Отправлено: 19.10.13 01:54. Заголовок: Слово о словах

Для тех, кто интересуется языками и лингвистикой.

 Отправлено: 25.10.14 22:14. Заголовок: Борис Акунин - об од..

Борис Акунин - об одном из величайших русских лингвистов ХХ столетия:

Поливанов

Жил-был на свете странный человек. Странный в том смысле, что к нему трудно было применить обычные параметры, по которым оценивают людей. О нем многие вспоминают в мемуарах – он производил яркое впечатление. На одних прекрасное, на других ужасное, но неизменно сильное. В любом случае, он, кажется, был несносен – как большинство тех, кто много о себе понимает. Раньше, всего каких-то сто лет назад, даже меньше, у нас в стране таких людей было много. Только они, как известно, и делают жизнь интересной.

Евгений Дмитриевич Поливанов был человеком не хорошим и не плохим, то есть и хорошим, и плохим. Может быть, он вообще не придавал значение нравственности – такое складывается впечатление, когда почитаешь про его чудачества. Или же у него была своя собственная этика.
Кажется, он легко брал чужое. И так же легко отдавал своё, иногда последнее. Вроде бы очень любил жену, но в то же время вроде бы имел и еще одну, которую тоже очень любил.

Виктор Шкловский, коллекционировавший ярких личностей, называл Поливанова «обычным гением». В известном романе Вениамина Каверина «Скандалист» Поливанов выведен под именем переводчика Драгоманова. «Его лингвистические работы по тонкости догадок человеческому уму почти непонятны, - говорят про Драгоманова коллеги. - Третьего дня он явился на лекцию, прошу извинения, в подштанниках. Его подозревают — и не без оснований — в тайной торговле опиумом. Берегитесь его!». Сам автор о Драгоманове-Поливанове пишет: «Его боялись. Все знали, что он наркоман, что у него темное прошлое неудачника, путешественника, игрока».

Реальный Поливанов плюс к тому был еще однорук. Положил кисть на рельс, и ее отрезало. То ли хотел что-то себе доказать, то ли был под воздействием каких-нибудь препаратов. Может, он лишился руки и как-то иначе, черт его знает. Во всяком случае, потом он умудрялся жить так, что никто его однорукости не замечал.

Наркоман? Да, причем тяжелый. Сначала кокаинист, потом прочно сел на героин. В бутырском медзаключении сказано: «3/к Поливанов, страдающий наркоманией, нуждается ежедневно в 2-х кратной инъекции героина».

Однако непохоже, что аддикция хоть как-то притупляла его необычайно острый и мощный интеллект. Возможно, как у Шерлока Холмса, только обостряла.

Поливанов всю жизнь интересовался сложным и необычным. Знал множество редких языков, сколько точно неизвестно. Одни пишут, что восемнадцать, другие что двадцать восемь.

Я с Поливановым свойственник по линии японского языка. Он – один из трех отцов-основателей, трех былинных богатырей российской японистики. Как только я начал всерьез интересоваться Японией, с шестнадцати лет, все время натыкался на этих трех чудо-самураев: Поливанов-Невский-Конрад, причем Поливанов среди них был вроде Ильи Муромца, самый могучий. Все трое были почти одногодками, все отучились на восточном отделении Петербургского университета незадолго перед мировой войной.

Евгений Поливанов был гениальным лингвистом, специалистом по диалектам. Вроде бы мирная ученая профессия, но вся его биография – сплошное цунами. То он жил в жуткой японской глуши с рыбаками, изучал их говор и тянул вместе с ними сети (одной-то рукой); то вроде бы работал на царскую разведку; затем вдруг оказался большевиком-подпольщиком, заместителем первого наркоминдела товарища Троцкого; как-то очень равнодушно ушел из партии («выбыл механически как пассивный»); в последние годы своей недолгой жизни был в городе Фрунзе профессором Института киргизского языка. Жил (в советские времена!) со слугой-китайцем. Ну, про героин я уже рассказывал. Может, из-за него и в Среднюю Азию переселился.

В годы Большого Террора всех богатырей отечественной японистики, разумеется, взяли, одного за другим.

Первым – эксцентричного Евгения Поливанова с его эстонской женой. Потом Николая Невского с его японской женой. Их дочку-полуяпонку взял на воспитание тихий Николай Конрад, но скоро добрались и до Конрада.

Конечно, объявили шпионами. Конечно, пытали. Поливанова и Невского расстреляли (жен тоже живыми не выпустили). Николай Иосифович Конрад, отсидев, потащил дальше на подломленных плечах отечественную японистику почти в одиночку. Его я не застал совсем чуть-чуть. Учился у его учеников, молодых японистов.

Господи, у нас не было ни одной отрасли науки, ни одного направления культуры, даже ни одного вида спорта, где чугунная, бездарная, тупая, бессмысленно жестокая сила не вытоптала своими коваными сапожищами всё самое яркое и живое. Именно за это я ее так и ненавижу, эту поганую «арестократию», какой бы аббревиатурой в каждый конкретный исторический момент она себя ни называла. За то, что всегда уничтожала людей, которые много о себе понимали – и ладила только с теми, кто понимает о себе мало. Именно такую страну, с приниженным, пришибленным, не вякающим населением они всегда и строили.

Гений, наркоман, чудак и почти сверхчеловек Евгений Дмитриевич Поливанов в годы, когда он много о себе понимал:



Он же, когда ему объяснили, что много понимать о себе не надо:



Из заявления з/к Поливанова от 1 октября 1937 г.:
«Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физическим насилием), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию».

Иногда я думаю: было бы здорово, если бы мои представления о Том Свете оказались ошибочными. Пусть бы были и Суд, и Рай – и обязательно Ад. Обязательно.

На всякий случай, чтоб никто там, на Страшном Суде, не забыл, не перепутал:

Арестовывал Поливанова лейтенант госбезопасности Маргайтис. Вел следствие и мордовал сержант (!!!) Мальцев. К смерти приговорили диввоенюрист Голяков, бригвоенюрист Зарянов и военюрист 1 ранга Кандыбин.

Ну, а как звали главного начальника всех палачей, и так известно.

Скоро очередной День памяти жертв политических репрессий. В Москве и других городах будут читать имена расстрелянных. Я про это уже когда-то здесь писал. Приходите к Соловецкому камню, кто сможет. А кто не сможет – просто вспомните погибших.

Тех, кто арестовывал, пытал и расстреливал, тоже не забудьте. Это из-за них мы сегодня живем в стране, которая хуже, чем могла бы и должна была бы быть.

 Отправлено: 07.12.14 17:13. Заголовок: Очень интересная пуб..

Очень интересная публикация на сайте "Русская планета":

«Здесь, в Боливии, староверы прекрасно сохраняют русский язык»

Лингвист Ольга Ровнова рассказала РП про исконно русскую жизнь в самом центре южноамериканских джунглей

Это просто мечта фоторепортера: джунгли, «много-много диких обезьян» и на этом диковинном фоне — она, голубоглазая девушка в сарафане и с русой косой до пояса. А вот и деревня, где по улицам бегают белобрысые мальчишки в расшитых рубахах, а женщины обязательно убирают волосы под шашмуру — специальный головной убор. Разве что избы не бревенчатые, а вместо березок пальмы. Россия, которую мы потеряли, сохранилась в Южной Америке. Там после долгих скитаний нашли пристанище староверы в своем стремлении сохранить веру и жизненные устои предков. В итоге им удалось сберечь не только это, но и русский язык прошлых веков, за которым, как за сокровищем, в Южную Америку едут лингвисты. Старший научный сотрудник Института русского языка РАН Ольга Ровнова недавно вернулась из очередной, уже девятой по счету экспедиции в Южную Америку. На этот раз она побывала в Боливии, в деревне Тоборочи, основанной староверами в 1980-х годах. Мы расспросили ее о жизни русского языка на другом конце земли.

— Расскажите в двух словах, как вообще в Южной Америке оказались староверы?

— Их предки бежали из России в конце 1920-х — начале 1930-х годов в Китай от советской власти. В Китае они жили до конца 1950-х годов, пока и там не начали строить коммунизм и сгонять всех в колхозы. Староверы снова снялись с места и перебрались в Южную Америку — в Бразилию и Аргентину.

— А почему они перебрались в Боливию?

— Не все смогли прижиться в Бразилии на тех землях, что выделило им правительство. Это были джунгли, которые надо было выкорчевывать вручную, плюс почва имела очень тонкий плодородный слой — их ждали адски тяжелые условия. Поэтому через несколько лет часть староверов начала искать новые территории. Кто-то уехал в Боливию и Уругвай: здесь им тоже предложили участки джунглей, но зато почва в Боливии более плодородная. Кто-то узнал, что земли продают и США, в штате Орегон. Отправили делегацию на разведку, те вернулись с самыми благоприятными впечатлениями, и часть староверов переехала в Орегон. Но поскольку семьи у староверов большие и им надо много жизненного пространства, то из Орегона они со временем отправились в Миннесоту и дальше, на Аляску, где издавна проживало некоторое количество русского населения. Кто-то уехал даже в Австралию. Пословица «Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше» очень подходит к нашим староверам.
Старовер, или старообрядцы — это последователи религиозных течений в русле русской православной церкви. Их предки не поддержали богослужебную реформу патриарха Никона в 1650–1660-х годах. Раскол внутри церкви вызвал гонения на приверженцев старой веры и поставил страну на грань религиозной войны. И даже в XVIII веке за «совращение в раскол» полагалась смертная казнь. Спасаясь от репрессий, староверы уходили на окраины государства, преимущественно в Сибирь. Однако, несмотря на притеснения, они всегда составляли внушительную часть российского общества. Самые яркие фамилии среди купечества и промышленников второй половины XIX — начала XX века — это: Третьяковы, Рябушинские, Гучковы, Прохоровы, Морозовы, Щукины. Советская власть ненадолго дала староверам передышку, но с 1920-х годов начала приобщать их к новому образу жизни, что заставило одних староверов бежать за границу, других — в тайгу. Например, семья Лыковых ушла в Саянскую тайгу в 1930-х годах, где их случайно обнаружили геологи только в 1978 году.

— Чем они занимаются на новых местах?

— В Боливии и в Латинской Америке в целом — сельским хозяйством. В деревне Тоборочи, где мы были в этом году, они выращивают пшеницу, бобы, кукурузу, а в искусственных прудах разводят амазонскую рыбу паку. И знаете, у них хорошо это получается. Труд на земле дает им неплохой доход. Конечно, есть разные ситуации, но, преимущественно, латиноамериканские староверы — весьма зажиточные люди. В США ситуация немного другая — там часть семей работает на заводах и в сфере обслуживания.

— Какой он, русский язык латиноамериканских староверов?

— Это живой диалектный русский язык, на котором говорили в России в XIX веке. Чистый, без акцента, но это именно диалект, а не литературный язык. Налицо редкая ситуация: лингвистам хорошо известно, что в случае эмиграции люди теряют родной язык уже в третьем поколении. То есть внуки уехавших уже обычно не говорят на родном языке своих бабушек и дедушек. Мы видим это на примерах и первой, и второй волны эмиграции. А здесь, в Боливии, староверы прекрасно сохраняют язык: четвертое поколение говорит на чистом русском языке. В этот раз мы записывали мальчика 10 лет. Его зовут Дий, в школе он учится по-испански, но дома говорит на русском диалектном языке.

При этом важно, что язык староверов не законсервирован. Он живой, он развивается. Правда, в отрыве от России он развивается другим путем. В их речи очень много слов, заимствованных из испанского языка. Но они их встраивают в систему русского языка — лексически, морфологически. Например, автозаправку они называют «газолинка» от испанского слова gasolinera. У них нет словосочетания «сельское хозяйство», поэтому про себя они говорят: «Мы занимаемся агрикультурой, агрикульторы мы». И эти заимствования идут в их речи вперемешку с устаревшими словами, которые уже не встретишь в нашем языке. Например, дерево у них — лесина.

Эта ситуация характерна для всех староверов, живущих в Южной Америке. В то время как в США или Австралии ситуация обратная. Там уже второе поколение полностью переходит на английский. Например, если бабушка живет в Боливии, а внук — в штате Орегон или на Аляске, то они уже не могут общаться напрямую.

— А почему русский язык лучше сохраняется в Южной Америке, чем в Северной?

— Есть общая тенденция: чем богаче страна, тем более сильное влияние она оказывает на староверов — и экономическое, и лингвистическое. В том же Орегоне женщины вовлечены в экономическую деятельность. Как правило, они работают — в сфере услуг или на производстве. И, естественно, они сами активно учат язык страны пребывания. Дети ходят в англоязычную школу, смотрят телевизор на английском языке. Родной язык постепенно уходит.

В Латинской Америке не так. Задача зарабатывать деньги лежит полностью на мужчине. Женщины не обязаны работать и, следовательно, они меньше общаются с местным населением. Задача женщины — вести домашнее хозяйство и воспитывать детей. Они не только хранительницы очага, но и хранительницы языка.

Имеет значение и населенный пункт, где живут староверы. Здесь, в Боливии, староверы живут в своей деревне, полностью в своей среде. Их дети посещают школу, где им преподают на испанском языке, но что характерно: и в Боливии, и в Бразилии староверы стараются построить школу у себя в деревне — зачастую за свои деньги — и договариваются, чтобы к ним ездили учителя, вместо того, чтобы отправлять детей в чужую деревню или в город. Поэтому дети постоянно находятся в деревне, в которой — за исключением школы — везде говорят только по-русски. Кстати, и в России хранителями диалектов являются именно сельские женщины. Мужчины теряют диалект гораздо быстрее.
Староверы чтут традиции, а к достижениям прогресса относятся с осторожностью. Детей они до сих пор называют по святцам, поэтому по боливийским джунглям бегают маленькие Кузьмы, Киприяны да Марфы с Пелагеями. Одежду шьют преимущественно сами, традиционного кроя, а мужчины обязательно носят пояс. А вот с техническими новшествами у них отношения особые. Староверы не отказываются от хорошей сельскохозяйственной техники, у многих в домах есть интернет, но фотографировать себя разрешают очень немногим. Да и увлеченность молодежи гаджетами крайне не одобряют.

— Все-таки на диалекте какой именно местности говорят староверы?

— В основном они увезли с собой язык той местности, откуда бежали за границу. Например, в Эстонии, на берегу Чудского озера, живут староверы, когда-то пришедшие с Псковщины. И псковский диалект по-прежнему прослеживается в их речи.

Боливийские староверы попали в Китай через два коридора. Одна группа пришла в провинцию Синьцзян с Алтая. Вторая группа бежала из Приморья. Они перебрались через Амур и осели в Харбине, и в их речи есть отличия, о которых я скажу чуть позже.

Но что интересно, и синьцзянцы, и харбинцы, как они сами себя называют, в своей основной массе — это кержаки, потомки староверов из Нижегородской губернии. При Петре I они вынуждены были бежать в Сибирь, и в их речи прослеживается диалект Нижегородской губернии.

— А что это за диалект?

— Мне придется вам буквально в паре слов рассказать про русские диалекты. Есть две большие группы диалектов — Северное наречие и Южное наречие. Самые известные различия в произношении таковы: на севере «окают», а на юге — «акают», на севере звук [г] взрывной, а на юге — фрикативный, в слабой позиции произносится как [х]. И между этими двумя наречиями проходит широкая полоса среднерусских говоров. Они очень пестрые, но каждый взял что-то от Северного наречия, а что-то от Южного. Например, московский говор, который лег в основу русского литературного языка, — это тоже среднерусский говор. Для него характерно южное «аканье» и при этом северное взрывное [г]. Говор южноамериканских староверов — среднерусский, но он отличается от московского.

Они тоже «акают», но от северного говора они взяли, например, так называемое стяжение гласных, то есть они говорят «Така красива девка», «Таку красиву девку в жены взял».

— А есть ли различия в языке у разных общин американских староверов?

— Есть. И эти различия обусловлены не тем, кто в какой местности сейчас проживает, а тем, из какой части Китая они уехали в Америку. Хотя их речь очень похожа, но все же в речи синьцзянцев есть черты, которые вызывают усмешку у харбинцев. Например, синьцзянцы вместо звука [ц] говорят [с]. Вместо цыпленка у них «сыпленок», «сарь» вместо царя. А [ч] они произносят как [щ]: сынощек, щайник, лавощка. Это очень режет слух, особенно в начале общения. И харбинцы, у которых всего этого нет, считают свою речь более правильной, более похожей на российскую. Вообще для староверов очень важно осознавать свою близость к России.

— Кстати, а что староверы думают о нашем с вами русском языке?

— Они очень за него переживают. Они не понимают многих слов, которые появились в России за последние годы. Характерный пример, были мы в одном доме, а там к хозяевам приехали родственники с Аляски. Один из них спрашивает, на каком языке сейчас говорят в России. На русском, отвечаю я. «Какой же это русский язык, если они куфайку называют sweater!»

У староверов не в чести телевизор, но они все равно смотрят русские фильмы, а потом начинают задавать мне вопросы. Однажды меня спрашивают: «А что такое любовница?». Я им объясняю, а они говорят: «А! Так это по-нашему "ухажерка"!» Или девушка, которая очень любит готовить, посмотрев наши кулинарные форумы, спрашивает меня, что такое пирожные — «пироги знаю, и пирожки, а пирожных не знаю».

— Действительно, казалось бы, что староверы должны избегать всех этих современных технологий, однако они даже интернетом пользуются?

— Это не поощряется, но и не запрещается. В работе они используют современную технику: в полях у них — тракторы и комбайны John Deer. А дома — скайп, с помощью которого они поддерживают связь с семьей по всему миру, а также находят своим детям невест и женихов — в обеих Америках и в Австралии.

— Я как раз хотела спросить про браки, ведь для закрытых сообществ характерны близкородственные союзы и, как следствие, нарастание генетических проблем.

— Это не про староверов. Не зная генетики, их предки установили правило восьмого колена: браки между родственниками до восьмого колена запрещены. Они прекрасно знают свою родословную на такую глубину, всех своих родственников. И интернет им важен, чтобы находить новые семьи в условиях, когда староверы расселились по всему миру.

Впрочем, они допускают и браки с чужаками, при условии, что те примут веру и выучат молитвы. В этот приезд мы видели молодого человека из местных, который ухаживал за девушкой из деревни. Он очень интересно говорит: на диалектном русском языке с испанским акцентом.

— А в какой степени сами староверы владеют испанским языком?

— В достаточной, чтобы жить в стране. Как правило, лучше языком владеют мужчины. Но когда я с одной из женщин зашла в магазин и поняла, что моего испанского явно не хватает, чтобы объясниться с продавщицей, моя спутница оказалась очень бойкой переводчицей.

— Какова, на ваш взгляд дальнейшая судьба русского диалектного языка в Южной Америке? Будет ли он жить дальше?

— Мне очень хотелось бы приехать к ним лет через 20 и посмотреть, каким станет их русский язык. Конечно, он будет другим. Но знаете, у меня нет тревоги за русский язык в Боливии. Они говорят без акцента. Их диалект чрезвычайно живучий. Это совершенно уникальное сочетание архаики и инноваций. Когда им надо назвать новое явление, они с легкостью изобретают новые слова. Например, мультфильмы они называют словом «поскакушки», гирлянды лампочек — «помигушки», ободок на волосы — «одевашка». Они знают слово «кредит», но сами говорят «взять на выплатку».

Староверы очень широко используют метафоры для обозначения новых предметов или понятий. Например, я показываю мальчику на дерево в их деревне — это большое дерево с крупными душистыми ярко-красными гроздьями цветов. Спрашиваю: как оно называется? «Не знаю, сестра сиренькой зовет», — отвечает мне мальчик. Другие цветы, другой аромат, но похожая форма гроздьев — и вот тебе сиренька. А мандарины они называют «мимозкой». Видимо, за их круглую форму и яркий цвет. Спрашиваю у девочки, где ее брат. «Фадейка-то? Мимозку очишшат». Вон, мандарины чистит...

Не зная ничего о такой науке, как социолингвистика, староверы в Боливии делают ровно то, что надо делать, чтобы сохранить язык. Живут обособленно и требуют, чтобы в деревне, дома говорили только по-русски. И я очень надеюсь, что русский язык будет звучать в Боливии еще долго.

 Отправлено: 07.12.14 22:03. Заголовок: Ничего себе, куда то..

Ничего себе, куда только русских не заносило. . Спасибо, почитаю.
Здесь, в Канаде, тоже есть селения русскиъ староверов, где до сих пор дети в школах учат русский. У моей приятельницы невестка работает в такой школе. Здесь она, будучи преподавателем русского, нормальной работы найти не могла, и каким-то образом вышла на это селение недалеко от Эдмонтона, где ей предложили работу, и муж сумел там же устроиться на железной дороге. Школа частная, сами староверы ее и содержат. Детки очень приличные, чистенькие, одеты все как с иголочки, в школу ходят как на праздник. Мальчики в брюках, белых рубашках, с галстучкамми, девочки в платишках с фартуками, никаких штанов (привет нашей советской школе). Говорят исключительно культурно, она и сама за своим языком вынуждена следить. Школа начальная, правда, на старшую преподавателей русского не нашли, видимо. Но в семьях русский язык сохраняется, хотя, конечно уже, старорусский, так сейчас в России давно не говорят... Ну, собственно, как и украинский язык в Канаде - тоже уже далеко не современный, недавно приехавшие украинцы здешних понимают с трудом.

 Отправлено: 09.12.14 14:56. Заголовок: Женя, спасибо! О П..

Женя, спасибо! О Поливанове ничего не знала, только фамилию слышала.
И о староверах очень интересно, не ожидала, что они пользуются интернетом. Понравились их новые слова, и вспомнился недавний сериал о Распутине - у Машкова неплохо получается разговаривать на старорусском.
"Мимозку очишшат"

 Отправлено: 22.12.14 20:41. Заголовок: На сайте Colta.ru оч..

На сайте Colta.ru очень интересное интервью с переводчицей Еленой Баевской:

Елена Баевская: «Никто меня не заставляет переводить Пруста»

Елена Калашникова поговорила с лауреатом Премии им. Ваксмахера о новом переводе Пруста

— Расскажите, пожалуйста, о том, почему вы решили взяться за перевод романа «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. На русском это произведение из семи книг есть — в версиях Адриана Франковского и Николая Любимова.

— Идея пришла после того, как я сравнила первую страницу французской книги с русскими переводами. Просто первую страницу. С чего мне пришло в голову сравнивать? Мои друзья обнаружили какие-то темные фразы в одном из переводов и спросили, что это на самом деле должно означать. Я убедилась, что и в одном, и в другом переводе это место не совсем понятно, и стала сравнивать с французским текстом — а там все понятно. Я решила посмотреть, а как вообще, и увидела, что первая фраза переведена не совсем точно у обоих, и тогда первый раз подумала: а не попробовать ли самой.

— А есть ли у вас объяснение, почему Адриан Франковский и Николай Любимов перевели первую фразу неточно?

— Есть. Видимо (то есть совершенно точно), оба переводчика, когда начинали работу, не имели общего взгляда на роман целиком, когда же текст переведен, глаз замылен и не видишь несоответствий. А роман «В поисках потерянного времени» — это такой интересный текст, в котором очень важно единство, и сам Пруст настаивал, что это не серия романов, а один большой роман. Он хотел, чтобы мы читали его с начала до конца, пусть не торопясь, но целиком и подряд.

— А сколько лет назад вы сравнили эти переводы и оригинал?

— Давно. Боюсь, это было уже двенадцать лет назад. Но не надо думать, что все двенадцать лет я только и сидела над этим переводом. За это время я сделала немало других, преподавала, что-то сама писала.

— Пруст — ваша самая главная работа за последнее время?

— Получается, что да. Я перевожу «Под сенью девушек в цвету», а впереди еще пять книг. Главный герой, рассказчик Марсель, говорит: «Я понял, что я должен написать роман, только хватит ли мне времени?» И я тоже задаюсь этим вопросом.

— Но вы, наверное, сразу им задавались?

— Ну да, но мы люди маленькие: как выйдет, так и выйдет.

— Когда вы решили переводить Пруста, вы в аспирантуру ради этого поступили, да?

— Да-да-да. Я впервые столкнулась с таким текстом, для которого у меня не хватало ширины обзора, нужен был взгляд на весь роман целиком, на эпоху. А чтобы написать требовавшуюся работу, мне пришлось очень много прочитать. У меня был огромный список, его мы вместе с моим научным руководителем составляли: произведения старших современников Пруста, то есть та литература, на фоне которой он начинал и стал сам писать.

— А какая у вас была тема диссертации?

— «Бутылки в Вивонне: интертекст рубежа веков в романе Пруста “В поисках утраченного времени”». Бутылки в Вивонне — это образ, который Пруст выдумал. Мальчики у него ловят рыбок с помощью прозрачных пузатых бутылок. Марсель гуляет вдоль реки и обращает внимание, что вода в реке и в этих бутылках — одна и та же, но то, что ее границы очерчивает прозрачное стекло, как-то ее меняет. Это, наверное, и есть образ интертекстуальности — то есть один текст в другом, одна вода в другой воде и прозрачная граница.

— Во время работы над диссертацией или/и переводом сделали ли вы для себя какие-то открытия — в тексте, в контексте эпохи?

— Да, конечно, еще какие для меня любопытные. Например, выяснилось, что когда Марселю Прусту было лет шестнадцать, он с огромным интересом читал дневники Марии Башкирцевой, которые тогда вышли во Франции, в каких-то воспоминаниях о нем передаются его восторженные отзывы, а читая, изучая и переводя роман, я натыкаюсь на довольно очевидные параллели с дневником Марии Башкирцевой. Я была очень рада, узнав об этом, это еще одна ниточка, привязывающая Пруста к литературе предшествующей и к России. А еще оказалось, что один из эпизодов романа интересно, поразительно совпадает с эпизодом из чеховской «Чайки», оба они относятся к одному времени и написаны примерно в одно время, и при этом абсолютно исключается, что Пруст мог знать о Чехове или Чехов о Прусте.

— А какой это эпизод?

— В «Чайке» Нина Заречная играет сцену из пьесы Треплева — молодого непризнанного автора, про которую всем ясно, что это подражание Метерлинку, даже на премьере «Чайки» говорили: «Боже, какой Метерлинк!..» И реакция зрителей в пьесе — Тригорина, Аркадиной, остальных — жутко негативная: какой декадент, как это все непонятно, глупо… У Пруста тоже эпизод с актрисой — тоже молодой, начинающей, амбициозной — Рашелью, любовницей Сен-Лу. Сен-Лу договорился со своей теткой — герцогиней Германтской, что он приведет Рашель и она сыграет в салоне сцену из Метерлинка, и вот она играет — и реакция такая же, будто Чехов и Пруст работали в одной комнате: какой декаданс, как это неумно, напыщенно, автор принимает нас за дураков?.. И даже роли одинаково распределены: Треплев приводит Нину к своей матери, Сен-Лу — к тетке, и у той, и у другой полный провал, но потом они становятся замечательными актрисами, и тут, и там любовь, но они не выдерживают этого испытания, и, наконец, Метерлинк. Получается, что Метерлинк — код эпохи, отцы и дети на рубеже веков хоть в России, хоть во Франции проверяли на нем друг друга. Есть еще детали, которые сейчас я уж не помню. Вот такие интересные вещи иногда попадаются.

— Как бы вы охарактеризовали части, переведенные Франковским и Любимовым? И в чем все-таки была ваша задача, кроме той, чтобы дать единый тон и цельный взгляд на роман?

— Вообще каждую великую книжку надо переводить заново раз в пятьдесят лет, потому что шедевры вроде как не стареют, а переводы стареют, любой перевод — это все-таки интерпретация, значит, нужны новые постановки, так сказать, новые переводы. У Франковского замечательный перевод, когда он начинал, роман еще не был до конца опубликован, и он его для русского читателя открыл, в сущности. Перевод Любимова — это 1960—1970-е годы, мы все уже знаем, что Пруст — классик, и Любимов его переводит как классика. Пруст, конечно, нам не современник, он — классик, но не в том смысле, а вообще он модернист, его интересно переводить как предтечу постмодернизма, ну а кроме того, хочется, чтобы читатель не спотыкался — во французском тексте все логично, четко, нет темных мест, Пруст за этим очень следил: такое возможно разве только из-за того, что роман не вполне окончен.

— А есть ли у вас предпочтения — перевод Франковского нравится больше, или наоборот, или в этом варианте вы цените одни фрагменты, а в том — иные, или у вас ровное отношение к этим переложениям?

— Ровное, и за те годы, что я сама вожусь с романом, оно сменилось на безразличное. Я боюсь читать эти переводы, чтобы не заняться невольным плагиатом, я от них отстранилась, поэтому спрашивать о них надо у всех, кроме меня. Мне как раз надо вырабатывать какое-то собственное звучание.

— А меняется ли со временем у вас отношение к этому тексту?

— Да-да. Ведь пока не начнешь переводить, из текста все не вычитаешь. Вдруг где-то на первой трети «Девушек в цвету» я почувствовала, что неудержимо меняется тон. К счастью, я осталась в контакте с прустоведом, руководителем моей диссертации, профессором Жозефом Брами из Мэрилендского университета. Мы с ним поговорили, и он сказал: совершенно верно, к середине «Девушек в цвету» тональность сильно меняется — Пруст уже полностью нашел свой голос, интонация становится менее литературной, более самобытной.

— Скажите, а какая у вас самая любимая часть романа и какие менее?

— Мне нравятся первый том и последний, которые Пруст первыми написал, они самые поэтичные. Нравятся «Германты», «Сторона Германта», потому что она самая смешная, такая сатирическая. Нравятся «Девушки в цвету», в них есть поэтичность и сатира. И пока плохо понимаю, зачем мне нужны «Содом и Гоморра», «Пленница» и «Беглянка», с ужасом о них думаю, но тем лучше — будем разбираться, авось разберемся.

— Вам не страшно было браться за эту огромную работу?

— Практика показывает, что деваться некуда: садишься и сидишь, пока что-нибудь не получится. Чувство такое, что не можешь себе позволить бояться, трястись, говорить: «О, какой ужас!» Все-таки какой-то профессионализм должен быть. Ну не получится — придет другой человек и сделает лучше, ничего страшного, на этом все и построено.

— Вы наверняка читали Пруста в переводе на другие языки?

— Да, но мне не уловить нюансов. Я довольно добросовестно пыталась проанализировать переводы на английский. Один сделан, когда роман не был еще полностью опубликован, другой — сейчас. Я могу сказать, что в новом переводе синтаксис более похож на французский, а какой поэтичнее, не знаю. Сами американцы — из тех, с кем я говорила, — хвалят больше старый, новый для них какой-то более холодный.

— Мне-то кажется, что у Франковского получилось поэтичнее, чем у Любимова.

— Очень может быть, но сейчас я не возьмусь об этом говорить, действительно много лет не перечитывала эти переводы. У самого Пруста текст очень поэтичный, есть ряд работ, где доказывается близость первого и второго томов к стихотворению в прозе как к типу письма, так оно и есть.

— Нет ли у вас чувства усталости, страха и обреченности, что эту работу надо доводить до конца?

— По-моему, такая обреченность была у Николая Михайловича Любимова, если верить Михайлову, который об этом пишет. Нет, потому что никто меня не заставляет переводить Пруста.

— Но разве вам — особенно теперь, когда часть работы сделана, — перевод романа не видится как некий внутренний долг?

— Да нет, это мое желание, если я чувствую, что устаю, — берусь за другой перевод. Я c удовольствием делаю что-то совсем другое и с тем большим удовольствием возвращаюсь к Прусту. Пруст очень психотерапевтический, таким он был и сам для себя, потому что жизнь у него была довольно тягостная — человек с живым темпераментом, любознательностью, веселый, ограниченный в силу болезни условиями существования, и, чтобы не впадать в отчаяние, ему надо было чем-то себя поддерживать, вот он и писал. Переводчика это тоже как-то поддерживает, так этот текст устроен — чтобы не выпивать соки, а как-то оживлять и давать энергию.

— Как по-вашему, во франкоязычном мире Пруст, скорее, в ряду классиков из разряда истории литературы или остается интересным для современных писателей и читателей?

— Ну, он классик, но это не значит, что его не читают. А вообще не знаю, я не социолог. Как-то прихожу я в музей Карнавале — хожу, смотрю интерьеры XIX века. В одном зале увидела то, что мне надо. Спрашиваю служительниц: «Можно сфотографировать?» — «Можно, только отключите вспышку». Я давай фотографировать два кресла. Они говорят: «А чем вас они так заинтересовали? Тут много чего есть». — «Понимаете, это точно такие кресла, как в салоне у госпожи Вердюрен, — с сюжетами из басен Лафонтена». — «А, ну да, это из “Любви Свана”». Значит, читали, хотя они не литературоведы, а служительницы в музее. Я была приятно удивлена. По-моему, читают Пруста студенты во всем мире, у них есть такие амбиции: а прочитаю-ка я Пруста! Я много таких случаев знаю и в Америке, и во Франции.

Флобера читают или не читают? Конечно, читают, даром что он классик. Мне тут недавно дикую историю рассказали про старушку-учительницу. Приходит к ней более молодая знакомая, дело происходит во Франции. Старушка спрашивает: «Как поживает Мирей?» — «Хорошо поживает, она дочку замуж выдала». — «А Катрин?» — «О, Катрин, бедная Катрин… Она развелась с мужем и так переживает». — «А как поживает Эмма?» — «Какая Эмма?» — «Эмма Бовари». Собеседница немножко обалдела: «Вы знаете, она умерла». — «Да что вы! От чего?» — «О, ужасная история: она отравилась». Спрашивается, что реальнее для этой учительницы — литература или жизнь? Похоже, литература все-таки реальнее. Мы бы сказали: «А как поживает Анна Каренина?» — «О, ужасно! Бросилась под поезд». — «Что вы! Какой ужас».

— Вы писали диссертацию в Мэрилендском университете. Много ли пишут работ у профессора Брами? Прустоведение, на ваш взгляд, востребовано в Америке?

— В Мэрилендском университете за все время было только две диссертации о нем. На конференции я не езжу, но когда смотришь программы разных американских конференций, видишь, что Пруста вполне изучают. Насколько это все глубоко и серьезно, я не знаю. Вообще в Америке есть университет — в штате Иллинойс, город Урбана-Шампейн, — в котором хранится вторая по объему коллекция рукописей Пруста, купленная в Париже Филиппом Кольбом, американским прустоведом, и привезенная в этот университет. Там крупный центр по исследованию Пруста, но чужих они не очень-то пускают.

— Вы туда хотели попасть?

— Один раз сделала попытку, еще когда не совсем понимала, что именно меня интересует, но меня мягко отстранили, и я поняла, что изучать Пруста легче в Париже. В Париже — пожалуйста, любую рукопись тебе вынесут, а теперь все рукописи у них оцифрованы. В Национальной библиотеке есть практически все рукописи романа, и я смотрела те альбомы, в которых они содержатся. Просто захотелось. Но в принципе лучше пойти в ИТЕМ — Институт текстов и манускриптов, там все рукописи оцифрованные, и ты не боишься на них чихнуть, их можно изучать — пожалуйста.

— То есть вы не только с копиями работали, но и с рукописями?

— Ну да, но я не могу сказать, что я уж так с ними работала, никакой я не текстовед, не текстолог. Мне просто хотелось ауру ощутить, я какое-то время посидела с ними, убедилась, что в текстоведении открытий уже не сделаю.

— Расскажите о своей нынешней жизни в Америке. Сколько вы уже там живете?

— Семнадцать лет.

— И говорите, что хотите вернуться?

— Да, конечно. Я это давно понимала, но сейчас ясно, что я доработаю в своем университете. Я люблю эту работу, и я ей вроде бы нравлюсь, но без работы не очень понятно, что мне делать в Америке. Америка — совершенно замечательная страна, которая вызывает у меня положительные эмоции, но другого своего места там, кроме работы, я не вижу. Наступает пенсионный возраст, и я знаю, что преподавать до бесконечности нельзя, есть какой-то обычай. Да и у меня самой силы ограниченны, мне же все-таки и переводить тоже хочется.

— Расскажите о курсах, которые вы читаете в Мэрилендском университете.

— Я преподаю то французскую, то русскую литературу, почти всегда композицию и стиль — французский и русский, перевод с английского на французский или с английского на русский. Ну а если кому-нибудь что-нибудь еще надо, я и это преподаю. Мои основные курсы — это письмо, перевод, литература.

— Студенты у вас в основном американцы уже в нескольких поколениях или, может, и русские?

— Вообще калейдоскоп. На французских курсах много ребят из Азии, Африки, франкофонных стран. Это очень смешно — они говорят по-французски, может быть, лучше меня и без акцента, то есть именно с акцентом, но не французским, а своих стран, а грамматику иногда не знают, на ходу ее надо доучивать, зато у них большая свобода выражения. А на русских курсах есть определенное количество эмигрантских деток. Их родители эмигрировали и решили: «Мы уехали в Америку. Зачем им теперь все то, что мы вывезли из России?..» А дети выросли и, допустим, на третьем курсе говорят: «Я хочу все-таки знать русский». Есть даже специальный курс — русский язык для русских.

— Для них русский язык все-таки родной?

— А как вы скажете, родной или нет — говорят свободно, букв не знают?.. С одной стороны, родной, с другой, мы долго учимся не путать «б» и «д». Долго учим правило: «жи» и «ши» пиши с буквой «и». Мы стараемся научиться за семестр писать бабушкам в Россию громадные письма. Кому-то это удается, кто-то застревает на «жи» и «ши», но это лучше, чем ничего. «Каникулы в Простоквашино» они и без меня смотрели, а, допустим, «Белеет парус одинокий» выучили уже под моим нажимом. Но это один такой курсик, на нем от пяти до десяти человек, с ними забавно.

— Как бы вы, исходя из своего преподавательского опыта, охарактеризовали американских студентов?

— Они очень цивилизованные — умеют себя держать и налаживать отношения с преподавателем. Вместе с тем очень ценят свое свободное время и не желают тратить его на дополнительные беседы с преподавателем. Вообще они не хотят сужать свой горизонт, им хочется совершенствоваться в избранной специальности, но и играть какую-то роль в любимом дискуссионном клубе, регулярно заниматься спортом в спортивном клубе, видеться с друзьями, и они вовсе не годятся на роль Мцыри — «Я знал одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть...». В их жизни всего должно быть много. Они мне, конечно, нравятся, но многое удивляет.

— И что, например, удивляет?

— Вдруг в них просыпается некая страстность и энергичность там, где не ждешь. Допустим, задаешь невинное сочинение по курсу «Композиция и стиль» на тему «Расскажите про какую-нибудь несправедливость», и вдруг на меня выливается поток эмоций, и примеры такие интересные. В таком-то научном центре поставили эксперимент: разослали документы вымышленных людей в разные фирмы, где есть вакансии. Все строго одинаково — дипломы, образование, только у одних «соискателей» типично «белые» имена, у другие — «черные», и оказалось, что гораздо чаще на интервью приглашали тех, у кого типично «белые» имена. «Как это несправедливо! Это же расизм! Мы должно что-то делать, чтобы эту ситуацию изменить». Или про несправедливое отношение общества к трансвеститам: «Это такие же люди, как все остальные, их нельзя унижать, над ними нельзя глумиться. Вот такой был случай… Я предлагаю чаще говорить о них по телевизору, в прессе». Я совершенно не подумала бы, что подобная тема волнует этих сытых и благополучных, вполне белых, вполне правильной ориентации ребят и девочек, но пепел Клааса вдруг начинает стучать в их сердца.

— А какой у вас в Америке круг общения?

— Или работать на полной ставке в университете, как я, или иметь какой бы то ни было круг общения. Круг общения — это мои милые коллеги, конечно. Очень дружелюбная и интернациональная среда. Допустим, кабинет у нас на троих — молодой итальянец, преподаватель итальянского, молодая женщина из Израиля, преподаватель иврита, а третья я — с французским и русским. Так и общаемся — интересно, на инязе куча народу отовсюду. Я преподаю на двух кафедрах — на французской и русской.

— И сколько лет вы там преподаете?

— Сейчас скажу. Я защитилась в 2007-м, наверное, с 2008-го. Вначале предложили один курс, потом два, сейчас у меня полная нагрузка.

— Как вы совмещаете преподавание с переводами? Сколько у вас в неделю часов в университете?

— Шестнадцать часов преподавания плюс проверка работ, ответы на бесчисленные имейлы и всякое прочее. Ну как это совмещается? За преподавание платят зарплату, на нее я живу и перевожу, вот примерно так и совмещается. Плохо, конечно, совмещается, но…

— Вам же в России заказывают еще переводы?

— Заказывают, но Пруста нельзя делать быстро: либо медленно — ну, я лично могу только так, — либо ничего интересного не получится.

— Но вам ведь заказывают и другие тексты…

— Да, и я иногда их беру, но, конечно, не по экономическим соображениям, а когда захочется, однако и гонорары не мешают, это всегда приятно.

— Каких авторов за то время, что работаете над Прустом, вы перевели?

— Совсем недавно Наталия Самойловна Мавлевич привлекла меня к книжке, которую делала. Это интереснейшая история советского диссидентства, написанная французской женщиной-историком Сесиль Вессье, ученицей Элен д'Анкосс, умнейшей дамой, решительной и храброй. Мне показалось, что книжка эта будет очень ко времени, и я сделала кусочек вместе с еще одной переводчицей, потому что книжка очень толстая. Примерно в то же время я перевела еще книжку по психологии, Франсуазы Дольто, вместе с Марией Исааковной Брусовани. Это помогает переключиться, отдохнуть от высокого штиля. Прошлым летом сделала «Якорь милосердия» Мак-Орлана — маленький, но чудный роман.

— Как вы видите свою жизнь в России? Вернетесь в Петербург?

— Ну да, мой город — это Петербург. Переводить буду. Может быть, опять какую-нибудь студию перевода затею, как раньше. Именно как творческий семинар. Я бы очень этого хотела.

— То есть вы собираетесь в Россию в следующем году?

— Думаю, скорее года через два. Тут еще зависит от того, сколько я выдержу этот довольно напряженный режим и сколько университет меня выдержит. Пока вроде есть какой-то отзыв со стороны студентов; если бы я чувствовала, что его нет, то это превратилось бы в муку.

— Сколько на сегодня у вас переведено книг Пруста?

— Одна книга, включающая в себя три части. «Девушки в цвету» состоят тоже из трех частей, я первую никак не домучаю. Вся надежда на лето. Этим летом Прустом я совершенно не занималась, поэтому и получилась такая пауза.

— А вообще вы каждый день переводите?

— Стараюсь, но сейчас это для меня роскошь. Пока я не начала преподавать, у меня было очень четкое расписание — от забора до обеда. Садишься с утра и переводишь, пока в голове еще что-то есть.

— Что из вами переведенного среди главных ваших любовей — тексты, авторы?..

— Бодлер, наверное, — стихотворения в прозе и дневники, Готье — «Мадемуазель де Мопен», главное — «Сирано де Бержерак» Ростана, стихи Лафорга…

— Какой вам видится на сегодня ваша переводческая судьба? Были тексты, которые вы хотели перевести, но по каким-то причинам за них не брались, или вы их перевели, но не издали и есть ощущение горечи?

— Нет, ну какая горечь?.. Переводчику хорошо: ему никто не может запретить переводить любой текст. Вообще это замечательная работа, которой можно заниматься, только если ты ее любишь. А если ты ее любишь — вот и награда за труды.