Отправлено: 03.12.13 22:21. Заголовок: Клуб любителей истории

Открываю тему для тех, кто любит историю.

 Отправлено: 03.12.13 22:31. Заголовок: Я тут на фейсбуке у ..

Я тут на фейсбуке у Ольги Бакушинской углядела любопытный тестик, называется "Ще не вмерла Украина?". Прошла его, к своему удивлению, довольно успешно (на один вопрос не ответила, самый первый который).

Результат: "Вы — кошовий отаман

Свой курень вы с чужим не перепутаете, вокруг пальца вас не обведешь."

Хочу мужу ссылочку послать, это же он у нас на Украине родился, должен знать!

 Отправлено: 14.12.13 20:06. Заголовок: Дочитываю первый том..

Дочитываю первый том "Истории Российского государства" Б.Акунина - "От истоков до монгольского нашествия".



Очень хорошо написано и, вообще, интересно изложено, хотя, конечно, разобраться во всех этих Святославах-Мстиславах-Изяславах сложновато.

Но, по крайней мере, какой-то порядок в голове установился. И стало, наконец, понятно, что такое Галицкая Русь, кто такой князь Даниил Галицкий (про которого я знала только, что он основал Львов) и почему, например, Иеремия Вишневецкий в "Огнем и мечом" называется "воевода русский". Потому что в школе, сколько я помню (давно это было...), нас учили про Киевскую Русь и про Новгород, а про западную часть тогдашней Руси едва ли вообще упоминали. Конечно, это моя проблема, но изо всех великих князей доордынской Руси я более или менее знала про Ярослава Мудрого (благодаря, главным образом, книге Ант.Ладинского "Анна Ярославна - Королева Франции) и по чуть-чуть про Владимира Красное Солнышко, Андрея Боголюбского, ну, и про Александра Невского (но это уже позже). Так что спасибо Борису Акунину, что он взялся за такую нелегкую задачу, как популярное изложение русской истории нормальным языком.

К "Истории" еще прилагается в качестве дополнения роман "Огненный перст", посвященный той же эпохе.



Его мы тоже купили, но я еще не читала. Я вообще про допетровскую Русь не очень люблю. Что-то, конечно, читала, но очень давно.

За последние лет десять - только роман Э. Борнхеэ "Князь Гавриил, или Последние дни монастыря Бригитты". И то исключительно потому, что по этой книге снят фильм "Последняя реликвия", но, к сожалению, в экранизации отражен практически только один эпизод из этого большого и многопланового романа. Я помню, как наша преподавательница нецецкого языка на третьем курсе возмущалась, посмотрев фильм: она в юности прочитала эту книгу. А мы никто не читали и даже про нее не слышали, поэтому фильмом бурно восхищались. Главным образом, естественно, Алексанлром Голобородько...

А с другой стороны, где же нам было взять эту книгу... Нет, ну, в нашей библиотеке я ее-таки обнаружила - издано в Таллине в 1972 году, причем издано ужасно, бумага - хуже газетной и крошечный тираж. Правда, в годы перестройки исторические романы Эдуарда Борнхеэ начали переиздавать, вот, например, одно издание, и надо полагать, тираж был уже побольше.

 Отправлено: 14.12.13 22:10. Заголовок: Julia пишет: А наск..

Julia пишет:

цитата:

Акунина скачала, собираюсь почитать. Я тоже, с сожалению, про это время знаю на уровне - Киевская Русь, Новгород, Александр Невский... А насколько это популярное изложение истории? Эта книга больше учебник или Акунин добавляет что-то в своём стиле приключенческое?

Я бы сказала, популярное в том смысле, что легко читается. Ничего приключенческого там нет. Всё строго научно, основано на сохранившихся документах (главным образом, естественно, летописях и хрониках), и никаких фантазий "от себя" Акунин не добавляет. Если существует несколько версий какого-то исторического события, он излагает их все, не отдавая предпочтения ни одной. Нет, ну, может, конечно, сказать, что какая-то них представляется ему наиболее вероятной, но всегда излагает причины такого мнения. И как по мне, эта книга вполне могла бы служить учебником истории для старших классов или даже для вузов. Может быть, не для исторических факультетов, но для филфаков - вполне.

 Отправлено: 15.12.13 04:30. Заголовок: Значит, Акунин претв..

Значит, Акунин претворил в жизнь свои намерения переписать нашу историю. Я, помнится, прочитав об этом впервые, выразила сожаление, что лучше бы он продолжать писать свои увлекательные романы, но если у него одно другому не мешает, то тогда ладно. Копаться глубоко в исторической науке я не особо люблю, так что не уверена, что буду читать книгу по истории, но новый роман прочитаю обязательно. Спасибо за наводку!

В монастыре Святой Бригиты в Таллинне я была, очень красивое место. И фильм, конечно, помню.

 Отправлено: 15.12.13 04:38. Заголовок: Элен пишет: Значит, ..

Элен пишет:

цитата:

Значит, Акунин претворил в жизнь свои намерения переписать нашу историю.

Не, Лен, почему "переписать"? Не переписать историю, а написать книгу по русской истории. По крайней мере, его читать интересно. Там, кстати, много иллюстраций, вообще, очень красивое издание, правда, у меня от глянцевой бумаги глаза больше устают.

 Отправлено: 15.12.13 05:01. Заголовок: Я помню, он в том св..

Я помню, он в том своем интервью (где-то на старом форуме) говорил, что история наша (древняя, российская) написана-де из рук вон плохо и очень скучно, и он в скором времени намерен это исправить. Что я и назвала про себя словом "переписать". Но смысл отрицательный в это не вкладывала, в том смысле, что он намерен факты исказить.

 Отправлено: 19.01.14 20:06. Заголовок: Очень понравилась вч..

Очень понравилась вчерашняя передача "Не так" - встреча с Борисом Акуниным:


История Российского Государства

С.БУНТМАН: Добрый день. В Новом году – новые серии программы «Не так». И мы решили начать от основания вообще, даже от Гостомысла практически мы решили, потому что сегодня мы будем с Борисом Акуниным. Добрый день.

Б.АКУНИН: Здравствуйте.

С.БУНТМАН: Говорить о книге «История Российского государства». И даже есть хорошие вопросы. Я думаю, что плохие вопросы, а также вопросы всевозможные о ловле блох и других, более крупных животных... Это, наверное, продолжалось с момента выхода книги, наверное, по всем азимутам, то есть со всех сторон, наверное, вас, потому что я очень много всего слышал.

Б.АКУНИН: Не со всех сторон, а с двух сторон.

С.БУНТМАН: С двух сторон?

Б.АКУНИН: Да. С одной стороны, это, так сказать, историки-любители, уважаемая мной весьма пассионарная часть публики. Ну, если вы ходили когда-нибудь на исторические форумы...

С.БУНТМАН: Бывал.

Б.АКУНИН: ...вы представляете, какие страсти там кипят.

С.БУНТМАН: Бывал, да.

Б.АКУНИН: Там все друг на друга обрушивают сарказм, цитируют, давят друг друга наукообразием, источниками. Им отвечают точно так же, другими источниками, другими единообразиями.

С.БУНТМАН: Ну, иногда это полезно бывает, но не всегда.

Б.АКУНИН: Да. Ну, во-первых, я всегда знаю, что профессиональный историк – человек не пассионарный и не категоричный. Особенно человек, занимающийся древней историей, потому что там всё в таком тумане, на каждую точку есть другая точка зрения.

Потом я, поскольку я дилетант и не профессиональный историк, то я об этом, в общем, позаботился и мою рукопись вычитывали очень серьезные специалисты, доктора наук именно на предмет ловли блох и ляпов. Выловили их, надо сказать, немало. Я с благодарностью всё это выловленное перенес.

Вторая, еще более громкая категория – это такие, профессиональные патриоты земли русской из тех, что ходят на Русские марши и всё такое прочее. Ну, с их точки зрения я кто? Я либерал, я белоленточник.

С.БУНТМАН: Да.

Б.АКУНИН: Да еще и грузин.

С.БУНТМАН: Да.

Б.АКУНИН: Как я смею своими шашлычными пальцами касаться великой русской истории. Этой публике у меня не было вообще никаких шансов понравиться. Что бы я ни написал, они объявили бы это русофобией.

С.БУНТМАН: Ну, надо было только схватить за хвост, когда была явная подтасовка. Явная подтасовка – придумали вашу цитату.

Б.АКУНИН: Да что бы я ни написал. Если бы я написал, ну, я не знаю, Волга впадает в Каспийское море, они бы сказали, что это страшная русофобия, потому что, ну, не может великая русская река впадать в какое-то чучмекское море. А если она туда и впадает, то не чучмеку про это писать, потому что я не испытываю боли в сердце за Россию и за русскую историю.

С.БУНТМАН: И за Волгу, которая впадает в это их море. Ну вот. Хорошо. Но здесь есть у нас ряд вопросов, ряд вопросов симпатичных, которые я хотел бы задать. Кстати говоря, мне бы очень хотелось, чтобы вы задавали побольше вопросов, потому что если мы устроим такой междусобойчик симпатичный с Григорием Шалвовичем здесь, то я думаю, что вряд ли это будет интересно, поскольку я сразу должен сказать, я – сторонник этой книжки и считаю ее чрезвычайно полезной, нужной.

И как точку отсчета, вот, вы считаете какой-то ступенькой для того, чтобы дальше изучать? Потому что знаете, куда я. первое, полез? Когда я запутался в ваших войнах русских сегунатов, это же то, что там получается с мельчайшими князьями, которые все друг друга убивают, все друг другу приращивают, я полез восстанавливать генеалогическую таблицу, все-таки, кто чей сын, чей внук. Вот это чрезвычайно нужно. Но мне кажется, что точно так же и другой человек должен пойти, если он хочет что-то изучить досконально, как ему кажется. Это точка отсчета.

Б.АКУНИН: Конечно-конечно. Это главная моя задача – вызвать интерес к истории, да? Не научить истории, даже не ее рассказать, а вызвать к ней интерес. Но люди, которые и так интересуются историей, им моя книга будет, я думаю, не очень интересна.

С.БУНТМАН: Почему?

Б.АКУНИН: Ну, потому что им многое читать будет просто скучно. Они это знают. Вот, это очень, на самом деле, трудный жанр, вот такого рода эссеистика. Он в англоязычной литературе называется «making sense of» там что-нибудь. То есть попытка разобраться в чем-то сложном. Не знаю, Making sense of квантовая физика. Вот, у меня эта книжка – по жанру это making sense of russian history, да? Можно выразиться грубее: эта книга – это история России для чайников, и при этом написанная чайником. Да? Потому что я не специалист, я не профессионал, я не профессиональный историк, я им не стал в результате работы над этой книгой.

Вот, я сейчас работаю над вторым томом. Если вы начнете меня гонять по хронологии первого, я думаю, что я уже поплыву.

С.БУНТМАН: И уже сами не восстановите все замысловатости, которые были во время и после падения Киева.

Б.АКУНИН: Вы знаете, я считаю это неудачей первого тома.

С.БУНТМАН: Почему?

Б.АКУНИН: Потому что мне многие жалуются на то, что во второй половине, где описываются, действительно, мутные события периода феодальной раздробленности после смерти Ярослава Мудрого, ну, люди теряются, им становится скучновато. Это значит, что я слишком утонул в деталях.

С.БУНТМАН: Может быть. Кстати говоря, есть такой факт, да.

Б.АКУНИН: Это очень важная задача – вовремя остановиться. Вот, разница между тем, что делаю я, и между профессиональным историком, выражаясь упрощенно, вот какая. Его объект – это деревья, а мой объект – это лес, да? То есть историк рассматривает дерево, его фактуру, лесной участок максимум и часто за этими деревьями он не видит леса. Я должен видеть весь этот лес целиком, это значит, что я должен всё время оставаться на высоте птичьего полета. Если я приближаюсь слишком близко, я рискую. Я рискую тем, что дерево окажется очень интересным, что я начну слишком много про это рассказывать своему читателю и он потеряется в этом лесу.

С.БУНТМАН: Но всё равно нельзя не отмечать разные деревья, характерные деревья соответствующими табличками «А вот смотрите, какой интересный дуб. Он характерен для всего этого дерева – тут таких еще 523, но этот самый большой», скажем так.

Б.АКУНИН: Видите ли, в чем дело? Это всё устроено не совсем таким образом. Я про это очень много думал. Это самое трудное – подача материала, да? Есть формула для того, чтобы делать такого рода литературу. Она обозначается тремя латинскими буквами – EID. И это значит, она должна быть Entertaining, увлекательная, I – она должна быть Informative, информативная и D – она должна быть Deep, должна нести какие-то глубинные смыслы.

Ну, понятно, что для автора главный стимул, главная мотивация – это смыслы, которые в этом он пытается найти для себя, это то, что им движет. Может быть, мы потом про это поговорим.

С.БУНТМАН: Да-да-да, обязательно.

Б.АКУНИН: Но главная часть – это часть информативная, это тот набор информации, который нужно донести до читателя. И если впереди не будет стоять буква E (увлекательность), ты эту информацию до читателя не донесешь. Нельзя писать мне было историю так, как это делал, допустим, Соловьев, который вываливал огромное количество фактов, да? И сейчас я думаю, обычный читатель, а особенно еще не интересующийся историей, просто утонет и не станет читать.

С.БУНТМАН: А в ком не утонет, кстати говоря, из наших вот таких, столбовых историков, тех, которые вехи отмечают?

Б.АКУНИН: Ну, я думаю, что во всех сочинениях профессиональных историков точно утонет, потому что они написаны, в общем, не для широкой публики. Во всяком случае, максимум для публики, интересующейся историей. Они написаны, ну, в первую очередь для студентов. Студент – существо подневольное. Хочешь не хочешь, чтобы сдать экзамен он должен всё это учить. Мой читатель – пташка вольная, он от меня улетит и я останусь со всеми своими Рюриковичами никому не нужный и не интересный. Поэтому я всё время об этом помню.

И у меня структура... Я всё время себя осаживаю, я всё время себя останавливаю, чтобы не углубляться в детали. Я стараюсь отсекать лишнее и не обязательное, хотя иногда бывает очень нужно. И еще там по всему тексту петитом разбросаны вставные небольшие куски, где дается такое увеличение каких-то интересных фактов и персонажей. Оно не является обязательным, но это такие гвоздики, которыми приколачивается читательская память – на них держится, собственно говоря, вся эта ткань.

С.БУНТМАН: Ну, конечно. Конечно. Да, да.

Б.АКУНИН: Так же, как картинки...

С.БУНТМАН: Врезки такие вот – это очень интересно как раз.

Б.АКУНИН: Это вот такая технологичная очень вещь.

С.БУНТМАН: Хорошо. Значит, увлекательно. Знаете, в чем еще упрекают, чего ждут? Вот смотрите: «А в чем оригинальность?..» Я напоминаю наш телефон +7 985 970-45-45. «А в чем оригинальность вашей концепции вот того леса, за которым вы не теряете деревьев?» И сразу упрек из интернета: «Вот у вас все ваши концепции можно найти в XVIII-XIX веках. Это уже отстало от современного состояния истории», - здесь считают.

Б.АКУНИН: Это, с одной стороны, совершенно справедливый упрек, во-вторых, абсолютно не по адресу. У меня эта книжка со всех сторон обложена десятью предисловиями, где объяснено, что здесь никаких, во-первых, не будет... Здесь не будет ничего нового. Я рассказываю не просто старые факты, но факты совсем старые. Я не включаю сюда гипотез последнего времени. Например, вы не найдете здесь интересной, но, на мой взгляд, мало проработанной гипотезы о русском каганате, государстве, которое, может быть, существовало еще раньше, чем Киевская Русь. Потому что я не хочу морочить этим своему читателю голову – пусть гипотеза сначала устоится.

С.БУНТМАН: Захочет – выйдет на это.

Б.АКУНИН: Захочет – пускай читает. Значит, что почему я делаю? Причины, как всегда бывает у писателей, вполне личные, да? Я, вот, человек, который всю жизнь живет в нашей стране, и у меня есть там свои мировоззрения, у меня есть свои представления о том, что такое хорошо для страны и что такое плохо. С моей точки зрения, главная проблема России – это непрекращающийся вечный, извечный конфликт между государством и населением. Вот, у нас государство и население всегда в нашей стране относились друг к другу с недоверием. В этом корень всех наших проблем. Именно поэтому не грех быть незаконопослушным, не грех воровать у государства. В этом причина коррупции, того-сего, пятого-десятого, да?

До тех пор, пока вот этот барьер не будет преодолен, ничего не случится. Я хочу понять, прежде всего, для себя, почему так? Почему такие отношения между обществом и государством? И именно поэтому я пишу не просто историю России. История России...

Историй много, на самом деле. Есть вещи, материи очень приятные. История культуры, например, история технического прогресса, история мысли, да? Я пишу именно политическую историю, историю власти.

С.БУНТМАН: То есть это, действительно, история Российского государства.

Б.АКУНИН: Да. Вы не найдете там ничего ни про чудесные фрески и иконы, ни про литературу. Про религию только в том аспекте, где это касается, так сказать, политики и государства.

Кроме того, в каждом томе есть некий, так сказать, главный вопрос, ответ на который я хочу найти. В первом томе меня интересует, а как вообще и почему образуется государство? Вот, не было ничего, а возникло государство. Как возникло Русское государство, Российское государство? Почему? И второй вопрос – почему это государство, несмотря на все свои несовершенства, оказалось таким прочным, таким живучим, таким стойким? Почему каждый раз, когда оно терпело крах, оно возрождалось и становилось еще сильнее? В этом есть секрет, в этом есть тайна – я хочу ее понять.

С.БУНТМАН: Да. Я напоминаю, Борис Акунин. И вот здесь спрашивают «Вам не кажется, что ваша история просто просится на издание мультимедиа с гиперссылками, интерактивностью, аудио-видео, интерактивными картами?» У меня будет еще дополнительный вопрос с этим.

Б.АКУНИН: Просится. Очень просится. Это моя мечта. Я говорю про это с издательством, буду говорить еще, так сказать, со всеми. Ну, это просто очень сложная, дорогостоящая вещь. Но я надеюсь, рассчитываю на то, что, может быть, после там второго, третьего, четвертого тома, возникнет большой интернет-портал ИРГ – история Российского государства, где можно будет собрать все ресурсы, где можно будет дать линки на все библиотеки, где можно будет собрать там мультимедиа. Там могут быть какие угодно разделы. Просто моя мечта.

С.БУНТМАН: А стержнем будет, собственно, книга, да? Стержнем.

Б.АКУНИН: Да нет.

С.БУНТМАН: Нет?

Б.АКУНИН: Книга моя там будет одним из экспонатов.

С.БУНТМАН: Одним из экспонатов?

Б.АКУНИН: Конечно-конечно. И даже и не самым важным.

С.БУНТМАН: А может ли?.. Еще другой вопрос. Она может быть более компактной как книга? Это предусматривается, как с романами это делается, например?

Б.АКУНИН: Что вы имеете в виду?

С.БУНТМАН: Ну, например, издание, скажем, подешевле.

Б.АКУНИН: А, будет-будет-будет. Будет издание... Значит, это первое издание. Во-первых, оно жутко дорогое, потому что оно цветное. Вы видите, какое оно тяжелое, потому что это глянцевая бумага, она печатается в Италии, всё такое прочее. Для меня это было важно и, по-моему, издана она хорошо, мне нравится.

С.БУНТМАН: Она очень хорошо издана, только, вот, для меня как для всякого с проблемами со зрением отсвечивает периодически.

Б.АКУНИН: Да, меня это тоже раздражает, но тогда пострадали бы картинки. Может быть, мы что-нибудь с этим придумаем. Будет издание не такое дорогое, тоже с иллюстрациями и с картами, но с черно-белыми и на бумаге попроще.

С.БУНТМАН: Да. Ну, можно такие, когда там 4 или 5 есть у карт, чтобы всё различалось.

Б.АКУНИН: Не, ну там будет со штриховкой и так далее.

С.БУНТМАН: Великий принцип штриховки есть просто пятью способами.

Дальше. Вот, что здесь?.. Что касается увлекательности. У меня интересный получился со мной фокус. Я историей всегда интересовался и интересуюсь до сих пор. Я тоже не историк, тоже любитель истории, которую пытаюсь передавать другими способами – там, в передачах и так далее, в проектах наших.

Но здесь я очень благодарен книжке тем, что она во мне снова пробудила. Во мне было очень большое какое-то детское отношение к отечественной истории. Меня мама всё время водила, я читал книжки Шторма там и так далее. И снова прочитав на звук удивительное слово «свенельд», например, у меня всё заиграло. Вот это может быть даже и у взрослого человека, потому что она вполне взрослая, с одной стороны. А с другой стороны, это книжка, которую вполне могут читать молодые люди.

Б.АКУНИН: Слушайте, Сергей, про вашу передачу. С кем? У вас неделю назад была передача с Игорем Данилевским?

С.БУНТМАН: А это был повтор.

Б.АКУНИН: А...

С.БУНТМАН: Это был повтор старой передачи.

Б.АКУНИН: Это было поразительно. Я ехал в машине, за рулем, я включил «Эхо Москвы», что со мной часто бывает, и услышал вашу передачу. Вы обсуждали отношения церкви и московских великих князей.

С.БУНТМАН: 4 года назад, по-моему, да.

Б.АКУНИН: Ну вот ее повторяли. А я как раз в этот день писал эту главу, и я просто, так сказать, заслушался, потому что мне всё это... Мне очень интересно, во-первых, было, так сказать, соотнести свои суждения с суждениями специалиста. И кое-что мне там пригодилось. Я как раз писал про этого Митяя, Митрополита эту детективную историю, которую вы здесь обсуждали. Только я обиделся – вы его обозвали тут мордатым?

С.БУНТМАН: Да.

Б.АКУНИН: Это несправедливо. Там написано в летописи... Поскольку это свежо и я сохранил это в памяти, там написано «Лицом красен и рожаем саном», что означает «красив лицом и осанист». Ну, правда, в XIV веке, я думаю, что мордат и красив – это были синонимы.

С.БУНТМАН: Да. Ну, это одно другому не мешает, да-да-да.

Б.АКУНИН: Потому что «добрый» - это значит толстый, а «худой» - значит плохой.

С.БУНТМАН: Ну, да, да, да. Да. Что потом у нас осталось «Хорошего человека должно быть много». Ну вот. И, действительно, вот этот интерес. Они становятся какими-то... Очень многие из нас, между прочим, вот если они не переходят в какой-то такой выспренний патриотизм, так как лучше описано многое другое, то лучше знаем, если так перевернуть Блока, лучше знаем Дожа, чем Калиту, честно говорю. Потому что много лучше написано. Потому что там многие в юности трепещут... Я уж не говорю о всех прекрасных романах от Дюма, Вальтера Скотта и так далее. ...трепещут от Дрюона и вот от этого прекрасно знают лучше всего... Что из Франции знают? XIV-й век. XVII-й век из Дюма, XIV-й из Дрюона.

Б.АКУНИН: Вы знаете, до революции русскую историю образованные люди знали лучше, потому что в гимназии лучше были просто гимназические учебники. Учебники, по которым учился я, советские были просто чудовищные.

С.БУНТМАН: Ну, их вообще... Кстати говоря, учебники, по которым мы учились в свое время, эти учебники вообще нельзя было читать. Я читал их заранее и откладывал навсегда. Это просто это ужасно, это убивало всё.

Б.АКУНИН: Ну и сейчас, значит, эта, конечно, концепция единого учебника тоже как-то не внушает.

С.БУНТМАН: Да, не внушает никакого доверия. Мы сейчас с вами разбежимся на 5 минут, а потом продолжим. И вот здесь поступило уже достаточно много ваших вопросов, на которые надо будет ответить, я так думаю. И здесь всё пытаются у вас выяснить, какие во втором томе будут повести? Потому что сопровождают еще и повести (для тех, кто не знает, скажу) про людей с отметиной через все века, которые они проходят у нас.

Ну что ж, давайте прервемся и сейчас после новостей мы продолжим с вами.

НОВОСТИ

С.БУНТМАН: Мы продолжаем. Программа «Не так», мы говорим об истории Российского государства. Борис Акунин у нас в гостях. Задавайте свои вопросы, как вы это и делаете. Господин Космоплетов нам пишет... Ну, конечно, сразу обрушился, что зря вы так про каганат. И дальше пошел большой...

Б.АКУНИН: Да-да. Бертинские анналы, ну да.

С.БУНТМАН: Ну да. И так далее. Но зато господин Космоплетов пишет другое, гораздо более интересное. Оказывается, он знает девицу, которая, благодаря циклу о Фандорине, докатилась до русской классики XIX века. И желает, чтобы тоже докатились до истории.

Б.АКУНИН: Да, до Ключевского хотя бы, да?

С.БУНТМАН: Ну, почему? Замечательно читать Костомарова.

Б.АКУНИН: Я Платонова, например, очень люблю.

С.БУНТМАН: Вот, Костомаров – просто там оторваться невозможно. Сколько бы раз ни читал, оторваться невозможно. Человек очень по-разному пишет. Когда он пишет историю, это великолепно. Когда он пишет рецензии на спектакли, их исторически разбирая, это чудовищно просто. Ну, вот, всяко бывает.

Дальше. «Что вы подразумеваете под словом «государство»?»

Б.АКУНИН: Под словом «государство» я подразумеваю государство. Я подразумеваю иерархическую политическую систему, которая управляет страной.

С.БУНТМАН: Вот именно. То есть здесь управляет страной государство, но не страну в целом.

Б.АКУНИН: Нет, нет.

С.БУНТМАН: Вот это государство, общество...

Б.АКУНИН: Нет-нет. Причем, в России государство и страна сейчас находятся в состоянии враждебности.

С.БУНТМАН: То есть это система управления, способ, система управления, некое согласие временное хотя бы. Или силы.

Б.АКУНИН: Да, да, да. И это для меня еще... Вообще вся эта работа для меня очень интересна, потому что у меня есть своя система взглядов, свое мировоззрение, та, которая у нас сейчас называется либеральной. Разница между либералами и государственниками сводится, собственно говоря, к очень простой вещи – к вопросу приоритетов.

С точки зрения государственника люди страны должны служить государству. Причем, там в особенно тяжелых случаях государство доходит до экстремальных каких-то вещей. Либералы – это люди, которые считают, что государство должно служить людям. У либералов тоже есть экстремальные люди, которые, так сказать, сакрализуют вот это. То есть с одной стороны идет сакрализация государства, с другой стороны сакрализация прав человека. Когда нет чувства меры, и то, и другое превращается в нечто...

С.БУНТМАН: Кстати, в лучших воспоминаниях, которые были, например, Сергея Трубецкого о переломных моментах, о русской революции, вот это ценно тем, что он очень подробно пишет о земстве и государстве. И, вот, когда, как он видел, в феврале это абсолютное земство с разрушением всего. А дальше большевики снова сделали, восстановили государство и очень жесткое и кошмарное тогда восстановили. Вот, опять с перехлестом в сторону государства. Так что здесь... Здесь, действительно, это, вот, восприятие государства.

Теперь обоснование. Вот, я скажу тем, кто не читал. Я правильно понимаю, что в каждом, в особенности в том тумане, который есть у нас в XVII-м, в IX-м веке, в части X-го века, у нас очень туманные все истории, и тут... Мне, например, очень понравилось, что вы с той же самой Ольгой все 4 мести древлянам, а потому что там могло быть по-настоящему, на самом деле, исходя из каких-то хотя бы фактов.

Б.АКУНИН: Это меня больше всего занимает. В древней истории я читаю про факты, прежде всего пытаюсь понять: это факты или это легенда? Может быть, я ошибаюсь, да? Но если я прихожу к какому-то выводу, я объясняю читателям, почему я пришел к такому выводу и читатель может со мной не согласиться.

Второй этап, я пытаюсь осмыслить. Вот, о’кей, я считаю это фактом. Почему это случилось? Какие уроки можно из этого извлечь? Я отношусь к истории совершенно не так, как относятся авторы единой концепции. У меня функционально иное представление об истории.

Меня вообще очень раздражает, когда к истории (а у нас это было практически всегда) относятся как к средству идеологического воздействия или просто воспитания молодежи. В таких ценностях, в сяких ценностях. По-моему, это неправильно.

История... Почему никто не воспитывает молодежь при помощи математики или физики? История...

С.БУНТМАН: А, казалось бы, там всё так стройно, хорошо.

Б.АКУНИН: Да. История – это наука. Это наука про то, как обращаться с собственной страной, как извлекать уроки из ошибок, как извлекать уроки из побед. И если у человека туманное, лакированное, сиропное представление о собственной истории, он таким вырастет, он эти ошибки будет совершать снова и снова.

И дело даже, вот, не только в этом. С моей точки зрения, историю как, впрочем, другие предметы, в школе надо преподавать с главной целью вот какой: даже не научить, а заинтересовать предметом. Вот, учебник истории должен быть такой, чтобы ребенку хотелось самому читать про историю. Пускай он даже там не запомнит, что там в каком году было. Но если у него останется к этому интерес...

То же самое относится, допустим, к преподаванию литературы. Не обязательно вбить в голову, что там красной нитью проходит в романе «Преступление и наказание». Приучить ребенка читать, получать удовольствие от чтения литературы. Всё, этого достаточно.

С.БУНТМАН: Да. Потом очень странные появляются... Вот, если любить там лакированного какого-нибудь правителя любого, любить лакированного и почетать его как-то всерьез, это одно. А, вот, я, например, с детства, благодаря тому же Шторму, я страшно любил Святослава. Мне было очень жалко и я возмущался, когда из его черепа сделали чашу. Я плакал горючими слезами. Но он был бандит. Он был такой бандит, воин такой, нормальный воин того времени.

Б.АКУНИН: Да. Я сейчас... Хоть мы с вами говорим про первый том, мне интереснее сейчас говорить про следующую эпоху, потому что я работаю над вторым томом.

С.БУНТМАН: А следующую эпоху вы как? Вы остановились перед...

Б.АКУНИН: Я остановился на 1225 году.

С.БУНТМАН: Вы остановились на Калке.

Б.АКУНИН: Да.

С.БУНТМАН: Вы остановились фактически на Калке. И дальше идет...

Б.АКУНИН: Дальше идет период татаро-монгольского владычества.

С.БУНТМАН: Нехорошо, теперь это не полагается так называть.

Б.АКУНИН: Это вопрос татаро-монгольского ига мы можем обсудить отдельно – это очень интересно. Я сейчас про это знаю уже много. Я думаю, что я закончу то мне так, как обычно заканчивают этот период в 1380 году, когда Русь формально освободилась.

С.БУНТМАН: Да. Картиной попирания.

Б.АКУНИН: А несколько раньше, когда закончилась фактическая зависимость, и московские великие князья стали, на самом деле, независимыми от Орды.

С.БУНТМАН: А это примерно к какому году это?

Б.АКУНИН: Ну, я думаю, что я остановлюсь на 1362 году, на конце правления Василия Темного, потому что Иван Третий – это совсем другая эпоха. Это возрождение государства, возрождение величия, и я думаю...

С.БУНТМАН: То есть на этой гражданской войне.

Б.АКУНИН: Вот, как закончится гражданская война, произойдет независимость Русской Православной Церкви. Вот на этих событиях, скорее всего, я...

Что касается ига и споров о том, называть игом, не называть игом. Значит, у меня сейчас такое сложилось твердое представление, что иго монгольское было, но было оно с исторической точки зрения недолгим. Иго – это вот когда удавка на шее, не вздохнуть, страна находится в режиме оккупации. Это продолжалось примерно четверть века.

С.БУНТМАН: Вот, начиная с 37-го года примерно.

Б.АКУНИН: С 38-го года, да. И до тех пор, пока не передоверили сбор дани на Руси русским князьям. И, собственно говоря, страна превратилась из оккупированной территории в вассальную область Золотой Орды и, значит, стала существовать совершенно в другом режиме.

Если говорить о людях и об отношении к людям, для меня во втором томе другой внутренний мотор, то, что я хочу понять. Меня интересует соотношение случайного и не случайного в истории. И меня интересует роль личности в истории. Вот, собственно говоря, главный предмет моего исследования, я буду возвращаться к этому вновь и вновь.

В этой связи меня тоже там ждали некоторые личные удары.

 Отправлено: 19.01.14 20:06. Заголовок: И окончание: С.БУНТ..

И окончание:

С.БУНТМАН: Удары? То есть кто-нибудь рухнул в ваших глазах?

Б.АКУНИН: Ну, да. У меня изменилось сильно отношение. Я стал гораздо лучше относиться к Александру Невскому, чем раньше, и стал гораздо хуже относиться к Дмитрию Донскому.

С.БУНТМАН: Так. А почему к Александру Невскому?

Б.АКУНИН: Значит, я Александра Невского... Что такое для нас Александр Невский? Александр Невский для нас – это победитель шведов на Неве и немцев в Ледовом побоище, да? Значит, ну, были гораздо более серьезные битвы между русскими и немцами, гораздо более масштабные, чем Ледовое побоище. Были другие герои в этой борьбе, ну, например, псковский князь Довмонт. Гораздо более, так сказать, масштабный, интересный полководец, чем Александр Невский.

Но на самом деле, главная заслуга Александра Невского в русской истории вовсе, оказывается, не в победах над немцами, а в том, что это, благодаря в значительной степени его усилиям, Русь перешла из режима ига в режим автономии. Ему хватило мудрости и выдержки выстроить так отношения с Золотой Ордой, что страна получила возможность возрождения. Ну, это... Это тяжелая заслуга.

Дмитрий Донской, наоборот, сильно меня расстроил, потому что мы все находимся под воздействием очень красивой истории про Куликовскую битву, да?

С.БУНТМАН: Да, блестящий победитель Мамая.

Б.АКУНИН: Да, и, действительно, блестящая победа. Но как же он после этого всё совершенно чудовищным образом спустил. Потому что разгром, который устроил Тохтамыш, вернул Русь, ну, примерно, вот, на 100 лет назад отбросил. И в конце XIV века после Дмитрия Донского страна, ну, вот, Московия оказалась в жалком совершенно состоянии. То есть итог правления этого князя, как я сейчас вижу, катастрофический.

С.БУНТМАН: А вот скажите, вот то, что здесь вторая часть в первом томе, где, конечно, несколько теряется нить из-за того, что много всего происходит одновременно и здесь за всеми и не уследить, и вот тот самый лес и деревья получается. Здесь в начале второго тома как этого избежать?

Б.АКУНИН: Значит, мне здесь пришлось несколько поменять ход изложения. Для того, чтобы понимать, что происходило на Руси в этот период, я предлагаю танцевать не от Руси, а от Орды. Потому что Русь в это время – это провинция Золотой Орды. В первый период Золотая Орда при этом является чем-то вроде генерал-губернаторства, столица которого вообще находится далеко отсюда. И вот это... У меня каждая там часть будет построена так: я сначала описываю события в метрополии, что происходит при дворе великих ханов и ханов Золотой Орды, и тогда становится понятно, почему и что происходит на Руси.

Естественно, я очень лапидарно описываю события при дворе великих ханов. Более подробно, но не очень, при дворе ханов Золотой Орды. И подробно события в интересующей нас области. И когда ты так делаешь, то мне самому многое становится как-то... Встает на свои места.

С.БУНТМАН: Да. Скажите, вы навсегда оставили, скажем так, юго-запад? Или он появится где-нибудь в XVII веке, в XVI-м у нас? Запад?

Б.АКУНИН: Надо понимать про историю этого периода, что здесь есть 2 Руси, существующие в разных режимах. Просто одна из них называется Великим княжеством литовским. На самом деле, это русская земля, где живут русские люди, где православная церковь, где те же самые князья, потомки Рюрика еще в значительной степени правят. И есть Русь, которая постепенно группируется вокруг Москвы, Северо-Восточная Русь. И я довольно большую главу посвящаю событиям в Великом княжестве литовском просто для того, чтобы было понятно, когда возникают потом там Ольгерды или Витовты, откуда они взялись и кто они такие.

С.БУНТМАН: Да. А то очень часто в тех же учебниках получалось, что разные страны и народы возникают за 5 минут до столкновения с ними просто.

Б.АКУНИН: У меня там есть часть, которая называется «Соседи», где я описываю события, которые в это время происходят, допустим, в Прибалтике с орденами, да? Или, там, когда в Финляндии там с шведами. Великое княжество Литовское. Потому что, ну, иначе трудно в этом разобраться. Здесь организация и подача материала, пожалуй, было самой трудной задачей.

С.БУНТМАН: Да. Пожалуй, так. Повести будут? Тоже 3 штуки?

Б.АКУНИН: Я думаю, что их будет 2 и они будут побольше, потому что читатель не любит короткой формы.

С.БУНТМАН: Ну да. Только окунулся и уже, извините меня, финал, да.

Б.АКУНИН: Думаю, что их будет 2. Одна будет из периода завоевания и она будет про татар. А вторая будет из конца этого периода.

С.БУНТМАН: Понятно. Потому что здесь так... Кстати говоря, вот здесь возникла полемика. Если вернуться к первому тому, возникла здесь полемика про Рюрика, Олега и его последователей. Вообще мне, кстати говоря, мне очень понравилось и еще очень важно было прочитать и повесть тоже, потому что сразу входишь... Первую из повестей. Сразу входишь, между прочим, не в ответы, а в вопросы сразу входишь про варягов и про окрестности Новгорода, и кто таков Рюрик, и кто такой Олег, и кто такой Аскольд, между прочим, и кто такой Дир, и есть ли он вообще на свете.

Вот, как вы подходили к этому, все-таки...

Б.АКУНИН: К повестям? Или к истории?

С.БУНТМАН: ...если вернуть к этой вещи, взаимодействию истории и повестей? Здесь многое становится яснее в подходе через повести, кстати говоря.

Б.АКУНИН: Ну, в повести я вел себя совершенно безответственно, я фантазировал. Потому что что там было на самом деле, никто не знает, как бы там ни бились на исторических форумах и какие бы версии ни отстаивали. Я чувствовал себя здесь совершенно свободным. Это практически фэнтези, «Игра престолов», что-то в этом роде.

У меня там Рюрик – это исторический реальный персонаж, так же, как Олег, которого зовут, на самом деле, Хельги, да? Так же, как этот самый Аскольд, Дир. С моей точки зрения я его делаю одним персонажем, потому что в истории это какие-то сиамские близнецы неразлучные, живут вместе, погибают.

С.БУНТМАН: Да, да. Это всегда. Вот, замечательный Кий вдруг.

Б.АКУНИН: Которого, скорее всего, вообще на свете не было.

С.БУНТМАН: Да. Но там получилась некая... Вот это как раз очень здорово, то, что мы начинаем понимать, что, вот, есть нечто... Вот, какой-то трепещущий. Вот, я это к тому, дорогие друзья, я просто говорю, может быть, слишком много. Потому что мне очень важно понять самому, что вот здесь существует какой-то трепещущий Киев, вот этот перевалочный пункт, существует проблема порогов, существует проблема, то, что вы в интернете прожужжали нам все пространства, про волоки, про всё, что касается пути из варяг в греки. И вот это решается и как в изложении таком, историческом, так и в фантазиях на тему.

Б.АКУНИН: Фантазия преследует моя одну единственную цель – чтобы человек, прочитав весь вот этот винегрет, который я там сочиняю, захотел узнать, а как там, все-таки, было на самом деле, и стал бы читать мою историю Российского государства. А если нет, то хотя бы в Википедию или что угодно, и узнал бы, как оно было или предположительно было в истории. Тогда задача этого исторического моего беллетристического сборника будет полностью выполнена.

С.БУНТМАН: Здесь вопрос. Ну, здесь про профессиональное. Разные профессиональные историки. Вот, какое для вас самое интересное мнение было о первом томе?

Б.АКУНИН: Вы знаете что? Мне больше всего, я уже говорил, нравится история в изложении Платонова – это уже XX-й век. Очень жаль, что он ее не закончил. Впрочем, ни один из этих историков не... У нас нет ни одной авторской полной, насколько я понимаю, истории России, к сожалению.

С.БУНТМАН: Надо сделать. Вот, поэтому надо сделать.

Б.АКУНИН: Ну, у меня-то будет другое – у меня всё равно же это будет научпоп, это будет совсем другое. Ну, я думаю, что сейчас это, впрочем, уже и невозможно. Поскольку история стала настоящей наукой...

С.БУНТМАН: История стала очень...

Б.АКУНИН: ...сейчас не будет профессионального историка, который сможет написать там как Карамзин всё с самого начала и до самого конца. Карамзин, конечно, для меня свет в окошке абсолютно, потому что, ну, во-первых, это беллетрист, популярный беллетрист, который написал очень популярную историю, которую читали все, вплоть до светских барышень. Во-вторых, она совершенно замечательно написана. С нашей точки зрения, этот витиеватый слог сейчас читать тяжело. Тогда... Это было до того, как появилась элегантная эта минималистская проза Пушкина и Лермонтова. Это было как раз то, что нужно.

С.БУНТМАН: Пушкин сделал замечательную попытку писать историю. Она у него получилась невероятно четкой, иногда слишком концентрированной как в заметке про Петра.

Б.АКУНИН: История пугачевского бунта замечательно написана.

С.БУНТМАН: История пугачевского бунта изумительно написана.

Б.АКУНИН: Вот бы, если бы Пушкин написал бы историю России, вот это было бы...

С.БУНТМАН: Ну, извините.

Б.АКУНИН: (смеется) Нет, не извиню. Не извиним.

С.БУНТМАН: Не надо было выходить из себя по разным поводам, надо было... Да.

Б.АКУНИН: Вот, Карамзин, с одной стороны, находился в очень выигрышном положении, потому что тогдашняя публика русской истории не знала вообще. Она знала римскую историю, греческую историю (я имею в виду образованную публику), русской не знала. Поэтому она читала про какого-нибудь Мстислава Удатного и говорила «Ах, боже мой, что там дальше?» С другой стороны, он находился в тяжелом положении, потому что он был казенный человек, он был историограф и он был статский советник, да? То есть ему нужно было...

Пушкин, если это, конечно, его авторства, как вы помните, написал очень злую эпиграмму на Карамзина: «В его истории изящность, простота доказывает нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута».

С.БУНТМАН: Да, и прелести кнута.

Б.АКУНИН: Что, кстати говоря, несправедливо. Про необходимость самовластия справедливо, про прелести кнута – у Карамзина этого нету.

С.БУНТМАН: Вот здесь всё сомневаются удрученные люди, что в нашей истории, если ее не лакировать, что в ней ничего не получается ни вдохновляющего, ни интересного...

Б.АКУНИН: Ой, какая это неправда.

С.БУНТМАН: Мне кажется, это полная неправда.

Б.АКУНИН: Послушайте, я еще из второго тома вынес для себя очень важное, я бы сказал, революционное открытие про русскую историю. Мы все так любим ныть по поводу того, какие мы несчастные и сколько всякого злосчастья обрушивается на нашу страну. Я вынес твердое убеждение, что Русь, Россия – страна очень везучая. Причем, в какие-то моменты абсолютные чудеса ее спасали от полного уничтожения, да?

Вот, например, события самого конца XIV века после разгрома Руси Тохтамышем, когда всё собранное Москвой начинает разваливаться, когда дань еще больше, чем при Мамае, когда всё сожжено, разорено. Сидит в Орде Тохтамыш, такой self-made-man, очень сильный полководец, очень сильный вождь и кажется, что страна уже не поднимется. Происходит подряд 3 чуда безо всякой, что называется, нашей заслуги. Во-первых, сначала приходит Тимур и уничтожает Тохтамыша, и Русь получает возможность к возрождению. То есть Тимура в этом смысле можно считать освободителем Руси. (все смеются)

С.БУНТМАН: Да.

Б.АКУНИН: Во-вторых, Тимур идет на Русь для того, чтобы ее изничтожить. Тимур – это даже по тем временам жесточайший завоеватель, особенно жестокий к неверным, он – меч ислама, он оставляет после себя пирамиды из человеческих голов. Он идет на Русь. Армия у него самая сильная в мире. И тут происходит второе чудо – Тимур ни с того, ни с сего поворачивает и уходит назад в степи. Чудо Владимирской Божьей матери.

А потом через 4 года происходит третье чудо. С другой стороны идет Литва, Витовт, выдающийся полководец с огромной армией воевать на Золотую Орду, которая ослаблена. Если он победит, разобьет Золотую Орду и посадит туда своего ставленника, то, в общем, у московских князей нет никакого шанса – ясно совершенно, что Русь станет литовской.

С.БУНТМАН: Да.

Б.АКУНИН: И хотя у Витовта очень сильная армия, татары ее разбивают. Литва ослабевает. Опять-таки, чудо, в котором нет никакой нашей заслуги. И я так сейчас начинаю думать, что и в дальнейшем чудесные события в русской истории происходили снова и снова.

С.БУНТМАН: Ну, тут же мне стали присылать вплоть до 41-го года.

Б.АКУНИН: Ну да. Или в 12-м году там необычно суровая зима, ну и так далее. Так что у нас нет никаких оснований жалеть себя и унывать.

С.БУНТМАН: Ну, унывать вообще не стоит никогда. Когда нам ждать, скажите, пожалуйста? Когда ждать второго тома?

Б.АКУНИН: Ну, я надеюсь, что он выйдет осенью.

С.БУНТМАН: Осенью, да? Ну что ж, я предлагаю внимательно изучить. А когда, скажем так, более доступное издание может быть?

Б.АКУНИН: Я думаю, что где-нибудь через полгода примерно. Обычно такой бывает зазор по издательским делам.

С.БУНТМАН: Так что, друзья мои, я вам скажу, что это... Если у вас оказались вот эти лишние деньги... Да, она дороговата. Но мне кажется, что это то, что остается насовсем, это можно читать и перечитывать по много раз и детям давать.

Спасибо большое.

Б.АКУНИН: Спасибо.

С.БУНТМАН: Борис Акунин, и мы читали первый том в ожидании второго и соответствующих повестей. «Название книги-то скажите». «История Российского государства», дорогие друзья. Спасибо. Спасибо всем, до свидания.

 Отправлено: 20.01.14 22:15. Заголовок: Жень, благодарствую...

Жень, благодарствую. Я хоть еще до первого тома не дошла - нету тут пока, но почитать будет интересно. И папе тоже, он собирается осваивать Акунина (сейчас активно погружается в язык и читает мало).

 Отправлено: 21.01.14 03:18. Заголовок: Женя, спасибо за бес..

Женя, спасибо за беседу с Акуниным. Я про передачу "Не так" даже не знала. Только как-то очень серьезно книгу обсуждали. Похоже, если я до книги доберусь, во всех этих исторических событиях запутаюсь.

 Отправлено: 31.01.14 17:31. Заголовок: Как обещала (в теме ..

Как обещала (в теме "День за днем", публикация Дмитрия Орешкина в "Ежедневном журнале"


Ленинградская блокада как божья роса

Патриоты богоспасаемого Отечества отличаются удивительной способностью выставлять себя дураками даже там, где без этого можно было обойтись. Вот всей моськиной сворой накинулись на «Дождь» и «Дилетант» за оскорбивший их тонкую натуру вопрос о возможной сдаче Ленинграда.

Вопрос не нов. Патриотизму ничуть не мешает, как никакие вопросы не мешают истине. Нормальным людям вообще свойственно спрашивать. Что плохого, если есть чем ответить по существу? Вот если нечем – тогда беда. Но не России и не патриотизму – а сплоченному коллективу, привыкшему кормиться объедками при царской кухне и потому поднимающему восторженный или негодующий лай всякий раз, когда дело касается вноса-выноса духовных скреп.

Впервые тема была затронута около четверти века назад замечательным писателем-фронтовиком Виктором Астафьевым. Не знать об этом может разве что селигерская фауна. Ну и еще, возможно, министр культуры. Есть у нас такая почетная профессия: ничего не знать о великой войне, о великом народе, о великой литературе. А главное — другим не давать.

Самое грустное, что вопрос-то вообще мимо темы. Поводом для страстных разборок он кажется лишь в советском сознании, которое выведено пытливыми лубянскими мичуриными и кулибиными в закупоренной информационной колбе. К услугам всего прочего человечества есть академический десятитомник, полный военных документов гитлеровской эпохи: Germany and the Second World War. Оксфорд. В частности, том 4 касается войны с СССР .

Про Ленинград, вкратце, там вот что. (В интернете полной версии нет, читать надо на бумаге.)

7 сентября 1941 г. немцы взяли Синявинские высоты. 8 сентября овладели Шлиссельбургом и замкнули Ленинград в полукольцо, с юга отрезав от Большой земли. Но форсировать Неву и двигаться дальше к Финляндии не стали. Уже 5 сентября, через 2.5 месяца после начала войны, генерал-полковник Гальдер, глава Генштаба и автор плана «Барбаросса» подводит черту под стратегическими задачами Вермахта на данном направлении: «Наша цель достигнута». Назавтра, 6 сентября, Гитлер выпускает Директиву № 35. Ее смысл прост: если Ленинград будет взят, немцам придется кормить население и нести за него ответственность. Поэтому Ленинград НЕ БРАТЬ! По предвоенным данным, численность жителей, включая пригороды, превышала 3 млн человек. Не иголка, чтобы спрятать в стогу военной неразберихи. В последующие 2-3 недели военная бюрократия Рейха активно обменивается соображениями о том, как быть с осажденным городом.

21 сентября Департамент внутренней безопасности Главного командования вермахта (обратите внимание – вопрос рассматривается уже службой тыла) предлагает фюреру несколько вариантов действий. Один из них: обнести город проволокой под напряжением с охраной из автоматчиков; выпустить женщин, стариков и детей; мужчин оставить и изолировать. Дабы обезопасить тыл от эксцессов. Впрочем, замечают авторы доклада, вариант не слишком хорош, потому что среди голодающих (славян?) возникнут эпидемии, которые могут перекинуться на охраняющих (арийцев?). Поэтому есть смысл рассмотреть альтернативный подход — подавить очаги сопротивления и уйти, оставив город финнам. Пусть, что хотят, то и делают. Ответственность с Германии снимается.

От такого заманчивого предложения, однако, финское руководство вежливо уклонилось: мол, наши прежние территории (с некоторой компенсационной прибавкой) вплоть до Невы возьмем с удовольствием, а вот от Ленинграда увольте. Хорошо бы его куда-нибудь того… Переместить. Еще раз обратите внимание — в сентябре 1941г. они обсуждают ленинградскую проблему исключительно с организационной, хозяйственной и политической точек зрения. Военными аспектами фюрера уже не грузят: боевая задача выполнена, оставшееся — дело техники. Если Финляндия согласится забрать город — ради бога. К сожалению, она тянет резину и явно предпочитает, чтобы немцы сами проделали самую грязную часть работы. Нехорошо.

Отсюда третий возможный способ действий: объявить, что, «поскольку Ленинград оборонялся подобно вооруженной крепости, его население следует рассматривать как военную цель, город герметически изолировать и обратить в пыль артиллерийскими обстрелами и бомбежкой». Ну, а потом развалины скинуть хоть тем же финнам. Вариант тоже неважнец, Германия опять получается крайней…

Бедные фашисты, вот над какими гуманитарными проблемами они ломали свои арийские головушки осенью 1941г. 12 октября командование вермахта, опираясь на опыт боев в Киеве, выпускает общий приказ, прямо запрещающий германским частям входить в городские кварталы Ленинграда (а заодно уж и Москвы). Велено долбить на расстоянии, вдумчиво и без суеты.

Итак, еще раз: осенью 1941г. фашисты на основе директивы № 35 и докладной записки от 21 сентября нащупали устраивающее их решение. Ленинград НЕ БРАТЬ. Балтфлот (вполовину уменьшившийся за время бегства из Таллина) изолировать; блокаду держать жестко, но экономно. Обстреливать регулярно, но без фанатизма. Активные операции перенести на группы «Юг» и «Центр». Туда же отправить большую часть артиллерии и авиации. Горожане тем временем пусть голодают, мерзнут, умирают и вообще чувствуют себя как дома — им после революции и коллективизации не привыкать. Превращать город в пыль не стоит труда. Достаточно разбомбить Бадаевские склады с провиантом. А уж как там т. Сталин дальше будет разбираться со своим населением — его дело. Над немцами не каплет.

В общем, действительность оказалась даже гнусней, чем мог предположить В. Астафьев. Он исходил из своего фронтового опыта (отнюдь не способствовавшего державным восторгам) и из той информации, которую власть допускала до народа. Как и все советские люди, принимал за аксиому, что Гитлер жаждал взять город. Лез, лязгал зубами, заходил в лоб и с флангов, силой и хитростью. Но несгибаемый Сталин (или великий советский народ?) с угрюмой жестокостью (или с отчаянным мужеством?), не считаясь с потерями, Ленинград ему не отдавал. Бил и бил по жадным оскаленным зубам — прикладом, кулаками, мерзлыми детскими трупиками — всем, что под руку попало...

— Так было надо, товарищи, — утирая скупую слезу рукавом дорогого пиджака, скорбит официальная пропаганда. — Любой ценой удержать город Ленина!

— Врете, твари! Сначала просрали все, что можно, отдали Питер в заложники, а потом русский народ ложись и брюхом вас прикрывай, — возражают люди с мучительным фронтовым опытом. — Хоть бы детей, гражданин начальник, пожалели…

И правда: даром, что ли, сталинский любимец Ворошилов (тот самый, что ходил гоголем и намеревался воевать малой кровью, могучим ударом, на чужой территории) 11 сентября был тихо снят с должности командующего Ленинградским фронтом и отправлен поглубже в тыл. Военно-стратегический провал на Северо-Западе был полным и очевидным.

Но в руках власти оставался мифологический инструментарий. А это главное.

С содержательной стороны вопрос о «сдаче» Ленинграда чудовищно пуст. Как содержательно пуст и вопрос, креститься ли двумя перстами, тремя или одним. Но с идейной стороны он столь же чудовищно важен и судьбоносен. По крайней мере, для тех, кто намерен усидеть на вертикали.

Сдать город в техническом смысле слова было некому — за отсутствием желающих его взять. Гитлеру Ленинград был не интересен. Он даже не считал нужным тратить боеприпасы на его «превращение в пыль». Лишний раз пачкаться не хотелось ни немцам, ни финнам. Да и зачем, если процесс замечательно идет сам собой под руководством большевиков?

Эта отвратительная правда никаким боком не бросает тени на подвиг защитников Ленинграда. Но она кое-что говорит об устройстве нашего верховного вранья и духовных скреп. Этим она и страшна для вертикали. Одно дело героическая оборона под руководством мудрого вождя и великой партии, и совсем другое — беспомощное угасание за расчетливо спланированным гитлеровцами санитарным кордоном. Когда даже невозможно дотянуться до горла врага, чтобы сдохнуть не от голода, а в бою.

Военные архивы Германии (советские, впрочем, тем более) нам всем, включая Астафьева, были недоступны. Так почему бы сегодня Министерству культуры, вместо того чтобы пафосно возмущаться в «Твиттере», не организовать их добросовестный и полный перевод на русский? Весьма поучительное получилось бы чтение.

Это книги очень дорогие — как и положено для серьезных академических изданий. Рассчитаны на специалистов, на университетские библиотеки и аналитические центры. По карману далеко не каждому. Небось, не патриотические дешевки г-на Мединского для ширнармасс и не Краткий курс истории ВКП(б). Вот и помогли бы нашему многострадальному населению повысить культурный уровень за счет госбюджета. Хоть раз в жизни. Хоть один четвертый том, где про СССР. Ради простого человеческого уважения к народу и его праву знать настоящую историю самой страшной своей войны. А?!

Нет, о чем это мы… С кем это мы… С теми, кто на протяжении вот уже четырех поколений, сыто похрюкивая, насилует и фальсифицирует историю (о, эти вымаранные страницы в Энциклопедии и в школьных учебниках!), воспоминания героев (о, эта «Малая Земля»! о, этот Жуков!), собственную валюту (о, этот деревянный рубль!), науку (о, языкознание! О, Лысенко и кибернетика!), хозяйственную статистику, судебные приговоры, результаты выборов, свидетельские показания — а вот теперь уже и диссертации? С профессиональными патриотами, короче?

Право, не стоит. Им все, что не раскалывает череп — божья роса. «Папа Римский выступает против? А сколько дивизий у Папы Римского?» Вертухайские поскребыши повторяют то, чему их учили отцы и деды: выдумывают извращенную реальность и учат народ в ней жить и гордиться. Технология нехитрая: выдрать из приличного источника кусок, серпом и молотом загнуть в нужную сторону, заклеить дыры соплями и газетой «Правда» — и пустить в СМИ под видом солидной цитаты. Либо прямого исторического факта. Чтобы простодушные мальчики и девочки потом патриотично разносили это фуфло по интернету уже бесплатно, ссылаясь как на истинный документ.

В частности, по русскому сектору сети бродит фрагмент доклада того самого Департамента внутренней безопасности вермахта от 21 сентября с вариантами решения «ленинградского вопроса». При той милой разнице, что кусочек, где сказано «обратить в пыль» (чаще встречается перевод «сравнять с землей»), подается не как одна из альтернатив, предложенных Гитлеру подчиненными, а как его окончательный верховный вердикт. Хотя в действительности его выбор был проще, эффективней и гнусней. И (что самое главное!) унизительней для сталинских стратегов. Именно поэтому нам его не сообщают. Мягко впаривая вместо этого мобилизующую фальсификашку.

Страх как интересно получается. Значит, какой-то умелец пропагандистского цеха это говно изобрел, согласовал с начальством, отыскал подходящую цитатку, любовно подрезал-подретушировал, воткнул парус с долькой лимона, присыпал сахаром и с чувством профессиональной гордости спустил на воду. Может, даже всплакнул напоследок: большому кораблю большое плаванье. Столько души вложено! Красиво плывет…

Очень, очень любопытный объект для научного анализа. Устойчивая субкультура фальсификата. Нечто вроде подземного клуба жуликов, грибница, которая тайными нитями тянется от Ленина-Сталина к Дзержинскому-Менжинскому, Ежову-Берии и далее по всем пунктам. То там, то здесь пробиваясь на поверхность яркими пахучими грибами. Главный электоральный фальсификатор, главный культурный брехунок, главный манипулятор по части веры Господней… Все крепыши — как на подбор. Все оттуда. Не говоря уж про обильное семейство мухоморов, заполонившее ТВ-ящик и готовое к прорыву в последнюю свободную нишу на «Дожде».

Воистину, уникальная цивилизация. Другой такой, целиком основанной на извращении смыслов, с абсолютно сбитой системой норм и ценностей, кроме сталинского СССР, пожалуй, и не найдешь. Божья роса кипит и булькает. Массы глотают и захлебываются от восторга. А потом, когда холст на потемкинской деревне сгнивает дотла, удивляются: ведь был же великий и могучий!! Ведь все же трепетали!! Ведь невозможно же!!

Ах, милые мои. От кочевых варваров Чингисхана тоже все трепетали. Они тоже были великие свободолюбивые воины с равенством и братством на знаменах. Очень демократичные такие ребята, вполне искренне уверенные в исторических преимуществах своей системы. Но победила в итоге оседлая, городская, буржуазная, частнособственническая цивилизация, миллионом корыстных корней связанная с землей, ландшафтом, со своей частной территорией и частным делом. Только такое и возможно! Если, конечно, верить своим глазам и реальным фактам, а не сказкам подслеповатых акынов из великого прошлого.

Подсадить на мухоморы огромный, достаточно сильный и культурный народ, кастрировать, оболванить, милитаризовать, сорвать с насиженных мест и протащить через три голода, две большие войны и кучу маленьких, дотла разорить сельское хозяйство и демографическую базу и еще заставить этим гордиться — это действительно надо было поработать. Конечно, немного жаль Россию, которую в процессе Великого Похода трижды зачищали от людей, способных шевелить мозгами, а заодно и от нормальных представлений о чести и совести. Но тут уж ничего не попишешь: раз государство рабочих крестьян, значит, рабочих и крестьян. Кухарка, так кухарка. Извращение, так извращение.

Такое быстро не лечится. Если лечится вообще.

На честный вопрос о реальных итогах, ответственности и цене Великого Похода победоносным вождям ответить нечего. Поэтому они всегда идут другим путем: устраняют тех, кто спрашивает. Содержа и натаскивая ради этого свору шариковых и (что важнее) элитный клуб привилегированных псарей. Ну, и кухарок тоже. Что же тут странного? Все по сценарию. С вполне ожидаемым концом.

Что касается Ленинграда, то с ним тоже все довольно очевидно. Большевики получили страну с двумя европейскими столицами, а сдали с одной азиатской. По-варварски гипертрофированной, централизованной, бюрократизированной и унитарной. Москва-80 — чисто Пхеньян сегодня. Только за последние 25 лет что-то понемногу стало возвращаться к норме. Города, слегка потеснив вертикаль, начали подниматься на четвереньки. Но ничего! Вот сейчас грибная Контора опять наведет свой централизованный порядок и загонит их назад под лавку. Чтоб не получилось, боже упаси, как на Украине, где города и горожане стали о себе слишком много понимать.

Пусть лучше будут нищими, глупыми и послушными. И наслаждаются победным дребезжанием сталинских акынов.

Когда все это в очередной раз развалится, виноват, конечно, будет Гитлер. А также Астафьев. И еще ТВ «Дождь» с журналом «Дилетант». Кто же еще?!



Volume 4: The Attack on the Soviet Union. Horst Boog, Jürgen Förster, Joachim Hoffman, Ernst Klink, Rolf-Dieter Müller, and Gerd R. Ueberschär. Translated from the German by Dean S. McMurry, Ewald Osers, and Louise Wilmott. Translation Editor: Ewald Osers . Clarendon Press 1,444 pages | 27 maps, numerous line figures and tables | 234x156mm | Hardback | 19 November 1998. Price: £236.00

 Отправлено: 31.01.14 23:14. Заголовок: Спасибо, Женечка. Ин..

Спасибо, Женечка. Интересно и познавательно...

 Отправлено: 31.01.14 23:24. Заголовок: Ксеньчик, пожалуйста..

Ксеньчик, пожалуйста! Мне Орешкин вообще давно импонирует. У него всегда только факты и анализ.

...И я тут еще со вчерашнего дня Твардовского вспоминаю:

Но все, что было, не забыто,
Не шито-крыто на миру.
Одна неправда нам в убыток
И только правда ко двору.

"Неудобные" вопросы непременно надо задавать. И доискиваться до ответов.

 Отправлено: 13.05.14 04:23. Заголовок: Eugenia пишет: Я ту..

Eugenia пишет:

цитата:

Я тут на фейсбуке у Ольги Бакушинской углядела любопытный тестик, называется "Ще не вмерла Украина?". Прошла его, к своему удивлению, довольно успешно (на один вопрос не ответила, самый первый который). Результат: "Вы — кошовий отаман Свой курень вы с чужим не перепутаете, вокруг пальца вас не обведешь."

Честно скажу - я тыкала пальцем в небо и получила результат:

Вы — гетьман

Вы определите птицу по оперению, даже если она не долетит до середины Днепра.

 Отправлено: 13.06.14 02:12. Заголовок: С огромным удовольст..

С огромным удовольствием прочитала стенограмму передачи "Обложка" по Юлиной ссылке, про новый фильм Леонида Парфенова. И поняла, что этот текст мне хочется взять сюда целиком. Скрытый текст

Невероятное количество опечаток там было, я что-то поправила, но, боюсь, не всё.

А.ПЛЮЩЕВ: Добрый вечер, в эфире «Эхо Москвы» программа «Обложка-1», у нас в гостях Леонид Парфенов, Софико Шеварднадзе и Александр Плющев его принимают. Леонид Парфенов, в связи с завтрашней премьерой фильма «Цвет нации».

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: За пять минут до окончания Дня России фильм выйдет в эфир.

Л.ПАРФЕНОВ: За 10. 23.50. Но у меня есть подозрение, что там все немножко поплывет. Потому что там будут, очевидно, какие-то прямые включения, трансляции. Думаю, что это все-таки переползет в послезавтра, но надеюсь, ненамного.

А.ПЛЮЩЕВ: В общем, около полуночи.

Л.ПАРФЕНОВ: Да. Но я буду в 23.50 на стреме.

А.ПЛЮЩЕВ: Это редкий случай, когда мы представляем фильм на телеканале, но мы его посмотрели, и я поймал себя на мысли, что мне трудно будет о нем разговаривать. Потому что когда вещь тебе нравится, когда ты восторженно воспринимаешь что-либо, то построить…

Л.ПАРФЕНОВ: Всегда есть вопросы – как вы дошли до жизни такой, каковы ваши творческие планы, какие задачи ставили перед собой, были ли интересные вещи или курьезные вещи во время съемок.

А.ПЛЮЩЕВ: Вот именно на мастер-класс я и рассчитывал.

Л.ПАРФЕНОВ: Так всегда. Потому что снимаешь десятки объектов, и каждый раз обязательно районная газета – ну, там вроде бы событий никаких, а тут есть все-таки новость: вот уже третий день тут околачивается какая-то московская съемочная группа, чего бы не взять интервью. И там обязательно: представьте ваш проект, каковы ваши творческие планы и были ли курьезные случаи во время съемок.

А.ПЛЮЩЕВ: Тогда представьте ваш проект.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: И скажите, он был снят уже давно, - почему в эфир он выходит только 7 месяцев спустя после премьеры?

Л.ПАРФЕНОВ: Ну, все-таки настоящая премьера завтра. Это телевизионный формат. По счастью, теперь техника такая – мы на «ред» перешли два фильма назад, что можно показывать и в кинотеатрах тоже. Раньше это было невозможно, не то было качество. Поэтому это все-таки основной показ. Это фильм, предназначенный для эфирного просмотра, или для компьютерного – все равно это малый экран, телеэкран.

Документальное кино вообще падчерица эфирная, тем более, когда фильм 1 час 15 минут, - непонятно, куда ставить. Для того, чтобы поставить в будний день, обычный, для этого нужно, например, снять «Вечер с Ургантом», а на это надо каналу решиться и найти день, когда это было бы уместно. Он там дважды стоял, но не получалось. В общем, до Нового года не получилось, и тут я понимал, что дальше с Олимпиадой не получится. Да и слава богу, потому что не в Олимпиаду это смотерть. Она бы заслонила скромную музу.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: То есть, это технические проблемы?

Л.ПАРФЕНОВ: Да, что касается представления проекта – был Сергей Михайлович Прокудин-Гурский, пионер мировой цветной фотографии. Всего их тогда было двое – Адольф Митте, который изобрел этот способ и русский химик, который сильно его улучшил – во всяком случае, сделал свои пластины, они были более чувствительными, значит, была меньше выдержка и более непосредственная фотография.

1900 цветных негативов, которыми мы сейчас располагаем, которые известно. Поскольку это картинка того же качества и сейчас, это единственный способ сегодняшними глазами, - не через патину старых черно-белых фотографий, дрыгающейся кинохроники, а вот так, как сегодняшнее изображение, увидеть тогдашнюю Россию и сравнить.

Собственно, наше было дело сравнивать. Потому что если вы возьмете черно-белую фотографию Карла Буллы, Петербург начала 20-го века, - это все другое. И поставить сюда цветной нынешний Невский проспект – так все с самого начала другое, и сравнивать нечего, что сравнивать квадратное с зеленым? А тут, когда картинка как в прошлом году зеркалка, - просто Инстаграмм, он просто фиксировал объекты, абсолютно инстаграммовский жанр. То тогда можно объезжать и смотреть, что осталось от той страны, которую он зафиксировал.

Это называлось «Коллекция достопримечательностей Российской империи», он сознательно ездил и фиксировал: вот мы такие сейчас.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: А вашей задачей было сравнивать?

Л.ПАРФЕНОВ: Мне кажется, что журналистика всегда, даже если это столетней давности события, она все равно рассказывает про сегодняшний день. Иначе это неинтересно. Мы же не научно-популярный: вообще была цветная фотография до Революции. Ну, была, и что? Это инженерный факт, а не общественный.

Мне давно хотелось, это было мною выношенное высказывание о том, что мы живем в третьей стране в течение ста лет. И мы произошли от второй этой родины, а это позапрошлая родина, которой мы прямо никогда не касались, потому что 75 лет слишком велик разрыв. И по принципу «Мой дед видал, как царь едал», историческая эстафета не передается.

Потому что если девочки в деревне Топорня носят вот такие сарафаны – этого не будет в 30-м году уже, всего-навсего через 11 лет, - после Великого перелома, после коллективизации. Не будет, потому что не будет такой легкой промышленности, не будут выпускать такие яркие одежды, они не будут так жить, так работать, иметь такой доход – ничего не будет. Эти цветные сарафаны – это производное от их образа жизни.

Мы просто не можем себе представить, что это была за жизнь, если русская одежда могла быт фиолетовой с бордовыми аппликациями – Антонио Марас нервно курит в стороне по сравнению с деревней Топорня 1909 года. Вот про это.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Вы говорите, что мы живем в третьей стране. И вывод какой из фильма? Мы должны об этом сожалеть, что-то сделать?

Л.ПАРФЕНОВ: Не знаю. Можно по-разному к этому относиться Мы должны просто назвать вещи своими именами. Мы живем в эпоху, когда у нас, увы, не ценится, - на западе очень ценится, в Европе очень ценится, - не ценится подлинное. Вот мы поставили храм Христа Спасителя, но это не тот храм Христа Спасителя, который был тогда. Это недостроенный Дворец советов, многолетне функционировавший бассейн Москва – это тоже нельзя выкинуть. Нельзя, не получится. Вот «тик-трак, я в домике, здесь мы не играли». Вот тут был черновик жизни, - какой черновик? 75 лет, несколько поколений сошло в могилу. Какой черновик? Это мы в чистовую проживали, это нельзя сбросить, не получится рассказать, что нынешний "Военторг" это тот же "Военторг", который был, только еще лучше, чушь это собачья. Это такой лужковско-батуринский взгляд, как они всегда говорили про Венецию: бываешь в городе, страшно представить, в каком состоянии находится. Это подлинное.

Нельзя достроить Колизей и сделать из него торгово-развлекательный комплекс. Так и это. Нельзя. Крохинская церковь может стоять только руинами, памятником. Как кирха в центре Берлина, - вот след бомбардировок. Даже Франукирхе в Дрездене восстановили, но подлинные камни поставили отдельно, они другого цвета. Они показывают: это у нас, увы, новодел, а это – подлинник.

Третья Россия – просто мы должны это понять. Нам, увы, не склеить, мы можем это только холить, лелеять и беречь и как-то зафиксировать чтобы хотя бы больше ни один камень не упал. А у нас сплошь да рядом они продолжают бестрепетно сноситься, и говорят: так лучше же стало, смотрите, какая теперь парковка под гостиницей Москва. И мы считаем, что это Щусев? Да он в гробу перевернулся уже 150 раз от этой постройки со стеклопакетами.

А.ПЛЮЩЕВ: Немножко сверну от темы Родины и перейду к теме близкой мне, технологической, потому что с этой точки зрения фильм совершенно фантастический. Сначала приземленный вопрос – каков бюджет фильма?

Л.ПАРФЕНОВ: Это является коммерческой тайной. Не моей. Моя бы воля, я бы всегда все сообщал.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Это дороже, чем ваши другие фильмы?

Л.ПАРФЕНОВ: Это гораздо дешевле, чем «Глас Божий», в котором было 28 ролей, где Табаков играет Цветаева, а Евгений Миронов Николая Второго, Пикассо до Первой мировой войны Петр Налич, а после Владимир Познер, - конечно, там это было дороже.

Здесь, конечно, по пост-продашну это самый дорогой, наверное. Потому что все эти вхождения внутрь старой фотографии, или переходы из тогдашнего состояния в сегодняшнее, - вот чего стоит - к вашей исторической родине обращаюсь, - каких трудов стоит войти внутрь фотографии, где упаковывают «Боржоми», взять бутылку и вынести ее из кадра, объясняя, что тогда дистрибьюция была поставлена великолепно, конечно, но дороги были плохие и транспорт гужевой. Поэтому каждая бутылка «Боржоми» должна была быть упакована в солому, вся завернута соломенными салфетками.

По счастью, в связи со столетием разлива «Боржоми», они сделали реплики – такие литровые бутылки, какие были до революции, и нам подарили. Мы привезли. А песок, который совпадает с боржомским песком, - мы как пользовались? – вода и земля не изменились, поэтому можно траве 2013 года подойти к траве 1913, - в этом никакой беды нет. Вот песок 1911 г., подходящий к боржомскому. мы нашли, когда снимали в Карелии, на турбазе, на которой жили, когда объясняли, как водопад Кивач изменил свое течение. И там же, кстати, нашли мостки, которые сгодились для разводного моста в Вытегре, где он первый раз снял – чтобы туча была и отражение тучи в воде, чтобы все поместилось в кадр.

Это же все делалось впервые. Впервые на белом свете человек мог увидеть сиреневый цвет. Не в живописи, объективно переданный. Очень много таких случаев: а получается ли огонь, получается ли радуга, а как выглядит снег – он все время ставил еще и эти задачи.

А.ПЛЮЩЕВ: Текущая вода. Я это смотрел на компьютере, и у меня была возможность остановить и отмотать, посмотреть еще раз.

Л.ПАРФЕНОВ: Поскольку монтируется тоже на компьютере, поэтому мы не должны оставлять заусениц и не должна была быть видна склейка. Там все заподлицо замазано.

А.ПЛЮЩЕВ: Я отматывал, чтобы удостовериться, точно ли я это увидел, или нет. Потому что часто, когда вы ходите по фотографиям, возникает ощущение, что все остальные тоже живые.

Л.ПАРФЕНОВ: Это такая проработка, вот эти стеклянные негативы давали такую проработку, что когда стоит эта огромная пожарная команда в Вытегре, человек 30 в кадре.

А.ПЛЮЩЕВ: Я подумал, что это инсталляция.

Л.ПАРФЕНОВ: Можно хоть на брандмауэр дома развешивать – это же стекло. Пикселей в нашем понимании нету. И когда я кому-то показывал кадры, то люди говорили: вы там ряженых расставили, и они там у тебя ходят. Вопрос, кроме того, что меня туда гладко вписали, вопрос в том, что так Прокудиным было снято - что городской голова, жандарм, этот немец, Евгений Оскарович Шульц, командир этой команды, - мы же часть из них идентифицировали.

А.ПЛЮЩЕВ: По всему фильму есть такая штука: когда показывают очередной кадр. Сравнивая его с тем местом, которое было снято, - это само по себе фантастически здорово было сделано, потом он начинает разрушаться и показывается, какой он сейчас есть, и приходит в то состояние, в котором он есть. И весь фильм точно такой же. Сначала ты смотришь достижения начала века, а потом понимаешь, что все это фактически утеряно. Не только технологии, а Россия. Технология просто фиксирует.

Л.ПАРФЕНОВ: Ну, конечно, это огромная проблема – деградация городской среды и масса русских городков, которые прожили века и века, и смысл существования которых теперь утрачен. Я помню с этим Белозерском при советской власти уже была эта проблема. А где тут градообразующее предприятие? И вот ему там навязали какое-то отделение питерского «ЛОМО», но теперь его уже и нет, - непонятно, что делать

Как из Великого Устюга выходили отважные мореплаватели, которые достигали Америки? Сейчас хоть на турецкие курорты, дай бог, чтобы из Великого Устюга ездили. Была другая энергия. Не было ни федеральных, ни региональных трансфертов, ни социального обеспечения, ни зарплаты в сегодняшнем понимании, ни пенсии, - и все жило, и по 6-7 человек детей в семье было. А теперь все это зарастает лесом, просто-напросто.

Прежде всего, самое страшное – это зарастание лесом, просто как Анкгор-Ват какой-то зарастает старая Россия.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Вам кажется, что это национальная характеристика, или вы нашли то же самое в Грузии, Киргизии?

Л.ПАРФЕНОВ: В Таджикистане. Знаете, нет. Тут проблема еще в том, что - ну, в Грузии из-за Сталина, очевидно, было какое-то особое благоволение.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Ну, не из-за Сталина.

Л.ПАРФЕНОВ: В Грузии так методично и целенаправленно никто храмы не взрывал.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Может быть, люди?

Л.ПАРФЕНОВ: В Средней Азии этого вообще боялись, я много про это читал - как советская власть страшно боялась рецидивов басмачества, - так это называлось. Поэтому с исламом всерьез не воевали. Все-таки тот каток, который прошелся по Центральной России, ни по какой другой части бывшей Российской империи так не прошелся.

Ну, чтобы топить игумений, старух в проруби – как настоятельниц Годецкого монастыря, - ну, таких ужасов никто не знал. Ну, Китай может быть только. Но это совсем другая история.

Но это касается не только этих городов. Там есть важный для меня эпизод, - хотя как наследие Прокудина-Горского это не очень ценный снимок, поскольку негатив не сохранился. Есть открытка, я ее использую – вид на Мойку. С одной стороны Юсуповский дворец, а с другой Лютеранский собор, который был в советское время переделан в ДК работников связи. То есть, шпиль снесли, понавесили балкончиков, идейные барельефы, - все это теперь осыпалось, потому что, конечно, все это было чушью такой, гипсовой, и все это опять в ужасном состоянии находится.

Но хорошо, - можно новоделом, как храм Христа Спасителя, - поставить лютеранский собор. А где лютеране-то? Это была раньше Заневская часть, где было очень много немцев-ремесленников, - я там привожу пушкинское из «Онегина»:

И немец, хлебник аккуратный,
В бумажном колпаке не раз,
Уж открывал свой «вас ист даст».

И аптекари были, и Карл Булла, уже упомянутый, знаменитый фотограф, - было огромное количество немцев, потому что это был вообще космополитский город, такой Лондон, Нью-Йорк, Вавилон, и никто не думал, что это угрожает русской идентичности. На Невском проспекте, который называли проспектом веротерпимости, как известно, с этой стороны Казанский собор, а стой стороны лютеранский, католический и армянский. И никого не беспокоило, что у инородцев у нас на центральной трассе три храма, а православный один – даже в голову никому не приходило.

Понимаете, этого уклада жизни не будет. Это утрачено. Была цивилизация, а мы не можем даже понять, какой она была, как они жили, где все эти немцы жили. Они что, между собой по-немецки говорили, что «открывал свой вас ист даст»? Что ему говорила кухарка в ответ, как они жили веками, поколениями, тут помирали, делали карьеру, играли свадьбы, рожали детей. И первый русский словарь составил немец, Владимир Даль. А Олег Даль был его наследником, потомком. Все это до нас долетело – ну, Костя Эрнст немец остзейский, ну, еще Рихтер.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: То есть, архитектурная память определяет наш быт? Если бы мы эти памятники сохранили, мы иначе бы жили?

Л.ПАРФЕНОВ: Нет, жизнь изменилась. Памятники тоже производное. При том укладе жизни Петербургу требовался кафедральный лютеранский собор. Вот и все. А потом его снесли, и мы не понимаем, даже если восстановим - а где лютеране? Инструкция по применению этой страны утрачена. А прачечные в Петербурге были китайские. А извозчики – сплошь ярославские, держали такую мафию, видать, на кэше сидели ребята. И проводили своих депутатов в питерскую гордуму.

Вот «не слышно шума городского, над Невской башне тишина» - Невская башня – это городская дума у Гостиного двора, это часы над Невским проспектом. Мы не знаем этого уклада жизни.

А.ПЛЮЩЕВ: Спрашивают о других фильмах про Прокудина-Горского, - изучали ли вы их.

Л.ПАРФЕНОВ: Да, есть фильмы ВВС. Знаете, они как-то все напирали на само чудо цветной фотографии до революции. Я согласен, это чудо. И вообще Россия – единственная страна в мире, систематически снимавшаяся в цвете до Первой мировой – фактически это 19 век. Первая мировая война покончила с тем уютным миром для Европы, как известно, она была особым потрясением.

Но мне кажется, что все-таки без этого смысла я бы не мог - просто рассказывать про фотографии. Это не вопрос, они чудо, но мне кажется, что глядя на эти снимки естественное желание поехать и посмотреть, как в этих местах сейчас. По журналистике без этого шага этого не может быть.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Что у вас осталось по окончании проекта - что преобладало – чувство утраты, сожаления, что-то приобретенного?

Л.ПАРФЕНОВ: Для меня лично какого-то приобретения. Конечно, я знал про коллекцию Прокудина-Горского, но подробно не входил. А тут я пересмотрел все 1900. Я читал много лет, как с энтузиазмом занималась много лет пропагандой профессор Гаранина – она самая первая стала писать. Потом была публикация в 1978 г. портрета Льва Толстого, знаменитого, цветного, - к сожалению. Тоже нет негатива. Это жило, специалисты про это знали. Мне было важно высказывание про третью страну, про то, что мы другая Россия.

И для самого мне было очень важно, что первый раз я так много снимал свою родину, нынешнюю Вологодскую, тогдашнюю Новгородскую область. Это юг Олонецкой губернии и восток Новгородской. Потому что первая его царская экспедиция – после того, как он показал Николаю II фотографии, ему дали транспорт, он поехал на пароходе «Шексна», это был нынешний Волго-Балт, тогдашняя Мариинская водная система. И он там подробно, ничего не пропуская – Вытегра, Белозерск, дальше Топорня встретилась, - снял в деревне.

Тут мне было очень важно и эти утраты я особенно понимаю. Там-то мне понятно, я - не заставший ни одного цвета, кроме немаркого, я понимаю, что такое в Вологодской области носить такие наряды.

А.ПЛЮЩЕВ: Прервемся ненадолго на выпуск новостей и вернемся в студию.

НОВОСТИ

А.ПЛЮЩЕВ: Продолжаем программу. Наши слушатели выражают вам сочувствие - показ фильма пойдет одновременно с Чемпионатом мира по футболу.

Л.ПАРФЕНОВ: Всегда что-то одновременно происходит. Ну, как быть? Времена, когда по всем программам шла программа «Время», по счастью, прошли.

А.ПЛЮЩЕВ: Именно поэтому они спрашивают, можно ли будет его потом где-то посмотреть.

Л.ПАРФЕНОВ: Думаю, что конечно, найдутся охотники, которые скачают, да мы и сами разместим в каком-то качестве, конечно, дальше будет жизнь в интернете. Но поскольку я прошу вас поддержать просмотр, поскольку интернет денег не собирает, а если рейтинг совсем маленький – каналу все-таки невыгодно, живем мы все все-таки эфирами.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Как вы относитесь к тому, что этот фильм именно в День России будет показан?

Л.ПАРФЕНОВ: А почему в день России не может быть что-то проблемного? У нас богатая и во многом трагичная история, в ней разное бывало. Я родину люблю не меньше, а от этого, может быть, даже больше и пронзительнее – от понимания утрат, которые случились в той же деревне Топорни в 50 километрах от моей родины, верх по течению Шексны. Мне это близко, это все мое, у нас семья была репрессирована – раскулачили сначала, потом прадеда расстреляли. Так что все эти утраты мне понятны. Без этого у меня родины нет. Родина это не только полет Гагарина и швыряние знамен к Мавзолею. Кроме побед у нас и другие были вещи.

 Отправлено: 13.06.14 02:13. Заголовок: Окончание: А.ПЛЮЩЕ..

Окончание:


А.ПЛЮЩЕВ: Сегодня читал то, что написала о вашем фильме Юля Навальная в «Фейсбуке», она назвала кино очень патриотическим. Хотя мы привыкли, что патриотическое кино у нас совсем другое.

Л.ПАРФЕНОВ: Да, часто это бывает. Вот в связи с фильмом «Глас Божий» очень много я получил именно этих откликов – что надо же, настаивая на том, что русские - европейцы, получается, что это патриотично. Почему-то привычнее выстраивать патриотизм от отрицания Европы и противопопоставления западу. Мне кажется, что страшно патриотично и огромную гордость вызывает тот вкус купцов-старообрядцев, Щукина и Морозова, которые собрали такие фантастические коллекции, не побиваемые ни тогда, ни сейчас, гордость и Пушкинского музея и Эрмитажа, когда никто этого не чувствовал и не понимал, в них это представление о красоте жило раньше, чем - даже Гертруда Стайн продала «Девочку на шаре», она была первой хозяйкой. Ее купил тогда Иван Морозов – это замечательно, этим надо гордиться.

Гордиться нужно разным, в этом и счастье. Шутка, которая встречается хорошо любой аудиторией: нету нас никакой единой России, кроме той, что неспроста пишется в кавычках. Я убежден, что это великое счастье России, что мы разные, и что как о всякой империи в прошлом, да и в настоящем, огромное количество разных национальностей, входя в русскую цивилизацию, внесли вклад в нее как русские. Рихтер же не немецкий пианист, Исаак Дунаевский писал, в том числе, и русские народные песни, и Блантер - такой же, очень русский композитор, написал «Катюшу».

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Я подумала сейчас про Окуджаву.

Л.ПАРФЕНОВ: Да. Это вопрос этого особого вклада, который можно внести. Большинство русских классиков, может быть за исключением Гончарова и Некрасова, в этническом отношении не чистокровные русаки, но они чувствовали русскость как родное. Вот это главное. Раньше было по вероисповеданию – по той этике, которую ты разделяешь, которую ты несешь. Поэтому гордиться надо тем, что мы разные.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Но фильм про то, что та историческая Россия, которой мы сейчас так гордимся, ее больше нет.

Л.ПАРФЕНОВ: Вообще гордиться можно только тем, что сделал ты сам. А гордиться тем, что деды Гитлера победили уже 70 лет назад, - ну, а мы-то ту при чем? Давайте что-то делать. Писать на «ауди» «Спасибо деду - за победу». «Трофейная», - ну, так родные мои, так и будем на трофеях жить? Давайте все-таки тачку сделаем такую, какой можно было бы гордиться, а не то, что дед до Берлина дошел. Если на машинах побежденных победители должны ездить, а на своих не хотят, так чего ж?

А.ПЛЮЩЕВ: Получается, что мы должны влиться в некую предложенную нам культуру, российскую или западную?

Л.ПАРФЕНОВ: Почему – влиться? Что, финны потеряли себя в Европе. Или итальянцы? Они что, похожи друг на друга? Нет. Но мы же не храним деньги в Сычуаньском народном банке, не ходим в сари, - какие мы азиаты? Владивосток, уж совсем далеко в Азии находящийся город, – как он выгялдит? Он выглядит, как пост-социалистический город Восточной Европы. Мы же все равно европейский Владивосток там построили. Рабочие кварталы Владивостока чем отличаются от рабочих кварталов Познани? Да ничем не отличаются. Блочные дома, в не лучшем состоянии находящиеся. Как говорил Тургенев? Конечно, русская утка немного другой породы, чем остальные европейские утки, но все-таки она утка и дышит легкими, а не жабрами, как рыба. Вот не рыбы мы.

Конечно, мы восточная сторона Европы, ясно, что особый уклад, но, как говорил основатель Пушкинского музея Цветаев: «Несчастная мы страна, у нас своей античности нет». И очень переживал – поскольку мы в античности и в Возрождении не принимали участия, – просто нас не было в это время на континенте, то надо теперь слепки собрать, чтобы ребята, которые новые Иваны вырастают, - а он был поповский сын из деревни, из Дроздова. На медные копейки выучился, стал профессором Болонского университета. Важно, чтобы они видели, что мы из этого корня вышли. Поэтому надо собрать в Москве, чтобы все были лучшие - лучший алтарь, а тут итальянский дворик, здесь у нас будет Давид, а тут рыцари, - у нас все будет, чтобы все видели. А дальше у нас было уже и свое, дальше мы участвовали в этом европейском концерте, в этом оркестре, играли своей скрипкой.

Что созданного в русской культуре не является европейским по формату? Поэзия, роман, живопись. Как Матисс восхищался русскими иконами и потом написал «Разговор», и говорил – Боже, вот, это чистая краска и отсутствие объема, - наплевать на перспективу, важно только чувство, - он давал об этом интервью, когда приехал к Щукину и поехал в Третьяковскую галерею смотреть иконы, пробыл там целый день.

Так что ну как, мы европейская страна христианской цивилизации. Чего тут? Как из этого можно выпрыгнуть, как выпрыгнуть можно из биографии и отменить факт крещения 988 года.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Многие поспорят, что между православием и европейским христианством целая пропасть.

Л.ПАРФЕНОВ: И между лютеранством и католичеством пропасть большая - аж резали друг друга в Варфоломеевскую ночь. Ну и что? И все равно. Покажите мне человека, который не носит итальянский костюм из этих патриотов? Покажите мне, наконец, я очень хочу увидеть его в маоистской тужурке. Что же в полуфренче тогда не ходить? Ну, будьте последовательны, слезьте с немецих машин, учите детей в Сычуаньских университетах.

А.ПЛЮЩЕВ: Я смотрел фильм, будучи в гостях у тех самых финнов, которые не потерялись в Европе, и когда улетал, там посмотрел проект РЖД современный, а прилетев, проект дореволюционный. Там была та же история. И смотрите, что мы точно не потеряли – государственное участие в подобного рода проектах.

Л.ПАРФЕНОВ: Знаете, и тогда было тоньше, чем еще учит эта история – Прокудин-Горский не получал от государства денег, это даже в голову не приходило ни государству, ни ему. Было такое частно-государственное партнерство.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Он на свои средства все делал?

Л.ПАРФЕНОВ: Было решено, что государство поддерживает, чтобы такое было, чем мы можем поддержать, какие у вас затруднения, профессор? - Вот затруднение такое, что надо бы на месте и проявить – для того, чтобы знать, что получилось. Поэтому он денег не получал, а получал транспорт - потому что на пароходе была лаборатория, и они окучивали города последовательно. Сняли Вытегру – проявили сыновья, вклеили контролечки черно-белые, едут дальше. И останавливались на пересъемку, если к утру выяснилось, что не получилось. И этим не зависели от расписания. Но ему принадлежали авторские права, он выпускал видовые открытки самые первые, цветные, вот такие: «Привет из Ялты», «Привет из Выборга» - кстати, он много Финляндию снимал – кстати, 16-го я там буду показывать.

Но он не на казенных, никаких отпилов и откатов, ничего. Только поддержка. И это было нормально, что это частная инициатива, никто не рассматривал это, как государственную задачу.

А.ПЛЮЩЕВ: «Леонид, вы в «Намедни», в блестящих фильмах о Пушкине, Гоголе с такой любовью говорите об утерянной русской цивилизации. Неужели это наша Атлантида или есть к ней путь через культурные воспоминания? То, что вы делаете, – через покаяние. Какие вы еще видите пути?» - спрашивает Михаил из Москвы.

Л.ПАРФЕНОВ: Ну, конечно, что-то достроить задним числом можно. И конечно, и музыка, литература, да, они – как говорил Сталин? - что русский язык обслуживал империалистическую Россию так же, как он обслуживает социалистическую. Это все так, хотя это другое состояние. И при советской власти нам все время рассказывали про всех русских классиков, как они страшно боролись с царизмом. Если почитать в наших учебниках, то прогрессивность их заключалась, главным образом: Пушкин – создал, Гоголь – разоблачил, Толстой - отобразил, Тургенев - выразил, Маяковский – воспел, Бунина не было, Есенина пропускаем. А про Блока прочитайте сами мелким шрифтом - это у Райкина было когда-то. Так что даже это мы умудрялись не так использовать. Не говоря уже о том, что Пушкин вообще вернулся только в 37-м году - вот в этот странный юбилей. А до этого он был знаменем эмигрантской-белогвардейской культуры.

Что-то, конечно, достроить можно задним числом. Но мы в это время не жили, - вот, в чем дело. У меня есть какие-то сундуки вологодские, какие-то есть расписные шкафчики. Но я не жил среди этого, мне это не досталось, это я потом купил, уже взрослым человеком, лет 10-15 назад всего-навсего, - это совсем другое. Оно родное, но не мое, мне это от дедушки-бабушки не могло перейти, к сожалению, потому что так у нас было.

Так что что-то достроить можно, но не надо выдавать фейк за… сказать, что так и было - нет, так не было. Надо вещи называть своими именами и различать подлинник от подделок.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Всем хочется принадлежать к подлиннику, никто не хочет быть фейком.

Л.ПАРФЕНОВ: В Италии или Франции эта преемственность есть. У нас, увы, не было. Это действительно третья страна.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Вы сколько снимали этот фильм в России по времени?

Л.ПАРФЕНОВ: Никогда не делаешь только один проект. Ну, год, даже чуть побольше реализация заняла.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: И местные с большим интересом отнеслись к вам. Наверняка вы им показывали эти фотографии, - какая у них была реакция?

Л.ПАРФЕНОВ: Был один мужик возле Вытегры, который помнил, как сгорела церковь 27-главая, деревянная – в 1963 году, по пьянке спалили. Но она уже столько лет стояла никакая, и там бомжи ночевали, и, в конце концов, они ее спалили. Ну и как-то так – а что теперь делать? К сожалению, самая распространенная реакция, когда снимаешь в регионах, а я очень много снимаю, - а чёй-то вы приехали? А зачем? А что у нас? Вот прям с Москвы так и перлись? Да хоть почто? А, так из-за этого ехали? Люди этой ценности не чувствуют, и это самое горькое. Ты даже не можешь им объяснить. Они начинают подозревать – может, что-то в этом есть, что, типа, Москва не поленилась сюда, к нам. Но сами они… и это лишнее свидетельство того, что они это не чувствуют своим, они этим не гордятся.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Не чувствуют, или это чувство безразличия, которое было присуще тем людям, при которых разрушались эти храмы, и они их не пытались сохранить.

Л.ПАРФЕНОВ: Конечно. Теперь это уже дети и внуки тех, они уже не застали это в том состоянии, им непонятно, чем гордиться, в чем ценность. Вот именно – это прерванность. Это может быть только так: ты вырос, и это здесь стояло. Или ты маленьким был, тебя за ручку водили, говорили: вот смотри какая, такой больше нигде нет, только в нашем Белозерске.

Если этого нет, то в 40 с лишним озарение о том, что - 16 век, вы говорите? И не перестраивалась с того времени? – нет, это не снизойдет. Или это надо уж очень большую работу над собой провести.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Я чуть про другое – про чувство безразличия. Оно наверняка было и тогда, когда рушили и взрывали.

Л.ПАРФЕНОВ: Это тоже странно. Конечно, у нас были и антоновское восстание, и разные другие вещи, но странно, что - да, конечно, были страшные репрессии, ужасный каток большевизации, и да, советская власть вроде бы предоставляла какие-то новые карьерные возможности, и миллионы людей переселились из деревни в город, прошла урбанизация, они почувствовали себя другими, отринули всю эту деревенскость – какие-то половики, расписные шкафики бабкины – нужна «хельга» ГДРовская, - это тоже все понятно. Это было везде, но как-то не развратило ту же Восточную Европу, окончательно она оказалась не осоветчена, она довольно легко сбросила.

С другой стороны, 45 лет это разница большая, и конечно, там не был таким оголтелым уже большевизм. Но сейчас причины, почему так было, уже не столь важны - какие мы сейчас судьи тем, кто рубил кресты на церквях, - их уже нет никого. Уже нам дальше с этим жить.

А.ПЛЮЩЕВ: Восстанавливать лютеранскую церковь в Петербурге, наверное, не имеет смысл, но имеет ли смысл возвращать негативы Прокудина-Горского из библиотеки Конгресса?

Л.ПАРФЕНОВ: Во-первых, где находится подлинник, неважно. Случай с фотографией - это же не живопись, - они на самом деле лежат в интернете, и это лучше. Во-первых, Библиотека Конгресса купила это у наследников. Во-вторых, нашей стране это было ненужно все эти годы ни разу и никогда. Ну, воспроизвели портрет Льва Толстого. А так, - ну сплошные лавки по продаже опиума для народа, - что там снято-то? Что можно было снять в любом уездном городе? Прежде всего, какой-то кафедральный собор, главную церковь, что возвышается над всем? – все его пейзажи, - это огромная крестьянская православная страна с яркими сарафанами и мужиками в розовых рубашках.

Невероятные рудокопы на Урале – есть там бригада, 15 мужиков сидят, пятеро в розовом, двое в салатовом, трое в красном, синие в горох – они же домой не бегали, не переодевались. Как тут были, углем своим занимались, так он их и щелкнул.

А.ПЛЮЩЕВ: Я еще обратил внимание на лица людей. Обычно, когда смотришь черно-белые фотографии начала века. У каждой эпохи свои лица. Это вообще отдельная история.

Л.ПАРФЕНОВ: Мне так не кажется. Думаю, что все-таки все, что вокруг контекст другой и то, что одежда совсем другая – взять девочку, которая им была снята отдельно, - такая нарядиха в Топорне – вот представьте такое лицо. Да, гладко убраны волосы, что бросается в глаза – макияжа нет никакого. Но это сейчас вполне хипстерский прием, когда макияжа нет. Оденьте ее в футболку, джинсы, и будет она выглядеть студенткой РГГУ – чистое, ясное лицо, не грубое, свежее. Нет, мне не кажется.

Люди взрослые – да. Особенно, конечно, мундир менял, - конечно, там больше достоинства. Там есть трудовая династия в Златоусте снятая, там старик-приказчик, сын-инженер и дочка-учительница по виду, скорее всего. Там видно совсем другое: это городская чистая публика, как они себя уважают, они это несут. Потому что они не простодушно смотрят на фотографию, они знают, как фотографироваться, все-таки это 1910-е годы, им все понятно, они хорошо одеты, шляпка, пиджак выходной, все прекрасно.

То, что у Платонова было: «до мещанки тебе еще долго расти и учиться нужно», - когда мещанами обзывали при советской власти. А он понимал, какие до революции были мещане, вот эта чистая публика, для которой Молоховец книжки издавала миллионными тиражами. Это знаменитое: Если внезапно нагрянули гости, нет ничего проще: возьмите баранью ногу...», - и дальше.

С.ШЕВАРДНАДЗЕ: Мы с Сашей сошлись в мнении, что это ваш лучший фильм. Кстати, те, кто его видел, тоже так считают. А вы как считаете?

Л.ПАРФЕНОВ: Нет. Они очень разные. Мы сделали до этого две таких огромных доку-драмы – «Зворыкин-Муромец», где Зворыкиным был Сергей Шокуров, и «Глас Божий», где 28 ролей. И это был совсем другой тип фильма, их нельзя сопоставлять. Мне это очень дорого. Наверное, я больше не буду снимать докудраму, во-всяком случае, третью докудраму подряд я очень не хотел снимать. И хотя мы там как бы сделали под это, но мы из этого не делали приема. Мне хотелось просто, чтобы была как будто бы черно-белая хроника, а в ней люди смотрят цветные фотографии, проецируемые на экран. Прокудин-Горский так их показывал.

А.ПЛЮЩЕВ: Как вас, человека, которого время от времени причисляют к «пятой колонне», - как ваши фильмы попадают на Первый канал, а с другой стороны, как вас, человека, фильмы которого идут на Первом канале, воспринимают в этой «пятой колонне»?

Л.ПАРФЕНОВ: Знаете, меня это точно не заботит. Если это кого-то заботит, пусть он и заботится, что касается Первого канала, то я могу только благодарить Константина Эрнста и Светлану Колосову, директора документального вещания, которая очень надежной партнер и с которой все 10 лет, что я не работаю в текущем эфире, все мои фильмы были только на Первом канале, и никто больше мне никогда ничего не предлагал. Да и я больше никому ничего не мог предложить – ну, не было никаких открытых дверей, в которые я мог бы зайти и сказать: «Знаешь, будет 200 лет Гоголю, - как я сказал когда-то Эрнсту, - вот, об этом помнишь только ты, начинай. Это было в 2007 г. - это пригодится, чем будем удивлять?» - будем снимать в его итальянской квартире. Только я добьюсь, чтобы можно было туда влезть, и я приду к тебе договор заключать. Все. Я пришел, показал, и теперь этим будем удивлять. Вот и все. Никаких дургих вещей.

А.ПЛЮЩЕВ: Завтра, в 23.50, на Первом канале смотрите новый фильм Леонида Парфенова «Цвет нации», о чем сегодня шла речь. Спасибо большое.

Л.ПАРФЕНОВ: Спасибо вам большое.

 Отправлено: 25.06.14 22:55. Заголовок: У нас тут нет отдель..

У нас тут нет отдельной темы для Бориса Акунина. Так что текст из его ЖЖ возьму сюда. Уж очень интересная история. И герой неординарный.

Ответ на часто задаваемый вопрос, или Хорошо быть беллетристом

Знаете, в чем разница между героем-суперменом из жизни и из литературы?


Кто ответил: «В том, что в жизни героев-суперменов не бывает» - ошибся.
Правильный ответ: «В литературе герои-супермены всегда выходят сухими из воды, а в жизни - погибают». Потому что сколько веревочке ни виться - всякая фортуна в конце концов иссякает; и потому что Господь Бог – не беллетрист, а автор серьезный, Он туфты не терпит. Комарику, даже самому храброму, со злодеем-пауком не справиться и Муху-Цокотуху не спасти. Таков закон природы.

Вот вам самый что ни есть настоящий герой и практически супермен. Полюбуйтесь на красавца:



Это капитан Френсис Кроми, британский подводник. Вылитый Грегори Пек, правда?



Недавно, для очередного фандоринского приключения, мне пришлось углубиться в историю ранних субмарин. Как это часто со мной бывает, я увлекся, далеко ушел от темы и прочитал две толстенные книги про подводные баталии Первой мировой войны.
Какие там судьбы, какие характеры!
Моряки-подводники той эпохи были еще отважнее авиаторов. Летчики по крайней мере погибали быстро, на свежем воздухе, а экипаж субмарины чаще всего ждала мучительная, медленная смерть от удушья. И никакого почетного погребения – так и оставались гнить в консервной банке, под толщей воды.
На подводных лодках и просто плавать-то было очень опасно, а люди умудрялись еще и воевать.
Наш отечественный подводный флот находился в зачаточном состоянии и ничем выдающимся не отличился. Главными морскими акулами проявили себя немцы, ну и англичане тоже лицом в грязь не ударили.
В 1915 году капитан Френсис Кроми прорвался на своей убогой «Е-16» через контролируемые немцами проливы в Балтику – чтобы защищать Кронштадт и Петроград от атак кайзерского флота. Там (то есть, здесь) молодой капитан до конца войны и оставался.

Кроми был смельчак, сорви-голова. К тому же ему отчаянно везло. Обратите внимание, что на верхней фотографии половина орденов русские, в том числе «Георгий» и «Владимир» с мечами. (А медали «Королевского гуманного общества» за спасение утопающих, не видно, хоть имелась и такая. Герой – он и в мирное время герой).
Капитан Кроми утопил восемь вражеских транспортов, а в ноябре пятнадцатого отправил на дно бронепалубный крейсер «Ундине» - элегантно, без лишнего зверства: почти все немецкие моряки остались живы.
К концу боевых действий на Восточном фронте Кроми командовал всей британской подводной флотилией. Когда Советская Россия капитулировала, обязавшись передать боевой флот немцам, Кроми не подчинился и взорвал свои субмарины.
Назначенный военно-морским агентом (по-современному - атташе) в красный Петроград, этот человек действия не сидел сложа руки. Он не столько занимался дипломатией, сколько готовил антисоветский переворот. С точки зрения британцев русские большевики были предателями, изменившими союзническому долгу, и церемонничать с ними было нечего. (Ленин, конечно, совершил ужасную ошибку, сдавшись немцам за несколько месяцев до их краха. Если бы не позорный Брестский мир, вся история нашей страны сложилась бы по-другому. Но не буду отвлекаться. Я ведь пишу не про политику, а про супермена).
Заговорщик из Кроми получился довольно неуклюжий. Он попался в сети ЧК, которая повела с англичанином сложную агентурную игру. Но 31 августа, после того как правые эсэры убили Урицкого и стреляли в Ленина, Советы решили извести всю «контру» под корень, не миндальничая.
Наплевав на дипломатический иммунитет, отряд чекистов ворвался в здание британского представительства. Пока сотрудники жгли компрометирующие документы, капитан Кроми в одиночку отстреливался из двух «браунингов» - и, кажется, продержался достаточно, чтобы все бумаги сгорели.
Вообще-то в реальной жизни, в отличие от кино, если один человек затевает перестрелку с целой командой, его быстро убивают. Потому что в ответ на одну пулю летит десять или двадцать. Но Кроми метко стрелял не только торпедами. Он свалил трех чекистов, а потом был убит. Потому что жизнь – не кино и не роман.
Эх, если бы эту сцену описывал беллетрист, героический капитан обязательно уцелел бы. Ка-ак подпрыгнул бы, зацепился бы за портьеру, перемахнул на подоконник, все время продолжая палить из пистолета, да вышиб ногой стекло, да – во двор, в вихре осколков. А там, внизу, конечно, лежало бы какое-нибудь сено. Скок на забор, кувырк на улицу, и поминай как звали.
Но храброму капитану прострелили его отчаянную голову, и он упал, и его увезли в морг.

Это я всё к чему пишу?
К тому, уважаемые читатели, что я – не суровый Господь Бог, а беллетрист, и у меня супермены почем зря не погибают. Мало ли что Фандорину стреляли в голову? Разве супермены от такой ерунды погибают?

 Отправлено: 31.07.14 03:27. Заголовок: Сто лети назад начал..

Сто лети назад началась Первая мироваЯ война... На сайте "Газета" - публикация Тамары Эйдельман (учителя истории и дочери Натана Эйдельмана):

«Людям в истории войн не место»

Тамара Эйдельман о том, почему каждый второй россиянин не знает, кто с кем воевал в Первую мировую

Более половины россиян не смогли назвать причины начала Первой мировой войны, сообщает ВЦИОМ. Каждый второй не знает, кто с кем воевал. Только 9% опрошенных сказали, что войну начала Австро-Венгрия, остальные грешат на Британию, Францию и США. С вопросом, как изучают Первую мировую войну в школах и что изменилось за последние десятилетия, «Газета.Ru» обратилась к преподавателю истории московской гимназии №1567 Тамаре Эйдельман.

Ответ очень прост: не изменилось практически ничего. Ну разве что статью Ленина «Война и российская социал-демократия» больше не цитируют, хотя я продолжаю ее внимательно изучать. Пусть дети знают, как дедушка Ленин «желал поражения собственному правительству» и хотел превратить «империалистическую войну в гражданскую». Но это так, замечание в сторону.

А в целом никаких принципиальных изменений нет.

Война, которую на Западе называют The Great War, Великой войной, чье окончание все еще продолжают отмечать, в нашей стране, как это ни дико звучит, почти никого не интересует.

Конечно, ей посвящено несколько (немного) параграфов в учебниках, приводятся карты важнейших сражений, рассказывается о том, как война повлияла на экономику России — вот, пожалуй, и все.
Ян Левченко о том, как начиналась Первая мировая и почему она не стала последней
Столетний маятник

Мало того, изучение войны по-прежнему разорвано на две части: предполагается, что дети должны знакомиться с ней с помощью учебников как по отечественной, так и по всеобщей истории. В результате в учебниках по истории России событиям на Западном фронте уделяется не слишком много внимания, что вроде бы логично, ведь есть же история всеобщая. Есть-то она есть, только учителя всегда на ней экономят — часов не хватает. В результате такие важнейшие для европейской истории события, как, например, битва под Верденом или сражение на Сомме, не привлекают особого внимания учеников.

Что касается роли России в Первой мировой войне, то здесь по-прежнему основной пафос заключается в том, что в 1914 году наша страна «спасла своих союзников», вступив в войну до завершения полной мобилизации. Вроде бы как пожертвовала собой ради неблагодарных французов и англичан. Об этом говорится и пишется очень давно и повсюду, от учебников до «Августа 14-го» Солженицына. Вот только если бы мы имели возможность внимательнее изучать военные действия во Франции, да и вообще войну в комплексе, то, наверное, поняли, что, «спасая французов», Россия спасала и саму себя.

Ведь вся суть немецкого блицкрига как раз заключалась в том, чтобы быстро расправиться с Францией, а затем все силы сосредоточить на России.

Мысли о том, что Россия, сорвав блицкриг, помогла не только союзникам, но и себе, я не видела ни в одном учебнике.

Другая особенность нашего школьного подхода к Первой мировой войне — она вдруг как-то неожиданно и совершенно непонятно для школьников обрывается на конце 1916 года. Можно подумать, что как раз в этот момент война и закончилась. Понятно, что при изучении российской истории мы дальше начинаем рассказывать о бурных событиях 1917 года. Россия в 1917-м практически не воюет. Фронт стоит и постепенно разваливается. Короткая попытка летнего наступления закончилась неудачей. О чем тут говорить? И опять — о том, что происходило на Западе в 1917–1918 годах, написано в учебниках по новейшей истории.

Все верно, но в результате в восприятии школьников возникает тяжелый перекос. Вот Россия воевала-воевала, а потом вроде бы как перестала. Но разве можно понять политическую ситуацию 1917 года, не вспомнив, что все события в России разворачивались на фоне продолжавшейся войны?

И еще одна вещь — очень распространенное мнение, которое разделяют как школьники, так и взрослые, что к 1917 году Россия проигрывала войну. Эта иллюзия закрепляется тем, что в учебниках сначала подробно рассказывается об экономических проблемах, о страшном военном, политическом и экономическом кризисе 1915 года… А что было потом? Ну да, Брусиловский прорыв, вот и все. Но ведь к концу 1916 года экономические проблемы уже решались, фронт стабилизировался и, что самое главное, уже стало ясно, что Германия не выдерживает войны на два фронта и вот-вот рухнет.

Вот этой мысли — о том, что в 1917 году Россия находилась в стане победителей, которые должны были вот-вот закончить войну, — этого мне очень не хватает в наших учебниках.

Большевики в своем стремлении к власти сыграли на естественном желании людей как можно скорее установить мир. Но ведь если бы Россия не вышла из войны в 1917 году, то и война в целом могла закончиться раньше. Не было бы страшных сражений 1918 года, не было бы сотен тысяч лишних смертей. Не получилось. Почему бы об этом не поговорить? Поговорить, конечно, можно, но раздробленность сведений в учебнике мешает, путает школьников, сбивает их с толку.

Есть и еще одна особенность, характерная, увы, для изучения практически всех войн. Все внимание уделяется прежде всего технической стороне войны. Первая армия двигалась из пункта А в пункт Б, вторая из пункта Б в пункт В и так далее. От стрелочек на картах, дат и цифр рябит в глазах. И в этом отношении Первой мировой повезло еще меньше, чем другим.

Героев 1812 года мы хоть каких-то знаем, о людях Второй мировой много и часто пишут. А кто сражался на фронтах Первой мировой войны?

Наверное, традиция неупоминания этих людей сложилась еще во времена, когда нельзя было говорить о подвигах тех, кто потом воевал в составе белой армии или ушел в эмиграцию. А может, дело не только в этом.

Курс преподавания истории в школе продолжает концентрироваться прежде всего вокруг политической и экономической истории — людям здесь не место, если они не политики или генералы.

Понятно, почему в нашей стране так мало и редко вспоминают о Первой мировой войне не в юбилейные годы. За этой войной последовало столько тяжелых и трагических событий — революции, Гражданская война, военный коммунизм, коллективизация, сталинский террор. Поневоле начинаешь уделять этой теме не так уж много места, жертвуя какими-то подробностями ради других тем. Это тоже понятно. Недостаток времени — вечный предмет жалоб учителей.

Но если бы можно было изучать войну более комплексно, не отрывать события, происходившие в России, от того, что было на Западе, не сводить всю суть войны к передвижению армий, а говорить с детьми о людях на войне, то насколько сильнее и глубже они смогли бы прочувствовать тот ужас, который обрушился на Европу в 1914 году. Прочувствовать и, может быть, сделать выводы о том, что такое война и почему ее нельзя допускать.

Автор — заслуженный учитель России, член правления межрегиональной общественной организации «Объединение преподавателей истории», преподаватель истории московской гимназии №1567

 Отправлено: 01.08.14 02:55. Заголовок: Сто лет с начала Пер..

Сто лет с начала Первой мировой войны.

Александр Блок

Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.

В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.

И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие – не в лад – Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.

И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.

Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это – ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?

Эта жалость – ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть – ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей...

 Отправлено: 01.08.14 23:49. Заголовок: Женя, спасибо! Всег..

Женя, спасибо!
Всегда интересна была эта тема.
Хорошо, что сейчас стали больше говорить об этой войне, надеюсь и после юбилея не забудется. Сегодня, например, в новостях показывали открытие памятника героям на Поклонной горе.

 Отправлено: 09.08.14 04:11. Заголовок: Tori, вообще, если п..

Tori, вообще, если порыться в памяти, то из того, что можно было прочитать про Первую мировую войну в советское время, в памяти встанет только первая часть трилогии Алексея Толстого - роман "Сестры". Ну, и "Тихий Дон", конечно. Это уже сильно потом мы прочитали хотя бы "Доктора Живаго". А я, кстати, уже взрослая была, когда узнала, что мой дедушка, папин отец, прошел всю ту войну. Рядовым, без права на выслугу, евреев же не производили в офицеры, даже в прапорщики. Но зато уже в самом конце войны его выбрали в полковой совет солдатских депутатов. Значит, уважали его однополчане.

 Отправлено: 09.08.14 04:15. Заголовок: Очень интересная пер..

Очень интересная передача была на "Эхе Москвы":

Неправильные герои

С.БУНТМАН – Дилетанты – это мы: журнал «Дилетант» и радио "Эхо Москвы", Карина Орлова и Сергей Бунтман. И сегодня мы поговорим вослед статье, о которой два слова скажет Карина Орлова сейчас, о неправильных героях. Замечательную здесь написал Николай Сванидзе статью, очень хорошую. Он написал статью об одном из неправильных героев, об Александре Ароновиче Печерском. Это лейтенант советский совершил побег. Почитайте статью

К.ОРЛОВА – Из Собибора.

С.БУНТМАН – Об этом, причем сняты фильмы. Но человек не стал героем, потому что он был неправильный, и все в нем было неправильным. И таких, в общем-то не так мало. Мы знаем несколько имен. Вот эта правильность, неправильность героев, если говорить об этом. Мы знаем, что выбирались образцы для подражания: снайпер Зайцев – действительно, такой, большой человек, Зоя Космодемьянская, герои Панфиловцы. И при этом мало того, что в тени оставалось очень много людей, многие люди не получали даже и заслуженных наград.

Н.СОКОЛОВ – Это нормальная вещь, что герои во всяком обществе должны соответствовать некоторому правилу. И мало того, что это правило должно быть всем ясно, замечательно, например, что это правило может меняться, и тогда совершенно другие люди становятся в нашей истории героями и совсем другие становятся злодеями. Вот любимы мой пример имам Шамиль, который до конца 19 века не был совершенно не героем, ни злодеем, а был военным противником вполне почтенным и уважаемым. Потом сделался в советской время борцом с империей за национальное освобождение и поэтому великим героем, а после войны в свете борьбы с космополитизмом надолго сделался английским агентом и врагом нации. Один и тот же человек при различных событиях и обстоятельствах.

С.БУНТМАН – Мой папа, когда учился в школе еще в Херсоне, не Москве, он пережил метаморфозы Богдана Хмельницкого очень многое. Он был в самых начальных… – это самое начало 30-х годов – он был предателем украинского народа. Он был…

Н.СОКОЛОВ – Антисемитом, погромщиком.

С.БУНТМАН – Да, да. И еще ко всему – предателем украинского народа. Потом он постепенно стал к 54-му году, уже, когда все школы кончились, он занял свое место какое-то такое: великий воссоединитель двух народов. Мы знаем насколько примеров, вот и военная биография сложная и послевоенная биография сложная, это знаменитый подводник Маринеско, конечно, Вот Александр Маринеско, которого выгнали, собирались, вообще, отдать под трибунал за художества до самого этого похода. Он же самовольно перед Новым годом 45-м он оставил корабль и пошел куда-то гулять. В этом время команда, правда, корабля тоже выясняла отношение с местными жителями. А потом его отправили чуть ли не в штрафную, вот этот поход, который окончился потоплением гигантского транспорта «Вильгельм Густлов».

Н.СОКОЛОВ – Дожеподвиг, оспариваемый многими в достоинстве, поскольку все-таки экипажи немецких подлодок, которые там ожидались, они составляли ничтожную часть, а в основном были беженцы. Неудобный да, персонаж для героизации оказался чрезвычайно неудобный.

С.БУНТМАН – Но он при этом продолжал грубить начальству, продолжал выпивать.

Н.СОКОЛОВ – Очень круто.

С.БУНТМАН – Да. И, в конце концов, был посажен раз, посажен два и оказался в Ванино в 49-51-м годах.

Н.СОКОЛОВ – Вот это замечательная вещь, что человек может совершить, действительно, геройский поступок, и даже героическую жизнь, но оказаться по какому-то параметру, совершенно неудобным для этого правила, которое принято в этом обществе для героизации, причем самые разные качества могут помешать этой героизации.

Когда занимаешься историей Второй мировой войны и подполья на оккупированных немцами территориях России, то оказывается, что совсем не Коммунистическая партия там, вообще говоря, лидировал, совсем не те самые НЕРАЗБ, которые были оставлены в 41-м году для организации партизанского движения. А, когда, действительно, началось народное движение, то есть где-то с осени 42-го, то самые неожиданные оказывались лидеры партизанского движения. В том числе, в некоторых районах, уездах даже Псковской губернии лидерами оказывались православные священники. НЕРАЗБ германских войск было разрешено учредить псковскую миссию духовную, они легально действовали, а это было очень удобное прикрытие. Ну, да – читает батюшка проповедь каждое воскресенье. С кем он там при этом общается на исповеди, совершенно не важно и не проследишь, и не приходило немцам в голову следить.

С.БУНТМАН – Ну, конечно, священник – это повод собраться абсолютно разным людям.

Н.СОКОЛОВ – Абсолютно легальный повод, с точки зрения немцев, собраться и под этим прикрытием священники замечательно организовывали партизанское движение. То есть ни один из них – а некоторые из них даже были чудовищным образом казнены и приняли мученическую кончину за это партизанскую деятельность – ни один из них не героизирован.

С.БУНТМАН – Хотя они получали награды. Бывало.

Н.СОКОЛОВ – Награды получало священноначалие, которое устраивало сборы денег на танковые колонны. Вот они получали награды. Ни один из этих партизанских священников – вот трех я знаю – никоим образом…

С.БУНТМАН – Из партизанских нет? Да, Карина, ты хотел сказать.

К.ОРЛОВА – Я про героизацию. Героизация же бывает как бы официальная с присвоением званий, которые присваивает государство и такая народная, в сознании. Просто в случае, например, с Печерским, он, конечно же… его намеренно дегероизировали и не позволили ему стать героем – именно советская власть. А бывает так, что власть не позволяет, вот нормы, установленные законом, еще чем-то – а вот в обществе становятся героями против воли власти.

Н.СОКОЛОВ – Если это общество не живет в рамках тоталитарного режима и ему оставлена свобода иметь общественное мнение – тогда такое возможно. Скажем, в дореволюционной России это широко известно. Разбойник страшный и, тем не менее, персонаж народных сказаний, и в этих сказаниях он фигура героическая, безусловно, и симпатичная. И это как-то власть не могла пресечь и не пыталась. А в советское время такое, конечно, было невозможно – только в рамках каких-то совсем катакомбных субкультур.

К.ОРЛОВА – Подпольных, да?

С.БУНТМАН – Конечно, герои, например, националисты…

Н.СОКОЛОВ – Герои-националисты, герои церковного сопротивления, уходившие в катакомбы и принимавшие мученическую кончину, не согласившись сотрудничать с властью. Они, разумеется, прославлялись этой катакомбной церковью, но никак не всенародно. Всенародно они не могли быть известны.

С.БУНТМАН – Между прочим, немцы должны были бы знать… Вообще, нацистская власть была во многом антицерковной и, в общем, антихристианской была во многом власть. И священник был лицом подозрительным в самой Германии.

Н.СОКОЛОВ – Ну, как в самой Германии, так и на оккупированных территориях ровно так же.

С.БУНТМАН – Такое народное немецкое почтение к священнику при этом политика еще поощрять то, что не было коммунистическим – оно имело, наверное, свое… Вот поощрять именно священников, поощрять каких-то «хороших» крестьян, пострадавших от советской власти. Все, что пострадало от советской власти, должны были поощрять немцы. Или нет, или я ошибаюсь – не было такой идеологии?

Н.СОКОЛОВ – Трудно как-то увидеть в этом какой-то общий принцип. Немцы, разумеется, рассчитывали как-то совершенно в долгосрочной перспективе очистить территорию от недочеловеков, и поэтому специально не заморачивались, как выстраивать свои отношения с этим населением на то время, пока идет война, на чем, собственно говоря, и погорели.

С.БУНТМАН – Это как где, но, в общем, какое-то время устраивали жизнь более-менее. Потому что были и хозяйства, были и старосты в оккупированных города их оккупированных деревнях, какая-то жизнь происходила. Все зависело, конечно, от задач, от территорий и так далее.

Н.СОКОЛОВ – Так более того, надо иметь в виду, что старшее поколение, те, кто вступили в войну в возрасте 40 лет и старше, помнили, в сознательном возрасте застали имперские порядки и могли сравнивать. И большинство этого возрастного населения совершенно большевикам не симпатизировало. Более того, часто ожидали немцев, как освободителей, потому что помнили немцев образца 18-го года. А военные действия разворачивались ровно на той территории, где немцы были в первую войну, и которые контролировали потом довольно долго по Брестскому миру. И это была очень важная память о других, культурных немцах.

С.БУНТМАН – Да, немцы были совсем другие.

Н.СОКОЛОВ – И совсем не сразу народ разобрался, что пришли немцы уже совсем другой формации.

К.ОРЛОВА – А вот, если про героев, я тут подумала, что неправильный герой – это может быть двоякое толкование. Неправильный в смысле непризнанный, то есть на самом деле герой, но непризнанный, а может быть, который незаслуженно признанный героем. Можете привести, вспомнить Печерский, Раппопорт. Раппопорт непризнанный герой, мы о нем поговорим во второй части, потому что у нас есть еще и замечательная звуковая картина по этому поводу.

К.ОРЛОВА – Вот кто еще, чтобы понимать, о ком мы говорим? Кто еще это может быть?

Н.СОКОЛОВ – Ну, как? На примере Второй мировой войны есть множество сочиненных героев, и об этом много писалось.

К.ОРЛОВА – Сочиненных – да. Вот непризнанных, которые совершали геройские поступки, но не подходили под официальные каноны.

Н.СОКОЛОВ – Сложна история всех героев войны, которые принадлежали к репрессированным народам. Бойцы они хорошие, среди них было очень много Героев Советского Союза и у всех у них очень тяжелая судьба после 43-44-го года, когда пошли гонения и выселения на Кавказе.

С.БУНТМАН – Да, северокавказские, крымско-татарские…

Н.СОКОЛОВ – Крымско-татарские, чеченские.

С.БУНТМАН – А как складывалась, интересно, судьба ветеранов, тех, кто отвоевал из репрессированных народов? Вот была ли какая-то типичная судьба или были избранные люди, которые не подвергались репрессиям и так далее.

СЛУШАТЕЛЬ – Совсем недавно актуализировался буквально полгода назад образ замечательного летчика. Ахмет-Хан Султан - он дважды Герой Советского Союза, действительно, замечательный летчик, ас, он входил в первую двадцатку асов мировой войны, порядка 30 у него личных побед – это очень много. Для истребителя это очень много, а он еще на штурмовике летал, которых, вообще, считали смертниками. И судьба его была чрезвычайно тяжела послевоенная, потому что он как все дважды Герои и их семьи, был освобожден от этих выселок. И он буквально повредился душой от того, что он геройски воюя, тем самым купил себе право не разделить судьбу своего народа. Он был блестящий летчик, он работал в конструкторском бюро военном в Жуковском в качестве испытателя. Но 10 лет он не мог работать, потому что он был совершенно вне душевного равновесия и возвращал себя в это душевное равновесие таким российским национальным методом, что к полетам не мог быть допущен.

Почему он актуализировался – потому что про него сняли…, он стал прототипом главного героя первого собственного крымско-татарского фильма, снятого крымско-татарским бизнесменом «Хайтарма», который наделал шуму в начале года. И вот замечательно как там этот образ препарировался.

С.БУНТМАН – Интересно.

К.ОРЛОВА – А, как он?

Н.СОКОЛОВ – Замечательно в этом фильме то, как в рамках этого сценария крымско-татарский народ хочет себя чувствовать советским. Нет партизан в Крыму. Нет, соответственно, никакого коллаборационизма. Весь крымско-татарский народ как один сочувствует Советам и готов бороться с немецким агрессором. Все это упрощает картину предельно.

К.ОРЛОВА – Такой романти́к идеалистический?

С.БУНТМАН – Потому что надо отвести маятник в другую сторону.

Н.СОКОЛОВ – Скорее, я бы сказал, не отвести маятник на другую сторону. Вот известен образец матрицы советского героизма. Никакая другая не сложилась. И героя можно описать только в рамках советской матрицы, исказившую историческую картину и приложив его полностью в советскую матрицу. Никакой другой не изобретено. Ведь на самом деле это сейчас главная беда нашего общества – что мы живем в советской конструкции героического. Замечательный был в этом смысле эксперимент, когда в 2007, кажется, когда устроили такое шоу «Имя Россия», выбирать себе исторического героя.

К.ОРЛОВА – Сталина выбрали, да?

Н.СОКОЛОВ – Да, чуть было не выбрали Сталина, был какой-то мухлеж в интернете, но не это важно. А важно, что весь пантеон исключительно советско-имперский. Там только строители великой державы, которые присоединяют территории и делают страну страшной врагам и только ради этого трудятся. Тем, которые занимались внутренним благоустройством страны, не находится места, они, вообще, не числятся по разряду героев.

К.ОРЛОВА – А Гагарин там не был, в этом пантеоне?

С.БУНТМАН – Гагарин – это тоже величие страны.

Н.СОКОЛОВ – Еще очень один характерный для меня штрих. Весной утвердили историко-культурный стандарт для школьной программы, преподавания истории в школе. Он вроде бы совершенно нейтральный, никаких оценок там нет, но как он выстроен – там есть перечень событий, дат и людей, который должны быть непременно упомянуты в этой программе. Замечательно, что опять все персонажи - это: полководцы, государи, немножко людей науки и поэты. Все. Где вся жизнь народа и герои народа, которые его благоустраивали. Где торгово-промышленный класс, который все это строил, заводил, обихаживал? Ни одного. Ну, всплывает там Козьма Минин во время смуты, а потом какой-нибудь Рябушинский во время другой смуты, как только они вмешиваются в государственную политику. Все.

С.БУНТМАН – Да, или у нас, как всегда: единственный герой промышленник советского времени 20-го века это Савва Морозов, только потому, что он помогал.

Н.СОКОЛОВ – Потому что вносил в партийную кассу денежки и занимался благотворительностью и меценатством. То есть этого гнезда культурного героя, не военного… У нас отчего и патриотизм приобретает военно-патриотический характер. У нас нельзя любить родину без пулемета – нет образца исторического другого. На мой взгляд, скорей герой отечества какой-нибудь князь Дмитрий Шаховской, который потратил 30 лет на земской службе, заводя земские школы и довел…

С.БУНТМАН – Это скучно, это неинтересно, это, вообще, мало, где есть, мало, в каких странах есть такие герои. Вот в США есть такие строители.

Н.СОКОЛОВ – Да, и во Франции это очень развито, в Англии очень развито.

С.БУНТМАН – Да во Франции как-то не очень. Все-таки спроси детей, и они не назовут строителей государства.

Н.СОКОЛОВ – Строителей государства, может быть, и не назовут, а строителей своего департамента и своего города назовут, безусловно.

С.БУНТМАН – Это потому что местная история, в общем, жива. Но у на самый интересный парадокс состоит в том, что на государственном уровне продолжается эта бам-блямс и так далее, все это «Марш вперед! Ура, Россия!» А на местном уровне в том, что касается краеведения или местной истории, там есть и меценаты, там есть и промышленники, там есть и музеи, там есть и какая-то память, памятник могут поставить, потому что он свой. Вот это очень интересно, это раскардак такой стоит между героями.

Н.СОКОЛОВ – Вообще, тут некоторая шизофрения, когда народ на уровне семейной памяти и региональной отлично понимаем, кто его благодетели и кто его враги. Но все опросы и, что важно, я много лет участвую в конкурсе детских работ, которые пишут школьники и проводит московский «Мемориал». Это уже 15 лет. Там приходит несколько тысяч работ. «Моя семья в истории. 20 век» называется. Главное историческое событие в жизни рядовой семьи современного российского гражданина – это раскулачивание, коллективизация. Главная драма.

С.БУНТМАН – Да, главная драма 20-го века, это не городской истории…

Н.СОКОЛОВ – Главное события официозной истории – победа в великой войне.

С.БУНТМАН - Совершенно верно.

Н.СОКОЛОВ – И это совершенно не совмещается никак. У людей в башке историческая шизофрения.

С.БУНТМАН – Сейчас мы прервемся на пять минут, а потом продолжим нашу тему.

НОВОСТИ

С.БУНТМАН – Ну, что ж, мы продолжаем нашу программу. Карина Орлова, Сергей Бунтман ведущие и Никита Соколов – историк. И мы говорим о героях признанных, непризнанных, тех людях, которые могут быть героями. И мы сейчас в перерыве завели разговор, кто в современности мог бы стать героем, и почему не становились, например, героями такие люди, как отец Александр Мень, например, вот почитаемыми всеми людьми. Есть круг, который почитает отца Александра, и, чем дальше мы уходим от времени убийства Александра Меня… Я, например, все больше и больше размышляю о том, какого масштаба была эта фигура.

Н.СОКОЛОВ – Масштаба очень крупного, и в любом благоустроенном социуме это, безусловно, был, грубо говоря, герой, общественный деятель авторитетный и почитаемый. Но мы с вами живем в социуме, у которого не выстроена эта другая шкала, другое правило. У нас есть только правило, которое выставляет государство по своим каким-то разумениям, очень, кстати, понятно, по каким. Но никакой присутствующей в благоустроенных странах, общественной шкалы в России не выстроилось, она как-то не сформулировала цели общества.

К.ОРЛОВА – Это потому что гражданского общества нет или чего-то еще не хватает?

Н.СОКОЛОВ – Вот оно как-то мучительно формируется, ему препятствую всячески в этом, и мы свам и видим, как препятствуют, что уж тут греха таить. И поэтому у нас другая связка этих шкал.

К.ОРЛОВА – Какая?

Н.СОКОЛОВ – Государство, вообще говоря, если его отпустить и общественные узды на него не надевать, оно, конечно, будет склонно устроить для себя попроще. Для бюрократии оно будет выстраивать героический пантеон героев вполне милитаристский – это исторический факт, это такая неизбежность.

С.БУНТМАН – В Советском Союзе было такое противоречие чудесное, и очень, кстати говоря, сыгравшее, мне кажется, большую положительную роль для общества и для возможности его изменения, изменения государства. С одной стороны, было все героическое, державное, особенно сталинские и брежневские времена, а с другой стороны, по инерции от революции, от марксизма такого революционного, от социал-демократии бунтарь и революционер…

Н.СОКОЛОВ – Борец за свободу.

С.БУНТМАН – Борец за свободу. Поэтому декабристы были положительными героями. Емельян Иванович Пугачев был очень положительный герой, и говорили, что вот Пушкин в силу своей узости…

Н.СОКОЛОВ – Абсолютно все революционные движения были положительными, абсолютно все мятежники были положительными за одним исключением. Вот есть один мятеж в русской истории, который в советской версии не является прогрессивным.

С.БУНТМАН – Это в дореволюционной истории?

Н.СОКОЛОВ – Да-да.

С.БУНТМАН – А какой?

Н.СОКОЛОВ – Это стрелецкие бунты.

С.БУНТМАН – Да-да-да!

Н.СОКОЛОВ – Поскольку они против Петра, а товарищ Сталин для себя примеривал этот образ, и поэтому все у нас народные бунты, самые дикие, включая башкирский, совсем дикие бунты – они прогрессивны и освободительные; а вот стрельцы – они таки ретрограды.

С.БУНТМАН – И у нас никто… Ну, я понимаю, Шакловитый и так жуткий человек, но никто – ни Хованские – никто абсолютно из этого не были… И Софья у нас очень плохая, и Голицын у нас очень плохой. Просветитель, кстати говоря.

К.ОРЛОВА – А вот вы сказали, что в обществе нет, у нас не сложилось таких матриц, шкалы какой-то в создании героя. А вот тут спрашивают: «А Гиркин будет героем?» - не подписываются. А ведь будет, понимаете?

Н.СОКОЛОВ – Я историк. Я наперед предсказывать не берусь. Нам историкам это запрещено.

К.ОРЛОВА – Хорошо. Давайте не будущее, а настоящее. Он же официально-то никак…

Н.СОКОЛОВ – Но исторический пример могу похожий привести.

К.ОРЛОВА – Давайте!

Н.СОКОЛОВ – Вот, например… Это же не первый случай, когда российские офицеры сражаются на чужую свободу, как бы ее своеобразно не понимали. Вот был целый разряд в 19-м веке русских офицеров, которые сражались за свободу Болгарии и Сербии. И в числе этих офицеров был, например… сейчас совсем они практически неизвестны, но, например, Николай Раевский IV. Они тогда были чрезвычайно популярны, они были героями. Но этот тип героизма, который годится для империи, и не годится хоть для какой-нибудь республики, ну совсем.

К.ОРЛОВА – Мне нравится ваша аналогия.

Н.СОКОЛОВ – Ну, совсем не годится. Совсем знаменитый немножко в другом роде персонаж, чрезвычайно героизированный в советское время, белый генерал Михаил Дмитриевич Скобелев.

С.БУНТМАН – Скобелев, да.

Н.СОКОЛОВ – Герой из героев. Герой сначала туркестанских войн, овладевший всей Средней Азией, потом отличившийся весьма в русско-турецкой войне. Герой из героев. И что? Вот как его теперь упоминать? В советское время исчез абсолютно. Памятник Скобелеву стоял напротив дома московского генерал-губернатора, там, где ныне стоит Юрий Долгорукий – вот на этом месте стоял памятник Скобелеву.

С.БУНТМАН – А между Долгоруким и Скобелевым стоял обелиск Свободы.

Н.СОКОЛОВ – Это уже в советское время.

С.БУНТМАН – В советское время, с 18-го года…

Н.СОКОЛОВ – А Скобелева разве не сразу снесли?

С.БУНТМАН – Нет.

Н.СОКОЛОВ – Мне кажется, что сразу.

С.БУНТМАН – Нет, его разобрали в 41-м году. Он стоял там НЕРАЗБ.

Н.СОКОЛОВ – Так вот, уже в рамках советской системы Скобелев невозможен как герой в силу некоторых специальных о нем известных в Средней Азии историй о чудовищной его запредельной жестокости.

С.БУНТМАН – Вот попытка такая была…, от Скобелев…

Н.СОКОЛОВ – В 80-е годы была попытка, когда сделалась попытка восстановить весь имперский пантеон: Столыпина, Скобелева, даже Ермолова, что уже совсем было дико – ведя кавказскую войну попытаться восстановить Ермолова в качестве героя.

С.БУНТМАН – Но, Ермолову сочувствовали при советской власти более-менее.

Н.СОКОЛОВ – Его биографию делили на две части.

С.БУНТМАН – Да, 12-й год…

Н.СОКОЛОВ – 12-й год всячески выпячивался и пропагандировался, а где он там был после 17-го года, когда он стал, собственно, покорителем Кавказ – это как-то уходило в тень.

С.БУНТМАН – Я хочу, чтобы мы обязательно упомянули впрямую и сказали несколько слов о нем – человек, который связан непосредственно с темой, герой войны, стопроцентный герой войны, замечательный ученый. Давайте мы о нем послушаем словами лучшего, наверное, историка нашей науки, частого нашего гостя - Симона Эльевича Шноля. Вот давайте мы сейчас послушаем, что в одном из фильмов, посвященном истории нашей науки и, собственно, жизни рассказывал Симон Шноль:

Иосиф Абрамович Раппопорт, который ушел на фронт 23 июня. Он ушел накануне защиты докторской диссертации. Уже были развешены плакаты для докторской защиты. Он не мог. На Родину напали и он ушел. Его трижды представляли к званию Героя и трижды не давали, потому что он был очень неординарен, он делал не так, как надо. Он побеждал, но не по приказам. Иногда нарушал. Он много раз ранен. Пуля прошла через височную кость, после чего он потерял глаз. Когда его после войны увидел нейрохирург, он сказал: «Этого не может быть! Как вы ходите?» Его представляли к Нобелевской премии уже потом, после войны. Он отказался, потому что советской правительство согласилось, чтобы он получил Нобелевскую премию при условии, что он согласится с тем, что мичуринская биология верна, а он отказался, он сказал, что такой ценой не хочу никакой Нобелевской премии и не получил.

И Презент выступает и говорит: «Когда мы на фронтах Великой Отечественной войны проливали кровь, эти муховоды…» – а в переднем ряду сидит Раппопорт – у него черная повязка на глазу, вид-то у него страшный. По легенде – рассказываю легенду, люблю ее –Презент недоговорил. Раппопорт брал языка неоднократно. Задушенный Презент не мог больше разговаривать. Он пытался что-то сказать, зато в микрофон раздались не вполне печатные слова Раппорта, самое мягкое из которых – я пропускаю все слова – но смысл такой: «Это ты проливал кровь?» - спрашивает он Презнета. Презент не воевал. По рассказам, по легенде зал полон фронтовиков – это 48-й год – никак не знали, как освободить докладчика от этого ужасного, напавшего на него и так далее. А потом по рассказам он сел в первом ряду и своим единственным глазом сверлил докладчиков. Они были уже более аккуратные в выражениях. В стенографическом отчете это отражено очень кратко: «Хулиганская выходка Раппопорта». А мы наслаждались.

С.БУНТМАН – Да, мы тогда были молодые ученые, наслаждались – те, которые не могли, в общем, вслух сказать и позволить не могли. И долго это продолжалось еще, издевательство над наукой, и вторая волна популярности Лысенко… помните, был случай замечательный на биофаке, когда в начале 60-х пошла снова волна популярности Лысенко, когда студенты биофака приковали портрет Лысенко в туалете к бачку, цепями приковали. Было целое огромное невероятное политическое дело.

Ну, вот смотрите, Иосиф Абрамович Раппопорт и таких было очень много людей, который ушли на фронт, потому что считали это нужным, воевали так, как считали нужным, обладая качествами… Вот это знаменитое взятие венгерского города, отражение танковой атаки – это все в документах есть, между прочим. Мне Александр Валентинович Кирилин показывал эти документы подлинные, не перепечатанные – вот эти описания боев, представление дно из трех на Героя Советского Союза; с отобранными немецкими фаустпатронами, встреча на Эльбе, когда очень приятно было говорить с советским офицером без помощи переводчика. Тогда был доклад Толбухина и тоже представление к Герою – ничего не прошло. Никаких героев не было. То поссорился с командиром полка, то еще с кем-то, то наорал на кого-то.

Н.СОКОЛОВ – В том-то и дело, что тому государству не нужны были самостоятельные люди, а для войны нужны самостоятельные люди. Это же чудовищное противоречие. Ведь та послушная армия по типу казармы устроенная, где младший смотрит в рот старшему и ждет его распоряжения, а сам ничего не может - ведь эта армия проиграла войну в 41. И тогда пришлось ослабить поводья, допустить назначение младших командиров из беспартийных, и хоть бы из рядовых, если только одни обнаруживают стойкость – это августовский приказ Верховного главнокомандования – и тогда к 42-му году образуется дееспособная армия, состоящая уже из таких людей по большей части. Их не тал легко схомутать и оприходовать, и эти люди чрезвычайно неудобны после войны. И сессия ВАСХНИЛ, где гробили «морганистов» - это ведь на самом деле большой, но все-таки эпизод этого осаживания фронтового поколения.

Вот эти люди, которые поняли свою цену и свою мощь в эпоху войны и расковались, и которые могли так на трибуну выйти. Это легенда, конечно, но байка правдоподобная, почему она, собственно, и ходит, потому что она вероподобна: так могло было быть. И на нижних этажах социальной лестницы так неоднократно получалось, что приходили фронтовики и начинали откручивать головы своим райкомовским начальникам – это совершенно реальные случаи, их было много. Это были люди, на которых райкомовский начальник не мог просто топнуть ногой. И тогда специально долго готовились и к 48 году придумали эту компанию борьбы с космополитизмом, в рамках которой произвели большую волну репрессий и это фронтовое, свободное, почувствовавшее волю поколение, осадили, не дали подняться.

С.БУНТМАН – И борьба с космополитизмом, преклонение перед иностранщиной – там очень многие такие витиеватые процессы, уничтожение индивидуальности…

Н.СОКОЛОВ – Поэтому совсем не всякий действительный герой войны были пригож для того, чтобы сделаться официальным героем. Это очень сложная оказалась задачка.

К.ОРЛОВА – А героизм Раппопорта разве… ну, в войне понятно, в военных подвигах, но все-таки он же в первую очередь был выдающийся ученый…

С.БУНТМАН – Да, выдающийся ученый.

К.ОРЛОВА – И вот это самое ужасное…

С.БУНТМАН – При этом честный ученый. Он докторскую свою диссертацию, которая был объявлена в 41-м году на конец июня, он ее защитил в 43-м пока лежал в госпитале.

К.ОРЛОВА – Ох, ничего себе! Я не знала.

 Отправлено: 09.08.14 04:15. Заголовок: И окончание: С.БУН..

И окончание:


С.БУНТМАН – Пока лежал в госпитале, да. И дальше он мог бы стать Нобелевским лауреатом. Его же выгнали из партии после сессии ВАСХНИЛ, после того, как он не раскаялся, не признал свои научные заблуждения. Его выгнали из партии. Когда в 60-х года, когда представляли, он мог получить Нобелевскую премию, тогда ему сказали, что надо вступить вообще-то в КПСС. Он сказал: «Вступать я не буду. Меня надо восстановить, признав, что то-то… без потери стаж, без взысканий меня восстановить» Ну, это уже борьба за честь была здесь. Нет, его не восстановили. «Ну, и не надо», - он сказал. Погиб очень глупо. Ему 80 даже не было еще. Человек, который прошел всю войну с такими ранениями, он попал под автомобиль. Это было 25 декабря 90-го года. Это получается так, что человек в Рождество западное попал и под Новый год умер.

К.ОРЛОВА – Кстати, с главным человеком, который устраивал на него гонения, академиком Лысенко они прожили одинаковое количество лет – 79.

С.БУНТМАН – Ну, это бывает, это ни о чем не говорит. Абсолютно не о чем не говорит. Смотрите, и в научном мире тоже. Не зря Симон Шноль назвал книжку, последнее ее издание, последний вариант: «Герои, злодеи и конформисты, - он прибавил туда «конформисты», - советской науки». Потому что это очень сложно. Помните дискуссию: Можно ли считать замечательным человеком – так, огрубляя – Тимофеева-Ресовского?

Н.СОКОЛОВ – Очень неудобный персонаж.

С.БУНТМАН – Ни для кого просто неудобный.

Н.СОКОЛОВ – Чрезвычайно неудобный.

С.БУНТМАН – Научный Власов, который жил в Германии, причем нацистской Германии, работал там, совершил замечательные открытия, дал, вообще, возможность развиваться науке своими открытиями, дал возможность развиваться науке дальше, и советской науке тоже. А вот биография не та, вот не вписывается.

А, вообще интересно воспринимать – вот ко всему нашему разговору – есть очень большая трудность еще: не воспринимаем человека в целом.

К.ОРЛОВА – Но это не только мы.

Н.СОКОЛОВ – Это совершенно не только мы.

С.БУНТМАН – Это не только мы. Это тяжелая задача, этому надо учиться.

Н.СОКОЛОВ – В разное время имеют значение разные черты личности. И самые неожиданные бывают препятствующие героизации черты.

К.ОРЛОВА – И везде полируют героев, если нужно, ну, практически везде.

Н.СОКОЛОВ – Характерный случай был несколько лет назад в Норвегии. Помните чудовищный этот Брейвик, который устроил взрыв в центре Осло, потом расстрелял студенческий лагерь или молодежный – не помню – на острове. Так во время этой стрельбы на острове две молодые дамы катались там на лодке, и услышавши эту стрельбу, они подъехали к этому острову, и пока он там гулял, четыре раза вывозили раненых – спасибо 40 человек на своей лодке. Абсолютно геройский поступок, совершенно любому мужику-комбату впору снять шляпу. Норвежская пресса об этом ничего не написала. Дело в том, что эти молодые дамы были лесбиянками и составляли собой супружескую пару. И это было чрезвычайно неудобно…

С.БУНТМАН – В Норвегии – неудобно.

К.ОРЛОВА – В Норвегии…

Н.СОКОЛОВ – Об этом потом написали англичане. Норвежская пресса об этом не сказала ни слова.

С.БУНТМАН – В Норвегии – неудобно.

К.ОРЛОВА – Да ладно!

С.БУНТМАН – Страны все разные. Мы же не Дима Киселев, который считает, что существует…

К.ОРЛОВА – Норвегия очень свободная страна… А вы уверены, что из-за этого, точно?

Н.СОКОЛОВ – Да.

К.ОРЛОВА – Вот уж не знала я таких подробностей про Норвегию.

Н.СОКОЛОВ – Я тому, что самые неожиданные бывают элементы человека, которые препятствуют ему актуализироваться в героическом качестве. Да, вот так. А, что, собственно, вы удивляетесь. А вот чудовищная эта история сталинского времени - это выселение инвалидов из городов-миллионников. Вот их увозили на эти самые…самый чудовищный был Валаамский пансионат, их несколько было по всей стране. Они их свозили, что с глаз долой, чтобы они на улицах не появлялись.

К.ОРЛОВА – Здесь-то я не удивляюсь.

Н.СОКОЛОВ – В чем недостаток был. Там среди них были Герои Советского Союза, славные разведчики, героические партизанке, лишившиеся ног, замерзнув в болоте – их всех с глаз долгой с их медалями и их наградами.

К.ОРЛОВА – Нет, ну нельзя же сравнивать Норвегию и уродливую больную советскую власть.

Н.СОКОЛОВ – Один пункт, которые мешал прославлению их героизации – они были инвалидами. Внешность их была пугающей.

С.БУНТМАН –Внешность… Они такие… и «самовары» несчастные…

Н.СОКОЛОВ – «Самовары», изуродованные лица.

С.БУНТМАН – Изуродованные лица, и человек должен преодолевать…

Н.СОКОЛОВ – А вы знаете, что такое «самовар», кстати?

К.ОРЛОВА – В смысле?

Н.СОКОЛОВ – Человек-самовар.

С.БУНТМАН – Это человек – нет ни рук, ни ног.

К.ОРЛОВА – Нет, первый раз… Ужас какой! Фу!

С.БУНТМАН – Дело в том, что если человек становился инвалидом…

Н.СОКОЛОВ – Вот точно так власть сказала: «Фу!»

К.ОРЛОВА – Нет, я «фу» - на название чудовищное, неприятное, ужасное название.

С.БУНТМАН – Это народное название…

Н.СОКОЛОВ – Народное, фронтовое название.

С.БУНТМАН – Которое в госпиталях родилось. Но дело в том, что есть еще такая схема, как человек должен преодолевать свою инвалидность или увечье. Вот, что сделали из Алексея Маресьева в свое время. Человек должен войти снова в строй. Если нет, то его забывают. И вот подвиг, замечательный подвиг Алексея Маресьева – кстати говоря, и сам Алексей Маресьев прожил эту «медно-трубную» жизнь очень тяжело, он совсем другим человеком стал к концу жизни. Это… тут нет уважения к инвалидам, которые никак не могли ни преодолеть, ни отрастить себе ноги и руки, не сделать никаких протезов еще ко всему – это абсолютно банализирует и принижает подвиг самого Маресьева, который научился быть снова в строю с протезами вопреки всему. Мне кажется, что есть какое-то отсутствие живого отношения к людям.

Н.СОКОЛОВ – Да, и очень легко сравнить, как развивалась эта отрасль медицины отропедическая, скажем, в Англии и в России.

С.БУНТМАН – Вот возмущенная Карина…

К.ОРЛОВА – Да. Никита Павлович, все-таки с 1-го января…

С.БУНТМАН – Прочитала, что Норвегия стала шестой страной с гей-браками.

К.ОРЛОВА – В 2009 году в Норвегии разрешили…, вступил в силу закон об однополых браках.

Н.СОКОЛОВ – Я не это имел в виду. Там они ровно и состояли в браке, заключенном в Норвегии…

К.ОРЛОВА – Так кому неудобно-то было?

Н.СОКОЛОВ – Но норвежское общество на это смотрит косо.

К.ОРЛОВА – Ну, как? Если это общество позволило принять закон о гей-браках. Такого не бывает.

Н.СОКОЛОВ – Закон приняли, а смотрят косо – так бывает.

К.ОРЛОВА – Нет, так не бывает! Так бывает в России.

С.БУНТМАН – Нет, бывает и во Франции, например. В той же самой Франции…

К.ОРЛОВА – Ну, какие-то отдельные…

С.БУНТМАН – Почему отдельные? Не надо так все упрощать.

К.ОРЛОВА – Там можно смотреть косо у себя сидя на кухне.

Н.СОКОЛОВ – Франция – страна полного юридического и гражданского равенства, но при этом совершенно… попробуйте зайти в арабский квартал Парижа – вам быстро объяснят, что это равенство очень формально и отношения между этими общинами отнюдь не благостные.

К.ОРЛОВА – Это понятно, но если араб зайдет в белый район, его там не побьют.

С.БУНТМАН – Да. Ну, не надо все превращать в какую-то банальность. Жизнь сложна, и общественны мнения и веяния – они не всегда совпадают с законом. У нас, например, гей-пропаганда запрещена, и что у нас все осуждают гомосексуалистов? Нет же. Точно также и наоборот.

Н.СОКОЛОВ – Только обратный случай.

К.ОРЛОВА – Многие осуждают.

С.БУНТМАН – Да, но не потому, что есть закон.

К.ОРЛОВА – Вот под него-то и приняли. Я и говорю, что сложилась какая-то норма в обществе уродливая, больная…

С.БУНТМАН – Это уже тема для другого разговора.

К.ОРЛОВА – Ну, ладно, я хочу защитить Норвегию.

С.БУНТМАН – Норвегия не нуждается в защите. В Норвегии есть свои проблемы, например, Кнут Гамсун, о котором говорили. Одновременно великий писатель, и одновременно активный коллаборационист, и не просто коллаборационист, а убежденный нацист.

Н.СОКОЛОВ – Убежденный идейный нацист и великий писатель.

С.БУНТМАН – Великий писатель. Это у всех есть. У Франции есть маршал Петен, который герой Вердена, который предатель Франции; и который несчастный почти столетний старик, доживающий героически свой век фактически в тюрьме на острове и так далее. Так что это все очень и очень серьезные вещи, о которых мы говорим. Дорогие мои друзья, всего вам доброго! Давайте сами решать, читать о людях и решать, кто для нас герой, а кто не очень. Спасибо!

К.ОРЛОВА – До свидания!

 Отправлено: 09.08.14 22:14. Заголовок: Женя, спасибо! Дей..

Женя, спасибо!
Действительно, очень интересная передача.
Помню, нам препод по истории, рассказывал, как можно из героя сделать антигероя, и приводил в пример Пугачёва, Скобелева и Петра Первого.
А Раппопортом восхищена! И опять вспомнились "Белые одежды".

 Отправлено: 09.08.14 23:41. Заголовок: Tori, а вот еще доку..

Tori, а вот еще документальный фильм про Иосифа Абрамовича Раппопорта:



И, конечно, книги С.Э.Шноля очень стоит почитать. Они очень интересные.

 Отправлено: 11.08.14 20:58. Заголовок: Женя, очень интересн..

Женя, очень интересный фильм, даже не заметила как время пролетело.
Просто невероятные подвиги, а ещё и учёный, и полиглот, и самое главное - порядочный человек!
Обидно, что пуля его не взяла, а машина сбила, но так здОрово, что имя его продолжилось и во внуках, и пшеницу его именем назвали.
А с каким уважением о нём говорят люди!

 Отправлено: 11.08.14 21:00. Заголовок: Eugenia пишет: ..

Eugenia пишет: ... книги С.Э.Шноля... `

Ага, записала!

 Отправлено: 06.09.14 01:57. Заголовок: Потрясающую статью п..

Потрясающую статью прочитала на сайте журнала "Сноб", автор Светлана Шмелева:

Мертвая дорога

Скрытый текст

Статья большая, даю только первую часть ил пяти.

Недавно Минкульт признал программу «Об увековечивании памяти жертв политических репрессий» нецелесообразной. Официальная историография снова говорит только о победах. Светлана Шмелева рассказывает о местах в Заполярье, где в 1947–53 годах заключенные прокладывали железную дорогу Чум — Салехард — Игарка: тысячи могил, бараки и руины великой стройки

Я мысленно еду по железной дороге... где-то между городами Салехард и Надым.

Ты-дых-тых-тых — стучит поезд по рельсам. Будто забивая в могилы гвозди, которых здесь много. Мысленно — потому что поезда здесь не ходят, хотя рельсы есть... и могилы тоже.

Я узнала об этом месте всего пару месяцев назад, и именно от этого, даже не столько от того, что оно существует, становится жутко.

Как-то один знакомый поляк спросил: «Чего я не могу понять, если почти в каждой семье в советское время был кто-то посажен в тюрьму или расстрелян, почему вы не интересуетесь своими предками, не требуете открыть архивы, наказать виновных в их смерти, загубленных жизнях?» Он задает этот вопрос каждому россиянину, которого встречает, но ответа так и не получает.

Но я все откладываю свой рассказ, хотя пора бы начинать. Сейчас только вытру мокрые ладони и начну.

Месяц назад я болтала с одной знакомой, чтобы скоротать время в дороге. Она рассказывала, как несколько лет назад со своим другом отправилась на поиски лагерей советского времени. Известно, что многие из них до сих пор государством не афишируются, чтобы не увеличивать цифры и без того огромного количества репрессий. Рассказывала, как им стали отказывать в местных гостиницах, узнав о цели их визита. Как на их пути повстречалась поэтесса из города Харп, которая их приютила. И познакомила с неким Александром, который сказал: «Продержитесь ночь, а утром я вам кое-что покажу».

И показал им огромное детское кладбище. У знакомой был такой шок, что все подробности той поездки меркли и со временем стерлись из памяти. Она помнила только сотни детских могил, которые, судя по заброшенности и отсутствию на них табличек и крестов, никогда никто не оплакивал.

Хотела бы всех поименно назвать, 

Да отняли список, и негде узнать.

(Анна Ахматова)

Я стала искать это место. Написала друзьям в «Мемориал», бросила клич в соцсети, чтобы хоть что-то прояснить. В итоге через сеть оленеводов, «Мемориал» и подругу в республике Коми я нашла нескольких местных историков, которые, в свою очередь, разными путями привели меня к краеведу Александру Сафонову из города Лабытнанги. Как потом оказалось, Александр и был проводником моей знакомой, который следит за тем кладбищем в одиночку.

И вот я изучаю найденное им...

В частности, передо мной исследование семидесяти пяти захоронений грудных детей и подростков у станции Обская, сделанное в 2008—2011 годах. И в этой же таблице совсем рядом я вижу цифры, от которых сводит челюсть. 80 братских могил у той же станции. И 450 — неподалеку. Спустя всего несколько километров от того места количество найденных могил: 7, 5, 16, 600, 1800. И дальше: 8000, 4000, 2800, 1050, 1500, 15, 450, 17, 1100, 200, 330, 120, 100, 60 и 11 с пометкой «братские». И все это на отрезке длиной не больше двухсот километров!

Я понимаю, что передо мной Мертвая дорога, как называют ее местные жители.

О самой дороге известно, конечно, больше, чем про то место, которое меня первоначально заинтересовало. Но тоже немного. По крайней мере, недостаточно для того, чтобы о ней знал каждый, кто живет в нашей стране. Как, например, о битве под Сталинградом. Потому что здесь, в отличие от Волгограда, никому не возвели памятников.

А начиналась она, говорят, так.

В никуда направлена дорога.
Сталиным нацелена была
Толь куда-то в Север, то ли в Бога,
То ли, скажем, в бесовы дела.

(Петр Кожевников)

«Как-то Иосиф Виссарионович вызвал начальника Главного управления лагерного железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) Н. Френкеля и, попыхивая трубкой, тихо спросил: “Скажите, товарищ Френкель, как идут изыскания на трассе северной железной дороги?” Зацепив собеседника немигающим взглядом, он сполна насладился произведенным эффектом. Даже такой матерый ловчила, как Френкель, не сразу нашелся, что ответить вождю. Дело в том, что кроме отстраненных слухов о желании Сталина укрепить северные территории, построив там дорогу, ему ничего не было известно… Признаться, что он не владеет ситуацией, — это, может быть, подписать себе смертный приговор. Пауза затягивалась… “Работаем, товарищ Сталин!” — максимально бодро соврал опытный интриган, пытаясь выиграть время. “Хорошо, — неожиданно легко согласился хозяин. — Подготовьте срочно отчет о проделанной работе”.

Через два часа зеленый двухмоторный “дуглас”, сверкая красными звездами, закрывшими знаки американских ВВС, вонзаясь в сумерки, двигался на северо-восток. На его борту — геофизики, маркшейдеры, плотники и другие специалисты. Но ключевая роль отводилась фотографу и надежности трех фотоаппаратов. Права на ошибку у него не было.

Самолет сел на лед одного из многочисленных озер неподалеку от Салехарда. Экипаж тут же принялся готовить машину в обратный путь, а местные и пассажиры в полной темноте срочно принялись валить лес, ставить палатки и печки, сколачивать конструкции, похожие на декорации. Работали в мороз до самого рассвета. При дневном свете началась фотосъемка с многократным дублированием кадров, после чего поступила команда на вылет. Смертельно уставшие люди провожали взглядом улетающий «дуглас»…

Вскоре на стол генералиссимуса лег пухлый отчет о проведении изыскательских работ на трассе Салехард — Игарка, обильно проиллюстрированный фотографиями. Особенно порадовал вождя палаточный городок, снятый на фоне уходящей вдаль просеки, даже мелькнула табличка “Станция Салехард”…»

Эту байку описала Галина Касабова. Не знаю, было ли все именно так, хотя в том, что отчитаться перед правителем было важнее, чем сделать дело, лично у меня, знающей последующую историю строительства Северной магистрали, сомнений нет.

Но вот факты.

4 февраля 1947 года Совет министров СССР принял постановление о выборе места для строительства порта на Севере и до него железной дороги. Меньше чем через две недели была организована Северная проектно-изыскательная экспедиция. Через месяц, не дожидаясь, даже первых результатов изысканий, Совет министров обязал МВД немедленно приступить к строительству крупного морского порта на мысе Каменном, судоремонтного завода, а также начать строительство Северо-Печорской магистрали к порту. В свою очередь министр МВД СССР Круглов для производства работ создает Северное Управление Главного управления лагерного железнодорожного строительства.

Возможно, вас удивит, почему строительством занималось МВД? Это объясняется, в частности, запиской, направленной Сталину в 1935 году предшественником Круглова, министром внутренних дел СССР Генрихом Ягодой. Где он обещал, что НКВД будет строить дороги в среднем на 50 тыс. руб. за километр дешевле, чем до этого строили гражданские ведомства. Ягода объяснял это более низкой стоимостью содержания административного аппарата и также более высокими нормами выработки, установленными в НКВД.

Впрочем, в записке Круглова в 1950 году на имя Берии уже говорилось, что стоимость содержания заключенного выше среднего заработка вольнонаемного рабочего.

Но до осознания этого и амнистии после смерти Сталина в 1953 году было далеко. А пока, чтобы выполнить план, нужны были миллионы рук.

4 июня 1947 года, когда началось строительство дороги, появился Указ «О борьбе с хищениями социалистической собственности», в полтора раза ужесточающий знаменитый указ «за колоски», принятый еще в 1932 году. Если раньше предельный срок по нему составлял 10 лет, теперь он стал все 25. Причем получить его можно было за несоизмеримо малые поступки. Например, Галину Остаповну Приходько осудили на 10 лет за то, что она принесла домой мешок свеклы, когда на Полтавщине был страшный голод. А у нее дома были отец — инвалид войны, семь братьев и сестер, беременная мать. При этом ее матери за то, что не донесла на дочь, дали два года условно. А Галина Остаповна поехала в лагерь строить Мертвую дорогу.


Вообще заключенные «за колоски» были самыми выгодными, поскольку их не надо караулить (в т. ч. и официально по правилам, как, например, «политических», к которым обязаны были приставить конвоира). Поэтому старались присылать тех, кто «ослабляет обороноспособность Советской Родины» — «за нитки», «за свеклу», «за 15 минут опоздания». На строительстве Мертвой дороги работала женщина, которую за 15-минутное опоздание на работу лишили свободы на 5 лет.

За что?

Когда, после плена, японцев

Услали к своим берегам,

Сказали отцы-командиры:

— Пора отправляться и вам,

Солдатам, от службы свободным.

Нет-нет, не в родные края.

Где матери вас ожидают,

На сердце печаль затая,

А в Заполярье, где вьюги

И летом метели метут,

Где к избам подходят медведи.

Дела вас прекрасные ждут.

Солдаты угрюмо молчали:

Что делать, приказ есть приказ

И их возраженье едва ли

Судьбу их изменит сейчас.
Узнали они лишь в дороге:

В войска МВД батальон,

Ребят восемнадцатилетних

Был Берией переведен.

И едут они не с Бендерой

На севере том воевать,

А работяг заключенных

С винтовкой в руках охранять.

В вагонах не слышал я песен,

И долог до места был путь.

Никто не шутил, не смеялся,

И каждый испытывал жуть.

Еще бы, кого охранять-то?

Японцев — куда бы ни шло,

Но русских же, наших, советских,

Свершивших пустячное зло.

Об этом еще на гражданке

По радио слышали мы:

За краденый кустик картошки

Давали два года тюрьмы.

Вдруг лязг буферов вдоль состава.

Команда звучит: «Выходи!»

Открылись все двери теплушек

На новую жизнь впереди.


(Август 1947 г., Владимир Пентюхов,
лагерный охранник на Мертвой дороге)

Также появились «повторники».

Зоя Дмитриевна Марченко описывала, как она ехала на стройку: «Меня привезли с Украины, из Харьковской пересылки, где уже встречала бывших заключенных, отбывших лагерь и затем опять собранных. Тут впервые узнала, что существуют ПОВТОРНИКИ.

Ехали по Сибири в жару. Было очень тяжело, антисанитария ужасающая. Конвой редко приносил ведро воды на весь вагон. Спали впритирку, поворачивались по команде, на нарах. А. А. Федерольф спала рядом, а следующей была Ариадна Эфрон».

Дочь Марины Цветаевой была арестована впервые в 1939 году за шпионаж. В то время как она занималась переводом Маяковского и других поэтов на французский. И наоборот, стихотворными переводами с французского Виктора Гюго и других классиков мировой литературы. Писала и свои стихи.

Освободившись в конце 1948 года, находясь под большим впечатлением от романа «Доктор Живаго», который Борис Пастернак посылал ей по главам, она пишет автору:

«У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая — мне бы хотелось иллюстрировать ее, не совсем так, как обычно по всем правилам “оформляются” книги, т. е. обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь...»

Но уже в начале 1949 года Ариадна вновь арестована и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке.

Но я отвлеклась.

В большинстве своем в военное и послевоенное время заключенными стали расхитители социалистической собственности (крестьяне, рабочие), повторники (интеллигенция) и те, кто прошел войну (один миллион восемьсот тысяч военных, попавших в плен, и три с половиной миллиона гражданских лиц).

Охранник одного из лагерей Мертвой дороги Павел Михайлович Рогов, в частности говорит: «Мы, охранники, по сравнению с большинством заключенных были сопляки… там такие летчики, вояки». Из архивов и воспоминаний видно, что были на той стройке и подростки «за незаконное хранение оружия у несовершеннолетних». А у кого его не было в послевоенное время? Сажали 17-летних. Было много тех, кто пережил немецкие лагеря, за что угодил в советские.

Читать дальше - там еще четыре части.

 Отправлено: 06.09.14 03:32. Заголовок: Прочитала - ужас как..

Прочитала - ужас какой... Ужасно, что это было, ужасно, что не знаем, не помним.
Пока читала вспомнила о проекте "Последний адрес"
Проект «Последний адрес» возник по предложению группы московских и санкт-петербургских историков, правозащитников, гражданских активистов, журналистов, литераторов, архитекторов и дизайнеров. Цель проекта – развитие общественной инициативы для увековечения памяти жителей наших городов, ставших жертвами политических репрессий и государственного произвола в годы Советской власти. Результатом такой инициативы должна стать установка многих тысяч персональных мемориальных знаков единого образца на фасадах домов, адреса которых стали последними прижизненными адресами жертв этих репрессий.

 Отправлено: 02.11.14 03:06. Заголовок: Борис Акунин на "..

Борис Акунин на "Эхе Москвы":

Кто виноват

Борис Акунин

Сегодня печальный юбилей. Ровно 120 лет правителем России стал человек, который уронил страну в черную дыру.
Вон он стоит слева в уголочке, незаметный такой – маленький офицерик, определивший судьбу наших прадедов, дедов, родителей, да, собственно, и нашу с вами.



Формула этого противоречивого характера, в значительной степени решившая судьбу ХХ века – сочетание закомплексованности, слабохарактерности и упрямства. Для правителя это гремучая смесь.
Взошел на престол – первым делом объявил, чтобы общество не тешилось «бессмысленными мечтаниями»: всё останется, как при незабвенном родителе.
Но как при незабвенном родителе в новом столетии не получалось. Всё скрипело, шаталось и сыпалось. Это было страшно. Небескорыстные советники подкинули идею маленькой победоносной войны. Война оказалась немаленькой и непобедоносной, привела к революции. Правитель испугался – издал манифест со свободами. Свобод было мало, общество хотело больше и начало уже не просить, а требовать. Правитель испугался – разогнал парламент и ввел режим военно-полицейской диктатуры. Боялся войны с «кузеном Вилли» - и все-таки ввязался в нее. Не умел командовать, но объявил себя верховным главнокомандующим.
Цена метаний все время возрастала.
Пятьдесят тысяч убитых в войне с Японией.
Полтора миллиона убитых в войне с Германией.
В гражданской войне погибли от пяти до тринадцати миллионов – историки никак не сосчитают.
Да и те миллионы, кто сгинул во время репрессий и войн второй четверти века, - тоже косвенные жертвы правителя, который сто двадцать лет назад взялся за гуж и оказался недюж.
Обиднее всего, что человек-то, кажется, был неплохой: порядочный, трудолюбивый, деликатный, обаятельный.



Вот и Репину с Серовым понравился. Славный такой. Нисколько не надутый.

Идеальный муж – любящий, верный, нежный, надежный:




Замечательный отец:



Хороший, веселый товарищ:



К тому же – большая редкость для монархов Гольштейн-Готторп-Романовской династии - еще и непоказушно скромный. Один «Георгий» на груди, простая гимнастерка с полковничьими погонами. Николай словно чувствовал свой потолок: из него максимум получился бы отличный полковой командир. Слуга царю, отец солдатам.



Но человек полковничьего масштаба не может быть самодержавным правителем огромной страны, уж особенно в новейшие времена.
Когда задаешься вопросом: кто больше всех виноват в том, что Россия не удержалась на дороге, а полетела под откос, ответ мне представляется очевидным. Разумеется, тот, кто находился за рулем и не справился с управлением.
Виноват вдвойне, потому что намертво вцепился во власть и ни с кем ею не делился: ни с либералом Витте, ни с державником Столыпиным, ни с Думой. Потому что они – просто люди, а он – Помазанник Божий, и где не хватит ума, спасет Провидение.
Втройне виноват, потому что Малый Мир, мир семьи, в критические моменты оказывался для него важнее Большого Мира, а какой ты к черту помазанник, если тебе жена с детьми дороже подданных? С чего это Провидение станет тебе такому помогать?
В результате и Большой Мир погубил, и Малого не сберег.



Здесь погиб Малый Мир Николая Романова.

Вызывает ли его участь сострадание? Конечно. Да, жаль его, сражен булатом, он спит в земле сырой.
Но еще больше жалко всех, кто спит в земле сырой из-за его закомплексованности, слабохарактерности и упрямства. Имена их – подавляющего большинства - как говорили раньше, Ты, Господи, веси.

Вот я рассказал вам, кто больше всех виноват - с моей точки зрения. Знаю, что многие оценивают историческую роль последнего царя иначе и со мной не согласятся.
А впрочем, сейчас проверим.

И да, вот еще что, а то я уже предчувствую, куда повернет дискуссия. Это не толстые намеки на нынешнего полковника-самодержца. Когда я хочу высказаться о Путине, я обычно делаю это прямым текстом. Мой текст – про Николая Второго, давайте про него и поговорим.

 Отправлено: 01.12.14 17:26. Заголовок: Печальная годовщина ..

Печальная годовщина - 80 лет со дня убийства Кирова...

Григорий Мирский

Убийство Кирова

Сегодня, 1 декабря, круглая дата – 80 лет со дня убийства Кирова. Мне эта дата памятна вдвойне: в тот день я, восьмилетний мальчик, попал в Филатовскую больницу с дифтеритом, болезнью по тем временам смертельной. Мать потом рассказывала, что когда на следующий день она после работы примчалась в больницу, дверь в детскую палату оказалась запертой, и сторож объяснил: «Да померли все дети». Она догадалась кинуться во взрослую палату, куда меня перевели, единственного оставшегося в живых.

Когда я вернулся домой, страна еще была в трауре. Кто убил Кирова? Сомнений не было: германские фашисты и троцкисты. Эти два названия – гитлеровцы и троцкисты – стояли рядом. За невероятно короткий срок, всего за несколько лет, целенаправленная, не встречавшая никаких возражений и сомнений пропаганда сумела полностью оболванить людей. Троцкий – тот самый человек, которому некогда, ко дню Красной Армии, на первой полосе газеты «Правда» была посвящена редакционная статья под заголовком «Лев Троцкий – организатор победы» – изображался как союзник Гитлера, совместно с ним стремящийся восстановить в нашей стране власть капиталистов и помещиков. Все так говорили, я слышал этот бред своими ушами.

Потом, когда развернулся террор, на Западе стали предполагать, что убийство Кирова – дело рук Сталина, провокация, предлог для расправы с оппозицией. У нас тогда вряд ли кто-нибудь мог так думать, и частушка «Огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике» была придумана намного позже. Я думаю, что убийца Николаев, человек неуравновешенный, пошел на преступление по личному мотиву: его жена, как известно, была любовницей Кирова. А вот то, что Сталин воспользовался этим убийством для того, чтобы дать старт не имевшей прецедентов в истории кампании массового террора, сомнения нет. Именно с 1 декабря 1934 г. начинается отсчет войны Сталина против собственной элиты, против своей партии, Красной Армии и народа.

Ведь в том же 34-м году прошел 17 съезд ВКП (б)--– «съезд победителей», на котором Сталин сказал, что это первый съезд, на котором «бить уже некого». Все оппозиции разгромлены. Делегаты съезда со смехом аплодировали. Их было 1966, этих веселых делегатов, и в последующие годы 1108 из них будут расстреляны. На 17 съезде они с энтузиазмом избрали в ЦК партии самых лучших из своей среды, 139 членов и кандидатов. Из этих 139 до следующего съезда не доживет 98 человек. Съезд расстрелянных победителей.

Сергей Миронович Киров, считавшийся «любимцем партии», особой популярностью в народе не пользовался, но выглядел одним из более или менее симпатичных руководителей, наряду с Серго Орджоникидзе. А мы, мальчишки, как и красноармейцы, больше всех знали, естественно, Ворошилова («первого красного офицера») и «братишку» Буденного , но уважали не столько их, сколько Тухачевского, Блюхера и Гамарника. Они-то и погибли: Гамарник успел застрелиться, двух других расстреляли.

Помню, мы ехали с матерью с Ярославского вокзала в электричке, стояли в проходе, передо мной мужчина читал газету, и я, заглянув через плечо, воскликнул: «Мама, не может быть!» «Что?» «Тут написано, что Тухачевского арестовали, он враг народа, не верю!» Мать сразу же зажала мне рот ладонью и подтолкнула в тамбур, к выходу, мы вылетели пробкой на платформу на станции «Клязьма», хотя надо было ехать дальше. У меня слезы хлынули из глаз: Тухачевский, красавец, рыцарь, герой из героев, кумир и образец для всех ребят…

Это было в июне 37-го года, а осенью в классе учитель истории уныло говорил: «Откройте учебник на таких-то страницах, замажьте чернилами фотографии». Он даже не решался произнести фамилии «врагов» – Тухачевского, Якира и Уборевича. А Блюхер был еще на коне, мы пели песню о Дальневосточной армии, где были слова: «Прицелом точным врага в упор! Товарищ Блюхер, даешь отпор!» Более того, он был в составе трибунала, приговорившего к расстрелу «группу Тухачевского». Но пробил и его час: сохранился рассказ чекиста-очевидца о том, как тащили на расстрел с выбитым, висевшим на щеке глазом маршала Блюхера, первого командира, награжденного во время гражданской войны орденом Красного Знамени …

Японский шпион –вот кем стал Блюхер, и мы опять замазывали чернилами фотографию в учебнике, и не только его, но и маршала Егорова, когда-то воевавшего вместе со Сталиным в полькой кампании 1920 года, но спустя почти двадцать лет получившего свою пулю в затылок.

В компартии Бирмы, которая десятилетиями вела партизанскую войну в джунглях, было две меры взыскания : « исключить из партии» и « исключить совсем». То есть расстрелять.. Из пяти первых маршалов Советского Союза трое были « исключены совсем». С какими маршалами встретил Сталин июнь сорок первого года? Ворошилов, Буденный, Тимошенко и Кулик полностью провалились как полководцы, были жестоко биты немецкими генералами, сняты с должностей, а Кулик потом даже расстрелян.

Блюхера на Дальнем Востоке сменил известный военачальник Штерн, но расстреляли и его, причем когда? В октябре 1941 года, в разгар битвы под Москвой. Вместе с ним расстреляли прославленных летчиков, ветеранов испанской войны, уже ставших генералами – «грозу немецких истребителей» Рычагова и дважды Героя Советского Союза Смушкевича (легендарный «генерал Дуглас», кумир республиканской Испании, организовавший оборону Мадрида от фашистской авиации). Их всех объявили замаскированными врагами, агентами гитлеровцев.

После смерти Кирова, уничтожения всей военной верхушки и расстрела таких относительно популярных людей, как Бухарин, Рыков, Косиор, Рудзутак, Енукидзе, Постышев, Косарев, какими-то симпатиями, пожалуй, еще пользовался Орджоникидзе. Но вот однажды после бурного разговора со Сталиным он пустил себе пулю в сердце. Тут же к нему домой, естественно, приехало все Политбюро, и Сталин, глядя на мертвого Серго, громко сказал: «Вот ведь какая вещь сердце! Только что человек был здоров, и на тебе!» На следующий день – некролог в «Правде»: умер от сердечной болезни.

Вокруг Сталина оставались Ежов, Молотов, Ворошилов, Маленков, Каганович, Жданов. Впрочем, и из них уцелели не все. Я учился в классе, где висел портрет наркома внутренних дел Ежова, «кровавого карлика», самого страшного человека, и вот однажды утром осенью 39-го года мы приходим на занятия, и мальчишка, раньше других заглянувший в класс, выскакивает с криком: «Ребят, смотрите, ежика-то нету!» Глазам своим не верим: пустой темный четырехугольник на стене. Вскоре вместо стены Ежов оказался у стенки, пардон за зловещий каламбур.

Спустя четверть века я спросил у директора нашего академического института Арзуманяна, почему Орджоникидзе не пустил пулю сначала в Сталина, а потом в себя – ведь он знал, что обречен, его брата уже взяли. Старый мудрый человек, сам посидевший в тюрьме, спросил меня: «А вот подумай: тебе было 11 лет, и что тебе пришло бы в голову, если бы ты узнал, что Орджоникидзе убил Сталина? Я тебе скажу, что: раз уж такой человек, как Серго, оказался врагом, кому можно доверять? Родному брату нельзя. И все было бы так же, Молотов стал бы вместо Сталина, террор еще усилился бы, ведь надо было бы разоблачить всех врагов, правильно? Вот и все. Уже было слишком поздно, Сталин уже был неотделим от партии. Серго это знал.»

Да, слишком поздно. Мы, мальчишки тридцатых годов, вошли в жизнь, зная, что Сталин – это неотъемлемая часть Вселенной. Пропаганда сделала его несменяемым и незаменимым. Точка невозврата была пройдена. Душегуб мог пролить сколько угодно крови – и все сходило ему с рук. Сходит и до сих пор. И находится немало фальсификаторов истории, докторов наук, писателей и журналистов, которые убеждают народ, что репрессиям подверглась только «пятая колонна», предатели, пробравшиеся на руководящие должности. Бесстыдная ложь: подробные исследования доказали, что из числа жертв сталинских репрессий (почти миллион расстрелянных и многие миллионы отправленных в лагеря по 58-й статье) представители элиты составляли 7%. Семь процентов! А остальные– рабочие, крестьяне, служащие, простой народ. Но что до этого тем, кто, независимо от их взглядов и намерений, промывает людям мозги и создает условия для того, чтобы вернуть в нашу жизнь страх, запуганность, доносы, стукачество, «охоту на ведьм», ненависть ко всем, кто иначе думает и не так живет, двоемыслие, запрет свободы слова, рабское пресмыкательство и ощущение полного бессилия перед всемогущей властью, ничтожество личности, подавляемой государством от лица народа, обожествление вождя с его единственно правильной идеологией. Именно то, что роднит сталинизм с фашизмом.

 Отправлено: 15.12.14 01:54. Заголовок: Замечательный вчераш..

Замечательный вчерашний "Культурный шок" на "Эхе Москвы" - о проекте "Последний адрес" и о начале его претворении в жизнь:

«Последний адрес»: кому нужна память о неизвестных жертвах репрессий?


К. Ларина― 13 часов 13 минут. Добрый день ещё раз. У микрофона Ксения Ларина. Мы начинаем программу «Культурный шок». Сегодня она посвящена замечательному и очень важному проекту, который наконец-то стартовал. Как я понимаю, 10 декабря, в День защиты прав человека это случилось. Тема сегодняшней передачи: «Последний адрес»: кому нужна память о неизвестных жертвах репрессий?»

Сразу представлю наших гостей. Сергей Пархоменко, руководитель проекта «Последний адрес». Серёжа, привет.

С. Пархоменко― Очень условно руководитель.

К. Ларина― Инициатор, скажем так, да?

С. Пархоменко― Ну да, что-то такое. Здрасте.

К. Ларина― Евгений Асс, ректор московской архитектурной школы МАРШ, архитектор, и в том числе художник этой таблички.

С. Пархоменко― Я бы сказал, художественный руководитель этого проекта.

К. Ларина― Да. Здрасте, Евгений Викторович.

Е. Асс― Здрасте.

К. Ларина― Арсений Рогинский, председатель правления общества «Мемориал». Здрасте, Арсений Борисович.

А. Рогинский― Добрый день.

К. Ларина― Нашим слушателям напомню средства связи, SMS прежде всего: +7 (985) 970-45-45 – для ваших вопросов. А вопросы наверняка будут.

Давайте мы для начала напомним, что это такое. Это проект, который посвящён увековечиванию памяти жертв политических репрессий, выражаясь языком канцелярским и документальным. На самом деле как это выглядит? Это чисто московская городская история, как я понимаю. Или уже не только?

С. Пархоменко― Нет. Она просто в Москве началась, хотя могла бы начаться и не в Москве. Есть несколько городов, которые развиваются довольно быстро.

К. Ларина― Напомни.

С. Пархоменко― Это абсолютно не московская история. Это общероссийская и, более того, я надеюсь, что даже и более широкая, чем российская, общесоюзная история по принципу: одно имя, одна жизнь, один знак. Это маленькие таблички размером 11 на 19 сантиметров. Вот можно взять бумагу в клеточку и нарисовать такой прямоугольник – и вы увидите, какой это размер. Небольшой, чуть больше человеческой ладони, вот такой. И там написано: «Здесь жил такой-то – имя, отчество, фамилия. Профессия, – не знаю, – кондуктор трамвая, – это реально история, на моём доме висит. – Родился в таком году. Арестован в таком году. Расстрелян в таком году. Реабилитирован в таком году». Всё, больше ничего.

А. Рогинский― «Расстрелян» с точной датой.

С. Пархоменко― Да.

К. Ларина― То есть даже число, не просто год.

С. Пархоменко― «Арестован и расстрелян» – там прямо дата, прямо число есть, потому что эти сведения берутся из следственного дела. И оттуда же, кстати, берётся и этот последний адрес, то есть тот самый адрес, откуда человека забрали, тот самый дом, на котором сегодня это висит, или (скажу сразу, потому что этот вопрос всегда возникает) дом, который стоит на этом месте. Ничего страшного, если дом разрушен, а на этом месте какой-то другой.

К. Ларина― На его месте другой дом.

С. Пархоменко― Всегда можно написать: «На этом месте был дом, где…» Ну, ради бога, разница здесь небольшая. Вот что это такое. И это делается по заявкам реальных людей. За каждой такой табличкой есть живой человек, который эту табличку захотел, который прислал нам письмо со словами: «Я хочу с таким именем вот по такому адресу установить табличку». Обычно ещё какие-то сведения к этому прилагаются. Эти люди не только в Москве, они из многих российских городов. Более того, у нас есть уже сегодня и Киев, и Одесса, и Минск, и Ереван. Я надеюсь, что будет и дальше.

К. Ларина― Сколько времени прошло от задумки до осуществления?

С. Пархоменко― Год. Ровно год. Я первый раз пришёл повидаться с Арсением Борисовичем, и, по-моему, в тот же день мы пили кофе с Женей. Это было в октябре 2013 года. А в декабре, по-моему, 13 декабря… Это не сегодня ли, кстати?

К. Ларина― Сегодня.

С. Пархоменко― Вот. Ровно год тому назад, 13 декабря 2013 года, мы собрали такой как бы семинар большой на «Стрелке» в Москве, где обсудили подробно этот проект. И, собственно, в этот момент он начал как-то активно развиваться. Ровно год.

К. Ларина― Ещё такой вопрос. Я помню, когда всё это начиналось, когда только обсуждали и с этой идеей Серёжа носился, про это рассказывал. Поскольку нужно согласие жильцов дома всех, нужно опрашивать, боялись очень. Я помню эти разговоры, что народ у нас, как всегда, будет сильно возражать, типа: «Не хочу, чтобы на моём доме висело такое напоминание о каких-то никому не известных расстрелянных людях». Кстати, уже есть на нашем SMS такое письмо, такая телеграмма: «Таблички на домах – безумие! Мой дом не на кладбище. Нужны мемориал-центры со списками на стенах. Там собирайтесь и поминайте», – пишет нам Ольга. Вот такие случались истории, когда люди были против?

С. Пархоменко― Да, конечно, это ключевая вещь. Дом должен быть согласен. Вообще всё зависит от дома. И всегда последнее слово принадлежит дому. У нас не было ни одного на сегодня случая, когда дом был бы агрессивно против – вот нет, и все! Такого не было. У нас были ситуации, когда в доме начиналось обсуждение… Всегда есть какой-то инициатор, всегда есть какой-то, как раньше говорили, домоуправ, какой-то активный человек в этом доме, к которому мы первому обращаемся тогда, когда поступает заявка. Сначала поступает заявка на этот дом. Потом мы находим в этом доме человека… И на этого конкретного человека приходит конкретная прямо вещь. Находится какой-то активный человек, в каждом доме он есть. Каждый из нас знает, что есть кто-то, кто вечно собирает деньги на что-то, кто носит какие-то бумаги куда-то.

К. Ларина― Активисты такие.

С. Пархоменко― Иногда этот человек формально как-то определён, он какой-нибудь представитель ТСЖ или что-нибудь такое. Иногда это совершенно неформальное лицо. В общем, такой человек есть. И вот он затевает какое-то обсуждение по формуле, которая в этом доме принята: где-то устраивают общее собрание, где-то вывешивают на видном месте объявление и собирают под ним мнения, где-то рассылают электронные письма, где-то ходят прямо по квартирам с каким-то списком. В каждом доме это по-своему устроено.

И бывали случаи, когда в результате этого разговора человек мне звонил и говорил: «Ну, знаете, мы, наверное, пожалуй, пока подождём. У нас продолжаются некоторые разговоры. Наверное, надо, чтобы эти таблички появились в Москве, пускай люди на них посмотрят, пускай к ним привыкнут. Давайте вернёмся чуть позже к этому вопросу». Такие случаи были. Такого, чтобы мне кто-то сказал: «Нет, наш дом против!» – этого не было ни единого раза. Наверное, когда-нибудь будет. Я, в общем, не удивлюсь, если однажды это случится. Но пока этого не было.

Но ещё я раз подтверждаю, что ни одна табличка на сегодня не появилась и завтра ни одна табличка не появится без того, чтобы жители этого дома: а) знали бы об этом; и б) были бы на это согласны. Никто насильно этого делать не будет. Более того, например, у нас есть один случай (пока один, их будет тоже больше), когда это не дом, а офис. Когда-то это был жилой дом, старый дом на Пятницкой. Теперь это офис, там сидит некая фирма. Заявителем выступил владелец этой фирмы. Я её хорошо знаю, она сама не из Москвы, у неё нет своего адреса в Москве, но она арендует много лет этот дом. Она договорилась с владельцем этого дома и прислала такое письмо: «Давайте у меня на моём офисе. С владельцем я договорилась». Всё. Вот бывает и так.

К. Ларина― Я скажу вам, что когда всё это затевалось, я, конечно, тоже стала искать свой дом. Я просто не знала, что с ним стало. Как бы есть дом, в котором я родилась. Я была уверена, что в нём много таких трагических историй, поскольку дом старый, на Старосадском переулке. Я его нашла. Но там (к вопросу о том, что сегодня происходит с домом) архив ФСБ находится в этом доме сегодня. Он четырёхэтажный, по-моему. Я думаю: интересно, а вот на такой дом можно повесить табличку?

С. Пархоменко― Будем договариваться. Присылай заявку – пойдём договариваться.

К. Ларина― Давайте обратимся к нашим гостям. Арсений Борисович, для вас что важно именно в этом проекте? Я читала ваши слова, которые, конечно, прямо в самое сердце попадают, что впервые вы видите на мемориальной табличке слово «расстрелян».

А. Рогинский― Нет, тут надо понять. Вот есть город Москва, громадный город, по улицам ходят миллионы людей. Город для тех, кто хоть что-то знает, абсолютно пропах террором, прорастает через него террор. Несколько сотен тысяч арестованных и больше 40 тысяч расстрелянных за годы советской власти в Москве. А где следы всего этого? Их нет. Понимаете, нет следов на домах, где жили люди. Нет следов на месте бывших тюрем, и на бывших тюрьмах, и на тех, которые сегодня остаются тюрьмами. Нет следов на местах, где принимались решения. Никаких следов нет. Ничего нет. Есть несколько, если говорить о людях, мемориальных табличек. Но они как выглядят?

С. Пархоменко― Мемориальных досок. Больших и красивых мемориальных досок.

К. Ларина― «С такого-то по такой-то».

А. Рогинский― Да. «С такого-то по такой-то». «С 28-го по 39 год здесь жил народный артист РСФСР, – по-моему, точно я говорю, – Мейерхольд». Всё. Вот по 39 год. Что? Чего? Или: «Здесь работал народный артист СССР Михоэлс». Что одного расстреляли, что другого убили, а потом переехали машиной. «Здесь жил маршал Тухачевский». Всё. Ничего больше нет. Есть в одном месте, на бывшем здании Еврейского антифашистского комитета, там написано: «Здесь работал Еврейский антифашистский комитет, члены которого стали жертвой сталинского террора». Вообще удивительно, вот такая одна всего доска, но она бесфамильная, то есть нет имён.

К. Ларина― А мемориал где-нибудь? У нас же есть где-то на каком-то кладбище, по-моему.

А. Рогинский― Так нет, на кладбищах у нас стоят какие-то значки, памятники, но это всё тоже безымянно, это не сопровождается стенами, на которых эти имена. Ничего этого нет. Это удивительная история. И когда вдруг возник этот проект (действительно это идея Сергея), стало ясно, что, может быть, это и есть выход. Не какие-то торжественные официальные огромные мемориальные доски мраморные, а вот эти маленькие значки, на которых просто будет сказано: «Жил… Профессия… Расстрелян…» – что важно. Действительно, никогда и нигде о казнях ничего не было. Ну и будут ходить люди и действительно будут задавать вопросы, и будут думать.

К. Ларина― Когда очень близко подходят.

А. Рогинский― Конечно. Это как бы к человеку. История через человека. И это воплощается каким-то образом в этом проекте, понимаете.

К. Ларина― А есть аналогичная история где-нибудь в мире, скажите?

А. Рогинский― В мире – да, конечно.

С. Пархоменко― Конечно. Я-то пришёл в «Мемориал» после очередного возвращения из очередной поездки в Германию, а именно во Франкфурт, куда я много лет езжу на книжную ярмарку каждый октябрь каждого года уже много лет. Есть общеевропейский проект очень большой, он называется «Stolpersteine» по-немецки, «Камни преткновения».

К. Ларина― Прости ради бога. Нам пишет Алекс: «В Берлине «штайнов» уже столько, что это начинает вызывать у жителей обратные чувства».

С. Пархоменко― Что-то я ничего не слыхал от жителей Берлина про обратные чувства. Сколько? Могу сказать. В Берлине порядка 5 тысяч на весь огромный Берлин вместе со всеми его Кройцбергами и так далее. Это булыжник в земле. Это медный… Ну, это 10 на 10 на 10 сантиметров такой кубик, верхняя грань его металлическая. Это посвящено жертвам Холокоста. На ней выбито ровно это же самое: «Здесь жил такой-то – имя, отчество… – отчества ни у кого нет, – имя, фамилия. Родился тогда-то. Депортирован тогда-то. Погиб тогда-то там-то». Они ещё пишут – «в Аушвице», «в Майданеке» или где-то ещё. 12 стран на сегодня в этом участвуют: Германия, Австрия, Норвегия, Франция, Италия, Испания, Польша, Чехия… 12 стран, больше 650 городов. В общей сложности за 20 лет существования этого проекта они расставили 45 тысяч этих знаков в 12 странах, в 650 городах. Для справки: количество жертв Холокоста 6 миллионов человек. Они расставили 45 тысяч знаков – это чуть больше чем 0,5%. Это к вопросу о том, сколько будет этого всего. Дело в том, что у них тот же принцип: один человек – один знак. И обязательно есть заявитель. Обязательно есть кто-то, кто сказал: «Я хочу на этом месте воткнуть вот этот булыжник. Вот мои 120 евро». Этот булыжник стоит 120 евро.

К. Ларина― У нас 4 тысячи рублей.

С. Пархоменко― У нас стоит 4 тысячи рублей этот значок. «Вот мои 120 евро». Значит, 45 тысяч – раз. Кто-то заплатил по 120 евро и прислал это письмо. Вот столько их набралось за 20 лет, между прочим.

А. Рогинский― Не так-то много.

С. Пархоменко― Это не очень много. Но, знаете, этого достаточно. Стоит один раз… Это обладает таким свойством: один раз ты замечаешь эту табличку – всё, после этого ты начинаешь смотреть под ноги и ты видишь это в разных городах. Они одни и те же, одинаковые везде.

А. Рогинский― Тут очень важно, что говорил Сергей. Когда он пришёл с этой идеей, сразу стало ясно: «Как же так? Что, у нас булыжники, что ли? У нас другая функция мостовой».

С. Пархоменко― У нас климат другой, для начала.

К. Ларина― Мало этого, у нас всё время меняют асфальт.

С. Пархоменко― Конечно, у нас три раза в год меняют асфальт, а восемь месяцев в году всё это покрыто льдом. Поэтому какие булыжники?

А. Рогинский― И вот тут (я уж не знаю, как вы договорились) явился Асс с его идеей, что важно.

К. Ларина― Давайте, расскажите.

Е. Асс― Видите, во-первых, я этот проект как-то так в себе вынашивал до того, как мы встретились с Сергеем. Были у меня какие-то мысли, и даже я обсуждал с молодёжью из «Мемориала», но у меня не было такой энергии, как у Сергея, чтобы запустить.

К. Ларина― То есть эта идея уже у вас…

Е. Асс― Ну, она где-то витала в воздухе. И даже знаю, с какими людьми конкретно…

А. Рогинский― Но никто не понимал, как и что делать.

Е. Асс― Да. Этот механизм был не очень ясен. Это первое. Второе. Мне кажется, очень важная в этом проекте такая составляющая, которая отнюдь не принижает, а наоборот возвышает его – это то, что этот проект художественный в значительной степени. И он начинался в Германии, вообще говоря, как художественный проект, он придуман художником.

С. Пархоменко― Конкретным человеком по имени Гюнтер Демниг. Это известный немецкий скульптор.

Е. Асс― Да, Гюнтер Демниг. И этот проект, соответственно, не только социальный, исторический, политический и человеческий, но и художественный. Вот эта множественность появления какого-то типа значков в городе обладает какой-то очень мощной суггестивной силой. И когда мы с Сергеем это первый раз обсудили, я понял, что я бы не хотел, например, взять на себя целиком какую-то ответственность за этот значок. И тогда пришла в голову идея собрать коллектив ведущих московских художников, дизайнеров, архитекторов, скульпторов и поговорить на эту тему: «Вообще а как мы видим эту проблему?» Это было как раз год назад, когда мы собрались. Сейчас, чтобы никого не обидеть, не буду перечислять все имена, могу запамятовать. В общем, это были выдающиеся российские…

С. Пархоменко― Это был абсолютный «dream team», сборная команда российского дизайна и архитектуры.

Е. Асс― И мне кажется, что нам удалось с самого начала избежать, как бы сказать, такой соревновательности в этом проекте. Конечно, все художники страшно амбициозные, все хотят сделать своё и только своё. Но здесь мы начали разговор, именно пытаясь обсудить, а что вообще это может быть. И вот тогда родилась какая-то общая концепция этого знака, его такая минималистическая скромность; с одной стороны, его неприметность, с другой стороны, какая-то мощная художественная выразительность, которая должна была обнаружиться в этом минимальном.

К. Ларина― Она, конечно, потрясает. Она очень простая. Кто не видел – как у Серёжи ладонь, можно закрыть, маленькая. И там есть место для фотографии.

С. Пархоменко― Дырка.

К. Ларина― Человек выбитый.

А. Рогинский― Вы не видели других проектов. Там были другие замечательные проекты.

К. Ларина― Да что вы?

Е. Асс― Проектов было много.

А. Рогинский― Первоклассные просто.

С. Пархоменко― К сожалению, нам не удалось сделать выставку. Я думаю, что, может быть, мы ещё сделаем. Нам «Музей Москвы» предлагает сделать эту выставку. Действительно, мы были в некотором отчаянии, когда эти люди вышли и вынесли нам штук десять замечательных проектов, один лучше другого.

К. Ларина― Давайте продолжим через новости. Сейчас новости, потом встретимся вновь.

НОВОСТИ

К. Ларина― Возвращаемся в программу. Сегодня мы говорим об акции «Последний адрес». В нашей студии Сергей Пархоменко, Евгений Асс и Арсений Рогинский. Мы остановились на самой как бы форме и художественной идее этих табличек. И я об этом тоже не знала, о чём говорит Евгений Викторович – что появилось штук десять вариантов самых разных.

Е. Асс― Да, если не больше.

К. Ларина― Можно как-нибудь описать, если это возможно, по радио? Какой это был разброс?

Е. Асс― Видите, в процессе обсуждалось несколько важных вещей. Например, технология, из чего это и как это крепить. И поэтому один из проектов, сделанный замечательным художником Женей Добровинским, представлял собой такой бронзовый костыль, вбитый в стену. И как бы тут двоякая была такая ещё образность. Этот костыль…

С. Пархоменко― И на шляпке его…

Е. Асс― И на шляпке было… Ну, это примерно, как тот же самый булыжник, но вбитый в стену. Были проекты – просто очень элегантные таблички. Были какие-то изогнутые…

С. Пархоменко― Был потрясающий совершенно проект (я не помню, чей), из которого получилась такая как бы телеграмма. То есть художник сообразил, что можно отойти от идеи квадратной или прямоугольной таблички, а была такая строчка.

Е. Асс― Да, длинная строчка.

С. Пархоменко― Как телеграмма, когда такая лента, которая обрывается и приклеивается на бумажку. Нескольких таких металлических ленточек. Это очень впечатляюще смотрится.

Е. Асс― Но что было, в конце концов, для всех важно и к чему мы пришли? Не должно быть лишней литературы в этом, что это должен быть такой знак, который прямо сразу точно и без всякой пластической избыточности говорит точно о том, что, собственно, он и должен говорить. И когда появился этот маленький рисуночек Саши Бродского, замечательного архитектора и художника, вся наша команда единодушно сказала: «Вот оно. Вот это и есть». И здесь, конечно, был удивительный момент. Все эти мои коллеги амбициозные и такие авторы-авторы, которые всегда хотят сделать что-то своё, единодушно согласились, что это и есть…

С. Пархоменко― Да, это было совершенно невообразимое зрелище, потому что вдруг эти люди выходят, показывают эти замечательные проекты, повисает пауза, потому что абсолютно непонятно, что с этим дальше делать. А кто будет выбирать из них? Кто жюри? Они и есть жюри, собственно. Лучше них-то никто не понимает. Кто сейчас будет выбирать это?

К. Ларина― То есть вы сами вместе все?

С. Пархоменко― Да. И вдруг они говорят: «Так, вот это всё забудьте теперь, мы всё это снимаем, это всё аннулируем, потому что сейчас будет ещё один проект, на котором мы все согласны, и будет вот он». И выносят нам эту табличку Александра Бродского. И это действительно поразительный совершенно факт, что эти люди, сломав своё очень такое естественное ощущение авторства, вдруг на это пошли.

Е. Асс― Надо сказать, любопытно, что не все сразу из присутствующих не-художников согласились с этой идеей. В общем, это требовало тоже от меня некоторых усилий убедить. Потому что: «Ну и что?»

С. Пархоменко― Там и «удивить» не работает.

Е. Асс― Которые гораздо более эмоциональные, более зажигательные. Вот как раз то, от чего мы старались уйти. И в конце концов… Я опять-таки говорю: тут не было соревнования, это был всё-таки коллективный процесс. И до известной степени то, что Саша пришёл к этому решению, было спровоцировано нашими вот этими всеми дебатами во время этих семинаров.

К. Ларина― Вот то, что я у вас спрашивала в перерыве, мне бы хотелось, чтобы мы повторили – то, что рассказывал Евгений Викторович. Я спросила: «Являетесь ли вы все заявителями?» Сергей, на каком доме табличка?

С. Пархоменко― На своём собственном доме, где я живу.

К. Ларина― Кто там?

С. Пархоменко― Я нашёл четыре там имени. В моей квартире никого нет, но в соседних квартирах есть. Я выбрал просто наугад одного человека.

К. Ларина― То есть это не родственник?

С. Пархоменко― Это абсолютно никто. Это человек по имени Корнелий Долинский, я ничего о нём раньше не знал, никогда не слышал.

К. Ларина― А узнавал?

С. Пархоменко― Он кондуктор трамвая. У нас там рядом трамвайный парк был (теперь он троллейбусный), и он там работал, он кондуктор трамвая. Осуждён за систематическую антисоветскую агитацию на транспорте. Ну да, он, видимо, что-то такое кому-то сказал в трамвае, может быть, не один раз, а два – за это его расстреляли. И вот висит эта табличка на моём доме. Я сам…

К. Ларина― Не узнавал, родственники есть?

С. Пархоменко― Не узнавал, не знаю. А как? А где я могу это узнать?

К. Ларина― Это же вещь, которая начинает затягивать. Хочется узнать про человека.

С. Пархоменко― Я обошёл свой подъезд. И надо сказать, единственная претензия, которую я получил – мне мои соседи сказали: «А чего одна? Их четыре. А чего не четыре?» Я говорю: «Подождите, подождите. Давайте я повешу одну, а если вы захотите, вы повесите остальные». Я нашёл, надо сказать, полное понимание тут. И именно поэтому я сам себя включил в эту первую партию, потому что как-то всё очевидно: я сам за этим буду следить, я сам буду смотреть за этим домом, всё будет хорошо. Висит на моем подъезде. Я каждый раз выхожу из дома, и, конечно, у меня сердце так – бум! – когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, висит или не висит. И я раза два видел уже самое главное – я видел людей, которые стоят и смотрят. И вот это – да. Один раз человек в тот момент, когда я вышел, убирал в карман телефон, из чего я заключил, что он только что фотографировал. Люди останавливаются и смотрят. Это вот то, что нужно.

А. Рогинский― Мне кажется, что тут есть ключевой один сюжет, который затронул Сергей – родственник, не родственник. Вы знаете, ведь власть нам устроила странного рода память: память – это дело родственников, ну и иногда, может быть, церкви или каких-то отдельных групп. А так, чтобы одни помнили других просто – этого нет во властном дискурсе никак и никогда. Неслучайно, я говорю, к делам допускают только родственников, всегда говорят: «А вы спросили родственников?» Это всё становится основанием для разного рода ограничений. На самом деле в Москве огромное количество людей погибло, у которых не осталось родственников. И люди-то замечательные, ну, по-разному. И поэтому мне кажется, что он пробуждает эту самую индивидуальную…

С. Пархоменко― Вот вам микростатистика. Из 18 табличек, которые мы в первой порции поставили 10 декабря, в 3 случаях заявителями являются родственники, в 15 случаях – совершенно посторонние люди.

К. Ларина― Жильцы хотя бы этого дома?

С. Пархоменко― Иногда – да.

К. Ларина― Как люди выбирают?

С. Пархоменко― В общем, да, жильцы, конечно. Причём в нескольких случаях (почему эти дома попали в эту первую порцию?) сами эти домоуправы, что называется, те инициаторы, люди, которые в этом доме являются активистами. Вот они-то как раз и захотели.

Е. Асс― Можно, я добавлю к тому, что сказал Арсений? Это, кстати, очень интересно. Это отчасти касается, собственно, памяти и истории. Но заметьте, что в Москве и во всех российских городах не присутствуют частные лица вообще. Посмотрите, в любом городе европейском хотя бы на домофоне перечислены фамилии, и этот город живёт частными…

К. Ларина― Домофон, звонок, дверь.

Е. Асс― Раньше на коммунальных квартирах было написано: «Иванов – три звонка, Петров – четыре». Но сейчас и этого нет. Сейчас такой обезличенный совершенно город. Появление этих имён частных лиц… Да, это жертвы, это трагические жертвы той эпохи, но всё же это возвращение имён – тот самый проект «Мемориала», который был затеян и который прекрасно работает.

К. Ларина― Вы знаете, я ещё хотела коснуться такой темы. Здесь есть такой вопрос: а вот надо и жертвы, погибшие в Великой Отечественной войне, чтобы тоже были написаны таблички, что ушёл на фронт и погиб в таком-то году.

С. Пархоменко― Ну, сделайте.

К. Ларина― Пожалуйста, всё в ваших руках.

С. Пархоменко― Всё очень просто. Этот проект не отменяет собою никаких других проектов. Он не вместо чего-то бы то ни было. Вы считаете, что нужно – сделайте. Это ровно так же просто, как то, что сделали мы в этом случае.

К. Ларина― Серёжа, у меня другая идея. Меня всегда возмущало, что в наших школах, в каждой московской школе, особенно в старой школе, всегда есть мемориальная доска внутри, где написано: «Погибшие в Великой Отечественной войне выпускники нашей школы». Вот у меня всегда была идея такая, что когда в этих школах рядом появится точно такая же доска с перечислением фамилий репрессированных и расстрелянных выпускников школы, тогда, как мне кажется, то самое соединение внутри – национальное, общенародное – оно может произойти хотя бы в памяти недавней. А пока этого нет, пока у нас разделены. Вот этот вопрос я тоже считаю неслучайным, который пришёл к нам. Он с таким подтекстом.

С. Пархоменко― Да, эти вопросы всё время есть: «А не лучше ли вместо этого сделать так?» А почему вместо? Да не надо вместо, сделайте рядом ещё и такое.

К. Ларина― Я вопрос задала тоже Арсению Борисовичу: а вы не являетесь заявителем сами?

А. Рогинский― Пока нет.

К. Ларина― Почему?

А. Рогинский― Я ждал. Я ведь суеверный. Знаете, 25 лет «Мемориал» разные инициативы в этом направлении предпринимает. И надо сказать, большая часть их не увенчивается успехом. И я как-то чувствовал, что здесь вдруг, может быть, что-то получится, но всё равно внутренне боялся и ждал этой минуты. И когда мы 10-го шли, чтобы просто встретиться, несколько десятков человек, у меня абсолютно не было ощущения, что это состоится. Это такое было удивительное чувство счастья. Конечно, есть целый ряд людей, которых я обязательно внесу в этот список. Если мы считаем, что проект прошёл… Не хочется говорить слово «проект». Серёжа, кстати, на открытии очень верно сказал: «Чем-то надо это заменить».

К. Ларина― Акция памяти.

С. Пархоменко― Я как-то с некоторым трепетом готов сказать, что проект «Последний адрес» закончился, а началось движение «Последний адрес», сообщество «Последний адрес». Это очень важно.

К. Ларина― В другие города… Я в перерыве спрашивала у Евгения Асса, является ли он заявителем. Евгений Викторович сказал: «Мне бы так хотелось, чтобы в Уфе».

Е. Асс― Да. Потому что последний адрес, по которому был арестован мой расстрелянный дед – это была Уфа. Хотя он ленинградец, петербуржский человек, но был в ссылке в Уфе. Этот дом мне пока найти не удалось. Но с помощью Арсения и его коллег, я думаю, мы найдём этот дом, и я попробую.

А. Рогинский― Это всё ужасно трудно. Вообще говоря, надо понять. Вот я вам сказал, что больше 40 тысяч расстрелянных в Москве. Если бы у нас в руках были эти 40 тысяч адресов… Но это же не совсем всё так. Во-первых, когда делали разные справки, составляли их, вначале вовсе не всегда выписывали эти адреса. Во-вторых, вовсе не ко всем делам имеется доступ. В-третьих, вовсе не во всех делах зафиксированы адреса, так уж бывает. В-четвёртых, очень много, кстати, в Москве расстреляно людей, привезённых сюда из других городов, потому что здесь действовали некие центральные органы, которые осуждали, и здесь же прямо их расстреливали. Всё равно у нас сейчас это примерно полтора десятка тысяч адресов, которые есть.

 Отправлено: 15.12.14 01:55. Заголовок: И окончание: С. П..

И окончание:



С. Пархоменко― Вот это очень важно понять. Почему вы взяли эти полтора десятка?

К. Ларина― Давайте мы сейчас остановимся, вновь у нас пауза небольшая рекламная, потом продолжим. Я обязательно задам вопросы (есть конкретные) от наших слушателей.

РЕКЛАМА

К. Ларина― Я должна несколько вопросов задать конкретных и очень важных. Например, пишет Пётр Валецкий: «У моего отца, Валецкого Максимилиана, последний адрес – гостиница «Люкс», Тверская, 10. Около 70 его постояльцев были арестованы в 37-38 годах, значительная часть расстреляна. Сейчас на этом месте строят новую 5-звёздочную гостиницу. Вряд ли владельцы разрешат повесить на её фасаде таблички проекта, даже если это будет одна или несколько. Отец уже зарегистрирован в списке проекта, будут ещё заявки, я сам принимаю в этом участие. Каково может быть решение в этом случае?»

С. Пархоменко― Во-первых, я совершенно не уверен, что тогда, когда эта гостиница будет построена и мы туда придём, мы получим отказ. Ну, это не исключено, но я бы заранее не говорил. Я бы сказал, что нормальные, разумные, живые, спокойные и люди, полные какого-то правильного чувства, есть везде. И я так бы не зарекался. Это первое.

Во-вторых, знаете, всегда есть возможность. Вот мы сейчас об этом думаем: что делать в каких-то особо сложных случаях? Например, Калининский проспект (Новый Арбат) снёс огромный кусок Москвы, ничего не осталось, проезжая часть на этом месте. Между тем, там было много переулков, домов, люди жили и так далее. Что делать? Однажды на каком-нибудь из домов, который здесь на краю Нового Арбата, мы напишем: «Напротив этого дома был дом, где…» Так ровно и здесь. Есть всякие уже среди заявок… Или: «На этом месте был дом…»; «На этом месте были бараки, где…»; «По ту сторону улицы было…»; «Вместо этого сквера был дом, где…» – и так далее. Будем придумывать. У нас есть первая строчка на этой табличке, которая может быть разной.

К. Ларина― Есть ещё одна тема (прости, Серёжа), тоже такая очень деликатная, мы про это говорили в начале программы с нашими коллегами. Допустим, мы называем профессии человека, мы уже привели некоторые примеры. А если это сотрудник НКВД?

С. Пархоменко― Рано или поздно это случится несомненно.

К. Ларина― А их было много.

С. Пархоменко― Потому что, как сказал замечательный журналист, который тоже очень активное участие в этом всём принял, Григорий Ревзин, обсуждая на телеканале «Дождь» эту историю: «Хорошо немцам с их Холокостом, потому что жертвы Холокоста не были организаторами Холокоста». А в нашем случае это не так. Среди жертв политических репрессий немало организаторов политических репрессий. За каждой этой табличкой есть живой человек. Значит, кто-то пришлёт эту заявку. Мы будем обсуждать с этим человеком: уверен ли он в этом, действительно ли он хочет, чтобы это было. Хорошо. Значит, дальше нам надо, чтобы этот человек был реабилитирован, поэтому Ягоды или Ежова у нас точно не будет, они просто нереабилитируемые. В случае если реабилитирован этот человек, у нас есть для этого…

К. Ларина― То есть реабилитация необходима?

О. Попов― По меньшей мере, на этом первом этапе. И я думаю, что этот этап продлится достаточно долго. Нам важно, чтобы с этими людьми было всё совершенно понятно. Почему мы взяли эти первые 15 тысяч расстрелянных в Москве, почему мы с этого начали? А потому что с ними всё ясно. Потому что есть список с адресами, со всеми делами, со статьями, по которым они были осуждены, со всеми датами. Всё тут совершенно очевидно, давайте с этого начнём. Дальше будет что-нибудь другое. Так вот, у нас есть «Мемориал» для этого. Мы пойдём с этой заявкой в «Мемориал», тем более что «Мемориал» проверяет каждую из этих заявок заново, проводится архивная проверка, получается архивная справка, что там всё написано правильно, все даты, имена и так далее. Пусть «Мемориал» с этим разберётся. Это, собственно, кто? А почему реабилитирован этот человек? А есть ли мотив для реабилитации?

К. Ларина― А вы как считаете, Арсений Борисович? То, что касается сотрудников НКВД, следователей и других, может быть, и более высоких чинов.

А. Рогинский― Я не провожу люстрацию российской истории. Я считаю, что, по крайней мере, на сегодняшнюю минуту, конечно, мы должны иметь отсчётом слово «реабилитация». А во-вторых, мы должны иметь отсчётом разговор с родными, с жильцами, как всегда. И где-то на перекрёстке решится. Никакого единого универсального решения здесь быть не может.

С. Пархоменко― Вообще по смыслу это входит в идеологию этого проекта. Вообще правильно было бы, между нами говоря, чтобы эти таблички тоже были, чтобы люди видели это и понимали, что вот так устроена история политических репрессий, что те самые люди, которые это реализовывали, они же были и сожраны этой машиной. В этом есть на самом деле правильная мысль. И лично я…

А. Рогинский― Но не все они были участниками террора.

С. Пархоменко― Конечно.

А. Рогинский― Я повторяю, мы не люстрацию проводим по принципу принадлежности к службе. Всё-таки единица – человек с его конкретной историей.

К. Ларина― Есть ещё один конкретный вопрос: «Найдутся доброхоты, псевдопатриоты или просто вандалы, которые будут сбивать эти таблички. Вы предусмотрели этот вариант? И что вы будете делать в этом случае?»

С. Пархоменко― Мы этот вариант предусмотреть не можем, там нечего предусматривать. Знаете, этот проект вообще отличается тем, что в нём очень трудно что-либо заранее предсказать, не попробовав этого. Вот сегодня в Москве висят 18 табличек, они все висят. Давайте посмотрим, что с ними будет. Я не знаю, что мы будем делать, если появятся какие-нибудь сволочи, которые начнут их отковыривать. Наверное, будем на этом месте вывешивать другие.

Е. Асс― Вообще вандализм непредсказуем.

С. Пархоменко― Защититься от этого нельзя. Если завинчивать туда шуруп не длиной 8 сантиметров, как сделали мы сейчас, а длиной 18 сантиметров, выковыряют всё равно, если нужно. Если захотят – отпилят, отковыряют, ломом зацепят. Абсолютно невозможно с этим никак справиться. Будем смотреть. Но главная наша надежда заключается в том, что поскольку в этом участвует теперь дом, дом осознает это в некотором роде как свою вещь. И завтра, когда случится, я не знаю, ремонт фасада этого дома, то жильцы этого дома скажут маляру, который придёт красить: «Э-э, вот это не замажьте, пожалуйста, нечаянно. Это наша вещь здесь висит». Это очень важная вещь. Именно поэтому за каждой этой табличкой… Не потому что негде взять эти 4 тысячи, а потому что кто-то должен быть владельцем этого знака.

Е. Асс― Я просто хотел добавить, что когда мы обсуждали с художниками и архитекторами этот проект, мы, безусловно, думали о вандалоустойчивости именно в этих терминах, которые мы сейчас обсуждаем. Бессмысленно предусмотреть все возможные акты вандализма: его могут закрасить, его могут оторвать, его могут срубить и всё что угодно. Но это минимальные…

К. Ларина― Могут написать что-нибудь рядом на стене.

Е. Асс― Да всё что угодно могут сделать. Понимаете, рассчитывать на все эти ужасные случаи вообще невозможно, потому что могут и памятник Пушкину снести в один момент. Мы не можем тоже это рассчитывать.

А. Рогинский― Я добавлю к предыдущему вопросу. Что-то сосредоточились на сотрудниках НКВД и так далее. Неправильно это. Вообще-то говоря, террор предначертан был из здания Центрального комитета партии. Так же точно мы можем говорить в такой же точно степени об активистах террора – главных важных партийцах, судейских, прокурорских и так далее.

К. Ларина― В данном случае об исполнителях, если мы говори о сотрудниках НКВД.

А. Рогинский― И потом многие из них становились жертвами. Действительно, это большая, огромная, серьёзная проблема. Очень хорошо, что этот проект даёт толчок для обсуждений, обдумываний и вскрытий этих разных нарывов.

К. Ларина― Очень много вопросов, конечно же, по процедуре, что называется – с чего начать? Допустим, я хочу. И что дальше? Серёжа.

С. Пархоменко― Сайт называется – poslednyadres.ru (в одно слово через «y»).

К. Ларина― Неважно, можно в поиске набрать.

С. Пархоменко― Да, набрать в поиске. Заходите туда. Есть ещё очень важная вещь, например, для Москвы – это сайт mos.memo.ru, «Расстрелы в Москве» называется. Поищите там ваш дом, поищите там имя, которое вас интересует. Присылайте заявку через сайт poslednyadres.ru. Там есть и адрес почты, и там же есть форма для этой заявки, всё есть. Абсолютно в свободном виде: «Здрасте. Я такой-то, такой-то. Хочу с таким именем на таком доме. Мои координаты такие-то». Обязательно оставьте ваши координаты, потому что с вами обязательно должны будут связаться. Всё. И процесс дальше начнётся, будем дальше объяснять – как, что, к чему.

К. Ларина― Сколько заявок уже сейчас есть?

С. Пархоменко― Под 400. После того, как развесили, сразу вал как-то пошёл дополнительный. Было 300 на момент 10 декабря, чуть больше 300. Сейчас, я думаю, наверное, уже перевалило через 400. Каждый день приходит порядка 30 заявок. Надо сказать, что довольно много каких-то известных людей вдруг образовалось. Например, семья Мессереров-Плисецких вдруг сообщила мне о том, что они хотят две заявки. Отлично, хорошо.

К. Ларина― А скажите, пожалуйста, затратная вообще эта история по деньгам?

С. Пархоменко― Мы собрали в Интернете примерно 1,5 миллиона рублей, так сказать, на старт.

К. Ларина― Это как бы народные средства.

С. Пархоменко― Да. Это то, что называется «стоимость инфраструктуры»: сайт, поддержание сайта, какие-то разъезды, поездки, архивные исследования, ещё что-то. Это позволило нам тронуться с места. 1,5 миллиона рублей, я думаю, на несколько месяцев нам хватит. По мере того как проект будет развиваться, я надеюсь, что найдутся люди, которые захотят ещё помочь. В общем, конечно, это совсем небольшие деньги. Плюс мы просим платить 4 тысячи рублей каждого.

К. Ларина― За изготовление таблички.

С. Пархоменко― Да, уже тогда, когда всё готово. Не в момент заявки, а тогда, когда вот эта железка, вот она: «Пожалуйста, заполните такой договорчик маленький и заплатите эту стандартную сумму».

К. Ларина― Я тут вам цитировала в перерывах всякие гнусности, но на самом деле я хочу сказать, что огромное количество благодарностей от наших слушателей за эту идею, за этот проект. И, конечно, я понимаю, что просто в геометрической прогрессии растёт количество желающих принять участие в этом проекте, в этой акции. Спасибо вам.

С. Пархоменко― Знающих об этом, для начала, что, конечно, очень важно.

К. Ларина― Мы не сказали ни одного «спасибо» ни одному чиновнику. Не надо этого делать? Никто не помогал?

С. Пархоменко― Надо сказать спасибо московским чиновникам за очень правильную позицию, я бы сказал, доброжелательного невмешательства.

К. Ларина― Это же разрешение надо получить. Нет?

С. Пархоменко― Нет, разрешения никакого не надо. Но они заняли очень правильную, на мой взгляд, позицию. Эта позиция была такая: «Это хорошая вещь…» Например, Капков об этом говорил публично: «Это хорошая вещь, мы её всячески одобряем, но чем помочь – не знаем. Пусть они сами этим занимаются. У них всё есть. У них есть «Мемориал» с базой данных, они собрали деньги в Интернете, они сами сделают свои эти таблички, сами их привинтят, сами договорятся с домами. От нас здесь ничего не требуется». Это очень хорошо. Я совершенно согласен с этой позицией и надеюсь только на то, что она такой и останется дальше.

К. Ларина― И просят назвать все адреса, которые поставлены, чтобы посмотреть.

С. Пархоменко― Приходите на сайт poslednyadres.ru – там есть про каждый из этих девяти домов небольшая информация.

К. Ларина― Времени не хватило, столько вопросов ещё. Ладно, мы продолжим следить за этим, будем в этом участвовать, делиться впечатлениями. Спасибо большое! Сергей Пархоменко, Евгений Асс и Арсений Рогинский. «Последний адрес» ждёт участников своих. Спасибо вам!

 Отправлено: 07.04.15 04:14. Заголовок: Гость передачи "..

Гость передачи "Непрошедшее время" - Алексей Кириллович Симонов:

«Победа одна на всех»

Майя Пешкова
― Константину Симонову было бы только 63. 28 августа 79-го поэта не стало. Придя в гости к сыну писателя Алексею Кирилловичу Симонову, тоже писателю и журналисту, кинорежиссеру, главе Фонда защиты гласности, с порога засыпала его вопросами.

Мне бы хотелось Вас расспросить о дневниках Симонова. В творчестве Симонова война занимает самое главное место.

Алексей Симонов
― Война занимает не просто главенствующее, она занимает основополагающее, в общем-то, все пространство жизни, биографии, творчества, все, что связано с творческим началом, практически все, так или иначе, связано с войной. Может быть, только стихи довоенные, но и там, знаете, поэму «Суворов», «Ледовое побоище», то есть Александр Невский, стихи об испанской войне, стихи преддверия Великой Отечественной войне. Нет, Симонов, безусловно, от начала до конца военный писатель. Этим, как говорил по этому поводу Маяковский, тем и хорош, тем и знаменит. При этом у него изначальное отношение к войне, как к занятию, которому он все-таки имеет касательное отношение. То есть он с самого начала понимал и никогда себя не обманывал, и в этом смысле молодец просто. Никогда этого не путал. Он говорил, что я на войне не был солдатом, я на войне был военным корреспондентом, а это несравнимо более легкая ноша. И 2-е, что он говорил и к чему, в общем, пришел и в конце жизни еще и еще и возвращался к этому, что никто не может знать войну до конца. У каждого есть своя война. У некоторых, кому на роду написано, есть еще внутренняя потребность и внутренний долг собрать чужие войны, чужую войну собрать в какие-то ощутимые, зримые формы. В принципе знать войну не может никто. Войну знает только народ. И, по-моему, честно говоря, в конце жизни, хотя я общался еще с оставшимися в живых, вот все его истории с солдатскими мемуарами, то, чему он посвятил последние, в общем, 4 года жизни. По большому счету до 78-го года он этим занимался. Они все-таки не убедили его в том, что войну помнят живые. Он где-то про себя размышлял о том, что больше всех войну знали те, кто ушел. Может, этого ощущения среди военачальников не было, но среди живых солдат, потому что он как никто знал, что из солдат в живых остался один из 3-х. А нетронутых войной, оставшихся без отметин войны, хотя бы на теле вообще единицы. Это было какое-то чудо, как у него там один очень смешной толстый пехотинец в фильме говорит: «Берем это все, идем. А я опять не ранетый. Опять идем, а я опять не ранетый. И мы тута закопались, а я опять живой, здоровый. Ну, прям как у чуда». Вот такая война.

Нет, отец много раз пытался уйти от темы войны, закапывался в историю, пытался писать, размышлять, по крайней мере, над историческим романом. Очень большой материал собирал по Петру. Очень его интересовала эта фигура. Но в великой русской литературе у него был главный идеал Толстой. Это был «Хаджи Мурат», и это была «Война и мир». И сам он, в общем, всю жизнь над этой войной думал, колдовал. В общем, потерпев не самый большой успех на ниве художественной его осмысления, он очень много сделал для документального ее осмысления. И это на самом деле сознательный выбор. Это совершенно неслучайно. Это трезвая оценка того, что он сам может, потому что лучшим из того, что он сделал, написал о войне, остались маленькие повести, повести которые… У романа «Живые и мертвые» было три начала. Одно было начало на Арбатской стрелке, 2-е начало было в осажденной Одессе, 3-е начало было под Могилевом в Белоруссии.

М. Пешкова
― Это в тех местах, где Симонов просил себя похоронить, развеять прах?

А. Симонов
― В Белоруссии да, это вот те самые места. Там они… там знакомятся Серпилин и Синцов на этом самом поле, поле написанном практически документально. Это то самое место, которое описано в дневниках. В дневниках на этом поле встретились Симонов и Кутепов, командир полка, чей образ лег в основу серпилинского характера и судьбы, и многих вещей в Серпилине. Хотя Кутепов погиб после этого поля, и неизвестно, как он погиб. А Серпилин, как известно, остался жить. Правда, потом уже в «Последнем лете», когда они возвращаются через войну, через всю войну, и снова воюют в этих местах, он не смог ничего сделать, некуда было развиваться Серпилину, пришлось Серпилина там и убить случайным осколком сразу на вылет и насмерть.

Так вот документально. Поэтому так важны стали дневники. Ведь впервые к дневникам он обратился в 60-е годы. В 67-68-м году была подготовлена 1-я часть рукописи, она называлась «100 суток войны». Это были дневники уже в той самой манере, в которой впоследствии сделаны «Разные дни войны» много лет спустя. Это долгое сидение в архивах и попытка проследить и понять судьбы людей, отмеченных в дневниках 41-го года. И это все было проделано, огромная работа, и было это именно сделано с дневниками 41-го года. Вот первые 100 суток войны. Этой книги нет. То есть она есть. Она есть, она вышла в 92-м году впервые. Но и тогда эту книгу не напечатали. Она должна была быть напечатана в «Новом мире». Они оба с Твардовским дрались за эту книгу: отец – полтора года, Твардовский – немножко меньше, значит, пока он ее получил. Но в принципе есть в его архиве с большим трудом сохраняющие чувство собственного достоинства, но отчаянные письма в ЦК, Брежневу: «Что я должен говорить? Все знают, что я полтора года работал над этой книгой. Что? Сегодня она должна появиться в «Новом мире». Она должна была появиться в том-то… таком-то издательстве и так далее. Ее нет. Меня спрашивают, где она. Что я должен отвечать?» Он не получил на это ответа. Этот способ осмысления военного опыта есть сегодня… есть эти рецензии, которые были тогда написаны, есть рецензия ПУР, есть рецензия ЦК, военного отдела ЦК. Там все черным по белому написано, значит, зачем нам эта драматическая и совершенно, как говорится, совершенно не так война, которая нам нужна. И отец надолго замолчал. Затем сел работать над другими дневниками по той же схеме, то есть снова возвращаясь в архивы. Кстати говоря, если 1-й раз, когда он делал 1-ю книгу в архивах ему открывали все, то теперь возникли уже проблемы, потому что, ну, в общем, те, кто руководил этими архивами, ну, непосредственное руководство архивов хорошо к нему относилось, поэтому он что-то и получал, а те люди, которые уже на уровне политуправления командовали архивом, – это были люди, которые всеми доступными им средствами затаптывали отцу войну и его отношение к ней, его отношение к этой войне, его отношение к Сталину. И хотя в дневниках этого нет, потому что во время войны ничего, что связано со Сталиным не вызывало никаких внутренних каких-то…

М. Пешкова
― Противоречий.

А. Симонов
― Да, внутреннего протеста не вызывало. Наоборот он очень хорошо понимал. Ему казалось, что это большая и очень полезная для страны сила. И он в меру своих возможностей и способностей старался этой силе способствовать. И она была благом для страны. У него во всяком случае было это ощущение, не смотря на то, что размышления, которые уже приходили в 44-45-м году, когда оглядываясь назад, с высоты научившихся воевать и воюющих достойно частей виделся 41-й год и полное неумение это делать, конечно, возникали вопросы, и они за пределы войны доставали, и возникал и 38-й, и 39-й, и расстрел всего генералитета и маршальского состава, значит, почти поголовный. Ну, короче говоря, вспоминать ему войну было не скучно. Но он пытался в меру сил написать об этой войне правду. Твардовский считал, что дневники, вот эти дневники 41-го года вообще лучшее, что он написал в литературе.

М. Пешкова
― Победа одна на всех. Константин Симонов. Воспоминания сына писателя Алексея Симонова на «Эхо Москвы» в программе «Непрошедшее время».

А. Симонов
― Я начал и не закончил историю с тремя началами «Живых и мертвых». В «Живых и мертвых», как известно, на 1-й план вышел Синцов. Потом другие повести объединились и стали романом так называемой личной жизни. Главный героем был журналист старшего, чем отец поколения, поколения там Суркова, Славина и других. Такой, значит, Лопатин. А когда начинались «Живые и мертвые», то Лопатин как раз вполне, что называется, входил в состав… Он есть там в «Живых и мертвых». Он там в качестве эпизодического персонажа присутствует. Но он входил в состав основных героев. И было три варианта начала. Еще раз говорю: один начинался на Арбатской стрелке. И из этого в конце концов вышла повесть, которая называется «Пантелеев». 2-й – в осажденной Одессе. И из этого вышла повесть, которая называлась в момент напечатания «Еще один день», а потом называлась «Левашов». И 3-е было начало вот то самое, с чего начинается… То есть самое начало войны и… Уже как бы сказать, ну, географически это вот его дневники, это поездка из Москвы, это попадание на Белорусский фронт, ну, Центральный он тогда назывался фронт. Не было Белорусского фронта. Большое страшное отступление тогдашнее и так далее. И вот эти две повести «Пантелеев» и «Левашов», они, на мой взгляд, просто лучшее в прозе, что написано отцом. Они написаны удивительно точно, удивительно емко, чрезвычайно выразительно, но слава «Живых и мертвых» их затмила. И «Живые и мертвые» стали всем казаться… Ну, как всегда роман кажется более значительным произведением, чем рассказ. Почему так, не знаю. Но, видимо, потому, что он требует больше времени, больше сил и кажется более уважаемой прозой. Хотя на самом деле Антон Павлович Чехов, не написавший ни одного по большому счету романа, хорош своими рассказами и маленькими повестями, ну, мягко говоря, не в меньшей степени, чем длинные и большие произведения там Толстоевских. У этих рассказов тоже была своя литературная судьба, потому что именно здесь он поссорился с Алексеем Александровичем Сурковым. Обе повести были напечатаны в 2-х номерах, там, по-моему, с разницей в 3 месяца, в 2-х номерах журнала «Москва». И на них ополчилось соответственно политуправление армии и флота. Сурков написал рецензию о том, что Симонов драматизирует войну, что все-таки это была не такая драма, что как-то это все излишне мрачно и так далее, и тому подобное. Когда папаша помер, это было, значит, уже… похороны были, если мне память не изменяет 1 сентября или 2-го. Ну, в общем, короче говоря, похороны мы устроили, как было сказано в завещании с открытыми поминками, на которые был открытый вход. Никого не приглашали. Кто придет, тот придет. Там стояло, сидело, слонялось по ЦДЛ человек 600. И кому-то пришло в голову повести меня знакомить с Сурковым. Я естественно был с ним знаком, ну, не так, чтобы сильно здорово, значит. ну, хорошо знаком. Значит, меня подвели к Алексею Александровичу и говорят: «Алексей Александрович, вот это вот Алексей, Ваш тезка по стихотворению, значит, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Он говорит: «Ну, как же? Знаю я». Говорю: «Я тоже знаю. Особенно хорошо помню Вашу рецензию на повести отца «Пантелеев» и «Еще один день». Никогда не забуду. Замечательная рецензия. Прям до сих пор помню, особенно хорошо помню в этот день», — сказал я безжалостно. Крякнул Сурков, сказал: «Ну, порода». Ну, в общем, дружить мы с ним естественно после этого никак не стали. Ну, во всяком случае, я отвел душу. Копил в себе злобу много лет.

М. Пешкова
― Что Вам отец говорил о войне? У Вас были разговоры о войне?

А. Симонов
― Вы знаете, разговоров о войне было много потому, что у него не было этой, как мне кажется, не было 2-х войн, которые у многих людей присутствовали: войны для частных разговоров и войны для общественного сознания. Это то, чему учили ветеранов, и про что совершенно замечательно рассказал мне историю Василий Михайлович Субботин, военный писатель, пробывший в Берлине как раз вместе с батальоном Неустроева. Это тот батальон, который водружал 1-е знамя над Рейхстагом, где служили Кантария и Егоров, которые спустя… Ведь Кантарии и Егорову дали звание героев Советского Союза не после того, как они водрузили знамя над Рейхстагом, а после того, как в падении Берлина был эпизод, когда они… Вот за этот эпизод им дали. И что интересно, он услышал его года три спустя. Егорова увидел на трибуне, разговаривающего с детьми. Значит, что-то он рассказывал про войну. И он им рассказывал историю из падения Берлина. Вообще на самом деле огромное количество выдуманных эпизодов выдуманной войны, выдуманной. Ну, как? Ну, у нас ведь целый ряд, причем эпизодов уже вплетенных в эту историю, имеющих огромную автономную биографию. Ну, как эпизод с 28 героями-панфиловцами, которых, вообще говоря, никаких не было. Были герои-панфиловцы, безусловно, но их было не 28. Они защищали разъезд Дубосеково. Это был один… Была дана установка пропагандировать индивидуальные методы борьбы с танками под Москвой, потому что дырки были везде, и единственный способ удержать немецкие такни, которых, между прочим, перед войной было намного меньше, чем российский танков. Но, тем не менее, значит, вот это было ощущение катастрофы. И в этой катастрофе надо было пропагандировать индивидуальные методы борьбы с танками. Группы поехали от «Красной звезды», несколько групп в поисках соответствующего материала для выполнения этого идеологического задания. Группа, в которой был Александр Георгиевич Кривицкий, значит, нашла этот самый разъезд Дубосеково, следы бывшего там боя были не самыми героическими следами. Но там кто-то остановил какое-то количество танков. И тогда взяли списочный состав этого взвода, считая, что он полностью погиб. И тогда надо отдать должное Кривицкому, блестяще придуманная фраза «Отступать некуда, позади Москва», знаете, уже в самом очерке было совершенно понятно, что это все придумано. Ну, просто если никто из них не выжил, то спрашивается, каким образом это все стало известно.

Потом судьба их разбросала. И потом была масса интересных историй, включая вызов Кривицкого на парткомиссию. Значит, его хотели судить за такое… за интерпретацию истории, но потом сочли, что лучше сохранить, значит, этот миф. Миф, это миф местной истории. И соответственно его более-менее сохранили. Вот у отца не было мифологизированной войны. Он к войне относился слишком серьезно. И хотя какие-то мифы, безусловно, вынужден был принимать, но как-то они не составляли… Они для него не были интересны. Он не занимался их анализом. Ему хватало того материала, который давали ему встречи, беседы, изучение тактик и так далее, и тому подобное. Поэтому в основном разговоры о войне были разговорами о его произведениях о войне. Вот что я имею в виду, что для меня не было 2-х войн, и я вполне принял это отцовское отношение к войне. Мне кажется, оно правильно.

М. Пешкова
― И вот здесь мне хотелось задать еще один вопрос. Он касается того фильма, который был на телевидении. Интервью, которое Ваш отец брал у маршала Жукова.

А. Симонов
― Знаете, у Долматовского в одной плохой картине, снятой Карменом, в дикторском тексте был такой ляп: если б не было того, что миновало, Зоя б нынче строила каналы. Вот это почему-то относится к очень значительной части российского народонаселения. Никто не хочет вспомнить на самом деле, какой ценой редкие крупицы правды давались Жукову, например, в его собственных воспоминаниях. Еще раз повторяю: редкие крупицы правды. Сколько туда внесено поправок. Я знаю человека, который едва не сошел с ума. Он был бывший начальник штаба полка дальней бомбардировочной авиации, а после войны стал шрифтовиком. И в частности у него была такая уникальная возможность и свойство, он мог рисовать карты. И вот ко всем мемуарам он рисовал карты. В один прекрасный день пришел в издательство «Советский писатель», в котором он работал, звали его Юра. Пришел пьяный и сказал: «Все, я не хочу сойти с ума. Я каждый раз переношу разделяющие фронты или армии, или дивизии к границе, то на 300 километров влево, то на 400 километров вправо. Я не могу каждый раз заново перерисовывать липовую историю войны, которую пишут наши военачальники». Чем абстрактней воспоминание, тем оно вернее. В принципе тот уже сказал, что историю войны напишут только полковники. Генералы ее не напишут. Генералы слишком завязаны в разделении, как говорится, плодов в результате этой войны. Не знаю. Во всяком случае, с моей точки зрения, история войны еще не написана. И один из немногих людей, который мог бы это сделать, ему этого сделать не дали, потому что буквально с начала 60-х годов отец периодически предлагал создать журнал «Военный архив», создать архив воспоминаний участников Великой Отечественной войны…

М. Пешкова
― Который в частности и он записывал.

А. Симонов
― … значит, от солдат до маршалов и так далее, и тому подобное. Он заложил неплохую основу для такого архива. Но только после его смерти мы прочли письмо, подписанное начальством ПУР: «Зачем нам собирать в архив? Мы и так с большим трудом ухитряемся удержать народную память в пределах одного варианта Великой Отечественной войны. При этом будем собирать архив, в котором будет 30 разных войн, 30 разных проблем и 30 разных побед». Вот это большевистское отношение к войне, оно погубило историю этой войны. Поэтому мы столько лет даже не знали, сколько у нас погибло. Поэтому до сих пор война-то на самом деле не кончилась. И в этом смысле я думаю, что я возьму на себя смелость утверждать, что и отец так думал, потому что война кончается тогда, когда похоронен последний убитый на ней солдат. Сколько десятков и сотен еще безымянных костей лежат в разных местах Отечества, и никто даже не знает, кто это, что это, как это. И до сих пор идут еще, идут и идут пацаны копать, еще достают до сих пор винтовки этой войны. Я уж не говорю о трупах этой войны.

М. Пешкова
― О поэте и драматурге, его жизненной и творческой судьбе непременно поговорим еще с сыном Симонова, равно как и о созданной Алексеем Кирилловичем ленте «Легко ли быть Симоновым?» А сейчас послушаем поэта.

Константин Симонов
― Летом 42-го года, когда немцы подходили к Волге, там на фронте за один день я написал стихи, которые назвал «Убей его».

Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;

Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель...

Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем,—

Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,

Помолчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,

Пусть фашиста убил сосед,—
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат,—
Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—

Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!

М. Пешкова
― О Константине Симонове в передаче «Победа одна на всех» рассказывал сын писателя, публицист и правозащитник Алексей Симонов. Звукорежиссер Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

 Отправлено: 08.04.15 23:05. Заголовок: Думаю, статья Леонид..

Думаю, статья Леонида Млечина в "Новой газете" тоже подходит к этой теме.

Не хватает воздуха

Сегодняшние классики — вчерашние модернисты, которых обвиняли в оскорблении общественного вкуса и разрушении традиций. Те, кого не задушили, оставили нам в наследство великое искусство

Ко Дню космонавтики Александр Твардовский написал восхищенное стихотворение о Гагарине, отдал в «Правду». Поговорить с поэтом пожелал главный редактор Михаил Зимянин:

— Стихи очень искренние, трогающие, не говорю уже о мастерстве, — я преклоняюсь. Но с политической стороны… Недостаточно чувства патриотизма. Не сказано даже, что это партия послала его в космос. Стихи, извините меня, беспартийные…

Пораженный таким отзывом Твардовский ответил:

— Хорошо, снимите их…

Зимянину такая прямота была неприятна:

— Что же вы сразу с позиции обиды?

— Не с позиций обиды, — пояснил Твардовский, — а с позиции достоинства серьезного автора, которому говорят детские вещи. Если вы не усматриваете в этом стихотворении патриотического чувства, то, повторяю, не затрудняйтесь, снимите. Вы меня вовсе не обидели, — подвел черту Твардовский, — вы себя обидели.

Характерна позиция идеологического чиновника. Мастерство, художественная выразительность, поэзия сами по себе не имеют значения, только верность предписанной сверху линии. Написанное не по канонам — пугает.

На протяжении почти целого столетия русское искусство, театр, литература существуют под бдительным идеологическим присмотром. Вычищается и искореняется не только все политически сомнительное, но художественно новое.

Кто эти модернисты?

Один советский философ написал статью под броским названием «Почему я не модернист?». Философ мог бы и не тратить чернила зря. Кто в нашей стране рисковал быть модернистом? «Модернист, авангардист, декадент» звучало хуже трехэтажного мата и рассматривалось не как попытка искусствоведческой классификации, а как политическое обвинение с далеко идущими последствиями.

А кто такие эти модернисты?

Анна Ахматова, Владимир Маяковский, Михаил Врубель, Борис Кустодиев, Николай Рерих, Казимир Малевич, Василий Кандинский, Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Александр Скрябин, Игорь Стравинский, Сергей Эйзенштейн, Всеволод Мейерхольд…

Великолепный список свидетельствует о мощном выбросе творческой энергии, сокрушавшей в начале ХХ века все и всяческие авторитеты, традиции и каноны. Модернисты свободно экспериментировали, не обращая внимания на то, что прежде считалось обязательным с точки зрения формы и содержания. В Москве, вздыбленной и бурлящей, сложилась критическая масса таланта, невиданная концентрация одаренных индивидуальностей. Они побуждали друг друга к творческому эксперименту.

И вот результат. Столетие назад художник Мстислав Фармаковский писал из Парижа:

«Россия делает завоевания за границей. Разумеется, не официальная Россия в мундирах, а та, которая ропщет и хочет жить по-своему: русская литература уже завоевала себе место, русская музыка теперь расчищает себе дорогу, и перед ней робко жмутся разные Делибы, даже Массне и Сен-Санс неприятно поводят плечами. Русская живопись только начинает появляться за границей и уже заставила многих подумать о наступающей своеобразной силе. И как ни бедственно положение России политической, все-таки чувствуешь гордость при слове: я — русский!»

Снять спектакль!

А что потом?

Модернистов сочли подозрительными бунтарями, и для них не нашлось экологической ниши в жестко структурированном иерархическом советском обществе. Художественный поиск мог существовать до тех пор, пока искусство не превратили в государственное дело для обслуживания системы. Пока критерием оценки художественных достоинств не стала идеологическая и социальная полезность.

Осенью 1927 года Камерный театр Александра Таирова поставил пьесу «Заговор равных». Театральная цензура пьесу пропустила — речь шла о французской революции. Но бдительные идеологи забили тревогу: «Пьеса явно рассчитана на то, чтобы у зрителя вызывать аналогии: Директория — Политбюро, Бабеф — Троцкий, период термидора и фруктидора — наше время, очереди у булочных — наши очереди и т.д.

Пьеса пестрит словечками «могильщики революции», «устроившиеся, вскормленные, вспоенные революцией», «народ устал», «при Робеспьере жилось лучше», «революция кончилась» и тому подобные выраженьица, взятые напрокат из платформы и речей оппозиции. Публика уже, еще до премьеры, заинтригована спектаклем: все билеты на объявленные четыре спектакля расхватаны. В настоящей политической обстановке меньше вреда будет от немедленного снятия пьесы с репертуара, чем от оставления пасквиля на сцене».

На следующий день Политбюро приняло постановление о снятии пьесы «Заговор равных».

Вообще-то идейность искусства — штука темная. За безыдейность когда-то громили Станиславского. Субъективный идеалист Станиславский не обладал передовым мировоззрением! И в 1927 году собрание «трудового коллектива», состоявшееся в здании Художественного театра, постановило лишить Станиславского-Алексеева права голоса — как бывшего капиталиста.

В борьбе с модернистами, авангардистами и космополитами появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило, бездарных людей, добившихся успеха за счет уничтожения коллег. Место подлинных художников заняли те, кому начальство поручило заниматься искусством.

Они рисовали, писали, ставили, снимали произведения, во-первых, понятные, во-вторых, жизнеутверждающие, в-третьих, соответствующие начальственным указаниям. А модернисты предстали аферистами и фокусниками, обманывавшими простодушного зрителя. И в наши дни популярный портретист считает настоящей живописью не «Черный квадрат» Малевича («это может нарисовать каждый»!), а изготовленный им по фотографии, привезенной адъютантом, портрет героя.

Театр обмельчал, его едва не уморили. После войны на лучших сценах страны — МХАТ и Малый — шла пьеса «Московский характер» стремительно делавшего карьеру Анатолия Софронова. По всей стране ставили пьесы Анатолия Сурова, надежды отечественной драматургии.

Дело не только в том, что это были жалкие поделки. Суров писать не умел. Все пьесы сочиняли за него оказавшиеся в бедственном положении драматурги! Все! Суров сам только расписывался в гонорарной ведомости.

Но лауреат Сталинской премии погубил себя, когда устроил скандал в день выборов. Совершенно пьяный, бросил бюллетень для голосования на пол и долго топтал его ногами. Анатолия Сурова исключили из Союза писателей и из партии. Потом тихо простили — вернули писательскую книжечку и партийный билет…

Беспорядок в хозяйстве

Иногда причина массированной атаки на либерализм в сфере культуры и литературы — провалы во внутренней политике, в экономике, когда ухудшилась ситуация с продовольствием. Власть отвечает обычным образом — закручиванием гаек. При Хрущеве это вылилось в разгром целого направления живописи.

Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые протаскивают «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Президент Академии художеств с 1947 года Александр Герасимов прославился не только страстной борьбой против «антипатриотов и космополитов» в художественной критике, но и полным неприятием исканий современных живописцев, видя во всем новом разлагающее влияние Запада. И в Министерстве культуры подозрительно наблюдали за исканиями молодых живописцев.

— В последние годы, — говорила министр Фурцева, — отмечается усиление влияния буржуазной идеологии на некоторую часть советских художников и скульпторов. В результате этого отдельные молодые художники стали работать в духе подражания формалистическим течениям буржуазного изобразительного искусства Запада.

Ее первый заместитель Александр Кузнецов негодовал:

— Нужно активнее выступать. Я сам виноват. Было партийное собрание в московской организации Союза художников незадолго до этой выставки. На нем было много сказанного неправильно.

И вот осенью 1962 года Хрущева привезли на выставку в Манеж. На первом этаже висели работы знаменитых художников двадцатых годов. Хрущев был скор на приговор: «Нашему народу такое не нужно!»

Взвинченный и раздраженный, Никита Сергеевич поднялся на второй этаж, где выставлялись молодые живописцы.

— Что это за безобразие, что за уроды? Где автор? — ругался Хрущев. — Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует.

Для тех, кто стоит у власти, искусство само по себе ничего не значит. Их интересует только одно: как искусство использовать в текущих политических целях. Для чиновников, служащих по ведомству культуры, важно другое: в подведомственном им хозяйстве все должно быть спокойно. Иначе высшее начальство выразит неудовольствие: почему допустили непорядок?

«Мы вырубали у Добролюбова его рассказ о встрече с девочкой-проституткой и его боли за судьбы униженных и оскорбленных (как! Добролюбов пользуется услугами падшей женщины), — вспоминал главный редактор издательства «Художественная литература» Александр Пузиков.

— Мы вычеркивали у Овидия стихи о лесбийской любви (не наплодим ли мы лесбиянок?), сокращали письма Льва Толстого (толстовских непротивленческих идей боялись не меньше, чем лозунгов нацистов-фашистов)

и так далее. Было усвоено понятие «чуждой идеологии», и под него подводилось все».

Главная задача — помешать появлению того, что считается недозволенным.

— Когда родилась песня «Хотят ли русские войны», — вспоминал Евгений Евтушенко, — и мы ее записали с Марком Бернесом, политуправление армии выступило против. Сказали, что песня будет деморализовывать советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность. Бернес начал ее петь, и у него возникли неприятности.

Когда Юрий Любимов поставил в Театре на Таганке рвущий душу спектакль по повести писателя-фронтовика Бориса Васильева «А зори здесь тихие…», постановку кляли как пацифистскую. За нее вступилась министр культуры Фурцева. Спектакль понравился и генеральному секретарю Брежневу. Особые, папские милости! Повезло нам, зрителям и слушателям. А то запретили бы то, чем мы восхищаемся десятилетиями.

Прежде режиссеров, которые движут русский театр вперед, обвиняли в безыдейности. Теперь — в оскорблении чьих-то чувств и разрушении традиций. Меняется только личный состав смотрящих за искусством.

Придавленность церкви прежде выводила религиозный фактор за рамки политической жизни. Теперь, когда религия постепенно заполняет идеологический вакуум, ее роль стремительно возрастает. Профессионально слабые администраторы всячески поощряют претензии церковного аппарата на духовное лидерство, желая опереться на поддержку мощной идеологической силы.

Но Всевышний не навязывал нам своих эстетических пристрастий. Он заботился только о морали и нравственности, наделил человека свободой воли. Иначе и по сей день человечество обитало бы в пещерах.

Станиславский, Вахтангов, Мейерхольд

Значение и роль художника во многом определяется его чуткостью к велениям эпохи. В истории русского искусства начала ХХ века подобной чуткостью в наиболее полной мере были наделены трое. Они принадлежали к разным поколениям, у них разная творческая судьба, по-разному завершилась их жизнь.

Один дожил до глубокой старости и умер, признанный всем миром. Другого тяжкий недуг подкосил почти в самом начале блистательного пути.

Третий… Судьба его трагична. Не только потому, что трагичны были последние годы его жизни, чудовищны обстоятельства, приведшие его к могиле. Ужасно, что до сих пор имя его произносится с опаской, с оглядкой, если не с полным пренебрежением.

Речь идет о Станиславском, Вахтангове и Мейерхольде. Имена Станиславского и Мейерхольда кажутся несопоставимыми, направление их деятельности — полярным. В реальности между Мейерхольдом и Станиславским есть глубочайшая связь, отнюдь не преходящая и случайная, а органическая. Оба были воодушевлены великой любовью к театральному искусству, верой в безмерное значение этого искусства и его неиссякаемые возможности.

И хотя Станиславский и Мейерхольд были в формальном смысле представителями полярных течений в искусстве, полемизировали на протяжении почти четырех десятилетий, они влияли друг на друга, взаимно обогащаясь. Это может показаться невероятным, но поиски Мейерхольда оказали на Станиславского, Немировича-Данченко самое непосредственное и весьма благотворное влияние. Создатели Художественного театра пользовались ценными открытиями его неуемной, несравненной и гениальной творческой фантазии.

Театр без кислорода

Художник, ищущий новое, предстает как своевольный, анархический и неукротимый алхимик, театральный фокусник, который «никаких резонов не понимает», ни с кем не считается и действует как бог на душу положит, подчиняясь лишь произволу своей неуемной фантазии, лишь бы было почуднее.

Нет ничего ошибочнее подобного взгляда на вещи. Художники, которых на протяжении последних ста лет обвиняли в модернизме, авангардизме, формализме и еще бог знает в чем, безмерно талантливые и образованные люди. Они увлеченно стремятся сказать в искусстве новое слово в уверенности, что все старые уже сказаны и утратили свою силу.

Когда-то Маяковского поносили как хулигана, оскорбляющего общественную нравственность! Первые шаги русских футуристов в Москве и Петербурге произвели в тихой заводи благопристойного литературного мира ошеломляющее впечатление. Программные выступления русских футуристов — от самого заглавия «Пощечина Общественному Вкусу» до предложения сбросить с парохода современности Пушкина и Толстого, Бетховена и Моцарта, эпатирующий характер выступлений, пресловутая желтая кофта…

Экспериментируют все, кто искренне любит искусство. А кто не любит и не понимает, кричит — не трогайте классику! Один вполне уравновешенный режиссер, не подверженный пристрастиям к особым «измам», впоследствии художественный руководитель такой твердыни академизма, как Александринка, поставил в 1926 году «Ревизора». И вот что писал тогда журнал «Жизнь искусства»:

«Докатились до клоунады. Хлестаков как будто все время подтанцовывает, чисто балетными прыжками перелетает из конца в конец сцены. Он даже свои реплики скандирует в каком-то танцевальном ритме. Исполнители толкаются, вспрыгивают друг другу на руки, валятся на пол, образуя собой кучу тел…»

Не следует думать, что подобные постановки — исключение, случайность. Поиски, порой неожиданные и смехотворные, даже нелепые, порой творческие и плодотворные, — основа деятельности театра. Эта атмосфера не могла не захватить самые традиционные творческие организмы. Художественный театр, Малый, Александринский проделали сложнейшую эволюцию, обогатив свой творческий арсенал ценнейшими достижениями тех, кого именовали модернистами. Это обогащение происходит порой совершенно непроизвольно, как живой организм усваивает кислород из воздуха.