не вы!" — 928 тысяч

"Печально я гляжу на наше поколенье" — 912 тысяч

"Нет, я не Байрон, я другой!" — 936 тысяч

"И скучно, и грустно, и некому руку подать" — 817 тысяч

"Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."-- 619 тысяч

 Отправлено: 26.10.14 02:25. Заголовок: Замечательное эссе Н..

Замечательное эссе Нины Яковлевны Дьяконовой (Алла, спасибо за наводку!) :

Ф р и д е

Судьба подарила мне одиннадцать лет дружбы с Фридой. Часто говорят, что отношения, даже самые теплые, все время меняются, приобретают новые оттенки. Мое к ней не менялось, всегда оставалось полным любви и удивления.

В первый же раз, когда я увидела ее в 1951 году в доме ботаников Н. Ф. И М. Э. Кирпичниковых, родственников друга Фриды Е. Г. Эткинда, я поняла, что передо мной нечто особенное: маленькое, прелестное, с дивным сиянием глаз и улыбки. Она говорила мало, очень внимательно слушала. Почему-то я запомнила, что когда речь зашла о новом французском фильме ("Скандал в Клошмерле"), она тихо сказала, очень точно воспроизводя интонацию одного из персонажей - священника, который пытается урезонить не в меру ретивую и злобную старую деву: "Церковь нуждается в таких избранных душах. Но мы не можем вести всю нашу молодежь по этому пути".

Через год, зимой 1952 года, я в Москве сломала ногу, и она, хотя виделись мы только один раз, пришла меня проведать вместе с дочкой Сашей. К сожалению, на другой день она надолго уезжала, чтобы работать над очередной книгой. Вместо нее меня часто навещал ее муж, Александр Борисович Раскин. Разговоры наши были длинными, искренними и после моего отъезда в Ленинград перешли в переписку, частую и живую, продолжавшуюся около двух лет. Прекратил ее Александр Борисович, потому что старинная его знакомая, мать его друга, сказала ему, что переписка эта огорчает Фриду.

Я не чувствовала никакой вины перед Фридой, так как отношения мои с Александром Борисовичем (и письма наши) были только дружескими, с минимальной дозой кокетства с моей стороны и галантности с его. Ни с той, ни с другой стороны не было и тени влюбленности. В 1954 году мы с Фридой встретились у общих московских друзей Левиных, и на другой день, когда я уезжала, Фрида принесла мне письма для передачи в Питере. Я опаздывала, очень нервничала, мой чемодан ни за что не хотел закрываться, и Фрида решила эту проблему радикально: села на строптивый чемодан, он захлопнулся, мы кинулись, вместе держа его, вниз по лестнице, она остановила такси, вовремя доставила меня на вокзал и заплатила десять рублей, которых у меня не было.

После этого, вполне естественно, я послала ей благодарственное письмо - с оговоркой, что если она не хочет, она вольна не отвечать. Но Фрида ответила прелестным, веселым письмецом, а я ей, а она мне. И тут она приехала в Ленинград и пришла ко мне.

Мы были одни. И наконец я спросила: "Это правда, что вам неприятна была моя переписка с Шурой?" Она ответила: "Да, правда". Тогда я стала говорить о том, каковы были наши с Шурой отношения, она поняла, что я говорю правду, и сразу мне поверила. И разговор наш стал откровенным, теплым, сердечным и продолжался в письмах до ее смерти.

Никогда не забуду, как искала ее глазами на перроне Ленинградского вокзала. Она всегда приходила встречать меня. Мы захлебывались словами и рассказами и несколько раз уезжали в метро в противоположном направлении, не замечая, куда едем. Так же неизменны были и проводы. Однажды она поехала со мной даже тогда, когда у нее собрались близкие друзья послушать песни Алика Городницкого. Мы сидели до последней минуты, и я хотела незаметно выскользнуть, но Фрида воспрепятствовала: она не могла допустить, чтобы я грустно уезжала одна!

За исключением перерывов, возникавших в период наших редких встреч в Москве или Ленинграде, или на даче, у нее или у меня, или во время ее переездов в другие города в поисках места, где она могла спокойно работать, мы писали друг другу часто: за неделю успевали отправить письмо и получить ответ.

Не буду говорить о своих, но в ее письмах вмещалась вся ее бурная, жертвенная жизнь, нескончаемые попытки помочь, вызволить из беды, добиться справедливости, опубликовать протест, призвать к порядку через газеты или местное начальство. Она писала мне о своих выступлениях в Союзе писателей, о беседах с "очень важными лицами", присылала черновики статей. Особенно мне запомнились ее статьи "Костер без пламени" - об отмирающей пионерской организации - и "Плохой студент" - о затравленном студенте, покончившем с собой. После этой статьи в газету полетели письма от гонимых студентов, одно из них - от будущего правозащитника и талантливого писателя Андрея Амальрика. Фриде удалось восстановить его на истфаке МГУ.

Можно сказать, что каждая из нас на свой лад - она, разумеется, больше, чем я - жили очень напряженной жизнью, и вся ее жизнь была открыта мне, а моя - ей. Она обсуждала со мной все свои книги, присылала из них начало, середину, конец; с меня "списала" одну из своих второстепенных героинь и говорила, что ей помогают мои записи: длинные списки словечек, выражений, обрывков разговоров, описаний, которые я ей посылала.

А я обязана Фриде своей докторской диссертацией. Как-то я говорю ей: "Игорь требует, чтобы я написала докторскую. А я не хочу - где мне!" Она спрашивает: "А все, кто защищает, намного тебя умнее?" - "Да нет, есть и дураки". - "Так вот. Имей в виду, я тщеславна. Я хочу говорить, небрежно, конечно: "Моя подруга, доктор филологических наук...". Так что уж изволь, защищай".

Ее главный принцип был - ничего не таить. Если я, по ее мнению, поступала неправильно (о чем сама ей рассказывала), она говорила, что я не права, что это дурно или что я в таком-то случае не поняла ее и этим обидела. И я горько раскаивалась и знала, что ее суждение окончательно.

Фрида не раз жила у меня на даче в Ушково, к сожалению, всегда недолго. У меня в комнате сохранился ее подарок - занавески из толстого, грубого полотна с яркими "заплатами". Я приезжала раза три на разные ее дачи - дольше всего в Тарусу, в 1964 году, где мы часами бродили вместе среди невыносимой красоты. Ходили на лыжах, радуясь движению, солнцу, снегу и друг другу.

Наши последние встречи происходили в больнице накануне ее операции, когда она с жаром говорила о своем лучшем, так и недописанном романе "Учитель". Помню, она сказала: "Врачи, сестрицы, больные - все приходят беседовать со мной. Не могу же я им говорить, что я хочу работать, ра-бо-тать!"

В ту весну я была отчаянно занята и очень нездорова. Я приезжала в марте и апреле, а затем уже в конце июля, за несколько дней до ее смерти, когда она почти не могла говорить и только сунула мне свои исколотые инъекциями руки, и я с отчаянием их целовала.

Все мы знаем страшные истории самосожжений, как правило, публичных. Вся жизнь Фриды была медленным самосожжением. Непрерывно и неустанно она выручала, вытаскивала из беды отчаявшихся людей. Особенно после того, как стала депутатом.

Еще за десять лет до смерти, когда ей было едва сорок, она довела себя до такого состояния, что врач сказал ей: "Вы - как надорвавшаяся лошадь". А Фрида тоненько ответила: "Не лошадь, а пони" - имея в виду свои малые габариты.

Кроме бесчисленных акций спасения, хлопот, обращений к официальным лицам, она спасала и своими статьями - в газетах, журналах - и своими публичными выступлениями. На одном из "проработочных" заседаний в Союзе писателей, когда кого-то ругали за очернительство, изображение одних лишь мрачных сторон действительности, она сказала: "Когда где-нибудь загорается дом, надо кричать "пожар", а не перечислять: в таком-то месте пожара нет, в этом доме все спокойно, на таких-то улицах ничего не воспламенилось, - надо бить в набат и кричать о пожаре".

В письмах своих она часто давала спасительные советы, полные мудрости и доброты, - и тут же добавляла: "Если тебе хочется рассердиться на мои наставления, ты только вообрази мой курносый нос, мои 150 сантиметров роста и походку уточкой - и ты не рассердишься".

Вот это, наверно, и было одним из ее главных качеств - величие души без всякого внешнего величия облика и поведения.

Другим была ее стойкая вера в лучшее, что есть в каждом человеке. Помню, она рассказывала, что в студенческие годы назначила свидание на улице. Пришла вовремя, но его не было. Она ждала - час, полтора и не уходила, твердо веря, что он придет, не может не прийти. И к концу второго часа он прибежал, почти падая на ходу; выяснилось, что его случайно заперли в квартире. Несмотря на, казалось бы, полную безнадежность, он кинулся к назначенному месту, зная, что она верит и ждет.

Сила ее веры, однако, не лишала ее ясности суждения. Ко времени нашего знакомства у нее не было иллюзий относительно советской власти. Почти со стоном она говорила: "Не-на-вижу! Не-на-вижу!" И боролась как могла - и больше, чем могла.

Все помнят, как доблестно она себя вела на процессе Бродского весной 1964 года. Когда какой-то доброхот обратил внимание суда на то, что она записывает весь ход заседания, и судья сказала: "Отнять у нее записи", - Фрида выпрямилась во весь свой 150-сантиметровый рост и тихо ответила: "Попробуйте".

А сразу после заседания она пришла в наш дом и - стояла и плакала на лестнице, не в силах подняться на наш этаж и позвонить. А потом продрогшая, заплаканная, закутанная поверх одежды в одеяло, она сидела в нашем огромном, низком кресле, и я растирала ее заледенелые ноги. Для нее было вполне естественно, что я сижу на полу у ее кресла, оттираю и поливаю слезами ее ноги - она знала, что и сама бы так сделала, будь я на ее месте.

Ее запись суда ходила из рук в руки у нас и попала за границу. Осенью 1964 года Хрущев вернулся из своей заграничной поездки очень злой, так как его всюду спрашивали о Бродском.

Выяснив, что запись была сделана Ф. А. Вигдоровой, он приказал исключить ее из Союза писателей. Уже стали вызывать разных людей, чтобы они выступили против нее ("Очень важно, чтоб выступали порядочные люди"), но тут Хрущев пал. Фридин муж сказал: "Знаешь, если каждый раз, когда тебя начнут исключать из Союза, будет меняться правительство, страну начнет лихорадить!"

До последней минуты она думала не о себе, а о других. Еле слышно, слабыми бледными губами она спрашивала: "Ну как там наш рыжий мальчик?" Рыжий мальчик был, конечно, Бродский - свои хлопоты о нем после его высылки она продолжала, пока не слегла. В последнем письме, уже продиктованном, она писала, как героически ухаживают за нею ее дочки, и кончила так: "Но Боже мой! Что я сделала с их летом!" А мне оставила запечатанный конверт с надписью: "Нине и Игорю на будущий год". В конверте было письмо от одной из почитательниц Фриды с приглашением приехать к ней на все лето на Черное море. Она знала, что умирает, и заботилась о нашем будущем лете!

О других, не о себе, она думала и в тех редчайших случаях, когда сердилась. Однажды она жаловалась мне, что с нею очень нехорошо говорила наша общая приятельница. Я ответила, что она, конечно, сказала обидно, но ею двигала ревность: "она, с большими способностями, не достигла ничего, а ты получила общее признание". Фрида сказала: "Ты не замечаешь, что ты уже полчаса (!) объясняешь, что она была права, а я нет? Если бы тебя обидели, я ненавидела бы того, кто это сделал, а не защищала бы его!"

А в другой раз, в ответ на мою очередную бестолковость, она спросила невыразимо грустным голосом: "А почему ты так плохо соображаешь?" Моя глупость была нашим общем горем...

Фриды нет и не будет, но все, кто слышал, видел, читал ее, стал хотя бы немного, чуть-чуть, капельку добрее, чем был.

 Отправлено: 18.11.14 18:28. Заголовок: Очень интересное эсс..

Очень интересное эссе Дмитрия Быкова:

УКРАИНА БЕЗ ГОГОЛЯ

К великому сожалению, Украина Гоголя кончилась. Насчет России не знаю — «Мертвые души» не закончены автором, а потому его пророчество о российской судьбе осталось недоговоренным. Но с Украиной, кажется, все.

Отдельные патриоты в избыточном рвении утверждали, что Украина вообще фальшивое государство, что создана она Лениным и Сталиным, скроена из кусков и вообще единой никогда не была, а потому и сам Бог велел растащить ее на Новороссию и условную Галичину, которую не жалко бросить Польше. Подобные мысли высказывал и главный российский геополитик. Проблема в том, что все эти люди, включая главного геополитика, понятия не имеют о том, чем вообще создаются нации. Они искренне верят, что нацию, как территорию, можно сшить из кусков, купить на американские или русские деньги, обозначить границами на карте — тогда как нация есть продукт интеллектуальный, результат духовного, культурного, религиозного усилия. Нация не кроится политиками, а выдумывается писателями, олицетворяется артистами, оформляется художниками; Украину создали не Ленин и Сталин, не Бандера и Мазепа, а Николай Васильевич Гоголь. Национальная литература — это то, что страна и ее народ хочет знать о себе, то, что ему приятно (не обязательно лестно). Для примера: Германию сформировали Шиллер и Гете (впоследствии этот образ наиболее заметно корректировали Вагнер и Ницше, и он мог вообще погибнуть после фашизма и его разгрома, но, на счастье Германии, у нее был Томас Манн, который в «Фаустусе» все силы бросил на то, чтобы отделить фашистское от немецкого, вернулся к роковой фаустовской развилке и показал, что можно пойти в другую сторону; все это тема для долгого отдельного разговора). Англию написали — в начале модернистской эпохи, когда и формировались современные европейские нации, — Диккенс и плеяда его блестящих учеников: Киплинг, Стивенсон, Честертон, Уайльд (Уайльд тоже, хотя уж насколько он француз в Англии!), Шоу и Голсуорси. Россию пытался выдумать тот же Гоголь — и надломился под этим бременем; впоследствии его дело продолжили Толстой и Салтыков-Щедрин. Достоевский был все же занят другим — он выдумывал образ русской души, не столько экспортный, сколько лестный для внутреннего употребления, образ души истеричной, преступной, самоупоенной, одержимой маниями, необразованной, неблагородной — и притом страшно себя уважающей, потому что такая душа якобы ближе к Богу. С чего вдруг? С того, что за Христом упорней всех шла блудница, а на кресте ему посочувствовал разбойник? Но подавляющее большинство апостолов, кроме казначея, были все же приличными людьми.

Гоголь создал тот образ Украины, который сегодня заканчивается по трем причинам — потому что все три его основы сегодня подрублены. Во-первых, это именно Малороссия, то есть страна, соседствующая с Россией, кровно близкая к ней, признающая над собой власть русских царей и тесно связанная с русской культурой, не говоря уж про общую веру. Достаточно вспомнить «Ночь перед Рождеством»:

«— Встаньте, — прозвучал над ними повелительный и вместе приятный голос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.

— Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а на встанем! — кричали запорожцы.

Потемкин кусал себе губы, наконец подошел сам и повелительно шепнул одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.

Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе все и мог только принадлежать одной царствующей женщине.

— Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала, — говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев. — Хорошо ли вас здесь содержат? — продолжала она, подходя ближе.

— Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем не то, что у нас на Запорожье, — почему ж не жить как-нибудь?..

Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят совершенно не то, чему он их учил...

Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед:

— Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слушали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..»

Но о том, что Украина была исторической союзницей России на протяжении уж как минимум последних двухсот лет, сегодня предписано забыть: между двумя народами — или двумя частями единого народа, как полагают многие, — клин вбит надолго, если не навеки. И такое разделение предсказано многими, наиболее наглядно — Аксеновым: у имперской нации находится самый злобный, самый проклинаемый враг — ее часть, пожелавшая быть свободной. Украина могла бы стать Меккой для тех россиян, кто не считает себя имперцами, — но в нынешнем своем состоянии она вряд ли на это способна: озлобление там теперь такое, что ни один русский, будь он трижды сторонником свободной Украины, не будет там восприниматься как друг. При первом несогласии, при первой попытке критиковать украинские порядки он услышит в ответ: рабом был, рабом и остался. Украина в этом не виновата — или виновата не больше, чем Россия, — но никакого единства теперь не будет долго. И это тесно связано со второй причиной, по которой гоголевская матрица больше не работает: нация живет в новых обстоятельствах, она не хочет, чтобы ее поглощала Россия, но и не жаждет растворяться в Западе. Ей придется выдумывать себя заново. Гоголевская Украина была юго-западной, лучшей, плодороднейшей частью России — новая Украина вынуждена лавировать между новыми мифологиями, искать другую самоидентификацию, привыкать к вынужденно-буферной, фронтьерской, пограничной роли. Она была форпостом России в Европе, теперь захотела быть форпостом Европы на границах России — а это совсем другое дело. Ей придется актуализировать совсем другие свои черты — именно европейские, а с этим в нынешней Украине трудно, поскольку и традиция другая, и советский опыт так просто не забудется, и на латиницу не перейдешь. Конечно, пан Данило Бурульбаш, каким написал его Гоголь в «Страшной мести», вполне традиционный европейский рыцарь, и сама «Страшная месть» — легенда скорей немецкая, гоголевская, нежели украинская; но символом украинца стал все же не Данило Бурульбаш, а Тарас Бульба, который Европе противопоставлен решительно во всем. Страшно представить себе политкорректного Бульбу, который искренне покровительствует жиду Янкелю, оказывает гуманитарную помощь голодающей полячке, а Андрию говорит: ну, сынку... ничего, ничего... нет уз святее семейственных! Украине, которую Гоголь выдумал диковатой и пылкой, придется теперь рядится в европеянку, а образ щирой, бранчливой и прекрасной Оксаны постепенно заменяется в украинском сознании образом культурной, нервной, патриотичной, но космополитичной Леси Украинки. Впрочем, в украинках никогда не было той кротости, покорности, слепой преданности мужу, которую патриоты приписывают — и предписывают — идеальной русской женщине; скорее они похожи на казачек Шолохова, так что им проделать эту эволюцию будет легче всего.

Третья же особенность нового украинского мира, третье отличие его от гоголевской матрицы заключается в том, что этот новый мир — уже взрослый, тогда как гоголевский мир — в значительной степени детский, фольклорный, сказочный. Можно сколько угодно писать об отвратительном гоголевском характере, гоголевской злости, даже и гоголевском безумии — к этой теме мы еще вернемся, чтобы развенчать миф, — но судить о художнике надо прежде всего по его творениям, а творения Гоголя выдают именно тот характер, который он создал и описал: легкий. Разумеется, гоголевскому типу — вроде любимого протагониста Рудого (Рыжего) Панько или повествователя в «Миргороде» — свойственны припадки меланхолии, ипохондрии, даже и хандры — «Скучно на этом свете, господа!» — но вообще-то Гоголь и большинство его героев добры, щедры, веселы, полнокровны, душевно здоровы, патриотичны, насмешливы, отходчивы, и Украина, созданная Гоголем, — страна вечного праздника, где и ночная нечисть, кажется, существует только для того, чтобы было интересней; страна, где черти приручаются, а русалки так соблазнительны, что вызывают прежде всего не страх, но легкую поэтическую тоску по недосягаемым совершенствам. Гоголь слепил свою Украину из немецкой романтики, из восточно-европейских легенд, из фольклора — и она ожила, и подражала гоголевской прозе всегда, даже и в трагической, яростной (все-таки никогда не злобной) шевченковской поэзии. Теперешняя Украина долго не будет доброй и по крайней мере спокойной: романтический ее период кончился. Кто будет теперь создавать новую украинскую нацию? Ведь не президенты формируют ее! Сама мелодика певучей украинской речи, сами звуки украинской ночи изменятся после войны. Даже русский фольклор, на что был устойчив, необратимо изменился после гражданской войны — что уж говорить об Украине, которая и меньше, и подвижней, и уязвимей! Веселые и безобидные взаимные подколки — ленивые хохлы, злые москали — все в прошлом. Перед украинской культурой стоит титаническая задача — выдумать новую Украину. Перед российской культурой — задача куда более масштабная: додумать Россию, которую Гоголь начал было строить, выстроил в «Арабесках» петербургский миф на двести лет вперед — но, увязнув в российском дождливом пространстве, так и не договорил главного.

2

Российская светская культура отличается от западной прежде всего тем, что существует всего три века — и за одно девятнадцатое столетие проделала путь, на который у Европы ушло как минимум веков семь. В начале русского XIX века — Крылов и Карамзин, в конце — Блок; когда умер старший друг Пушкина Вяземский — Ленину было восемь лет; русская драматургия этого века началась «Ябедой» (1798), а кончилась «Вишневым садом» (1903). Классицизм — сентиментализм — романтизм — реализм — модернизм: все это уложилось, почитай, в одну человеческую жизнь. При такой скорости и позднем начале вполне естественно многое заимствовать у Запада — на который Россия смотрит с вечным амбивалентным сочетанием преклонения и насмешки, восторга и зависти; русская литература — своя, твердая рука в чужой перчатке, сплошное заимствование и пересмеивание чужих форм. Пушкин вывернул наизнанку пафос байроновского «Дон-Жуана», сохранив его форму; Толстой насытил новым содержанием форму свободного публицистического романа Гюго; Достоевский позаимствовал детективные фабулы Диккенса — и отчасти приемы полицейского романа-фельетона, — но в его детективах ищут не преступника, а Бога. Гоголь соревновался с Гомером, ибо всякая нация начинается с войны и странствия; для Украины таким сочетанием «Илиады» и «Одиссеи» стал «Тарас Бульба». Для России понадобилась своя «Одиссея» — и пока Жуковский переводил гомерову поэму о странствиях хитреца, Гоголь, не в силах удержаться от дружеского пересмешничанья, писал свою, теневую «Одиссею», которую тоже назвал поэмой. Для украинской культуры это не первый опыт перевода античных сюжетов на отечественные простонародные реалии: у всей читающей России была на памяти «Энеида» Котляревского. Гоголь решил перенести «Одиссею» на русскую почву. Тут вам и сирены, заманивающие странника, — Манилов, и Полифем-Собакевич, и Цирцея-Коробочка с навязчивой темой свинства, и Сцилла-Плюшкин, всепоглощающая прореха на человечестве, и Эол-Ноздрев, одним выдохом из ноздрей своих относящий Одиссея-Чичикова от цели; но вот в чем штука — у Чичикова нет Итаки! Ему некуда вернуться, и потому Одиссея его ничем не завершается.

Разговоры о гоголевском безумии (особенно известна, конечно, книжка ростовского психиатра В. Ф. Чижа о гоголевской деменции) не имеют под собой почвы, поскольку никакой деградации мы в его творчестве не наблюдаем. Второй том «Мертвых душ» не хуже первого, в «Выбранных местах» не больше глупостей, чем в ранней переписке, сочетающей самоуничижение с фантастическим самомнением; в конце концов, сжигать свои сочинения Гоголь начал задолго до 1852 года, так что ничего принципиально нового в его поведении мы не наблюдаем. Даже и mania religiosa в его случае выражена не так уж резко — такие ли религиозные помешательства знает европейская культура! — и уж во всяком случае на его творческих способностях переписка с роковым о. Матвеем никак не сказалась. Дело в ином — Гоголь поставил себе титаническую задачу написать всю русскую литературу, как написал он до этого всю украинскую; и он почти уже справился — но задохнулся, как рыба на песке. Нельзя описать реальность, пока ее нет. Гоголь сумел, приподнявшись на цыпочки, разглядеть новых типов, заглянуть за край мертвого времени, застывшей эпохи, в которой задыхались и не такие нервные люди, как он, — надо было обладать некрасовским цинизмом, щедринской самоиронией, чтобы это перенести; он сумел увидеть Костанжогло — будущего Левина, и Улиньку — будущую тургеневскую девушку, и Тентетникова — будущего Обломова, чья лень сложней, чем лень Манилова, и в каком-то смысле благородней, ибо в ней есть скорее недеяние, своеобразный русский дзен. Но выдумать жизнь, среду, сферу деятельности этих «новых людей» — он не мог; можно лишь предполагать, каким грандиозным памфлетом обернулась бы антинигилистическая часть «Мертвых душ» — люди тридцатых и сороковых редко любили нигилистов, ибо не могли им простить собственной поруганной молодости, в которой новые люди уж никак не были виноваты; единственным исключением стал Тургенев. Но Гоголь не дожил — и не закончил «Мертвые души»; да и чем он мог бы закончить их? Всем украинским героям есть куда вернуться — на Украине чувство дома остро, как у «Старосветских помещиков»; но вся Россия — бездомье, одна бесконечная дорога, одна сосущая пустота.

3

Эту пустоту Гоголь увидел в «Вие», там она впервые уставилась в него.

Что такое «Вий» — самое загадочное его сочинение? В нем можно при желании увидеть эротическую страшную сказку, легенду о порабощающем соблазне пола, и самый Вий подозрительно похож на то, что обозначается другим трехбуквенным словом. И разговоры о том, что Гоголь жил и умер девственником, как-то плохо согласуются с лучшим описанием любовного акта, которое вообще встречалось мне в мировой литературе (сравнимое по качеству — только у Кафки в «Замке»), Скачка на ведьме, когда то Хома на ней, то она на Хоме, — потрясающее описание соития, сердечного замирания, блаженства на грани смерти:

«Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...

Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. (...)

Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? «Ох, не могу больше!» — произнесла она в изнеможении и упала на землю».

Что тут описано, какова символика полена, можно ли точней и ясней передать полубредовые мысли и видения, мелькающие в мозгу во время — «Что думал ты в такое время, когда не думает никто?» — неправда, все думают, но только Гоголь передал ритм, тон, пограничную близость другого измерения... и заметьте, что все дано через пейзаж, через теплоту и влажность, через призрачную русалку. В этом фрагменте все дышит эросом. Именно эрос привел героя к гибели, к истреблению, которое и осуществил таинственный, никогда ни в каком украинском фольклоре не упомянутый Вий. Однако эротическая трактовка, при всей ее соблазнительности, далеко не исчерпывает подтекстов «Вия» — в том числе религиозных; мстительное язычество ворвалось в православную церковь — вот еще одна версия, и нельзя не признать, что тут Гоголь оказался пророчески прав. Но вот взгляд, преследующий взгляд — чьи это глаза?

«Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор?»

Это же впоследствии отразилось у Достоевского, который везде брал чужое, используя как свое:

«Почему с ним опять эта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опять он увидел сейчас эти глаза? Он настойчиво захотел увидать эти «давешние глаза», чтоб окончательно убедиться, что он непременно встретит их там, у этого дома. Это было судорожное желание его, и отчего же он так раздавлен и поражен теперь тем, что их в самом деле сейчас увидел? Точно не ожидал! Да, это были те самые глаза (и в том, что те самые, нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе, когда он выходил из вагона Николаевской железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у себя за плечами, садясь на стул у Рогожина. Рогожин давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?». И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтобы ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!»

Глаза были — Рогожина; но чувство — не только мышкинское. Чувство-то гоголевское. И об этом же Блок: «Она глядит, глядит, глядит в тебя...» И об этом же — Юрий Кузнецов, голос «темной» России, ненавидящей культурность, культивирующей дикость, ищущей прозрения именно в этой дикости — вся русская националистическая философия такова, — но Кузнецов был все-таки настоящий поэт: «— Он глядит! — сказал и грянул / Прямо на землю мертвец». Этот мужик из кузнецовской страшной баллады глядит и ничего не боится, и ни о чем не думает, и кто ни попадет под этот взгляд — тот утрачивает себя: «Птица сразу заскучала».

Это взгляд страшной, язвящей пустоты, взгляд сфинкса — «может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней». Об эту пустоту, об эту бесконечную дождливую дорогу («Что не имеет конца, не имеет смысла», по Лотману) разобьются все проекты. Россия ничего не делает до конца, и даже фашизм не может до конца оформить — всегда остается спасительный зазор. Это на Украине возможны «проекты». А в России все проекты заканчиваются одинаково — тем же самым. Коммунизм — не до конца, национализм — не до конца, главный национальный эпос обрывается на ненаписанном втором томе. Это матрица. Итаки нет. Одиссей не вернется.

Черта ли тогда ездить на троянскую войну?

Троя-то отстроится заново, переживет твой гуманитарный конвой, выдумает себе миф. А тебя так и будет вечно носить по Эгейскому, эгегейскому морю, и никакой Гоголь тебя не структурирует. Вот и гадай, что лучше — либо конечный осмысленный миф, либо пустота без конца, пустота, которая смотрит пустыми глазницами, поет бесконечную песню и всех переживет.

Это и есть голос России, стихии, Вия — вой бескрайнего пространства.

Гоголь его услышал и перестал радоваться навеки.

Есть надежда, что Украина будет теперь смотреть в другую сторону.

 Отправлено: 03.12.14 04:31. Заголовок: Очень интересное инт..

Очень интересное интервью с известным шведским славистом, писателем, переводчиком Бенгтом Янгфельдтом в "Новой газете":

Бенгт ЯНГФЕЛЬДТ: «Страна между «Домостроем» и айфоном»

Почему многие на Западе чувствуют личную обиду за происходящее в России

Бенгт Янгфельдт — известный шведский славист, переводчик, автор книг о Бродском, Маяковском, Якобсоне, друг и издатель Иосифа Бродского — представил на Non-fiction свою новую книгу — «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой» (M.: Corpus) — о шведском дипломате, который спас десятки тысяч венгерских евреев и сгинул в советских тюрьмах.

— Почему эта книга вышла именно сейчас?

— Два года назад было 100-летие Валленберга, и на русском языке она выходит с опозданием на 2 года. Я обычно скептически отношусь к предложениям написать что-нибудь, особенно если речь идет о большой книге, на которую приходится тратить несколько лет, когда импульс идет не от меня самого. Но один профессор истории, который сам занимался Валленбергом, работал в МИДе, позвонил мне в 2010 году и сказал: «Через два года будет столетие Валленберга, было бы хорошо, если бы о нем написал человек, который владеет русским языком». Я никогда особенно не думал о Валленберге, хотя это почти невозможно: быть шведом и не думать о нем, потому что имя Валленберга все время попадалось в газетах, о нем говорили и писали всю мою жизнь. Я тогда только закончил книгу о Бродском, и никаких планов у меня не было. Но я подумал: писать о деле Валленберга и о том, как он пропал в Советском Союзе, мне не очень интересно, но, может, написать его биографию, проследить всю его жизнь: все-таки в Будапеште он был 6 месяцев, провел в советских тюрьмах 2,5 года, но ведь до этого жил 32 года. Я поговорил со своим издательством, они сказали: замечательная идея, тем более что скоро юбилей: у нас юбилеи не отмечаются так, как в России и Советском Союзе. Я получил доступ к закрытому семейному архиву Валленбергов, который содержит все бумаги, касающиеся банка Валленбергов, частные архивы членов семьи — туда очень трудно попасть, для этого надо быть доктором наук, я доктор наук, но и это не гарантия. Но я быстро получил разрешение этим заниматься, потому что, думаю, семья сама хотела бы знать немножко больше о нем. Таким образом, книга действительно вышла к юбилею, а позже появилась на английском, венгерском и в этом году — на русском.

— Есть ли сегодня какая-то особая актуальность темы фашизма и борьбы с ним для России?

— Россия, в отличие от Германии, так и не разобралась со своим прошлым. Валленберг — только одна из многочисленных жертв сталинского террора и вообще советского режима. Разбираться в этом деле и сегодня не очень легко: архивы до сих пор не вполне доступны, и в этом смысле подобные книги всегда актуальны. Думаю, что России будет трудно развиться без такого разбирательства. Это как камень, который тянет вниз. Например, недавняя история с «Мемориалом» говорит о том, что эта проблема до сих пор влияет на жизнь страны.

— «Фашизм» сегодня — одно из наиболее часто употребляемых слов в средствах массовой информации, причем фашизмом называют то, что им, бывает, не является.

— Да, сейчас это просто ругательное слово. В России вообще всегда говорили «фашизм», когда надо было говорить «нацизм», но это понятно: потому что слово «национал-социализм» содержит слово «социализм». Я рад, если вы воспринимаете мою книгу как своевременную.

— Да, потому что в ней пересекаются две болезненные для нас сегодня темы: фашизм и сталинский террор… Каково сейчас отношение в Швеции, на Западе среди людей, интересующихся русской культурой, к сегодняшней России и к тому, что в ней происходит?

— Я думаю, всем вам понятно: Путину удалось то, что не удалось другим: он сплотил Запад вокруг основных идей западной цивилизации. Это действительно так. Можно думать что угодно о населении Крыма — русские они там, нерусские, хотят в Россию или нет, — но нельзя просто так взять и забрать чужую территорию. С таким же правом Швеция могла бы войти в Финляндию и присоединить территорию, где живут 100% шведов: например, Аландские острова, если бы они сказали, что хотят быть в составе Швеции. Кстати, такой прецедент был много лет назад, когда жители островов проголосовали за то, чтобы быть в составе Швеции, но мы от этого отказались. Так что это очень простой принцип. Насчет отношения скажу за себя и, думаю, за многих моих коллег, с которыми я это обсуждал. Многие из нас, кто посвятил свою жизнь русской культуре, тратил много лет и много труда на нее, — чувствуют сейчас личную обиду: что в России опять не получилось демократического развития. Мне кажется, этим и объясняется, между прочим, реакция немецкого канцлера Меркель: она лично обижена, и, я думаю, Путин этого не понял. Это видно по ее реакции: она воспринимает все происходящее как личное оскорбление.

Отношение к России и российской культуре в корне положительное почти у всех людей. Мы все знаем, что это экстремальная культура, создавшая музыкальные, литературные, театральные шедевры. Но при этом в России исторически, может быть, одна из самых неприятных политических систем. К политике России на Западе всегда относились очень скептически, но к культуре, к спорту, к русским людям — очень хорошо. Думаю, западные люди чувствуют разочарование из-за того, что в России идут такие политические процессы, когда страна, с одной стороны, находится в XXI веке, а с другой — стремится к какому-то далекому, я не знаю, византийскому веку, с засильем церкви в роли нового Центрального комитета. Это страна, мечущаяся между «Домостроем» и айфоном… Если так пойдет и дальше, тогда это будет страшно — главным образом для России, но и для других стран тоже.

— Изменилось ли на Западе отношение к нашим культурным деятелям в зависимости от того, как они себя ведут: кто-то подписывает письма в поддержку политики Путина, кто-то наоборот?

— Я думаю, что у нас особенно никто не разбирается, кто и что подписывает в России. Отношение к культуре зависит в первую очередь от того, что культура творит. Мы продолжаем любить Чехова и Достоевского, читаем русскую литературу независимо от того, что у вас происходит. О внутрикультурной современной борьбе — за Михалкова или против — никто не знает, и этим не интересуется никто, кроме специалистов.

— Есть ли, на ваш взгляд, сейчас такие масштабные и трагические в своих отношениях с властью и идеологией фигуры, как Маяковский или, например, Бродский?

— Наверное, есть. Но, например, история с Андреем Макаревичем — пока не драма таких масштабов. В России всегда существует эта тема — «Поэт и царь»: творческие люди зависимы от власти. Западному человеку это трудно понять. Я это понимаю, потому что занимаюсь страной и знаю, что здесь всегда человек находится в зависимости от власти. В России отношения между властью и культурой совсем иные, чем у нас. Люди здесь получают свои театры от власти — это исключено на Западе. Это старая традиция, и избавиться от нее, очевидно, трудно. И когда я говорю с русскими людьми, мне кажется, что они это воспринимают как должное, как неизбежное: если хочешь что-то делать, надо иметь дело с властью. Я занимался Маяковским. Возьмем один яркий пример из его жизни, когда у него изменилось отношение к советской власти и у советской власти — к нему. Это случилось зимой 1922 года, когда Ленин сказал о его стихотворении «Прозаседавшиеся»: «Насчет поэзии я не знаю, но с политической точки зрения это хорошо», — и Маяковский очень обрадовался. Это было бы невозможно у нас. Если бы кто-то мне сказал: «Ты знаешь, премьер-министр очень любит твою книгу, и поэтому сейчас мы будем тебя печатать большими тиражами», — это было бы ужасно!

— Почему ужасно?

— Потому, что он не должен играть никакой роли ни в моей жизни, ни в жизни издательства.

— Какие еще есть свойства российской культуры, чуждые, на ваш взгляд, Западу?

— У меня однажды был разговор с Бродским о России, мы часто говорили на эту тему. Это было в 90-е годы. И Бродский сказал такую фразу: «Нельзя недооценивать комплекс неполноценности моих бывших сограждан». Результат этого комплекса — то, что мы сейчас видим в отношении россиян к Западу, к тому, что у вас происходит. Бродский был бы в ужасе от всего этого. Не люблю высказываться за человека, который умер, но хорошо помню наши разговоры о православной церкви. В советское время он мог поддерживать ее, потому что это было противостояние, но он очень не любил православие — из-за верноподданности. Об этом мы говорили довольно часто. И Тютчева он не любил: говорил, что более верноподданного поэта он не знает. Все, что было связано с властью, — было ему ненавистно.

— Каков ваш прогноз относительно развития российской культуры?

— Я не вижу особой опасности для культуры, если не будет страшной цензуры и чего-то такого, чего я пока не замечаю. Мне кажется, что имеет место общий спад культуры во всем мире. Смотришь телевизор — не только у вас, но и у нас, — и видишь, что культурные ценности сейчас находятся на другом уровне, чем раньше, роль культуры уменьшается. У нас, как и у вас, серьезная литература переживает не лучшие времена: тиражи уменьшились, некоторым трудно напечататься — по чисто экономическим причинам, нет спроса. Двадцать или тридцать лет назад это имело большую ценность, а сейчас все завалено нашими шведскими детективами, и они рецензируются на страницах культурных отделов газет, как будто это Стриндберг или Толстой. Некоторые из них хорошие, не отрицаю, но это говорит о каком-то общем спаде культурных ценностей. В своей книге о Бродском я цитирую его раннее интервью, записанное задолго до того, как он получил Нобелевскую премию: он говорит, что великая литература в России неизбежна при таком языке. Я назвал свою книгу о Бродском «Язык есть бог», это взято из его интервью. Я думаю, что культура действительно неизбежна — но она, может, нужна будет не такому количеству людей, как раньше.

— Не разрушит ли политическая ситуация в России наши культурные связи с Западом?

— Думаю, что культурные связи с Западом находятся не в такой зависимости от политики. В конце концов, никто не перестает приглашать русских деятелей культуры и наоборот. Если не будет очень крутого изменения ситуации, то этого не произойдет. Но, к сожалению, я не исключаю крутого изменения. Я не ожидал, что в России все так обернется. Хотя когда я смотрел недавно свои старые статьи о России, то, оказывается, я говорил об опасности национализма еще в 1987 году, в 1988-м писал о том, что перестройка — это хорошо, но надо помнить, что ею пользуются не только прогрессивные, но и национал-большевистские силы. В 2001 году я написал целую полосу в стокгольмской газете о тенденции оголтелого национализма в России, связанного с выходом из тени православной церкви. Всегда в российской истории было соревнование между этими двумя началами, Западом и Востоком, это было и при царе, и при Брежневе, и сейчас это так, и, скорее всего, так и будет чередоваться. Дружба с Китаем — это прекрасно для России, но все-таки русская культура ближе не к китайской, а к европейской: к Моцарту, к Шуберту, а не к китайской музыке. Это не прошлое российской культуры и не ее будущее. Россия и Запад взаимно связаны культурными ценностями, эта связь неизбежна.

 Отправлено: 03.12.14 06:00. Заголовок: Спасибо за интервью...

Спасибо за интервью. Все правильно.

 Отправлено: 07.12.14 22:36. Заголовок: Очень понравилось ин..

Очень понравилось интервью с Полиной Дашковой на "Эхе Москвы", я даже не ожидала. Думаю теперь: а не почитать ли ее последние книги...

С. Корзун
― Всех приветствую, Сергей Корзун – это я, сегодня в гостях у меня писатель Полина Дашкова. Здравствуйте, Полина.

П. Дашкова
― Здравствуйте, Сергей.

С. Корзун
― Встречались мы с вами – я уже посмотрел – 7 лет назад. Обалдеть! То есть, время проскочило моментально.

П. Дашкова― 7 лет? А у меня есть ощущение, что мы встречались еще раньше, 98-й или 99-й год. Это было чуть ли не первое мое интервью здесь у вас на «Эхе» с вами.

С. Корзун― Да, да.

П. Дашкова― Да.

С. Корзун― Это было. Я говорю: последний раз еще. Давно не виделись, хотя на «Эхе» вы бываете и, в общем, ну, не так редко, в «Книжном казино», в других программах, связанных с книгами. Сегодня мы, с вашего позволения, немножко о книгах и больше о жизни, если можно.

П. Дашкова― Давайте.

С. Корзун― О вашей жизни, о псевдониме, обо всем прочем в прошлой программе говорили, но вопросы в любом случае возникают по этому поводу. Наверное, с него и начну. Смешно, наверное, отвечать в 328-й раз на этот вопрос.

П. Дашкова― В 30 тысяч 59-й.

С. Корзун― По поводу Дашковой-родственницы.

П. Дашкова― Нет, к сожалению, не родственница, псевдоним этот возник спонтанно, в спешке, в гонке, от имени моей младшей дочери Даши, которая тогда была совсем маленькая, я ее таскала повсюду с собой. Издатели требовали категорически, чтобы я взяла какой-то псевдоним. Какой-то. Фамилия моего мужа – Шишов – им не нравилась. Я вполне могла бы быть Шишовой по мужу. Потому что два «ш» неблагозвучно. Потому что был еще такой писатель Шитов.

В общем, очень много всего перебиралось, это задерживало книгу, мне хотелось скорей-скорей, тут вдруг кому-то в голову пришло: вот, Даша – Дашкова, хорошо, Дашкова. Кем угодно назовите, только вот книжку выпустите. Ну и, собственно, так оно и получилось. Потом только я вспомнила про Екатерину Романовну, но решила, что, ладно, в конце концов, постараюсь не уронить честь этой фамилии.

С. Корзун― Ну, это мы ответили Алфизику – так человек подписывается – на его вопрос. Алхимики приветствуются, но уже с другими вопросами, естественно.

За 7 лет изменения произошли, не все в лучшую сторону. Муж ушел, насколько я понимаю.

П. Дашкова― Да, муж умер.

С. Корзун― Уже 4 года назад.

П. Дашкова― Будет 5. 3-го января будет 5 лет.

С. Корзун― Даша, которая вам фамилию литературную дала, подросла, уже студентка, насколько я понимаю. Даже уже заканчивает скоро, наверное.

П. Дашкова― Нет. Там 6 лет учатся. Она учится во ВГИКе на художественном факультете на мультипликации. Они, как врачи, учатся 6 лет.

С. Корзун― Старшая дочь уже давно работает.

П. Дашкова― Ну, не так давно она работает. У нее два высших образования. Она закончила МГУ истфак и после этого сразу поступила во ВГИК на неигровое кино в студию Мирошниченко.

С. Корзун― Отец повлиял, да?

П. Дашкова― Ну, в общем, да. В определенном смысле, да, конечно, папа повлиял. Да, она снимает документальное кино. Вот сейчас будет фестиваль Артдокфест, там будет премьера ее нового фильма «На краю». Она получила все возможные премии, которые только есть, у нас просто места не хватает для этих ее премий. Так что, очень горжусь.

С. Корзун― Вы живете все вместе?

П. Дашкова― Нет, она замужем.

С. Корзун― Так что, передо мной молодая мама двух немножко подросших дочерей Полина Дашкова. Замечательно выглядите. «Какая красавица к Сергею пожаловала» - это сообщение самое свежее, присоединяюсь к этому - из Санкт-Петербурга Сергей вас приветствует таким образом.

П. Дашкова― Спасибо.

С. Корзун― Что пишете сейчас? Что вышло? Давайте с книжек начнем.

П. Дашкова― Вышел роман «Соотношение сил», вышел он в апреле, давно. Это очень такой для меня значимый роман. Отчасти это продолжение «Пакта», то есть, там та же эпоха, чуть позже. Если «Пакт» с 37-го по 39-й, то «Соотношение сил» с 39-го по 41-й. Это такая сложная история. Мне она далась очень тяжело, но не написать это я не могла, потому что вопрос меня мучил.

В принципе, любой роман начинается с вопроса: почему? Почему случилось так, а не иначе? Так вот, там был вопрос такой: почему у Гитлера не оказалось атомной бомбы к 1941 году, что могло бы случиться вполне легко. Ну, и почему ее не оказалось у СССР, что тоже было не исключено. Хотя шансов, конечно, у СССР было значительно меньше. Ну, и вообще, вот это время, начало войны, предвоенное время, оно давно меня мучило, оно дико напряженное, наполненное драмами, трагедиями, загадками. Вот, я отгрохала, это самый большой мой роман по объему, 570 страниц, почти 600. Изначально я думала, что я продолжу, то есть, у меня будет что-то типа трилогии, так же, как «Источник счастья» трилогия, так же и здесь, что будет продолжение, но в какой-то момент я поняла, что я так дико устала от вождей, от этого времени, от этой какой-то феноменальной несвободы. Потому что люди в СССР в это время существовали как в паутине, вот с абсолютной несвободой любого движения, любого решения.

Я устала от этого времени, и сейчас меня занимают 80-е. Конец 70-х – начало 80-х, время, куда более свободное, вялое, вегетарианское, но тоже со своими внутренними весьма и весьма острыми драмами и конфликтами.

С. Корзун― То есть, я чувствую, что не только книжки все получают ваши от вас, но и вы получаете что-то от книжек – и настроение, и депрессию, и все прочее?

П. Дашкова― Я получаю колоссально много. Но на самом деле вот в течение работы над книжкой, у меня сейчас средний срок – это 2 года, потому что, в общем, роман исторический, требует огромного охвата материала, мемуаров, документов. Все это доступно, я очень люблю во всем этом копаться, и на протяжении этих двух лет бывает всякое. Бывает, действительно, абсолютная депрессия, когда не пишется и невозможно. Бывают взлеты, когда пишется замечательно, легко. Но это вот как жизнь, каждый роман – это жизнь маленькая.

С. Корзун― Роман из Чикаго спрашивает, свежий вопрос, только что пришел: «Проходили ли вы испытание вопросом: если можешь не писать – не пиши?»

П. Дашкова― Это не вопрос, это утверждение Льва Николаевича Толстого.

С. Корзун― Понятно.

П. Дашкова― Постоянно прохожу. Постоянно. Если могу не писать – не пишу.

С. Корзун― То есть, если за эти 2 года, что от книжки до книжки, там, год пишете…

П. Дашкова― Сложно сказать. Сначала у меня идет период накопления черновиков, набросочков…

С. Корзун― Это архивы, воспоминания?..

П. Дашкова― Архивы, мемуары, сборники документов, какие-то уточнения, когда я закапываюсь куда-то совсем глубоко, а это может потом и не понадобиться вовсе. То есть, в итоге в романе оказывается только верхушка айсберга из того, что я нарыла. Обычно у меня бывает тяжелый период после окончания романа, долго-долго-долго я остываю, отдыхаю, сначала очень много сплю. Потом впадаю в депрессию обязательно, потому что: вот, как вот это, уже все? И он еще там внутри как-то живет, шевелится. Все – он уже закончен. А потом потихоньку начинает накапливаться, накапливаться новый материал, какие-то набросочки потихоньку стягиваются в некий уже текст, и дальше как бог даст.

С. Корзун― И снова история. Еще к одному вопросу обращусь. Сегодня очень хорошие, кстати говоря, вопросы, и выкидывать даже ничего не пришлось по разным причинам. «Очень люблю ваши первые произведения, - пишет Люда19, - почему вы решили «удариться» в исторические сюжеты? Не хочется ли назад?»

П. Дашкова― Спасибо. Ну, вот я много сейчас общаюсь с читателями, езжу по провинции, меня приглашают в библиотеки, книжные магазины, и ровно напополам делится аудитория, моя аудитория. Одни говорят: очень люблю ваши первые романы. Другие говорят наоборот: вот, пишите так, как сейчас пишете. Всем не угодишь. Я иду каким-то своим путем, я не могу выдавать ничего конвейерного, то есть, оставаться, вообще все живое должно меняться и двигаться. И выдавать постоянно один и тот же продукт, ну, не могу, неинтересно.

В историю – потому что меня очень давно волновало, началось, собственно говоря, первый мой экскурс произошел достаточно давно в романе «Эфирное время». Там у меня есть исторические вкрапления, там история камня, алмаза, найденного в России в 1825 году на Урале. И, собственно, история этого камня, семья, которой он принадлежал, в основном там действие, конечно, происходит в наше время, то есть, уже не совсем наше, этот роман 99-го года. И потихонечку меня стало туда затягивать.

Потом был роман «Приз», где часть действия происходит просто в Третьем рейхе. Основное действие в современности, это 2003, по-моему, 2004 год, я его очень долго писала. Потом был «Источник счастья», но тут я просто включилась в ту тему, которая меня волновала с самого раннего детства, с детского сада волновала – ВОВ… ВОСР, Великая октябрьская социалистическая революция.

С. Корзун― Но потом и до ВОВ дошли.

П. Дашкова― До ВОВ я дошла, да. В общем, очень меня это все мучило, потому что, ну, я первый раз в жизни в возрасте 5-ти лет вынуждена была соврать, обязана была соврать на утреннике 7 ноября, декламируя речевку «мы – внучата Ильича». Я понимала, что это ложь, но надо обязательно сказать, и все хлопают, и все знают, что это ложь, что никто из здесь стоящих детей внучонком Ильича не является, более того, детей у него не было. Уже тогда почему-то я это знала.

И вот так вот оно пошло-пошло-поехало, то есть, вот детское такое, совсем младенческое изумление: а почему надо врать? И врать, вот все, что касается вот этого человека, там, его скульптур, на клумбах, везде-везде-везде. И через много-много-много лет я созрела, чтобы написать роман, вот роман-попытка разгадать, что же произошло в России в 17-м году.

С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы», напомню.

А давайте о жизни теперь, вы сами упомянули встречи с читателями. Что с людьми происходит в России? Давайте так по-простому скажем. Такое ощущение, что… да много на самом деле ощущений, расскажите о своих. Меня лично, например, больше всего удивляет единодушие, которое вернулось, вот такое, можно сказать, в кавычках, единодушие после советских времен, после периода плюрализма, когда каждый имел свое собственное мнение, то сейчас цифры, ну, понятно, что не 146%...

П. Дашкова― Я скажу…

С. Корзун― Но 85, 87 – есть у нас такие цифры.

П. Дашкова― Когда я закончила как раз «Соотношение сил» и вынырнула из 1941 года, это случилось как раз в самом начале марта. Я вынырнула, не понимая, куда. Вот все те события, которые стали происходить, были для меня абсолютно нереальны, я как будто и не выныривала.

С. Корзун― То есть, когда пишете, вы телевизор не смотрите, не читаете новости…

П. Дашкова― Нет, нет, вообще телевизор я не смотрю уже, ну, в нашем доме он вообще не работает, он хронически выключен. Я перестала смотреть телевизор, я даже не помню, когда и с чего, но в какой-то момент я сначала перестала его смотреть, потом перестала туда ходить. Это тоже такая серьезная перемена в жизни. Я просто перестала ходить в телевизор. Нет, ну, я смотрю новости в интернете, я знаю примерно, что происходит.

У меня был довольно сильный шок, тем более, это касалось еще меня лично, потому что как раз накануне всех этих событий я переписывалась и общалась с замечательным режиссером Романом Балаяном на тему экранизации моей трилогии «Источник счастья». И все уже было на мази. Для меня это колоссальный был прорыв, потому что это единственный из нынешних режиссеров, которому я действительно могла бы доверить экранизацию. Для меня это болезненный очень момент, вот, доверить кому-то.

Но дело в том, что он живет в Киеве, и, собственно, когда все это произошло, понятно было, что сейчас уже об экранизации речи быть не может, но мы продолжаем до сих пор переписываться с его сыном Суреном, и о том, что происходит там, я знаю, собственно, из первых рук. Сейчас я скажу, что шок уже прошел, то есть, если телевизор не включать вообще, если читать в интернете, все-таки находить максимально какие-то объективные новостные пространства, то можно как-то жить спокойнее.

С. Корзун― Читатели возвращают к сегодняшним вопросам?

П. Дашкова― Вот, что касается читателей. Когда вышла книжка, первые мои поездки были – это был где-то май-июнь – это были города Екатеринбург, Ростов-на-Дону, Воронеж. И я, в общем, опасалась вот этого общения с читателями, потому что я совершенно не хотела отвечать на вопросы, на которые у меня лично ответа нет, то есть, что происходит, как вы к этому относитесь – плохо отношусь, ну, что еще тут сказать.

Но во всех моих поездках, может быть, ну, два или три раза, притом, что собирались достаточно большие аудитории, городские библиотеки, не только Ростов, допустим, но и Таганрог, чеховский город чудесный, мне не попадалось практически людей вот таких вот, оглашенных, обезумевших – вполне здравые люди. Я понимаю, что это особая публика – люди, которые приходят в библиотеку на встречу с писателем, все-таки им свойственно думать. Но меня эти поездки очень как-то вот утешили. И сейчас недавно я была в Белгороде, совсем недавно, тоже в библиотеках, я не встречала таких, прямо вот восторгов, оголтелости такой. Ну, 2-3 человека, может, там что-то такое скажут на уровне, там, «Крым наш» и так далее. А так, в общем, не верю я этим рейтингам, честно скажу.

С. Корзун― А для вас-то все-таки он – наш, не наш? Крым наш – Крым не наш?

П. Дашкова― Ну, понимаете, я все-таки считаю, что когда дело касается политических решений, то нужно следовать не сакральным эмоциям, а закону. По закону он не наш.

С. Корзун― А внутренне? У вас с Крымом же связано, вы много ездили в Крым в свое время.

П. Дашкова― Вы знаете, я была там, да, у меня много связано с Крымом, и в юности мы с мужем ездили и в Коктебель, и путешествовали там, и ночевали на пляже в Феодосии, в общем, много там было всяких приключений. Но я была в Крыму где-то в году 2008, по-моему, в последний раз, еще до всех этих событий. И вот тогда у меня было полное ощущение, что он наш. Я вообще не ощущаю Украину как другую страну, хотя это неправильно. Скажем так: как чужую страну. Это другая страна, которая имеет право жить так, как ей хочется, но она не чужая. И, принадлежа Украине, Крым не становился чужим. И люди, которые ездили туда отдыхать, сейчас они, насколько я знаю, в общем, мало кто может туда попасть, действительно. То есть, вообще, любой пафос – а это, безусловно, событие абсолютно пафосное, абсолютно популистское – он всегда плохо кончается. Вот как только начинается сакральность в политике, кричи «караул». Ну, то есть, можешь кричать – уже мало кто услышит.

С. Корзун― Вы встречаетесь, не знаю, в последнее время есть или нет, у вас много контактов было с немецкой публикой, с издателями в свое время, потому что переводились на немецкий активно разные романы. Кстати говоря, последние вот эти переводятся, нет, на немецкий? Или эту тему не берут немцы?

П. Дашкова― Нет, «Источник счастья» последний был переведен. Нет, с Германией сейчас, у меня там просто издательство, которое меня издавало, очень успешно, оно, ну, скажем так, оно не развалилось, оно просто ушло немножко в другую сторону. Нет, сейчас, и, более того, так в глубине души я этому даже рада, потому что мне было бы очень сложно отвечать на вот эти вот вопросы. Потому что здесь я могу говорить все, что угодно, а там, вот даже в лучшие времена, когда там задавались такие политические вопросы о том, что происходит здесь, когда здесь, в общем, ничего такого особенного не происходило, ну, во всяком случае, с тем, что сейчас, не сравнить. Мне неприятно было, вот как бедной родственнице, выкладывать там, какие мы несчастные, как нас угнетают. Это и в советское время, кстати, тоже, я помню, когда я общалась с иностранцами, ну, как-то вот не могла я рассказывать, какие мы бедные.

С. Корзун― Ну, есть такая традиция российского или русского патриотизма, когда у себя в стране говоришь, но не дай бог кто-то там из-за бугра что-то скажет против нас, будешь защищать до последнего.

П. Дашкова― Как, кстати, это у Пушкина, точно, конечно, не процитирую.

С. Корзун― Я тоже не взял…

П. Дашкова― Я глубоко презираю многое в моем отечестве, но мне неприятно, когда иностранец разделяет со мной это чувство.

С. Корзун― Согласны? С «нашим всем» согласны, с Александром Сергеевичем?

П. Дашкова― Я с ним согласна, да. Потому что, и с первой частью этого изречения, и со второй тоже.

С. Корзун― Европа и мы. Давайте по большим вопросам, уж совсем так пройдем. Россия – часть европейской цивилизации, или особая страна, которая сегодня с Европой, завтра – с Азией будет?

П. Дашкова― Конечно, Россия – часть Европейской цивилизации. Русская культура весь 19-й век говорила по-французски и писала по-французски во многом. Если взять «Войну и мир», вот, то там огромные куски по-французски, которые печатались до 17-го года вообще без сносок. И считать себя, как, знаете, у Гумилева, он вот о барышнях таких экзальтированных говорил: я не такая, я другая.

Вот эта экзальтация для страны с такой колоссальной историей, с такой территорией, ну, она выглядит достаточно унизительно. Вообще любая такая фанаберия – это жалкое зрелище. А путь России – ну, дай бог, чтобы люди в России как можно меньше задавали себе самим вот эти вопросы, потому что эти вопросы, они обычно задаются в какие-то либо критические моменты, либо критически нездоровыми людьми. Вот так называемые патриоты, люди, которые называют себя патриотами, и при этом оскорбляют Россию так, как никакой враг ее не оскорбит каждым своим высказыванием. Люди нездоровые, безусловно.

И вот путь России, ну, вообще, кто они такие, кто мы такие, чтобы говорить о пути России? Есть ощущение страны, которая была частью европейской культуры, это неразделимые вещи. Давайте мы вообще… даже в самые такие темные времена все-таки Шекспира не запрещали, как-то вот читали, да и Гомера тоже. Поэтому, ну, это глупые разговоры, я даже комментировать не хочу.

С. Корзун― Новая стена возможна?

П. Дашкова― Новая стена? Да нет, я не думаю. Она бы уж была. Вообще все как-то очень половинчато, знаете. Вот я помню только одно серьезное политическое пророчество, которое произнес мой папа. Его тоже нет на свете, но мы с ним были в ГДР в году этак 77-м, я была еще совсем маленькая девочка. И меня поразил совершенно этот город со стеной. И мы с ним подошли к Бранденбургским воротам, но насколько это было возможно, и он мне сказал: я тебе обещаю, пройдет сколько-то лет, не знаю сколько, ты приедешь в этот город, и не будет никаких ворот, не будет этой стены, не будет этой колючки. Ты спокойно пройдешь через эти ворота, подойдешь к Рейхстагу, там дальше большой парк, будешь там гулять. Вот я тебе это обещаю. И когда первый раз я приехала в Германию, это был, по-моему, год 98-й или 99-й, была метель, был жуткий холод, и я прошла через эти Бранденбургские ворота, и вот мой папа вот так оказался провидцем.

С. Корзун― Папа, кстати, не историк, а…

П. Дашкова― Нет, папа математик, да.

С. Корзун― Математик, да это мы помним еще из прошлой программы. Напомню, Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Делаем перерыв, вскоре вернемся в студию.

НОВОСТИ

С. Корзун― Напомню, сегодня у меня в гостях писатель Полина Дашкова. Продолжим о жизни сейчас, к книжкам еще вернемся, и вопросы есть, и поговорим о писательском труде и о книжках вообще. Дмитрий Мезенцев спрашивает: «Полина, а с чем связано, что репутация в наше время перестала быть мерилом ценности интеллигентного человека?» Вопрос с подковыркой. Во-первых, можете не согласиться, наверное, с Дмитрием Мезенцевым. Перестала ли?

П. Дашкова― Во-первых, что такое репутация? В чьих глазах репутация? Репутации вообще – не существует. И, опять же, мерило, каким метром мерить. Все настолько по-разному. В одном кругу репутация может быть блестящей – свой. Вообще на самом деле понятие репутации действительно перестало существовать, есть свой – чужой. Есть полярность общества. Есть люди, которые умудряются, что называется, меж струйками, полу-свой там и полу-свой в другом лагере. Но, в общем, как только человек перешагивает в пространство, называемое «самораскрутка», «пиар», о репутации можно забыть. Тут надо выбирать: либо репутация, либо давай вот пиарься, тусуйся, всем нравься и так далее.

С. Корзун― Вы чем-то поступались в своей жизни ради, ну, высокой цели, там, не знаю, ради родителей, детей, там, ради любимой книжки?

П. Дашкова― Поступалась, да, я вам скажу. У меня была история, когда у меня была совершенно безобразная экранизация моя, вот сериал «Место под солнцем», я долго держала в секрете, что заставило меня продать права. Я еще не знала, правда, тогда, что это будет настолько безобразно. Но продала я права исключительно для того, чтобы свою Дашу устроить в хорошую школу. Потому что человек, с которым я имела тогда дело, который был очень заинтересован в том, чтобы я продала права, он был хорошо знаком с тогдашним министром образования. Моя попытка пройти, вот устроить ребенка в эту суперблатную школу, хотя она в двух шагах от дома, просто так провалилась абсолютно. Ну, там то ли взятка была маленькая – не знаю, но, в общем, провалилась. И тогда последний отчаянный шаг: я попросила, вот чтобы этот человек позвонил министру, а министр позвонил в школу и ребенок попал в школу. Да, я вот так вот поступила.

С. Корзун― Другие ситуации не приходят на ум. А как относитесь к людям, которые поступаются чем-то, принципами теми же? Ну, мы видим, и в политике, в общем, люди из одной партии в другую…

П. Дашкова― Вообще к политикам я отношусь крайне плохо, вот сразу скажу.

С. Корзун― Ко всем без исключения? Либо есть все-таки любимые?

П. Дашкова― Есть какие-то исключения, да. Но просто для того, чтобы в принципе заниматься политикой, человек должен обрасти абсолютно такой вот гиппопотамской шкурой, стать носорогом, как у Заходера, да? Носо-носо-носо-роги всё съедают по дороге и не думают о том, что случится с животом». Вот это про политиков. Поэтому, у них там какие-то другие мерки, критерии. Что называется, спасибо, не убил. Вот. А так... наверное, есть среди них люди, которые как-то сохраняют порядочность, но тогда они из политики уходят. Я не знаю ни одного успешного политика, который вот там остался, к которому можно было бы вообще как-то применять общечеловеческие критерии морали, там, и прочего.

С. Корзун― Что еще из больших проблем современности вас волнует? Ну, вот на выбор: кто победит в этом сезоне в программе «Голос», гады ли американцы, и упадет или поднимется рубль в будущем году, по сравнению с долларом и евро.

П. Дашкова― Ну, конечно, в общем, меня, как человека адекватного волнует все-таки рубль, потому что я не успела свои сбережения поменять ни на евро, ни на доллары, хотя мне очень советовали, я этого не сделала, что было крайне глупо. Поэтому рубль меня волнует, но не настолько, чтобы прямо ах. Что касается «Голоса» - это вообще не знаю, что такое.

И что там еще было? А, гады ли… Знаете, у меня в Америке, в общем, достаточно много знакомых, и было несколько таких близких друзей, которые, к сожалению, вот сейчас одного из них уже нет на свете, пожилой был человек; есть друзья моих родителей, очень близкие мне люди, которые уехали еще вот в начале 80-х, с ними много связано. Поэтому этот вопрос тоже… Американцы – люди, такие же, как мы. Ну, разные люди вот. Поэтому этот вопрос меня совершенно не волнует.

А вот что меня действительно очень тревожит и волнует – это какое-то ошеломительное количество лжи, публичной лжи. Да и не только публичной. Вот когда разговариваешь с человеком, у которого диагноз «Крым наш», он врет самому себе. Он вот так вот начинает метаться, и видно, что там не все в порядке с головой. Во-первых, это абсолютно шизофреническая раздвоенность сознания. Во-вторых, вот когда человек врет самому себе, это крайне опасно. Когда человек врет другим, это опасно для других.

Ну, это как эпидемия, действительно, эпидемия лжи, которой не было, ну, скажем так, года этак с 53-го, вот до марта 53-го. Потом дальше тоже она уже была жиже, она как-то была разбавлена, в советское такое вот вегетарианское время тоже много очень врали, но как-то врали уже с подмигиванием, уже вот так вот: ну, вы же понимаете, да? А вот когда такая ложь оголтелая, наглая, искренняя во многих случаях – вот такого не было.

С. Корзун― Ну, смотрите, все же не могут врать. Если верить опросам – хотя им верить не всегда возможно…

П. Дашкова― Не верю я.

С. Корзун― … тем не менее, 80-90%, в целом, поддерживают, считают, что все правильно, так и должно было быть. Они тоже, наверное, как и вы, ездили в юности в Крым…

П. Дашкова― Понимаете, они врут себе, прежде всего. Ведь что происходит? Для того, чтобы человек… это так называемый цыганский гипноз, когда человеку начинают очень много говорить, какой он замечательный, какой он хороший, как он страдает вот от того, от другого, враги кругом у него, его сглазили, а он хороший, ему не дают, ему не дают подняться, не дают пробиться, не дают… И ворона каркнула – вот они, как та вот каркнувшая… – сыр выпал. Сыр-то действительно… Что произошло в самом начале? Выпал сыр. Ну, там, камамбер, допустим, его теперь не купишь. Сыр выпал, с ним была плутовка такова. Собственно говоря, эти люди, я могу их только пожалеть, потому что они поддаются гипнозу лжи и лести, самое главное, лести: мы великие, мы особые, мы духовные, мы сакральные. Да мы обычные люди, нам бы какую-то просто элементарную порядочность соблюсти, и чтобы какие-то хоть законы у нас работали.

С. Корзун― К кризису подготовились плохо, это мы уже выяснили, деньги вовремя не перевели. Тем не менее, как собираетесь жить в кризис? Как-то готовитесь? Гречку, может, закупили или, там, машину новую успели в последний месяц…

П. Дашкова― Нет, вот этого никогда, знаете, никогда в жизни не делала. Я помню, в 98-м году, когда был кризис, у нас был ремонт в этот момент, старшая дочка должна была в школу пойти, мы жили на даче, не могли жить дома. И вот не было как-то, не было страшно, было ощущение, что переживем. И, в итоге, все пережили. Ремонт этот закончили, и все, в итоге, стало совсем неплохо. Ну, много всякого в жизни бывало. Пока я работоспособна, ну, ничего, как-нибудь.

С. Корзун― Друзья есть ведь за рубежом в самых разных странах.

П. Дашкова― Есть.

С. Корзун― В последнее время изменяется что-то в разговорах? Они начинают жалеть, как там жалели в начале 90-х из-за того, что ничего не было? Или, наоборот, злиться начинают?

П. Дашкова― Нет, таких, которые злятся, нету. Жалеют, да, очень жалеют, очень тревожатся, как-то, ну, сочувствуют. Знаете, переписка моя с моими друзьями за рубежом иногда выглядит так, как будто соболезнуют, вот как будто кто-то умер или заболел, и тебе соболезнуют.

С. Корзун― Сами не собираетесь?

П. Дашкова― Нет.

 Отправлено: 07.12.14 22:37. Заголовок: И "хвостик":..

И "хвостик":

С. Корзун― Даже на время, в творческую командировку куда-нибудь на острова итальянские, Капри? Там же хорошо работалось, говорят классики.

П. Дашкова― Что значит собираетесь? Вот расклад. У меня мама тут, да? Даша учится во ВГИКе. Есть близкие какие-то люди – куда я от них уеду? А вообще, в принципе, даже вот в те времена, когда очень много отсюда уезжало людей, я всегда знала, что нет. Я очень много ездила, полмира практически объездила, и в Германии бывала достаточно подолгу, как и в Америке. Так вот, ностальгия начинается абсолютно какая-то… ну, вот просто ностальгия, тоскую. У меня даже бывало в Германии, когда мне мерещилась в поездах русская речь, вот в немецкой речи. Вот действительно… это моя особенность, я совершенно ни в коем случае не осуждаю людей, которые выбирают другой путь. Но все-таки писатель, он должен жить дома до того момента… ну, конечно, если будет альтернатива: посадят в тюрьму, или в лагерь отправят, или уезжай – конечно, тогда да. Но пока – тьфу-тьфу-тьфу – не приперло – нет.

С. Корзун― «Откуда у парня испанская грусть?» Почему-то вспомнилось, хотя совершенно невпопад и, в общем, совсем о другом. Между прочим, с одним известным человеком, который в 90-е уехал, а сюда приезжает, разговаривали – уж не буду выдавать – он сказал, что лечит, свою ностальгию по России он лечит в Мексике точно так же: такое же отношение к грингос, то есть, к американцам, к америкосам, и прочее.

П. Дашкова― Это другое абсолютно.

С. Корзун― Да и березки там есть, в общем, там, где он живем. Так что…

П. Дашкова― Дело не в березках, дело вот в маленьком кусочке моего личного пространства, моего домашнего пространства, которое измеряется, собственно, вот от Миусов до Тишинки, и все там Мещанские. Вот тоска по этому. Можно, конечно, картинки смотреть, можно виртуальные путешествия себе устраивать, но это суррогат.

С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Делаем короткий перерыв и после него снова вернемся в студию, говорить будем о книгах, о писательстве – о том, о чем спросите. Уже спрашиваете, кстати.

С. Корзун― Напомню, что сегодня мы в этой студии с Полиной Дашковой. Прежде чем мы вернулись в башню из слоновой кости – кто-то из французов, уж не помню – к писательскому труду, да, писатель вроде как в замке. Из Ярославля Илья спрашивает: «Что, на ваш взгляд, менталитет? Есть ли так называемый русский менталитет?» Это к вопросу о ностальгии. «И имеете ли вы его в хорошем смысле в виду, когда пишете?» Вам присущ русский менталитет?

П. Дашкова― Вы знаете, я не знаю, что такое менталитет. По-моему, это просто штамп. Потому что русские вообще или немцы вообще – ну, это такой, это очень скучный взгляд на людей. Люди настолько разные, настолько отдельные. Допустим, я знаю, скажем так, своих соотечественников с абсолютно немецким таким вот… штольцевский характер. Ну, есть Штольцы, есть Обломовы. Хотя Штольц был немец, но тем не менее. Это как мужской ум и женский ум. Я знаю женщин с абсолютно таким складом ума, который принято называть мужским, и знаю мужчин с абсолютно даже не женским, а бабьим складом ума. То есть, ну, все… это штамп, это не расшифровывается…

С. Корзун― То есть, национальных черт нет? То, что считают немцев скрупулезным, там, кого прижимистыми – не будем все штампы повторять…

П. Дашкова― Во-первых, немцы абсолютно не скрупулезные и не прижимистые в массе своей. Могу только сказать, они очень чистоплотные и аккуратные. Но не менее чистоплотные и аккуратные, чем французы, и не более, чем, там, не знаю, бельгийцы и так далее. Русские национальные черты… вот, пожалуй, можно сказать, что это какая-то радостная покорность, восторженная покорность. То, что меня совершенно ошеломило вот в последних этих событиях – знаете, что? Это вот как раз о национальных чертах. Вот в советское время номенклатура страшно боялась, что советский человек увидит вот этот загнивающий Запад враждебный, с его безработицей, наркотиками, проституцией, забастовками. Он это увидит, и окажется, что это все совершенно не так, да? И очень боялись открыть вот этот вот мир.

И вот сейчас, когда мир абсолютно открыт, ну, для большинства людей возможность все-таки поехать за границу была достаточно широкой, даже какие-то не очень состоятельные люди могли… там, библиотекарь в Белгороде с зарплатой 8 тысяч рублей – кстати говоря, тоже характеристика российского менталитета, нигде так люди этой профессии вот так вот не получают издевательски мало – вот она как-то могла, там, подрабатывая уроками, пенсию еще получая, вот позволить своей девочке куда-то по очень дешевому тарифу за границу съездить. То есть, мир открылся, мир увидели. И после этого оказаться, позволить себя загнать вот в эту конспирологию, да, советскую, какую-то тупую, скучную конспирологию: все враги, мы великие, мы хорошие, мы духовные.

Ну, я не знаю, вот тоже могу пример привести. Когда я первый раз приехала в Америку, мне там задали вопрос. Очень доброжелательные американцы, это был 89-й год. Значит, мне был задан такой вопрос: скажите, а у вас правда есть магазины, где продаются очень хорошие товары, ну, по сравнению с остальными, только за валюту, только для иностранцев? Да, правда, у нас есть такие. И вы не выходите не площади? И вы не бастуете? И вы позволяете так над собой издеваться, так себя унижать? Вот позволяем.

С. Корзун― К писательскому труду. «Как вы понимаете ответственность писателя за свое творчество в наше время?» Если можно, на собственном примере.

П. Дашкова― Не навреди. Вот абсолютно, как у врача, не навреди. Главное, чтобы человек, закрыв книжку, дочитав ее до конца, чувствовал себя не хуже, скажем так, чем перед тем, как он ее открыл и начал читать. Чтобы книжка не добавила ему, не знаю, депрессии, злобы, пустоты в голову, чтобы она как-то его приподняла, обогатила и, прежде всего, просто чтобы ему думать захотелось после этого, чтобы мозги шевелились после книжки. Вот в этом вся ответственность.

С. Корзун― Еще один вопрос от Ильи из Ярославля конкретный: «Вы за то, чтобы ограничить халявное скачивание электронных версий книг в интернете или против?»

П. Дашкова― Да, безусловно, я категорически за, потому что халявное скачивание – это воровство, и сейчас падают тиражи у всех писателей, литература теряет просто понятие профессии, да? Потому что при этих скачиваниях непонятно вообще, что такое… Раньше был четкий критерий – тираж. Сейчас это все размыто. Оттого, что тебя скачали… вот вышла книжка, там, допустим, «Соотношение сил», вот она вышла в апреле, уже к июню было скачано порядка, там, двухсот тысяч – это только первоначальные скачивания. И что? То есть, это воровство в чистом виде. И, потом, это очень удешевляет литературу. У нас же любая халява, ее перестают уважать. То, что своровано, то, что даром досталось, то уже, ну, как-то вот и не ценится. Поэтому, да, это пиратство, и я категорически за то, чтобы это прекратилось. За деньги – пожалуйста, можно скачивать за деньги, это удобно, нет вопросов. Но вот так вот бесплатно – это воровство.

С. Корзун― Роман из Чикаго, уже был от него один вопрос, еще один: «Хватает ли у вас времени на чтение?»

П. Дашкова― Да. Ну, во-первых, я без этого не могу, я читаю колоссально много. Но я читаю в основном специфическую литературу. Вот из таких художественных впечатлений – я думаю, вот это он имеет в виду, да? – «Дневник» Нагибина абсолютно меня потряс. Когда-то давно мой муж Леша снимал фильм о Нагибине. И, собственно, вот этот дневник, он лежал у нас дома, у меня как-то руки не доходили. И тут я его открыла и поняла, какого масштаба этот писатель, эта личность, насколько это одаренный человек. Просто вот то, как он пишет – ну, это уровень… я не хочу никого ни с кем сравнивать, но по владению словом, ну, это почти Набоков. Просто так, для себя в дневнике. Ну, и срез, конечно, временной, да? Вот редчайшее сочетание успешного советского писателя с реальным писателем, когда человек действительно хорошо пишет, при этом успешен. При этом успешен на уровне денег, на уровне поездок за границу. Вот как это все сочеталось в нем. Но это огромный прозаик, конечно, всем советую. Не только дневник, но и прозу его.

С. Корзун― Тогда вам один из последних уже вопросов от меня. Если бы для далеких потомков надо было написать короткую, на несколько строк статью в энциклопедии, и вам заказали бы статью «Книга», что бы вы написали в этой статье? Для того, чтобы люди поняли. Они уже не будут читать, они будут смотреть на экранчики…

П. Дашкова― Книга бумажная…

С. Корзун― Представьте правнукам, правнучкам, потомкам. Вот что такое была вот эта книга? Истлели уже все, где-то отдельные там остались в библиотеках.

П. Дашкова― Сережа, не говорите, я не верю, что они истлеют. Это из области будет только телевидения, ничего другого не будет. Конечно, бумажная книга останется. Книга – это то, где на бумаге изложены человеческие мысли.

С. Корзун― Тогда попроще вопрос. Что такое счастье? Давайте напоследок.

П. Дашкова― Что такое счастье? Это умение быть счастливым, просто умение, дар. Это не вовне, это внутри.

С. Корзун― Отсюда поподробнее.

П. Дашкова― Понимаете, вот человек может быть абсолютно благополучным и абсолютно несчастным. И может быть совсем неблагополучным и при этом счастливым. То есть, ну, первое условие счастья – это когда все близкие, кого ты любишь, здоровы и живы. Это, конечно, главная составляющая счастья. А второе уже на выбор. Можно быть счастливым от какой-то подсмотренной на улице картинки, от хорошей книги, которая тебе в руки попалась. Можно быть несчастным, путешествуя по миру бизнес-классом и живя в пятизвездных отелях. Я знаю таких людей. В Лондоне туманы – у меня там насморк, в Таиланде отвратительная кухня – у меня изжога. Ну, и так далее. То есть, это дар внутренний, умение быть счастливым.

С. Корзун― Полина Дашкова в программе «Без дураков» на радио «Эхо Москвы». Спасибо вам огромное.

П. Дашкова― Спасибо вам.

С. Корзун― Вам желаю, чтобы все ваши знакомые, друзья были здоровы, чтобы хорошо писались, быстро и легко, хорошие книжки, чтобы вы были счастливы.

П. Дашкова― Спасибо.

 Отправлено: 09.12.14 04:10. Заголовок: Eugenia пишет: Дума..

Eugenia пишет:

цитата:

Думаю теперь: а не почитать ли ее последние книги...

Конечно, стоит почитать. Интересно, какое у вас будет впечатление. В моём рейтинге Дашкова все же выше, чем Маринина-Устинова и прочие. Думаю. что она действительно серьезно работает над книгами (и в передаче об этом рассказывала). Другой разговор, что далеко не все ее писательские приемы мне нравятся. Например, в последних книгах я не очень поняла для чего было додумывать сцены общения известных людей (Сталина, Гитлера и их окружения). А вот история обычных людей, написана очень даже интересно, и взгляды Дашковой на исторические события я разделяю.

 Отправлено: 15.12.14 03:35. Заголовок: Дмитрий Быков - памя..

Дмитрий Быков в "Новой газете" - памяти Михаила Успенского:

Успение

Утешений никаких нет, кроме разве мысли о том, что Успенский в раю

Михаил Успенский умер во сне, как и полагается праведникам. Было ему 64 года. В последнее время он часто говорил, что долго жить не собирается и к этому не стремится.

Он был очень большим писателем и, вероятно, самым русским человеком, которого я знал: редкостно умным, гениально одаренным, сильным, при этом неуклюжим и по-детски беспомощным во всем, что было ему неинтересно, и стремительным, зорким, неоспоримо профессиональным во всем, что любил и умел. А умел он сочинять, играть со словом, выдумывать чудеса, сюжеты, фантастические обстоятельства, хотя называть его только фантастом я бы не стал. Узко это и даже, пожалуй, унизительно. Разве не Успенский написал лучшую прозу на русском языке за последние годы — самую изобретательную, цветастую, смешную, динамичную, богатую? Разве не ушли в фольклор шутки из трилогии о Жихаре — романов «Там, где нас нет», «Время оно» и «Кого за смертью посылать»? Разве не разлетелся на парольные цитаты их с Андреем Лазарчуком роман «Посмотри в глаза чудовищ» — наш ответ «Маятнику Фуко», решительно переросший свою пародийную задачу и вырвавшийся за рамки беллетристики? Все, за что брался Успенский, будь то детская популяризаторская книжка, новый текст для «Истории солдата» Стравинского или инсценировка «Кандида» для МХТ, — последнее, над чем он работал, — это поражало прежде всего избытком его сил, выходом за рамки любых прагматических задач. Успенский был из тех, кто вместо копейки ставит рубль, потому что копеек у него нет.

Он писал тяжело, хотя его книги производят впечатление фонтанной, ослепительной легкости, почти игры: тяжело не потому, что был тугодумом или перфекционистом (они обычно зануды, не чуждые самолюбованию), а потому, что ему не так-то легко было привести себя в состояние блаженной беззаботности, когда все делается само. Успенскому принадлежит блестящая догадка о том, что реализм — надолго задержавшаяся литературная мода, довольно уродливая, и что реванш сказки неизбежен. «В старину рыбаки, уходя в долгое плаванье, брали с собой бахаря, чтобы рассказывал сказки. Представляю, что бы они с ним сделали, если б он начал им рассказывать про их тяжкую лолю да про то, как деспот пирует в роскошном дворце!». Успенский полагал, что искусство лолжно быть праздником, и празднично все, что им написано: «Дорогой товарищ король», «Чугунный всадник», даже мрачнейший из его романов «Райская машина», эпиграфом к которой он взял гриновские слова «Черную игрушку сделал я, Ассоль». В этом романе сказаны страшные слова о том, что фашизм — нормальное состояние человечества. Не было в последнее время более точного изображения нынешней России, с упоением устремившейся назад и вниз. Но и в этой книге Успенский неутомимо насыщает текст фирменными своими шуточками, играя с речью, как с ручным зверем: после Шергина и Коваля никто не чувствовал стихию русской прозы так точно и любовно, никто так не купался в русском языке, не жонглировал цитатами и не каламбурил. Последние две его книжки — «Богатыристика Кости Жихарева» и его же «Алхимистика» — смешны, как «Янки при дворе короля Артура», хотя Успенский и жаловался постоянно на усталость и апатию: страшно подумать, чего ему стоило учить детей уму-разуму и добру, когда все вокруг свидетельствовало о бессмысленности и обреченности этого занятия. А писал он все равно празднично и триумфально, потому что иначе не умел.

В последний год он особенно болезненно переживал раскол в дружной, всегда монолитной среде фантастов. Об этом — последняя его статья «Гибель эскадры», которую он в августе напечатал в «Новой» и которая всех впечатлила, но никого, конечно, не убедила. Расколоть с помощью Крыма, как оказалось, можно любое сообщество, хоть бы и самое сплоченное. Сероводород эпохи был для Успенского особенно удушлив, потому что мало кто так любил своих друзей, как он, мало кто так был настроен на артельную работу, застолье и всякого рода общение. Никто так не бросался помогать, как Успенский, никто не умел так утешать, отвлекать, заговаривать боль, — и разрыв с друзьями, расхождение с ними по искусственным, идиотским, в сущности, причинам были для него невыносимы вдвойне. Обычно мы с ним каждое лето ездили в Крым, где он молодел и где все его любили, — в этом году поехали в Черногорию, где все было не то и где он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но и ворчливый, и сердитый Успенский был прекрасен — он по-прежнему импровизировал и сочинял на ходу, и начал писать повесть «Позывной «Десперадо», про тяжело заболевшего писателя своего поколения, который поехал воевать за Новороссию, чтобы вместо мучительной смерти найти там быструю; повесть была ему ясна до мельчайших деталей, но осенью он вдруг решительно ее бросил.

— Количество зла в мире сейчас умножать не следует, — сказал он. Потому что вещь была бы злая, и последние свои месяцы Успенский прожил — чего уж там — в отчаянии. Мне очень горько, что он не дожил до конца этого стыдного периода отечественной истории, когда разные сомнительные типы учили его Родину любить, а он и сам это умел как никто, и никого не обучал, кстати. И мне даже кажется — может, это просто первый порыв горя, — что его забрали заблаговременно, дабы он не увидел самого страшного и не усомнился во всем, что любил.

Я пишу не для того, чтобы дать выход горю или примазаться к его славе: Успенский в моих похвалах не нуждается, его Стругацкие и Аксенов называли наследником, лучшим представителем поколения, что к этому добавить? Когда он пошел на знаменитую писательскую прогулку — я видел, как на подпись к нему несли зачитанные-перечитанные, рассыпающиеся в руках экземпляры «Там, где нас нет» или «Гиперборейской чумы»: нет для писателя большего счастья, чем видеть свою книгу потрепанной, передаваемой из рук в руки. Я просто хочу, чтобы хоть смерть Успенского — раз у него живого не получилось — сплотила цех и заставила оглянуться, одуматься, что ли. Вспомнить, какими мы были и каким он был. И, естественно, если кто не читал до сих пор его книг с кислородом живой русской речи и милосердной, роскошной выдумки, — пусть хоть теперь прочтут: сочинения Успенского действуют и на самое черствое сердце, и нам, сегодняшним, они напомнят о возможности другого мира. Этот мир нам доступен, но мы его упорно топчем, смешиваем с грязью, стараемся не замечать, как хрустят в грязи его сверкающие осколки.

Успенскому повезло — у него был прекрасный друг-соавтор Андрей Лазарчук, вместе с которым — и с его женой Ирой Андронати — они сочиняли особенно успешно и радостно. У него была красавица-жена, красноярская журналистка Нелли Радкевич, благодаря которой он, пожалуй, и вышел из кризиса середины жизни. У него были друзья, дочь, внуки, которые его обожали, и дело, в котором ему не было равных. Этим людям сейчас тяжелей всего, а делу его жизни нанесен такой удар, какого не было со времен смерти Бориса Натановича. Утешений никаких нет, кроме разве мысли о том, что Успенский в раю. Смерть ведь и есть райская машина, возвращающая райскую птицу туда, откуда она к нам залетела.

А вообще отличная была жизнь, вопреки безденежью, сибирскому холоду и отодвинутости от литературного мейнстрима. Как сказал он мне после одной крутой литературной вечеринки: «Отличный вечер был! Стихи почитали, выпили, подрались — все как положено».

 Отправлено: 15.12.14 03:47. Заголовок: Ой, да, я же всё соб..

Ой, да, я же всё собиралась рассказать про вечер Быкова! Но в пятницу стояла весь день, прикованная к утюгу, а сегодня - как раз с форумом какая-то петрушка случилась.

Оля, не знаю, как вам, а нам очень понравилось! И стихи (правда,мне - больше сатирические, чем лирические, хотя и лирические хороши и порой неожиданны), и проза, и как Быков на записки отвечал. И вообще, честно отработал на сцене без перерыва почти два с половиной часа. В общем, молодец! Впрочем, я и не сомневалась.

 Отправлено: 15.12.14 05:52. Заголовок: Да, мы тоже получили..

Да, мы тоже получили огромное удовольствие от встречи с Быковым.

У меня изначально были опасения насчет заявленной темы вечера - "лирической поэтики". Я в последнее время подсела на его лекции по литературе, и на работу еду в полном блаженстве, слушая аудио в машине,

 Отправлено: 03.01.15 17:00. Заголовок: Мне кажется, у нас э..

Мне кажется, у нас это интервью было на старом форуме. Но не грех и повторить. Особенно сегодня...

Елена Цезаревна: К юбилею внучки Чуковского

Опубликовано 07.08.2011 16:00

Иван Толстой: Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ''Чукоккалы'' (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ''Софья Петровна'', и боле поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.

Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ''Записках об Анне Ахматовой''. Вот, например, август 39-го года.
''Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ''Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ''Том Сойер''. Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ''А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо''.

Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.

Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.

Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?

Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.

Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?

Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.

Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?

Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.

Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?

Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.

Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?

Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.

Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?

Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.

Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.

Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.

Иван Толстой: Во что была одета?

Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.

Иван Толстой: Голос?

Елена Чуковская: Голос тоже не опишу. Вот только впечатление возраста сохранилось.

Иван Толстой: А Мура вы видели?

Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.

Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?

Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.

Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?

Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.

Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне. обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?

Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.

Иван Толстой: Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним, что он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи, осаждают посетители и друзья?

Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.

Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?

Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ''Софью Петровну'' в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ''Софьи Петровны''. И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.

Иван Толстой: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.

Елена Чуковская: Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому, что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.

Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?

Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отсюда выгнан, сказка последняя его, ''Бибигон'', была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.

Иван Толстой: И вы выбрали химию?

Елена Чуковская: И я выбрала химию.

Иван Толстой: А почему именно ее?

Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.

Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?

Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ''Хотите подняться на самый высокий этаж?''. Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.

Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?

Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.

Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...

Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.

Иван Толстой: А какое направление?

Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.

Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?

Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ''Чукоккала'', которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ''Днепр'', и привезла этот ''Днепр'', то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ''Чукоккалу'' он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ''Чукоккалы'' Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ''Конечно, об этом не может быть и речи!''. Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ''Чукоккалу'' подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ''Чукоккале'' не комментированными.
Был договор на ''Чукоккалу'', при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ''Чукоккала''? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ''Чукоккалу'' может лишь урывками, ''поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский''. Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ''Чукоккалы'', до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.

Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ''Щ-852''. Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ''Литературное чудо'' и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ''Один день Ивана Денисовича'' вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ''Вина или беда?'', посвященную переводам ''Одного дня Ивана Денисовича'' на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ''не подпишешь - бушлат деревянный'', как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ''Новом мире'', почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.

Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?

Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много.
Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ''Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю''. Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ''Раковый корпус''. И приехал с тетрадочкой ''Ракового корпуса'', который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ''Раковый корпус'', с ''Архипелагом'', с изложениями, с ''Письмом IV Съезду'', все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.

Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ''Раковый корпус'', а остальные, которые перечислили, тоже печатали?

Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.

Иван Толстой: Электрическая?

Елена Чуковская: Нет.

Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?

Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ''Письмом IV Съезду'', это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ''Ракового корпуса'', первый и второй, тома ''Архипелага'', первый — здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ''Кругу'', ''Август'' тоже печатался. Здесь составлялся сборник ''Август 14-го'' читают на родине'' и сборник ''Слово пробивает себе дорогу''. Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?

Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ''Новом мире''. Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ''Вернуть Солженицыну гражданство СССР''.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?

Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ''Вот есть решение, будут печать ''Раковый корпус''. Я говорю: ''Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится''. А я знала, что он не будет начинать с ''Ракового корпуса'' . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ''Реабилитацию'' - написал наверху: ''В ответ на нынешнюю и будущую клевету'', где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ''А почему Солженицын не возвращается в Россию?''. Я говорю: ''Наверное, потому что он лишен гражданства''. А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ''Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ''. Я говорю: ''Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы''. Тут мне из этой группы говорят: ''Да, но ведь он там стал миллионером''. Я говорю: ''Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю''. И группа эта отчалила.
И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ''Одного дня Ивана Денисовича'', потом ко мне подходят учительница и говорит: ''А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали''.
Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ''А, Солженицын!''. Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ''Архипелаг'' фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ''Московские новости'' или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ''Архипелаг'', а они уже подготовили статью ''Здравствуй, Иван Денисович!'', и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ''Книжное обозрение'', где я не знала ни одного человека, и говорят: ''Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ''Нового мира''), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты''. Я говорю: ''Какие факты?''. ''Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?''. Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.

 Отправлено: 03.01.15 17:01. Заголовок: Окончание: Иван Тол..

Окончание:

Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ''Читайте ''Теленка''.

Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ''Теленка'', я сказала: ''Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ''Правда'' от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью

Иван Толстой: Какое было число?

Елена Чуковская: По-моему, 5 или 6 августа.

Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.

Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ''Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор''. Я взяла эту же ''Реабилитацию'' (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ''Вас еще не взяли?''. А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ''Книжного обозрения'', мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ''Архипелага'' , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое.
Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ''Нового мира'' поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ''Архипелага'' и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ''Архипелаге'', и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.

Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?

Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ''Записками'' я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ''Записок''. Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ''ИМКА-Пресс'', что ''Записки'' украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.

Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?

Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ''Высокое искусство'', ни ''Живой, как жизнь'', даже ''От двух до пяти''. Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу, посвященную юбилею внучки Чуковского, литератору, публикатору, комментатору и хранителю семейной памяти.
Дорогая Елена Цезаревна, примите, пожалуйста, от всей Русской службы Радио Свобода, наши поздравления и пожелания трудиться еще много лет во славу русской литературы и нам, ее читателям, на радость.

 Отправлено: 05.01.15 03:14. Заголовок: Замечательный очерк ..

Замечательный очерк Валерии Новодворской об Эренбурге на сайте журнала "Медведь":

Унесенный ветром

Мы дошли до самого края Серебряного века, закончившегося для России в 1917 г., холодной и злой осенью, когда окончательно облетели все вишневые сады и черная невская вода смыла все следы теплой, обыденной, человеческой жизни.

Последний европеец

Но еще долго, не меньше десяти лет, отблеск ярких огней праздничной вселенной, оставшейся за западными границами, карнавальный шум Венеции и Парижа были видны и слышны в мрачной России, где погасли камины, свечи, лампочки и очаги. У Джека Лондона в Северной глуши царило Белое Безмолвие. Здесь, под созвездиями Зимы, под Полярной звездой, под заснеженным боком Большой Медведицы, было другое Безмолвие – Красное, наползавшее с 1928-го и затмившее небо окончательно к 1934 г.

Илья Эренбург был одним из последних гастролеров, вывозивших в холодную и голодную Москву звенящий и сверкающий праздник Парижа. Безумно талантливый юноша, угрюмый муж с солнечными всплесками несоветского, дооктябрьского дара, желчный старик, мудрец и пророк, сумевший определить и назвать оттепель и донесший до ее весеннего берега вопль и стон Большого террора - это все он, бывший парижский Пьеро для советских буден.

На нем лежал отпечаток беспокойного гения еврейского народа. В 1922 г. он предсказал Холокост. И тогда же нарисовал основные черты сталинизма как добровольного целования наручников. У него не было ни рожек, ни хвоста, его не убили за сапоги бандиты в холодном и голодном СССР 20-х годов, но это, конечно, был он: Учитель, великий провокатор, только не Хулио Хуренито и не из Мексики. Он мог бы считаться вторым Шолом-Алейхемом, но ему был внятен весь широкий мир, а не только Касриловка (и в Вене, и в Нью-Йорке – все она); он познал не только евреев, и не только их мессидж он транслировал, но и мессидж русских, немцев, французов, американцев, испанцев, европейцев… И он был не так добродушен, как Шолом-Алейхем, он был желчен и злопамятен, он умел ненавидеть. Он скажет в 1922 г. в ответ на будущие гетто и газовые камеры: «Запомни только: сын Давидов, филистимлян я не прощу, скорей свои цимбалы выдам, но не разящую пращу». Так Илья Эренбург за 26 лет предсказал создание Государства Израиль и его непреклонные победы, победы мстителей, которые добровольно в газовые камеры не пойдут. Наконец, этот мощный прозаик был мощным поэтом, хотя у него не так много стихов. Сквозь современность в нем проглядывали и Книга Иова, и Книга Экклезиаста, и Книга Бытия, и Песня Песней, и библейские псалмы. Он был последним европейцем Советской России: небрежным, раскованным, блестящим, ироничным. За ним опускается занавес, прямо за его спиной. На много лет. На десятилетия. До 1991 г. Железный занавес. И нам уже не быть завсегдатаями кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас.

Илюшечка, вечный Илюшечка

Родился Илюша, Илья Григорьевич Эренбург, в приличной семье купца второй гильдии, в Киеве, в январе 1891 г. Впрочем, вторая гильдия – это было так, наследственное. К моменту рождения Илюшечки отец уже был инженером. Семья была, конечно, абсолютно светская, так что свои немалые познания о хасидах, Иерусалиме, молитвах и иудейских праздниках мальчик почерпнул не дома. Илюша был пылким, хотя и культурным ребенком. Нежным и отчаянным. Мальчишки с улицы и потом, в гимназии, не смели его дразнить и бить. Он кидался один на пятерых, и это пугало. Он был очень похож на Илюшечку, сына отставного штабс-капитана из «Братьев Карамазовых». Сильный дух в слабом теле. Агрессивный и застенчивый идеалист. Но он не умер от чахотки.

Когда ему исполнилось пять лет, семья перебралась в Москву. Отец получил должность директора Хамовнического пивоваренного завода. Илья учился в 1-й московской гимназии. Конечно, он со своим характером тут же впутался в революционные дела. В 1905 г. этому крошке было 14 лет, а он уже стал членом революционного кружка, который вели начинающие эсдеки Коля Бухарин и будущий отец твердого червонца Гриша Сокольников. Из той же гимназии, но из старших классов. Так что из гимназии его выперли. Из шестого класса. Но мальчику было мало, мальчик пустился во все тяжкие. В 1908 г. его арестовали (в 17 лет!), но выпустили до суда под надзор полиции. Ему грозили и ссылкой, и каторгой. При его манере выражаться парадоксами можно было и на каторгу загреметь. Однако полиция не жаждала детской крови. С ней всегда можно было договориться полюбовно. Мальчику разрешили выехать за границу, якобы для лечения, под денежный залог, выплаченный отцом. С глаз долой – из сердца вон. В 18 лет, с 1909 г., Илья оказывается за границей. И вот Париж, и наш поэт – в чашечке этого гигантского цветка, как Дюймовочка. А в Париже живут Ленин, Каменев, Зиновьев, Троцкий. Молодому революционеру следовало бы поступить под их начало. Хотя бы к Луначарскому. Он и пытается поработать с Троцким в Вене. Но вся эта публика юноше очень не понравилась. «Талмудисты», начетчики, фанатики. Тоска зеленая. Тем паче мечтают о казарме. Илья бросил их всех (юноша был очень умен) и засел за стихи. Тут он встретил свою Прекрасную Даму. Она была парижанка, хрупкая, изящная, как колибри. И она была русская, знала литературу, умела восхищаться стихами и поэтами. Ее звали Екатерина Шмидт. Они жили в гражданском браке, это было модно. У них родилась дочь Ирина. Илья дал ей свое имя. Ирина Эренбург, впоследствии писательница и переводчица, вся в отца. Ранний ребенок, она родилась в 1911 г., папе было 20 лет. Ирина доживет до 1997 г. и увидит все папины собрания сочинений, посмертную славу и шестидесятников - почитателей, считавших его своим патроном.

Но статус girlfriend Екатерине Шмидт быстро надоест, и она выйдет замуж за друга мужа – писателя Т. И. Сорокина. А Илюша пишет стихи то в «Клозери де лиля», в этом знаменитом «Сиреневом кафе», то в «Ротонде». Мир переживал последние годы беспечного и безоблачного счастья. А с какими людьми сошелся Илюша! С Модильяни, с Пикассо, с Аполлинером! «Русские обормоты» в парижских кафе котировались. Илюша всегда мог даже выпить за счет щедрого Пикассо. Жили эти дети гармонии бедно, но весело. Эту обстановочку, шарм, дух времени братья Познеры сохранили в своем ресторане «Жеральдин» на Остоженке. Тот, кто хочет выпить и закусить по-парижски, но недорого и в стиле ретро, чокаясь с Эренбургом, Хэмом и Пикассо, может это сделать даже сейчас. В 1910 г. Эренбург издает сборник стихов за свой счет. Но потом ему уже платят, и он издает по сборнику в год. Его читает российская богема, блестящие постмодернисты последних дней российских Помпей: Мандельштам, Волошин, Брюсов, Гумилев, Ходасевич. Вот его компания, его аудитория.

Но залязгало ржавое железо Первой мировой войны, и все изменилось. Поблекли краски, потускнел Париж. Пылкий Илюша попытался вступить во французскую армию, но был признан негодным по состоянию здоровья. Армии не нужны были хилые российские интеллигенты.

Тогда Илья становится военным корреспондентом «Утра России» и «Биржевых ведомостей». Но в его статьях слишком мало красот, ура-патриотизма и милитаризма и слишком много «чернухи». Эренбурга беспощадно кромсает цензура; ему надоела война, ура-патриотичный Париж, где надо ненавидеть бошей. На всю жизнь Илья становится противником войны, пошлости, позы и фразы. Он едет спасаться домой аккурат в 1917 г. Сначала он застает хаос безумного Февраля (это он опишет потом в «Хулио Хуренито»: митинг воров, митинг министров настоящих, прошедших и будущих и митинг проституток. Первый митинг требовал отменить замки, третий - увеличить тарифы). Потом настанет якобинский Октябрь, по-идиотски серьезный, невыносимо пафосный, мрачный и голодный. В Эренбурге не было ни капли романтизма, и он принял в штыки (то есть в злоязычные перья) и Февраль, и Октябрь. Мудрый ироничный еврей, частичка цивилизации, видевшей Всемирный потоп, на дух не переносил революций. Это в юности он писал с сарказмом о «сдобных и белых булочках», предпочитая им неистовство революционного ветра (юношеская трагедия «Ветер»: «Я отдал все, я нищ и светел. Бери, бери меня, ветер!»). Сейчас ему очень хотелось съесть такую булочку, но где было ее взять? Илюша пошел в атаку: писал в эсеровских газетах издевательские стихи и статьи почище Аверченко. Но Аверченко писал в белом Крыму, а Эренбург – в красном Петрограде и малиновой Москве! Конечно, за ним пришли. Еле-еле он успел спастись от ареста и расстрела. В 27 лет Эренбург был очень храбр. И от этой не рассуждающей храбрости его не излечит даже Большой террор. Сбежал Илюша в Киев, который брали все кому не лень, по очереди, в алфавитном порядке: белые, красные, петлюровцы. И они были настолько заняты друг другом, что не замечали, к счастью, желчного поэта.

В Киеве Эренбург нашел себе жену, надежного друга, товарища на всю жизнь – художницу Любовь Козинцеву, сестру будущего режиссера Козинцева. Был ли он влюблен? Эренбург не очень любил реальных женщин, он искал идеала – прекрасных финикиянок, француженок, певчих птичек с Монмартра. По-настоящему он был влюблен в Мадо, идеальную героиню Парижа и Сопротивления, свой персонаж из романа «Буря». Но с женой они жили хорошо, по-человечески, хотя и без детей. Люба никогда не жаловалась и очень ценила великого писателя, которого подарила ей судьба. Все они терпели, ценили и делили и невзгоды, и нужду, и страх. Любить великого человека - все равно что в горящую избу войти. Были женщины в русских селеньях: кормили, лечили, ободряли, были и сиделками, и переписчицами. Жены Волошина, Эренбурга; жена и любовница Пастернака, Зинаида и Ольга; жена Грина. Было и страшнее: Надежда Яковлевна Мандельштам делила и ссылку, и голод, а Ольга Ивинская пошла за Пастернака в тюрьму. Жену Грина посадили уже после его смерти. Любовь Козинцева была из таких, ей нипочем было остановить на скаку не коня – Историю. В 1919 г. Эренбурги едут в Коктебель к Волошину, подальше от ВЧК и Гражданской войны. Но Илья непоседлив, и в 1920 г. его несет в Москву (через еще независимую Грузию). И вот они в Москве, и, конечно, Эренбург первым делом загремел в ВЧК. Он не боролся, он не противостоял, он не отрицал наличие советской власти - оно было очевидно. Но он издевался и не верил - и это бросалось в глаза. Однако на выручку подоспел старый знакомый, научный руководитель гимназического кружка юных большевиков Николай Бухарин, человек веселый и добрый. Он был в чести, он был на коне. Он выручил Эренбурга и даже трудоустроил его к Мейерхольду, в детскую секцию театрального отдела Наркомпроса. Однако в Москве было холодно, голодно и неуютно. И у Эренбурга рождается гениальный план: сохранить советский паспорт, а жить в Париже; писать о парижских делах в СССР, а о российских – для европейцев левого толка, но так, чтобы печатали и в СССР и платили деньги. Работать, жить и зарабатывать деньги в Париже, а получать их в СССР и тратить опять-таки во Франции. Великий комбинатор Остап Бендер одобрил бы этот план. И ведь удалось поначалу! Эренбурги едут в Париж, но там уже поселилась злая и голодная эмиграция, считавшая советский паспорт Ильи Каиновой печатью. На него донесли как на советского агента. И из любимого Парижа супругов выставили в Бельгию. В отеле «Курзал» приморского городка Ла-Панн был написан в 1922 г. великий роман «Хулио Хуренито», написан всего за 28 дней. Роман об Учителе, немного Дьяволе, немного провокаторе, и о таскавшихся за ним учениках: немце, французе, негре, американце и еврее. Роман о великом слове «нет», главном слове человеческой истории, пароле вечно бунтующего еврейского народа. Роман не предлагал свергать советскую власть. Хуже – он над ней издевался. Правда, издевался Эренбург надо всем. Над войной, над «буржуазной действительностью». В 31 год он одним прыжком достиг зенита, акме, зрелости дара. Лучше «Хуренито» он уже ничего не напишет. С 1922 г. начинаются также его самые лучшие, алмазные стихи, режущие по сердцу и разуму. Потом он научится врать в статьях и очерках, даже в романах и эссе. Но в стихах не будет врать никогда. Даже чтобы выжить.

Свой среди чужих, чужой среди своих

А с «Хуренито» был чистый цирк. Сначала его издал г-н Вишняк в своем «Геликоне» тиражом в 3 тысячи экземпляров. Тираж разошелся в Берлине, а в Россию попали две или три штуки. На них записывались в очередь, брали на ночь. Эренбург сразу стал знаменит. Бухарин был в восторге. Правда, он-то все понял. И где-то сказал, что роман, конечно, замечательный, но товарищу Эренбургу не сильно нравится коммунизм. И он не шибко хочет его победы. Каменев прочел с удовольствием. Ленину понравилось: во-первых, его изобразили Великим Инквизитором, и Хулио Хуренито его поцеловал; во-вторых, уж очень лихо и негативно была подана «империалистическая бойня». Времена были еще вегетарианские: главное – мочить «буржуазную действительность», а антикоммунистическую фронду прощали. Не прощали серьезного стремления бороться, хотя бы только на словах, что погубило Гумилева. А Эренбург, мудрый еврей, знал, что плетью обуха не перешибешь, и решил выжить при любой власти (но только подальше от нее, в холодке, в «Ротонде»). Словом, в 1923 г. Эренбург получил тираж «Хуренито» на родине, с предисловием Бухарина, в 15 тысяч экземпляров. Это было много по тем временам. И прибыльно. Скормив большевикам свою антисоветчину, Эренбург бросился писать дальше и до 1927 г. накропал 7 романов, 4 сборника рассказов, 4 сборника эссе и 5 сборников стихов. Хотя очень талантливых вещей было немного: «Трест Д.Е.» (1923), «Тринадцать трубок» (1923) и, пожалуй, роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Но это уже 1928 г. «Люди, годы, жизнь» (1961–1965) и роман «Буря» (1947). Все остальное осталось на дне времени, и читают это только студенты-филологи и литературоведы. «Трест Д.Е.» – это антиутопия, одна из первых. Жутковатый роман о гибели Европы. Кончается роман так. Сплошные леса, руины, сквозь которые растут кустарники. И – «Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы». И это ведь предвидел Эренбург!

Правда, так, скорее, кончит не Европа, а Евразия. Были бы медведи, а остальное все приложится.

Вначале писателю везло. До 1924 г. они с женой жили в Берлине, но когда к власти во Франции пришел «левый блок», Эренбург получил разрешение жить в своей любимой стране и обосновался в Париже. Но роман о еврее Лазике Ройтшванеце, который не может выжить нигде, тем паче в СССР, где столько вранья и показухи, где доносы и идеология (причем глупая), который ухитряется умереть на Святой земле, уже не прошел в печать. У Бухарина была тяжба со Сталиным, и он отрекся от этих двух евреев – и от Ильи, и от Лазика. Роман пойдет в печать только в 1989 г., после смерти автора, пролежав «в столе» более 60 лет. В мире и в СССР темнело, волны фашизма и сталинизма захлестывали и богему.

Листопад

С 1932 г. свинцовый ветер сталинщины подхватывает писателя и несет его на скалы соцреализма. Больше нет свободы в парижских кафе, надо определяться с идеологией и халтурить. Свободы нет и в Париже, потому что по пятам идут агенты ГПУ, чтобы Эренбург, упаси Бог, не стал «перебежчиком». В 1932 г. писателю приходится стать парижским корреспондентом «Известий», ехать в Кузнецк и на «стройки пятилетки». Пришлось навалять плохой роман «День второй», а в 1934-м – «Не переводя дыхания». Критика в восторге: «попутчик» исправился, идет в нужном направлении. Эренбург молча скрипит зубами: речь идет уже о жизни, его и Любы. А деться некуда – в Германию приходит фашизм. Еврею там небезопасно. Эренбург организовывает антифашистские конгрессы литераторов в Европе – все-таки это дает возможность не жить дома, рядом с Лубянкой. Начинается война в Испании, и Эренбург преображается: вот оно, настоящее, можно писать и не лгать. «Покрылся кровью булочника фартук, огонь пропал, и вскинулось огнем все, что зовут Испанией на картах, что мы стыдливо воздухом зовем».

А страшный Крысолов с дудочкой – Сталин – задумывается, кого оставить, а кого увести: Кольцова или Эренбурга? Расчетливый тиран не держал лишних. Он выбрал одного писателя, одного поэта (Булгакова и Пастернака) и многое им позволял. А Мандельштам оказался лишним и погиб. К тому же его антисталинские стихи Сталин прочел, в отличие от «Реквиема» Ахматовой. Сталинское неведение спасло ей жизнь. Теперь Сталину нужен был эссеист, журналист, публицист, свой в доску для Европы. Визитная карточка Москвы. Кольцов был глупее и фанатичнее, у него были все шансы. Но Эренбург, строптивый Эренбург, был талантливее. Писатель, поэт, друг Пикассо и Аполлинера. И выбор пал на него, под нож пошел Кольцов. Эренбург рисковал жизнью: ничего не подписывал против «врагов народа» во время Большого террора. Его заставили сидеть на процессе «правотроцкистского блока» и смотреть на осуждение его покровителя Николая Бухарина. Он сидел, но писать о процессе отказался. Он, собственно, шел на смерть, как и Пастернак. Но Сталин стерпел это от обоих. Они были нужны живыми советской пропаганде.

Сын Давидов

К счастью, Эренбурга не было в СССР (бывал наездами) до 1940 г. Но его Францию захватили немцы, и пришлось вернуться. Эренбург становится германофобом: немцы преследуют евреев и насилуют Францию. Писатель создает реквием по убитым соплеменникам, и никто так не написал про Холокост. «За то, что зной полуденный Эсфири, как горечь померанца, как мечту, мы сохранили и в холодном мире, где птицы застывают на лету, за то, что с нами говорит тревога, за то, что с нами водится луна, за то, что есть петлистая дорога и что слеза не в меру солона, что наших девушек отличен волос, не те глаза и выговор не тот, нас больше нет. Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет» (1944). Не обошлось без печальных советских парадоксов. Эренбург был настоящим антифашистом, не ситуативным. В 1940 г. он пишет роман «Падение Парижа», о захвате его любимого города, о «фрицах», то есть «бошах», о предателях Петене и Лавале. Но действовал пакт Молотова-Риббентропа! И роман не печатали. Напечатали в 1941 г. И даже дали Сталинскую премию в 1942-м. Идет война, и для улова союзников – США и Великобритании - нужен приличный антифашист. Для фронта, для солдат нужен талантливый трибун. Вот для этого Эренбургу и сохранили жизнь. За годы войны Илья Григорьевич пишет полторы тысячи статей. Он популярен и на Западе, и в окопах: его статьи даже не пускают на самокрутки. Он напишет статью «Убей немца!». Здесь его остановят «товарищи» из ЦК: это уже чересчур, не всякий немец – фашист, что скажут на Западе? В 1947 г. Эренбург пишет «Бурю», о Сопротивлении во Франции и в СССР. Французы ближе Эренбургу, он их знает больше, и они у него куда живее и подлиннее: Анна, Мадо. А осенний Париж «засыпан золотом и пеплом». Уровень Левитана. И он дарит своей рабской стране песенку франк-тирера, макизара Мики. Песенку-упрек, песенку-урок. И себе, и СССР. «Свободу не подарят, свободу нужно взять. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Уйдем мы слишком рано, до утренней зари. На то мы партизаны и первые в цепи. Другие встретят солнце и будут петь и пить. И может быть, не вспомнят, как нам хотелось жить. Нас жизни не состарить, любви не отозвать. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать. Мы жить с тобой бы рады, но наш удел таков, что умереть нам надо до первых петухов». Ох, это не только про войну. Но в 1948-м и за это дадут Сталинскую премию.

И еще раз этот сын Давидов поставит жизнь на кон. В 1942 г. Эренбург становится членом ЕАК – Еврейского антифашистского комитета. И начинает собирать документы для «Черной книги» – свидетельства о Холокосте. Но в 1948 г. из-за конфликта с Израилем «Черную книгу» запретили, а набор рассыпали. Похоже, именно Эренбург сохранил рукопись, и она дошла до Израиля, где и вышла в 1980 г. Да, Эренбургу «повезло». Гитлер его ненавидел лично, звал «домашним евреем Сталина». Распорядился поймать и повесить, но не пришлось. Сталин его сделал агитатором своего режима. Большой грех: Эренбург подтвердил, что это немцы убили польских офицеров в Катыни, хотя ничего об этом не знал. Стал он и депутатом Верховного Совета, и вице-президентом Всемирного совета мира. И все в 1950 г. Ленинскую премию взял «за борьбу за мир». Но он один из немногих (когда боролись с «космополитами» и раскручивали дело «врачей-убийц») не подписал письмо для оправдания депортации своего народа вместе с другими «именитыми евреями» (ручными). Вместо этого он через Шепилова (который попутал Клима Ворошилова) написал письмо Сталину (3 февраля 1953 г.), где отговаривал его от антисемитских действий. И Сталин отложил депортацию, а там вскоре отдал дьяволу душу. Эренбург один остался на свободе после разгрома ЕАК. Сталин стерпел его последнюю фронду и не санкционировал арест.

Но вот кончаются большие морозы, и наша синичка – Эренбург – первая почувствовала что-то. Еще до ХХ съезда этот пророк в 1954 г. пишет повесть «Оттепель». Вот вам и предсказание, и название. Повесть громили, но время арестов прошло. Назвать эпоху – это была большая честь.

Его громят и дальше. Даже за «Французские тетради». Но Сталина нет, вожди душат друг друга, и уже можно жить. А славы и денег Эренбург не ищет, и теперь он больше ничего не боится. Деньги есть, а славы больше и не бывает. В 1962 г. писатель яростно защищает от Хрущева художников типа Э. Неизвестного, выставивших в Манеже свой постмодернизм. Хрущев приказал Эренбурга не печатать годик-другой. В 1966 г. неугомонный старик с сердцем юноши защищает Даниэля и Синявского (подписывает письмо). Он еще успел все вспомнить и всем воздать (и Сталину тоже) в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Последний том, седьмой, он не закончил. Этот том выйдет в следующую, более теплую оттепель, в 1987 г. Цензоры и редакторы рвали мемуары на части. Приходилось драться за каждую строчку.

31 августа 1967 г. Илья Эренбург ушел из жизни на Новодевичье кладбище, искупив свою слабость, взяв свою свободу, выиграв свою войну. До первых петухов горбачевской перестройки. И знаете, чего хотел перед смертью маститый советский прозаик, куда глядел этот волк, которого так сладко кормили? Конечно, в лес – в Париж, на Запад. Он это приготовил еще в 1947 г. Эпитафию себе на могилу. «Во Францию два гренадера… Я их, если встречу, верну. Зачем только черт меня дернул влюбиться в чужую страну? Уж нет гренадеров в помине, и песни другие в ходу, и я не француз на чужбине, – из этой земли не уйду. Мне все здесь знакомо до дрожи, я к каждой тропинке привык, и всех языков мне дороже с младенчества внятный язык. Но вдруг умолкают все споры, и я – это только в бреду, – как два усача-гренадера, на Запад далекий бреду. И все, что знавал я когда-то, встает, будто было вчера, и красное солнце заката не хочет уйти до утра».

Французские филологи считают, что лучшие стихи о Франции написал «русский обормот» Илья Эренбург.

 Отправлено: 07.01.15 20:38. Заголовок: Замечательно написал..

Замечательно написал Александр Генис про Джеймса Даррелла:

Наш Даррелл

К 90-летию писателя

У русских читателей всегда был свой Даррелл. Пока весь мир восхищался изощренным "Александрийским квартетом", мы, ничего не зная о Лоренсе Даррелле, полюбили его младшего брата, причем так крепко, что уже не смогли восстановить историческую справедливость по отношению к этой обильной талантами семье.

Сам я читаю Джеральда Даррелла столько, сколько себя помню. За годы совместной жизни с его книгами я убедился в том, что они помогают от всего – от двоек до старости. Читатели Даррелла образуют всемирное тайное общество. "Тайное" – потому, что сами о нем не знают, пока не встретят себе подобного. Зато потом – не разлей вода: родство душ, особенно – в России. Мы у него вычитывали то, что другим не приходило в голову: вопиющую аполитичность. Даррелла нельзя было вставить в идеологический контекст. В его книгах не было не только правых и левых, но даже правых и неправых. Герои Даррелла делятся не на положительных и отрицательных, а на людей и зверей. Причем, что редкость среди заядлых любителей животных, Дарреллу нравятся и те, и другие. Даррелл считал зло экстравагантностью, забавной причудой, милой чудаковатостью, смешным изъяном характера. Он научился этому у зверей. Разве может быть зло в мире животных? Они же не доросли до зла – их ведь никто не изгонял из райского сада.

Даррелла, кажется, тоже. Одна из его книг о Корфу так и называется: "Сад богов". Эта книга входит в трилогию о Корфу. Она стала шедевром Даррелла, несмотря на то что люди тут играют куда большую роль, чем звери. Оправдываясь, автор пишет: "Я сразу сделал серьезную ошибку, впустив на первые страницы своих родных. Очутившись на бумаге, они принялись укреплять свои позиции и наприглашали с собой всяких друзей во все главы".

Даррелл так сочно описал свою чудную, взбалмошную семью, что она уже перестала быть его собственностью. (Нечто похожее, только с горькой поправкой на ухабы отечественной истории, сумел проделать со своей родней Довлатов.) Даррелловскую семью хочется взять напрокат – в его родственников можно играть. Собственно, дома мы так много лет и делаем. Однажды я даже отправился в литературное паломничество на тот волшебный греческий остров, где Даррелл провел свое удивительное детство. Дом Дарреллов я нашел по описанию в книге. За прошедшие полвека он мало изменился. Правда, в нем открылся ресторанчик. Могло быть хуже. В 1960-х на Корфу начался пляжный бум, заманивший сюда солнцем и дешевой драхмой английских туристов. К счастью, даррелловские пенаты уцелели. Хочется думать, что их спасла литературная слава владельцев. Во всяком случае, в гостиной на самом видном месте висит портрет Даррелла. Правда, старшего, а не младшего.

Лучшим памятником нашему Дарреллу служит тот клочок средиземноморского пейзажа, что виден с крыльца: густое чернильное море, лысые горы на близком горизонте и ленивые ящерицы, гревшиеся на растрескавшейся штукатурке. Эти классические декорации так похожи на эдемские, что, кажется, людям и зверям тут легче ужиться. Наверное, это и помогло Дарреллу создать свою обаятельную анималистскую прозу. Удерживаясь на грани, отделяющей ученое занудство от дилетантского умиления, он заманивал в мир животных и тех, кто чувствовал себя здесь чужим.

Секрет Даррелла в том, как он лепил образ зверя. Животные у него никогда не превращаются в диснеевских зверюшек. Он избегал любимого приема баснописцев – антропоморфизма. Звери у Даррелла всегда остаются самими собой. Они – не люди, этим и интересны. Даррелл ценил в звере инакость, непохожесть на других, в первую очередь на нас. Животное у него индивидуально вдвойне: как личность и как представитель своего вида. Поэтому у Даррелла нет неинтересных животных: головастика он описывает с не меньшим восторгом, чем леопарда.

Прелесть зверя для Даррелла не в том, что он красивый или тем более полезный, а в том, что он другой. Обычно человек помещает "другого" выше себя. Другим может быть Дух, Бог, Великая природа или даже неумолимый закон исторической необходимости. Но возможна и обратная метафизика – теология, вектор которой направлен вниз. Об этом, в сущности, и писал Даррелл. "Другой" для него – каждый зверь, делящий с нами планету и тайну жизни на ней.

 Отправлено: 08.01.15 15:17. Заголовок: Женя, спасибо! С огр..

Женя, спасибо!
С огромным удовольствием прочла об Эренбурге!

 Отправлено: 09.01.15 02:34. Заголовок: Tori, я очень рада, ..

Tori, я очень рада, что вам понравилась эта публикация!

Кстати, а я не рассказывала, что автор вот этой книги - мой читатель?

Я прочитала эту книгу, а через какое-то (не очень большое время) появился в читальном зале новый читатель, которого я, так скть, идентифицировала по фотографии на обложке книги. Улучив удобный момент, сказала, что прочитала его книгу об Эренбурге и что она мне очень понравилась. Ну, и что вообще книги Ильи Эренбурга очень много для меня значили в жизни.