Сообщение: 1863
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.08.14 04:11. Заголовок: Tori, вообще, если п..
Tori, вообще, если порыться в памяти, то из того, что можно было прочитать про Первую мировую войну в советское время, в памяти встанет только первая часть трилогии Алексея Толстого - роман "Сестры". Ну, и "Тихий Дон", конечно. Это уже сильно потом мы прочитали хотя бы "Доктора Живаго". А я, кстати, уже взрослая была, когда узнала, что мой дедушка, папин отец, прошел всю ту войну. Рядовым, без права на выслугу, евреев же не производили в офицеры, даже в прапорщики. Но зато уже в самом конце войны его выбрали в полковой совет солдатских депутатов. Значит, уважали его однополчане.
С.БУНТМАН – Дилетанты – это мы: журнал «Дилетант» и радио "Эхо Москвы", Карина Орлова и Сергей Бунтман. И сегодня мы поговорим вослед статье, о которой два слова скажет Карина Орлова сейчас, о неправильных героях. Замечательную здесь написал Николай Сванидзе статью, очень хорошую. Он написал статью об одном из неправильных героев, об Александре Ароновиче Печерском. Это лейтенант советский совершил побег. Почитайте статью
К.ОРЛОВА – Из Собибора.
С.БУНТМАН – Об этом, причем сняты фильмы. Но человек не стал героем, потому что он был неправильный, и все в нем было неправильным. И таких, в общем-то не так мало. Мы знаем несколько имен. Вот эта правильность, неправильность героев, если говорить об этом. Мы знаем, что выбирались образцы для подражания: снайпер Зайцев – действительно, такой, большой человек, Зоя Космодемьянская, герои Панфиловцы. И при этом мало того, что в тени оставалось очень много людей, многие люди не получали даже и заслуженных наград.
Н.СОКОЛОВ – Это нормальная вещь, что герои во всяком обществе должны соответствовать некоторому правилу. И мало того, что это правило должно быть всем ясно, замечательно, например, что это правило может меняться, и тогда совершенно другие люди становятся в нашей истории героями и совсем другие становятся злодеями. Вот любимы мой пример имам Шамиль, который до конца 19 века не был совершенно не героем, ни злодеем, а был военным противником вполне почтенным и уважаемым. Потом сделался в советской время борцом с империей за национальное освобождение и поэтому великим героем, а после войны в свете борьбы с космополитизмом надолго сделался английским агентом и врагом нации. Один и тот же человек при различных событиях и обстоятельствах.
С.БУНТМАН – Мой папа, когда учился в школе еще в Херсоне, не Москве, он пережил метаморфозы Богдана Хмельницкого очень многое. Он был в самых начальных… – это самое начало 30-х годов – он был предателем украинского народа. Он был…
Н.СОКОЛОВ – Антисемитом, погромщиком.
С.БУНТМАН – Да, да. И еще ко всему – предателем украинского народа. Потом он постепенно стал к 54-му году, уже, когда все школы кончились, он занял свое место какое-то такое: великий воссоединитель двух народов. Мы знаем насколько примеров, вот и военная биография сложная и послевоенная биография сложная, это знаменитый подводник Маринеско, конечно, Вот Александр Маринеско, которого выгнали, собирались, вообще, отдать под трибунал за художества до самого этого похода. Он же самовольно перед Новым годом 45-м он оставил корабль и пошел куда-то гулять. В этом время команда, правда, корабля тоже выясняла отношение с местными жителями. А потом его отправили чуть ли не в штрафную, вот этот поход, который окончился потоплением гигантского транспорта «Вильгельм Густлов».
Н.СОКОЛОВ – Дожеподвиг, оспариваемый многими в достоинстве, поскольку все-таки экипажи немецких подлодок, которые там ожидались, они составляли ничтожную часть, а в основном были беженцы. Неудобный да, персонаж для героизации оказался чрезвычайно неудобный.
С.БУНТМАН – Но он при этом продолжал грубить начальству, продолжал выпивать.
Н.СОКОЛОВ – Очень круто.
С.БУНТМАН – Да. И, в конце концов, был посажен раз, посажен два и оказался в Ванино в 49-51-м годах.
Н.СОКОЛОВ – Вот это замечательная вещь, что человек может совершить, действительно, геройский поступок, и даже героическую жизнь, но оказаться по какому-то параметру, совершенно неудобным для этого правила, которое принято в этом обществе для героизации, причем самые разные качества могут помешать этой героизации.
Когда занимаешься историей Второй мировой войны и подполья на оккупированных немцами территориях России, то оказывается, что совсем не Коммунистическая партия там, вообще говоря, лидировал, совсем не те самые НЕРАЗБ, которые были оставлены в 41-м году для организации партизанского движения. А, когда, действительно, началось народное движение, то есть где-то с осени 42-го, то самые неожиданные оказывались лидеры партизанского движения. В том числе, в некоторых районах, уездах даже Псковской губернии лидерами оказывались православные священники. НЕРАЗБ германских войск было разрешено учредить псковскую миссию духовную, они легально действовали, а это было очень удобное прикрытие. Ну, да – читает батюшка проповедь каждое воскресенье. С кем он там при этом общается на исповеди, совершенно не важно и не проследишь, и не приходило немцам в голову следить.
С.БУНТМАН – Ну, конечно, священник – это повод собраться абсолютно разным людям.
Н.СОКОЛОВ – Абсолютно легальный повод, с точки зрения немцев, собраться и под этим прикрытием священники замечательно организовывали партизанское движение. То есть ни один из них – а некоторые из них даже были чудовищным образом казнены и приняли мученическую кончину за это партизанскую деятельность – ни один из них не героизирован.
С.БУНТМАН – Хотя они получали награды. Бывало.
Н.СОКОЛОВ – Награды получало священноначалие, которое устраивало сборы денег на танковые колонны. Вот они получали награды. Ни один из этих партизанских священников – вот трех я знаю – никоим образом…
С.БУНТМАН – Из партизанских нет? Да, Карина, ты хотел сказать.
К.ОРЛОВА – Я про героизацию. Героизация же бывает как бы официальная с присвоением званий, которые присваивает государство и такая народная, в сознании. Просто в случае, например, с Печерским, он, конечно же… его намеренно дегероизировали и не позволили ему стать героем – именно советская власть. А бывает так, что власть не позволяет, вот нормы, установленные законом, еще чем-то – а вот в обществе становятся героями против воли власти.
Н.СОКОЛОВ – Если это общество не живет в рамках тоталитарного режима и ему оставлена свобода иметь общественное мнение – тогда такое возможно. Скажем, в дореволюционной России это широко известно. Разбойник страшный и, тем не менее, персонаж народных сказаний, и в этих сказаниях он фигура героическая, безусловно, и симпатичная. И это как-то власть не могла пресечь и не пыталась. А в советское время такое, конечно, было невозможно – только в рамках каких-то совсем катакомбных субкультур.
К.ОРЛОВА – Подпольных, да?
С.БУНТМАН – Конечно, герои, например, националисты…
Н.СОКОЛОВ – Герои-националисты, герои церковного сопротивления, уходившие в катакомбы и принимавшие мученическую кончину, не согласившись сотрудничать с властью. Они, разумеется, прославлялись этой катакомбной церковью, но никак не всенародно. Всенародно они не могли быть известны.
С.БУНТМАН – Между прочим, немцы должны были бы знать… Вообще, нацистская власть была во многом антицерковной и, в общем, антихристианской была во многом власть. И священник был лицом подозрительным в самой Германии.
Н.СОКОЛОВ – Ну, как в самой Германии, так и на оккупированных территориях ровно так же.
С.БУНТМАН – Такое народное немецкое почтение к священнику при этом политика еще поощрять то, что не было коммунистическим – оно имело, наверное, свое… Вот поощрять именно священников, поощрять каких-то «хороших» крестьян, пострадавших от советской власти. Все, что пострадало от советской власти, должны были поощрять немцы. Или нет, или я ошибаюсь – не было такой идеологии?
Н.СОКОЛОВ – Трудно как-то увидеть в этом какой-то общий принцип. Немцы, разумеется, рассчитывали как-то совершенно в долгосрочной перспективе очистить территорию от недочеловеков, и поэтому специально не заморачивались, как выстраивать свои отношения с этим населением на то время, пока идет война, на чем, собственно говоря, и погорели.
С.БУНТМАН – Это как где, но, в общем, какое-то время устраивали жизнь более-менее. Потому что были и хозяйства, были и старосты в оккупированных города их оккупированных деревнях, какая-то жизнь происходила. Все зависело, конечно, от задач, от территорий и так далее.
Н.СОКОЛОВ – Так более того, надо иметь в виду, что старшее поколение, те, кто вступили в войну в возрасте 40 лет и старше, помнили, в сознательном возрасте застали имперские порядки и могли сравнивать. И большинство этого возрастного населения совершенно большевикам не симпатизировало. Более того, часто ожидали немцев, как освободителей, потому что помнили немцев образца 18-го года. А военные действия разворачивались ровно на той территории, где немцы были в первую войну, и которые контролировали потом довольно долго по Брестскому миру. И это была очень важная память о других, культурных немцах.
С.БУНТМАН – Да, немцы были совсем другие.
Н.СОКОЛОВ – И совсем не сразу народ разобрался, что пришли немцы уже совсем другой формации.
К.ОРЛОВА – А вот, если про героев, я тут подумала, что неправильный герой – это может быть двоякое толкование. Неправильный в смысле непризнанный, то есть на самом деле герой, но непризнанный, а может быть, который незаслуженно признанный героем. Можете привести, вспомнить Печерский, Раппопорт. Раппопорт непризнанный герой, мы о нем поговорим во второй части, потому что у нас есть еще и замечательная звуковая картина по этому поводу.
К.ОРЛОВА – Вот кто еще, чтобы понимать, о ком мы говорим? Кто еще это может быть?
Н.СОКОЛОВ – Ну, как? На примере Второй мировой войны есть множество сочиненных героев, и об этом много писалось.
К.ОРЛОВА – Сочиненных – да. Вот непризнанных, которые совершали геройские поступки, но не подходили под официальные каноны.
Н.СОКОЛОВ – Сложна история всех героев войны, которые принадлежали к репрессированным народам. Бойцы они хорошие, среди них было очень много Героев Советского Союза и у всех у них очень тяжелая судьба после 43-44-го года, когда пошли гонения и выселения на Кавказе.
С.БУНТМАН – Да, северокавказские, крымско-татарские…
Н.СОКОЛОВ – Крымско-татарские, чеченские.
С.БУНТМАН – А как складывалась, интересно, судьба ветеранов, тех, кто отвоевал из репрессированных народов? Вот была ли какая-то типичная судьба или были избранные люди, которые не подвергались репрессиям и так далее.
СЛУШАТЕЛЬ – Совсем недавно актуализировался буквально полгода назад образ замечательного летчика. Ахмет-Хан Султан - он дважды Герой Советского Союза, действительно, замечательный летчик, ас, он входил в первую двадцатку асов мировой войны, порядка 30 у него личных побед – это очень много. Для истребителя это очень много, а он еще на штурмовике летал, которых, вообще, считали смертниками. И судьба его была чрезвычайно тяжела послевоенная, потому что он как все дважды Герои и их семьи, был освобожден от этих выселок. И он буквально повредился душой от того, что он геройски воюя, тем самым купил себе право не разделить судьбу своего народа. Он был блестящий летчик, он работал в конструкторском бюро военном в Жуковском в качестве испытателя. Но 10 лет он не мог работать, потому что он был совершенно вне душевного равновесия и возвращал себя в это душевное равновесие таким российским национальным методом, что к полетам не мог быть допущен.
Почему он актуализировался – потому что про него сняли…, он стал прототипом главного героя первого собственного крымско-татарского фильма, снятого крымско-татарским бизнесменом «Хайтарма», который наделал шуму в начале года. И вот замечательно как там этот образ препарировался.
С.БУНТМАН – Интересно.
К.ОРЛОВА – А, как он?
Н.СОКОЛОВ – Замечательно в этом фильме то, как в рамках этого сценария крымско-татарский народ хочет себя чувствовать советским. Нет партизан в Крыму. Нет, соответственно, никакого коллаборационизма. Весь крымско-татарский народ как один сочувствует Советам и готов бороться с немецким агрессором. Все это упрощает картину предельно.
К.ОРЛОВА – Такой романти́к идеалистический?
С.БУНТМАН – Потому что надо отвести маятник в другую сторону.
Н.СОКОЛОВ – Скорее, я бы сказал, не отвести маятник на другую сторону. Вот известен образец матрицы советского героизма. Никакая другая не сложилась. И героя можно описать только в рамках советской матрицы, исказившую историческую картину и приложив его полностью в советскую матрицу. Никакой другой не изобретено. Ведь на самом деле это сейчас главная беда нашего общества – что мы живем в советской конструкции героического. Замечательный был в этом смысле эксперимент, когда в 2007, кажется, когда устроили такое шоу «Имя Россия», выбирать себе исторического героя.
К.ОРЛОВА – Сталина выбрали, да?
Н.СОКОЛОВ – Да, чуть было не выбрали Сталина, был какой-то мухлеж в интернете, но не это важно. А важно, что весь пантеон исключительно советско-имперский. Там только строители великой державы, которые присоединяют территории и делают страну страшной врагам и только ради этого трудятся. Тем, которые занимались внутренним благоустройством страны, не находится места, они, вообще, не числятся по разряду героев.
К.ОРЛОВА – А Гагарин там не был, в этом пантеоне?
С.БУНТМАН – Гагарин – это тоже величие страны.
Н.СОКОЛОВ – Еще очень один характерный для меня штрих. Весной утвердили историко-культурный стандарт для школьной программы, преподавания истории в школе. Он вроде бы совершенно нейтральный, никаких оценок там нет, но как он выстроен – там есть перечень событий, дат и людей, который должны быть непременно упомянуты в этой программе. Замечательно, что опять все персонажи - это: полководцы, государи, немножко людей науки и поэты. Все. Где вся жизнь народа и герои народа, которые его благоустраивали. Где торгово-промышленный класс, который все это строил, заводил, обихаживал? Ни одного. Ну, всплывает там Козьма Минин во время смуты, а потом какой-нибудь Рябушинский во время другой смуты, как только они вмешиваются в государственную политику. Все.
С.БУНТМАН – Да, или у нас, как всегда: единственный герой промышленник советского времени 20-го века это Савва Морозов, только потому, что он помогал.
Н.СОКОЛОВ – Потому что вносил в партийную кассу денежки и занимался благотворительностью и меценатством. То есть этого гнезда культурного героя, не военного… У нас отчего и патриотизм приобретает военно-патриотический характер. У нас нельзя любить родину без пулемета – нет образца исторического другого. На мой взгляд, скорей герой отечества какой-нибудь князь Дмитрий Шаховской, который потратил 30 лет на земской службе, заводя земские школы и довел…
С.БУНТМАН – Это скучно, это неинтересно, это, вообще, мало, где есть, мало, в каких странах есть такие герои. Вот в США есть такие строители.
Н.СОКОЛОВ – Да, и во Франции это очень развито, в Англии очень развито.
С.БУНТМАН – Да во Франции как-то не очень. Все-таки спроси детей, и они не назовут строителей государства.
Н.СОКОЛОВ – Строителей государства, может быть, и не назовут, а строителей своего департамента и своего города назовут, безусловно.
С.БУНТМАН – Это потому что местная история, в общем, жива. Но у на самый интересный парадокс состоит в том, что на государственном уровне продолжается эта бам-блямс и так далее, все это «Марш вперед! Ура, Россия!» А на местном уровне в том, что касается краеведения или местной истории, там есть и меценаты, там есть и промышленники, там есть и музеи, там есть и какая-то память, памятник могут поставить, потому что он свой. Вот это очень интересно, это раскардак такой стоит между героями.
Н.СОКОЛОВ – Вообще, тут некоторая шизофрения, когда народ на уровне семейной памяти и региональной отлично понимаем, кто его благодетели и кто его враги. Но все опросы и, что важно, я много лет участвую в конкурсе детских работ, которые пишут школьники и проводит московский «Мемориал». Это уже 15 лет. Там приходит несколько тысяч работ. «Моя семья в истории. 20 век» называется. Главное историческое событие в жизни рядовой семьи современного российского гражданина – это раскулачивание, коллективизация. Главная драма.
С.БУНТМАН – Да, главная драма 20-го века, это не городской истории…
Н.СОКОЛОВ – Главное события официозной истории – победа в великой войне.
С.БУНТМАН - Совершенно верно.
Н.СОКОЛОВ – И это совершенно не совмещается никак. У людей в башке историческая шизофрения.
С.БУНТМАН – Сейчас мы прервемся на пять минут, а потом продолжим нашу тему.
НОВОСТИ
С.БУНТМАН – Ну, что ж, мы продолжаем нашу программу. Карина Орлова, Сергей Бунтман ведущие и Никита Соколов – историк. И мы говорим о героях признанных, непризнанных, тех людях, которые могут быть героями. И мы сейчас в перерыве завели разговор, кто в современности мог бы стать героем, и почему не становились, например, героями такие люди, как отец Александр Мень, например, вот почитаемыми всеми людьми. Есть круг, который почитает отца Александра, и, чем дальше мы уходим от времени убийства Александра Меня… Я, например, все больше и больше размышляю о том, какого масштаба была эта фигура.
Н.СОКОЛОВ – Масштаба очень крупного, и в любом благоустроенном социуме это, безусловно, был, грубо говоря, герой, общественный деятель авторитетный и почитаемый. Но мы с вами живем в социуме, у которого не выстроена эта другая шкала, другое правило. У нас есть только правило, которое выставляет государство по своим каким-то разумениям, очень, кстати, понятно, по каким. Но никакой присутствующей в благоустроенных странах, общественной шкалы в России не выстроилось, она как-то не сформулировала цели общества.
К.ОРЛОВА – Это потому что гражданского общества нет или чего-то еще не хватает?
Н.СОКОЛОВ – Вот оно как-то мучительно формируется, ему препятствую всячески в этом, и мы свам и видим, как препятствуют, что уж тут греха таить. И поэтому у нас другая связка этих шкал.
К.ОРЛОВА – Какая?
Н.СОКОЛОВ – Государство, вообще говоря, если его отпустить и общественные узды на него не надевать, оно, конечно, будет склонно устроить для себя попроще. Для бюрократии оно будет выстраивать героический пантеон героев вполне милитаристский – это исторический факт, это такая неизбежность.
С.БУНТМАН – В Советском Союзе было такое противоречие чудесное, и очень, кстати говоря, сыгравшее, мне кажется, большую положительную роль для общества и для возможности его изменения, изменения государства. С одной стороны, было все героическое, державное, особенно сталинские и брежневские времена, а с другой стороны, по инерции от революции, от марксизма такого революционного, от социал-демократии бунтарь и революционер…
Н.СОКОЛОВ – Борец за свободу.
С.БУНТМАН – Борец за свободу. Поэтому декабристы были положительными героями. Емельян Иванович Пугачев был очень положительный герой, и говорили, что вот Пушкин в силу своей узости…
Н.СОКОЛОВ – Абсолютно все революционные движения были положительными, абсолютно все мятежники были положительными за одним исключением. Вот есть один мятеж в русской истории, который в советской версии не является прогрессивным.
С.БУНТМАН – Это в дореволюционной истории?
Н.СОКОЛОВ – Да-да.
С.БУНТМАН – А какой?
Н.СОКОЛОВ – Это стрелецкие бунты.
С.БУНТМАН – Да-да-да!
Н.СОКОЛОВ – Поскольку они против Петра, а товарищ Сталин для себя примеривал этот образ, и поэтому все у нас народные бунты, самые дикие, включая башкирский, совсем дикие бунты – они прогрессивны и освободительные; а вот стрельцы – они таки ретрограды.
С.БУНТМАН – И у нас никто… Ну, я понимаю, Шакловитый и так жуткий человек, но никто – ни Хованские – никто абсолютно из этого не были… И Софья у нас очень плохая, и Голицын у нас очень плохой. Просветитель, кстати говоря.
К.ОРЛОВА – А вот вы сказали, что в обществе нет, у нас не сложилось таких матриц, шкалы какой-то в создании героя. А вот тут спрашивают: «А Гиркин будет героем?» - не подписываются. А ведь будет, понимаете?
Н.СОКОЛОВ – Я историк. Я наперед предсказывать не берусь. Нам историкам это запрещено.
К.ОРЛОВА – Хорошо. Давайте не будущее, а настоящее. Он же официально-то никак…
Н.СОКОЛОВ – Но исторический пример могу похожий привести.
К.ОРЛОВА – Давайте!
Н.СОКОЛОВ – Вот, например… Это же не первый случай, когда российские офицеры сражаются на чужую свободу, как бы ее своеобразно не понимали. Вот был целый разряд в 19-м веке русских офицеров, которые сражались за свободу Болгарии и Сербии. И в числе этих офицеров был, например… сейчас совсем они практически неизвестны, но, например, Николай Раевский IV. Они тогда были чрезвычайно популярны, они были героями. Но этот тип героизма, который годится для империи, и не годится хоть для какой-нибудь республики, ну совсем.
К.ОРЛОВА – Мне нравится ваша аналогия.
Н.СОКОЛОВ – Ну, совсем не годится. Совсем знаменитый немножко в другом роде персонаж, чрезвычайно героизированный в советское время, белый генерал Михаил Дмитриевич Скобелев.
С.БУНТМАН – Скобелев, да.
Н.СОКОЛОВ – Герой из героев. Герой сначала туркестанских войн, овладевший всей Средней Азией, потом отличившийся весьма в русско-турецкой войне. Герой из героев. И что? Вот как его теперь упоминать? В советское время исчез абсолютно. Памятник Скобелеву стоял напротив дома московского генерал-губернатора, там, где ныне стоит Юрий Долгорукий – вот на этом месте стоял памятник Скобелеву.
С.БУНТМАН – А между Долгоруким и Скобелевым стоял обелиск Свободы.
Н.СОКОЛОВ – Это уже в советское время.
С.БУНТМАН – В советское время, с 18-го года…
Н.СОКОЛОВ – А Скобелева разве не сразу снесли?
С.БУНТМАН – Нет.
Н.СОКОЛОВ – Мне кажется, что сразу.
С.БУНТМАН – Нет, его разобрали в 41-м году. Он стоял там НЕРАЗБ.
Н.СОКОЛОВ – Так вот, уже в рамках советской системы Скобелев невозможен как герой в силу некоторых специальных о нем известных в Средней Азии историй о чудовищной его запредельной жестокости.
С.БУНТМАН – Вот попытка такая была…, от Скобелев…
Н.СОКОЛОВ – В 80-е годы была попытка, когда сделалась попытка восстановить весь имперский пантеон: Столыпина, Скобелева, даже Ермолова, что уже совсем было дико – ведя кавказскую войну попытаться восстановить Ермолова в качестве героя.
С.БУНТМАН – Но, Ермолову сочувствовали при советской власти более-менее.
Н.СОКОЛОВ – Его биографию делили на две части.
С.БУНТМАН – Да, 12-й год…
Н.СОКОЛОВ – 12-й год всячески выпячивался и пропагандировался, а где он там был после 17-го года, когда он стал, собственно, покорителем Кавказ – это как-то уходило в тень.
С.БУНТМАН – Я хочу, чтобы мы обязательно упомянули впрямую и сказали несколько слов о нем – человек, который связан непосредственно с темой, герой войны, стопроцентный герой войны, замечательный ученый. Давайте мы о нем послушаем словами лучшего, наверное, историка нашей науки, частого нашего гостя - Симона Эльевича Шноля. Вот давайте мы сейчас послушаем, что в одном из фильмов, посвященном истории нашей науки и, собственно, жизни рассказывал Симон Шноль:
Иосиф Абрамович Раппопорт, который ушел на фронт 23 июня. Он ушел накануне защиты докторской диссертации. Уже были развешены плакаты для докторской защиты. Он не мог. На Родину напали и он ушел. Его трижды представляли к званию Героя и трижды не давали, потому что он был очень неординарен, он делал не так, как надо. Он побеждал, но не по приказам. Иногда нарушал. Он много раз ранен. Пуля прошла через височную кость, после чего он потерял глаз. Когда его после войны увидел нейрохирург, он сказал: «Этого не может быть! Как вы ходите?» Его представляли к Нобелевской премии уже потом, после войны. Он отказался, потому что советской правительство согласилось, чтобы он получил Нобелевскую премию при условии, что он согласится с тем, что мичуринская биология верна, а он отказался, он сказал, что такой ценой не хочу никакой Нобелевской премии и не получил.
И Презент выступает и говорит: «Когда мы на фронтах Великой Отечественной войны проливали кровь, эти муховоды…» – а в переднем ряду сидит Раппопорт – у него черная повязка на глазу, вид-то у него страшный. По легенде – рассказываю легенду, люблю ее –Презент недоговорил. Раппопорт брал языка неоднократно. Задушенный Презент не мог больше разговаривать. Он пытался что-то сказать, зато в микрофон раздались не вполне печатные слова Раппорта, самое мягкое из которых – я пропускаю все слова – но смысл такой: «Это ты проливал кровь?» - спрашивает он Презнета. Презент не воевал. По рассказам, по легенде зал полон фронтовиков – это 48-й год – никак не знали, как освободить докладчика от этого ужасного, напавшего на него и так далее. А потом по рассказам он сел в первом ряду и своим единственным глазом сверлил докладчиков. Они были уже более аккуратные в выражениях. В стенографическом отчете это отражено очень кратко: «Хулиганская выходка Раппопорта». А мы наслаждались.
С.БУНТМАН – Да, мы тогда были молодые ученые, наслаждались – те, которые не могли, в общем, вслух сказать и позволить не могли. И долго это продолжалось еще, издевательство над наукой, и вторая волна популярности Лысенко… помните, был случай замечательный на биофаке, когда в начале 60-х пошла снова волна популярности Лысенко, когда студенты биофака приковали портрет Лысенко в туалете к бачку, цепями приковали. Было целое огромное невероятное политическое дело.
Ну, вот смотрите, Иосиф Абрамович Раппопорт и таких было очень много людей, который ушли на фронт, потому что считали это нужным, воевали так, как считали нужным, обладая качествами… Вот это знаменитое взятие венгерского города, отражение танковой атаки – это все в документах есть, между прочим. Мне Александр Валентинович Кирилин показывал эти документы подлинные, не перепечатанные – вот эти описания боев, представление дно из трех на Героя Советского Союза; с отобранными немецкими фаустпатронами, встреча на Эльбе, когда очень приятно было говорить с советским офицером без помощи переводчика. Тогда был доклад Толбухина и тоже представление к Герою – ничего не прошло. Никаких героев не было. То поссорился с командиром полка, то еще с кем-то, то наорал на кого-то.
Н.СОКОЛОВ – В том-то и дело, что тому государству не нужны были самостоятельные люди, а для войны нужны самостоятельные люди. Это же чудовищное противоречие. Ведь та послушная армия по типу казармы устроенная, где младший смотрит в рот старшему и ждет его распоряжения, а сам ничего не может - ведь эта армия проиграла войну в 41. И тогда пришлось ослабить поводья, допустить назначение младших командиров из беспартийных, и хоть бы из рядовых, если только одни обнаруживают стойкость – это августовский приказ Верховного главнокомандования – и тогда к 42-му году образуется дееспособная армия, состоящая уже из таких людей по большей части. Их не тал легко схомутать и оприходовать, и эти люди чрезвычайно неудобны после войны. И сессия ВАСХНИЛ, где гробили «морганистов» - это ведь на самом деле большой, но все-таки эпизод этого осаживания фронтового поколения.
Вот эти люди, которые поняли свою цену и свою мощь в эпоху войны и расковались, и которые могли так на трибуну выйти. Это легенда, конечно, но байка правдоподобная, почему она, собственно, и ходит, потому что она вероподобна: так могло было быть. И на нижних этажах социальной лестницы так неоднократно получалось, что приходили фронтовики и начинали откручивать головы своим райкомовским начальникам – это совершенно реальные случаи, их было много. Это были люди, на которых райкомовский начальник не мог просто топнуть ногой. И тогда специально долго готовились и к 48 году придумали эту компанию борьбы с космополитизмом, в рамках которой произвели большую волну репрессий и это фронтовое, свободное, почувствовавшее волю поколение, осадили, не дали подняться.
С.БУНТМАН – И борьба с космополитизмом, преклонение перед иностранщиной – там очень многие такие витиеватые процессы, уничтожение индивидуальности…
Н.СОКОЛОВ – Поэтому совсем не всякий действительный герой войны были пригож для того, чтобы сделаться официальным героем. Это очень сложная оказалась задачка.
К.ОРЛОВА – А героизм Раппопорта разве… ну, в войне понятно, в военных подвигах, но все-таки он же в первую очередь был выдающийся ученый…
С.БУНТМАН – Да, выдающийся ученый.
К.ОРЛОВА – И вот это самое ужасное…
С.БУНТМАН – При этом честный ученый. Он докторскую свою диссертацию, которая был объявлена в 41-м году на конец июня, он ее защитил в 43-м пока лежал в госпитале.
Сообщение: 1865
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 09.08.14 04:15. Заголовок: И окончание: С.БУН..
И окончание:
С.БУНТМАН – Пока лежал в госпитале, да. И дальше он мог бы стать Нобелевским лауреатом. Его же выгнали из партии после сессии ВАСХНИЛ, после того, как он не раскаялся, не признал свои научные заблуждения. Его выгнали из партии. Когда в 60-х года, когда представляли, он мог получить Нобелевскую премию, тогда ему сказали, что надо вступить вообще-то в КПСС. Он сказал: «Вступать я не буду. Меня надо восстановить, признав, что то-то… без потери стаж, без взысканий меня восстановить» Ну, это уже борьба за честь была здесь. Нет, его не восстановили. «Ну, и не надо», - он сказал. Погиб очень глупо. Ему 80 даже не было еще. Человек, который прошел всю войну с такими ранениями, он попал под автомобиль. Это было 25 декабря 90-го года. Это получается так, что человек в Рождество западное попал и под Новый год умер.
К.ОРЛОВА – Кстати, с главным человеком, который устраивал на него гонения, академиком Лысенко они прожили одинаковое количество лет – 79.
С.БУНТМАН – Ну, это бывает, это ни о чем не говорит. Абсолютно не о чем не говорит. Смотрите, и в научном мире тоже. Не зря Симон Шноль назвал книжку, последнее ее издание, последний вариант: «Герои, злодеи и конформисты, - он прибавил туда «конформисты», - советской науки». Потому что это очень сложно. Помните дискуссию: Можно ли считать замечательным человеком – так, огрубляя – Тимофеева-Ресовского?
Н.СОКОЛОВ – Очень неудобный персонаж.
С.БУНТМАН – Ни для кого просто неудобный.
Н.СОКОЛОВ – Чрезвычайно неудобный.
С.БУНТМАН – Научный Власов, который жил в Германии, причем нацистской Германии, работал там, совершил замечательные открытия, дал, вообще, возможность развиваться науке своими открытиями, дал возможность развиваться науке дальше, и советской науке тоже. А вот биография не та, вот не вписывается.
А, вообще интересно воспринимать – вот ко всему нашему разговору – есть очень большая трудность еще: не воспринимаем человека в целом.
К.ОРЛОВА – Но это не только мы.
Н.СОКОЛОВ – Это совершенно не только мы.
С.БУНТМАН – Это не только мы. Это тяжелая задача, этому надо учиться.
Н.СОКОЛОВ – В разное время имеют значение разные черты личности. И самые неожиданные бывают препятствующие героизации черты.
К.ОРЛОВА – И везде полируют героев, если нужно, ну, практически везде.
Н.СОКОЛОВ – Характерный случай был несколько лет назад в Норвегии. Помните чудовищный этот Брейвик, который устроил взрыв в центре Осло, потом расстрелял студенческий лагерь или молодежный – не помню – на острове. Так во время этой стрельбы на острове две молодые дамы катались там на лодке, и услышавши эту стрельбу, они подъехали к этому острову, и пока он там гулял, четыре раза вывозили раненых – спасибо 40 человек на своей лодке. Абсолютно геройский поступок, совершенно любому мужику-комбату впору снять шляпу. Норвежская пресса об этом ничего не написала. Дело в том, что эти молодые дамы были лесбиянками и составляли собой супружескую пару. И это было чрезвычайно неудобно…
С.БУНТМАН – В Норвегии – неудобно.
К.ОРЛОВА – В Норвегии…
Н.СОКОЛОВ – Об этом потом написали англичане. Норвежская пресса об этом не сказала ни слова.
С.БУНТМАН – В Норвегии – неудобно.
К.ОРЛОВА – Да ладно!
С.БУНТМАН – Страны все разные. Мы же не Дима Киселев, который считает, что существует…
К.ОРЛОВА – Норвегия очень свободная страна… А вы уверены, что из-за этого, точно?
Н.СОКОЛОВ – Да.
К.ОРЛОВА – Вот уж не знала я таких подробностей про Норвегию.
Н.СОКОЛОВ – Я тому, что самые неожиданные бывают элементы человека, которые препятствуют ему актуализироваться в героическом качестве. Да, вот так. А, что, собственно, вы удивляетесь. А вот чудовищная эта история сталинского времени - это выселение инвалидов из городов-миллионников. Вот их увозили на эти самые…самый чудовищный был Валаамский пансионат, их несколько было по всей стране. Они их свозили, что с глаз долой, чтобы они на улицах не появлялись.
К.ОРЛОВА – Здесь-то я не удивляюсь.
Н.СОКОЛОВ – В чем недостаток был. Там среди них были Герои Советского Союза, славные разведчики, героические партизанке, лишившиеся ног, замерзнув в болоте – их всех с глаз долгой с их медалями и их наградами.
К.ОРЛОВА – Нет, ну нельзя же сравнивать Норвегию и уродливую больную советскую власть.
Н.СОКОЛОВ – Один пункт, которые мешал прославлению их героизации – они были инвалидами. Внешность их была пугающей.
С.БУНТМАН –Внешность… Они такие… и «самовары» несчастные…
Н.СОКОЛОВ – «Самовары», изуродованные лица.
С.БУНТМАН – Изуродованные лица, и человек должен преодолевать…
Н.СОКОЛОВ – А вы знаете, что такое «самовар», кстати?
К.ОРЛОВА – В смысле?
Н.СОКОЛОВ – Человек-самовар.
С.БУНТМАН – Это человек – нет ни рук, ни ног.
К.ОРЛОВА – Нет, первый раз… Ужас какой! Фу!
С.БУНТМАН – Дело в том, что если человек становился инвалидом…
Н.СОКОЛОВ – Вот точно так власть сказала: «Фу!»
К.ОРЛОВА – Нет, я «фу» - на название чудовищное, неприятное, ужасное название.
С.БУНТМАН – Это народное название…
Н.СОКОЛОВ – Народное, фронтовое название.
С.БУНТМАН – Которое в госпиталях родилось. Но дело в том, что есть еще такая схема, как человек должен преодолевать свою инвалидность или увечье. Вот, что сделали из Алексея Маресьева в свое время. Человек должен войти снова в строй. Если нет, то его забывают. И вот подвиг, замечательный подвиг Алексея Маресьева – кстати говоря, и сам Алексей Маресьев прожил эту «медно-трубную» жизнь очень тяжело, он совсем другим человеком стал к концу жизни. Это… тут нет уважения к инвалидам, которые никак не могли ни преодолеть, ни отрастить себе ноги и руки, не сделать никаких протезов еще ко всему – это абсолютно банализирует и принижает подвиг самого Маресьева, который научился быть снова в строю с протезами вопреки всему. Мне кажется, что есть какое-то отсутствие живого отношения к людям.
Н.СОКОЛОВ – Да, и очень легко сравнить, как развивалась эта отрасль медицины отропедическая, скажем, в Англии и в России.
С.БУНТМАН – Вот возмущенная Карина…
К.ОРЛОВА – Да. Никита Павлович, все-таки с 1-го января…
С.БУНТМАН – Прочитала, что Норвегия стала шестой страной с гей-браками.
К.ОРЛОВА – В 2009 году в Норвегии разрешили…, вступил в силу закон об однополых браках.
Н.СОКОЛОВ – Я не это имел в виду. Там они ровно и состояли в браке, заключенном в Норвегии…
К.ОРЛОВА – Так кому неудобно-то было?
Н.СОКОЛОВ – Но норвежское общество на это смотрит косо.
К.ОРЛОВА – Ну, как? Если это общество позволило принять закон о гей-браках. Такого не бывает.
Н.СОКОЛОВ – Закон приняли, а смотрят косо – так бывает.
К.ОРЛОВА – Нет, так не бывает! Так бывает в России.
С.БУНТМАН – Нет, бывает и во Франции, например. В той же самой Франции…
К.ОРЛОВА – Ну, какие-то отдельные…
С.БУНТМАН – Почему отдельные? Не надо так все упрощать.
К.ОРЛОВА – Там можно смотреть косо у себя сидя на кухне.
Н.СОКОЛОВ – Франция – страна полного юридического и гражданского равенства, но при этом совершенно… попробуйте зайти в арабский квартал Парижа – вам быстро объяснят, что это равенство очень формально и отношения между этими общинами отнюдь не благостные.
К.ОРЛОВА – Это понятно, но если араб зайдет в белый район, его там не побьют.
С.БУНТМАН – Да. Ну, не надо все превращать в какую-то банальность. Жизнь сложна, и общественны мнения и веяния – они не всегда совпадают с законом. У нас, например, гей-пропаганда запрещена, и что у нас все осуждают гомосексуалистов? Нет же. Точно также и наоборот.
Н.СОКОЛОВ – Только обратный случай.
К.ОРЛОВА – Многие осуждают.
С.БУНТМАН – Да, но не потому, что есть закон.
К.ОРЛОВА – Вот под него-то и приняли. Я и говорю, что сложилась какая-то норма в обществе уродливая, больная…
С.БУНТМАН – Это уже тема для другого разговора.
К.ОРЛОВА – Ну, ладно, я хочу защитить Норвегию.
С.БУНТМАН – Норвегия не нуждается в защите. В Норвегии есть свои проблемы, например, Кнут Гамсун, о котором говорили. Одновременно великий писатель, и одновременно активный коллаборационист, и не просто коллаборационист, а убежденный нацист.
Н.СОКОЛОВ – Убежденный идейный нацист и великий писатель.
С.БУНТМАН – Великий писатель. Это у всех есть. У Франции есть маршал Петен, который герой Вердена, который предатель Франции; и который несчастный почти столетний старик, доживающий героически свой век фактически в тюрьме на острове и так далее. Так что это все очень и очень серьезные вещи, о которых мы говорим. Дорогие мои друзья, всего вам доброго! Давайте сами решать, читать о людях и решать, кто для нас герой, а кто не очень. Спасибо!
Женя, спасибо! Действительно, очень интересная передача. Помню, нам препод по истории, рассказывал, как можно из героя сделать антигероя, и приводил в пример Пугачёва, Скобелева и Петра Первого. А Раппопортом восхищена! И опять вспомнились "Белые одежды".
Отправлено: 11.08.14 20:58. Заголовок: Женя, очень интересн..
Женя, очень интересный фильм, даже не заметила как время пролетело. Просто невероятные подвиги, а ещё и учёный, и полиглот, и самое главное - порядочный человек! Обидно, что пуля его не взяла, а машина сбила, но так здОрово, что имя его продолжилось и во внуках, и пшеницу его именем назвали. А с каким уважением о нём говорят люди!
Недавно Минкульт признал программу «Об увековечивании памяти жертв политических репрессий» нецелесообразной. Официальная историография снова говорит только о победах. Светлана Шмелева рассказывает о местах в Заполярье, где в 1947–53 годах заключенные прокладывали железную дорогу Чум — Салехард — Игарка: тысячи могил, бараки и руины великой стройки
Я мысленно еду по железной дороге... где-то между городами Салехард и Надым.
Ты-дых-тых-тых — стучит поезд по рельсам. Будто забивая в могилы гвозди, которых здесь много. Мысленно — потому что поезда здесь не ходят, хотя рельсы есть... и могилы тоже.
Я узнала об этом месте всего пару месяцев назад, и именно от этого, даже не столько от того, что оно существует, становится жутко.
Как-то один знакомый поляк спросил: «Чего я не могу понять, если почти в каждой семье в советское время был кто-то посажен в тюрьму или расстрелян, почему вы не интересуетесь своими предками, не требуете открыть архивы, наказать виновных в их смерти, загубленных жизнях?» Он задает этот вопрос каждому россиянину, которого встречает, но ответа так и не получает.
Но я все откладываю свой рассказ, хотя пора бы начинать. Сейчас только вытру мокрые ладони и начну.
Месяц назад я болтала с одной знакомой, чтобы скоротать время в дороге. Она рассказывала, как несколько лет назад со своим другом отправилась на поиски лагерей советского времени. Известно, что многие из них до сих пор государством не афишируются, чтобы не увеличивать цифры и без того огромного количества репрессий. Рассказывала, как им стали отказывать в местных гостиницах, узнав о цели их визита. Как на их пути повстречалась поэтесса из города Харп, которая их приютила. И познакомила с неким Александром, который сказал: «Продержитесь ночь, а утром я вам кое-что покажу».
И показал им огромное детское кладбище. У знакомой был такой шок, что все подробности той поездки меркли и со временем стерлись из памяти. Она помнила только сотни детских могил, которые, судя по заброшенности и отсутствию на них табличек и крестов, никогда никто не оплакивал.
Хотела бы всех поименно назвать, Да отняли список, и негде узнать.
(Анна Ахматова)
Я стала искать это место. Написала друзьям в «Мемориал», бросила клич в соцсети, чтобы хоть что-то прояснить. В итоге через сеть оленеводов, «Мемориал» и подругу в республике Коми я нашла нескольких местных историков, которые, в свою очередь, разными путями привели меня к краеведу Александру Сафонову из города Лабытнанги. Как потом оказалось, Александр и был проводником моей знакомой, который следит за тем кладбищем в одиночку.
И вот я изучаю найденное им...
В частности, передо мной исследование семидесяти пяти захоронений грудных детей и подростков у станции Обская, сделанное в 2008—2011 годах. И в этой же таблице совсем рядом я вижу цифры, от которых сводит челюсть. 80 братских могил у той же станции. И 450 — неподалеку. Спустя всего несколько километров от того места количество найденных могил: 7, 5, 16, 600, 1800. И дальше: 8000, 4000, 2800, 1050, 1500, 15, 450, 17, 1100, 200, 330, 120, 100, 60 и 11 с пометкой «братские». И все это на отрезке длиной не больше двухсот километров!
Я понимаю, что передо мной Мертвая дорога, как называют ее местные жители.
О самой дороге известно, конечно, больше, чем про то место, которое меня первоначально заинтересовало. Но тоже немного. По крайней мере, недостаточно для того, чтобы о ней знал каждый, кто живет в нашей стране. Как, например, о битве под Сталинградом. Потому что здесь, в отличие от Волгограда, никому не возвели памятников.
А начиналась она, говорят, так.
В никуда направлена дорога. Сталиным нацелена была Толь куда-то в Север, то ли в Бога, То ли, скажем, в бесовы дела.
(Петр Кожевников)
«Как-то Иосиф Виссарионович вызвал начальника Главного управления лагерного железнодорожного строительства (ГУЛЖДС) Н. Френкеля и, попыхивая трубкой, тихо спросил: “Скажите, товарищ Френкель, как идут изыскания на трассе северной железной дороги?” Зацепив собеседника немигающим взглядом, он сполна насладился произведенным эффектом. Даже такой матерый ловчила, как Френкель, не сразу нашелся, что ответить вождю. Дело в том, что кроме отстраненных слухов о желании Сталина укрепить северные территории, построив там дорогу, ему ничего не было известно… Признаться, что он не владеет ситуацией, — это, может быть, подписать себе смертный приговор. Пауза затягивалась… “Работаем, товарищ Сталин!” — максимально бодро соврал опытный интриган, пытаясь выиграть время. “Хорошо, — неожиданно легко согласился хозяин. — Подготовьте срочно отчет о проделанной работе”.
Через два часа зеленый двухмоторный “дуглас”, сверкая красными звездами, закрывшими знаки американских ВВС, вонзаясь в сумерки, двигался на северо-восток. На его борту — геофизики, маркшейдеры, плотники и другие специалисты. Но ключевая роль отводилась фотографу и надежности трех фотоаппаратов. Права на ошибку у него не было.
Самолет сел на лед одного из многочисленных озер неподалеку от Салехарда. Экипаж тут же принялся готовить машину в обратный путь, а местные и пассажиры в полной темноте срочно принялись валить лес, ставить палатки и печки, сколачивать конструкции, похожие на декорации. Работали в мороз до самого рассвета. При дневном свете началась фотосъемка с многократным дублированием кадров, после чего поступила команда на вылет. Смертельно уставшие люди провожали взглядом улетающий «дуглас»…
Вскоре на стол генералиссимуса лег пухлый отчет о проведении изыскательских работ на трассе Салехард — Игарка, обильно проиллюстрированный фотографиями. Особенно порадовал вождя палаточный городок, снятый на фоне уходящей вдаль просеки, даже мелькнула табличка “Станция Салехард”…»
Эту байку описала Галина Касабова. Не знаю, было ли все именно так, хотя в том, что отчитаться перед правителем было важнее, чем сделать дело, лично у меня, знающей последующую историю строительства Северной магистрали, сомнений нет.
Но вот факты.
4 февраля 1947 года Совет министров СССР принял постановление о выборе места для строительства порта на Севере и до него железной дороги. Меньше чем через две недели была организована Северная проектно-изыскательная экспедиция. Через месяц, не дожидаясь, даже первых результатов изысканий, Совет министров обязал МВД немедленно приступить к строительству крупного морского порта на мысе Каменном, судоремонтного завода, а также начать строительство Северо-Печорской магистрали к порту. В свою очередь министр МВД СССР Круглов для производства работ создает Северное Управление Главного управления лагерного железнодорожного строительства.
Возможно, вас удивит, почему строительством занималось МВД? Это объясняется, в частности, запиской, направленной Сталину в 1935 году предшественником Круглова, министром внутренних дел СССР Генрихом Ягодой. Где он обещал, что НКВД будет строить дороги в среднем на 50 тыс. руб. за километр дешевле, чем до этого строили гражданские ведомства. Ягода объяснял это более низкой стоимостью содержания административного аппарата и также более высокими нормами выработки, установленными в НКВД.
Впрочем, в записке Круглова в 1950 году на имя Берии уже говорилось, что стоимость содержания заключенного выше среднего заработка вольнонаемного рабочего.
Но до осознания этого и амнистии после смерти Сталина в 1953 году было далеко. А пока, чтобы выполнить план, нужны были миллионы рук.
4 июня 1947 года, когда началось строительство дороги, появился Указ «О борьбе с хищениями социалистической собственности», в полтора раза ужесточающий знаменитый указ «за колоски», принятый еще в 1932 году. Если раньше предельный срок по нему составлял 10 лет, теперь он стал все 25. Причем получить его можно было за несоизмеримо малые поступки. Например, Галину Остаповну Приходько осудили на 10 лет за то, что она принесла домой мешок свеклы, когда на Полтавщине был страшный голод. А у нее дома были отец — инвалид войны, семь братьев и сестер, беременная мать. При этом ее матери за то, что не донесла на дочь, дали два года условно. А Галина Остаповна поехала в лагерь строить Мертвую дорогу.
Вообще заключенные «за колоски» были самыми выгодными, поскольку их не надо караулить (в т. ч. и официально по правилам, как, например, «политических», к которым обязаны были приставить конвоира). Поэтому старались присылать тех, кто «ослабляет обороноспособность Советской Родины» — «за нитки», «за свеклу», «за 15 минут опоздания». На строительстве Мертвой дороги работала женщина, которую за 15-минутное опоздание на работу лишили свободы на 5 лет.
За что?
Когда, после плена, японцев Услали к своим берегам, Сказали отцы-командиры: — Пора отправляться и вам, Солдатам, от службы свободным. Нет-нет, не в родные края. Где матери вас ожидают, На сердце печаль затая, А в Заполярье, где вьюги И летом метели метут, Где к избам подходят медведи. Дела вас прекрасные ждут. Солдаты угрюмо молчали: Что делать, приказ есть приказ И их возраженье едва ли Судьбу их изменит сейчас. Узнали они лишь в дороге: В войска МВД батальон, Ребят восемнадцатилетних Был Берией переведен. И едут они не с Бендерой На севере том воевать, А работяг заключенных С винтовкой в руках охранять. В вагонах не слышал я песен, И долог до места был путь. Никто не шутил, не смеялся, И каждый испытывал жуть. Еще бы, кого охранять-то? Японцев — куда бы ни шло, Но русских же, наших, советских, Свершивших пустячное зло. Об этом еще на гражданке По радио слышали мы: За краденый кустик картошки Давали два года тюрьмы. Вдруг лязг буферов вдоль состава. Команда звучит: «Выходи!» Открылись все двери теплушек На новую жизнь впереди.
(Август 1947 г., Владимир Пентюхов, лагерный охранник на Мертвой дороге)
Также появились «повторники».
Зоя Дмитриевна Марченко описывала, как она ехала на стройку: «Меня привезли с Украины, из Харьковской пересылки, где уже встречала бывших заключенных, отбывших лагерь и затем опять собранных. Тут впервые узнала, что существуют ПОВТОРНИКИ.
Ехали по Сибири в жару. Было очень тяжело, антисанитария ужасающая. Конвой редко приносил ведро воды на весь вагон. Спали впритирку, поворачивались по команде, на нарах. А. А. Федерольф спала рядом, а следующей была Ариадна Эфрон».
Дочь Марины Цветаевой была арестована впервые в 1939 году за шпионаж. В то время как она занималась переводом Маяковского и других поэтов на французский. И наоборот, стихотворными переводами с французского Виктора Гюго и других классиков мировой литературы. Писала и свои стихи.
Освободившись в конце 1948 года, находясь под большим впечатлением от романа «Доктор Живаго», который Борис Пастернак посылал ей по главам, она пишет автору:
«У меня есть мечта, по обстоятельствам моим не очень быстро выполнимая — мне бы хотелось иллюстрировать ее, не совсем так, как обычно по всем правилам “оформляются” книги, т. е. обложка, форзац и т. д., а сделать несколько рисунков пером, попытаться легко прикрепить к бумаге образы, как они мерещатся, уловить их, понимаешь...»
Но уже в начале 1949 года Ариадна вновь арестована и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке.
Но я отвлеклась.
В большинстве своем в военное и послевоенное время заключенными стали расхитители социалистической собственности (крестьяне, рабочие), повторники (интеллигенция) и те, кто прошел войну (один миллион восемьсот тысяч военных, попавших в плен, и три с половиной миллиона гражданских лиц).
Охранник одного из лагерей Мертвой дороги Павел Михайлович Рогов, в частности говорит: «Мы, охранники, по сравнению с большинством заключенных были сопляки… там такие летчики, вояки». Из архивов и воспоминаний видно, что были на той стройке и подростки «за незаконное хранение оружия у несовершеннолетних». А у кого его не было в послевоенное время? Сажали 17-летних. Было много тех, кто пережил немецкие лагеря, за что угодил в советские.
Прочитала - ужас какой... Ужасно, что это было, ужасно, что не знаем, не помним. Пока читала вспомнила о проекте "Последний адрес" Проект «Последний адрес» возник по предложению группы московских и санкт-петербургских историков, правозащитников, гражданских активистов, журналистов, литераторов, архитекторов и дизайнеров. Цель проекта – развитие общественной инициативы для увековечения памяти жителей наших городов, ставших жертвами политических репрессий и государственного произвола в годы Советской власти. Результатом такой инициативы должна стать установка многих тысяч персональных мемориальных знаков единого образца на фасадах домов, адреса которых стали последними прижизненными адресами жертв этих репрессий.
Борис Акунин Сегодня печальный юбилей. Ровно 120 лет правителем России стал человек, который уронил страну в черную дыру. Вон он стоит слева в уголочке, незаметный такой – маленький офицерик, определивший судьбу наших прадедов, дедов, родителей, да, собственно, и нашу с вами.
Формула этого противоречивого характера, в значительной степени решившая судьбу ХХ века – сочетание закомплексованности, слабохарактерности и упрямства. Для правителя это гремучая смесь. Взошел на престол – первым делом объявил, чтобы общество не тешилось «бессмысленными мечтаниями»: всё останется, как при незабвенном родителе. Но как при незабвенном родителе в новом столетии не получалось. Всё скрипело, шаталось и сыпалось. Это было страшно. Небескорыстные советники подкинули идею маленькой победоносной войны. Война оказалась немаленькой и непобедоносной, привела к революции. Правитель испугался – издал манифест со свободами. Свобод было мало, общество хотело больше и начало уже не просить, а требовать. Правитель испугался – разогнал парламент и ввел режим военно-полицейской диктатуры. Боялся войны с «кузеном Вилли» - и все-таки ввязался в нее. Не умел командовать, но объявил себя верховным главнокомандующим. Цена метаний все время возрастала. Пятьдесят тысяч убитых в войне с Японией. Полтора миллиона убитых в войне с Германией. В гражданской войне погибли от пяти до тринадцати миллионов – историки никак не сосчитают. Да и те миллионы, кто сгинул во время репрессий и войн второй четверти века, - тоже косвенные жертвы правителя, который сто двадцать лет назад взялся за гуж и оказался недюж. Обиднее всего, что человек-то, кажется, был неплохой: порядочный, трудолюбивый, деликатный, обаятельный.
Вот и Репину с Серовым понравился. Славный такой. Нисколько не надутый.
Идеальный муж – любящий, верный, нежный, надежный:
Замечательный отец:
Хороший, веселый товарищ:
К тому же – большая редкость для монархов Гольштейн-Готторп-Романовской династии - еще и непоказушно скромный. Один «Георгий» на груди, простая гимнастерка с полковничьими погонами. Николай словно чувствовал свой потолок: из него максимум получился бы отличный полковой командир. Слуга царю, отец солдатам.
Но человек полковничьего масштаба не может быть самодержавным правителем огромной страны, уж особенно в новейшие времена. Когда задаешься вопросом: кто больше всех виноват в том, что Россия не удержалась на дороге, а полетела под откос, ответ мне представляется очевидным. Разумеется, тот, кто находился за рулем и не справился с управлением. Виноват вдвойне, потому что намертво вцепился во власть и ни с кем ею не делился: ни с либералом Витте, ни с державником Столыпиным, ни с Думой. Потому что они – просто люди, а он – Помазанник Божий, и где не хватит ума, спасет Провидение. Втройне виноват, потому что Малый Мир, мир семьи, в критические моменты оказывался для него важнее Большого Мира, а какой ты к черту помазанник, если тебе жена с детьми дороже подданных? С чего это Провидение станет тебе такому помогать? В результате и Большой Мир погубил, и Малого не сберег.
Здесь погиб Малый Мир Николая Романова.
Вызывает ли его участь сострадание? Конечно. Да, жаль его, сражен булатом, он спит в земле сырой. Но еще больше жалко всех, кто спит в земле сырой из-за его закомплексованности, слабохарактерности и упрямства. Имена их – подавляющего большинства - как говорили раньше, Ты, Господи, веси.
Вот я рассказал вам, кто больше всех виноват - с моей точки зрения. Знаю, что многие оценивают историческую роль последнего царя иначе и со мной не согласятся. А впрочем, сейчас проверим.
И да, вот еще что, а то я уже предчувствую, куда повернет дискуссия. Это не толстые намеки на нынешнего полковника-самодержца. Когда я хочу высказаться о Путине, я обычно делаю это прямым текстом. Мой текст – про Николая Второго, давайте про него и поговорим.
Сегодня, 1 декабря, круглая дата – 80 лет со дня убийства Кирова. Мне эта дата памятна вдвойне: в тот день я, восьмилетний мальчик, попал в Филатовскую больницу с дифтеритом, болезнью по тем временам смертельной. Мать потом рассказывала, что когда на следующий день она после работы примчалась в больницу, дверь в детскую палату оказалась запертой, и сторож объяснил: «Да померли все дети». Она догадалась кинуться во взрослую палату, куда меня перевели, единственного оставшегося в живых.
Когда я вернулся домой, страна еще была в трауре. Кто убил Кирова? Сомнений не было: германские фашисты и троцкисты. Эти два названия – гитлеровцы и троцкисты – стояли рядом. За невероятно короткий срок, всего за несколько лет, целенаправленная, не встречавшая никаких возражений и сомнений пропаганда сумела полностью оболванить людей. Троцкий – тот самый человек, которому некогда, ко дню Красной Армии, на первой полосе газеты «Правда» была посвящена редакционная статья под заголовком «Лев Троцкий – организатор победы» – изображался как союзник Гитлера, совместно с ним стремящийся восстановить в нашей стране власть капиталистов и помещиков. Все так говорили, я слышал этот бред своими ушами.
Потом, когда развернулся террор, на Западе стали предполагать, что убийство Кирова – дело рук Сталина, провокация, предлог для расправы с оппозицией. У нас тогда вряд ли кто-нибудь мог так думать, и частушка «Огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике» была придумана намного позже. Я думаю, что убийца Николаев, человек неуравновешенный, пошел на преступление по личному мотиву: его жена, как известно, была любовницей Кирова. А вот то, что Сталин воспользовался этим убийством для того, чтобы дать старт не имевшей прецедентов в истории кампании массового террора, сомнения нет. Именно с 1 декабря 1934 г. начинается отсчет войны Сталина против собственной элиты, против своей партии, Красной Армии и народа.
Ведь в том же 34-м году прошел 17 съезд ВКП (б)--– «съезд победителей», на котором Сталин сказал, что это первый съезд, на котором «бить уже некого». Все оппозиции разгромлены. Делегаты съезда со смехом аплодировали. Их было 1966, этих веселых делегатов, и в последующие годы 1108 из них будут расстреляны. На 17 съезде они с энтузиазмом избрали в ЦК партии самых лучших из своей среды, 139 членов и кандидатов. Из этих 139 до следующего съезда не доживет 98 человек. Съезд расстрелянных победителей.
Сергей Миронович Киров, считавшийся «любимцем партии», особой популярностью в народе не пользовался, но выглядел одним из более или менее симпатичных руководителей, наряду с Серго Орджоникидзе. А мы, мальчишки, как и красноармейцы, больше всех знали, естественно, Ворошилова («первого красного офицера») и «братишку» Буденного , но уважали не столько их, сколько Тухачевского, Блюхера и Гамарника. Они-то и погибли: Гамарник успел застрелиться, двух других расстреляли.
Помню, мы ехали с матерью с Ярославского вокзала в электричке, стояли в проходе, передо мной мужчина читал газету, и я, заглянув через плечо, воскликнул: «Мама, не может быть!» «Что?» «Тут написано, что Тухачевского арестовали, он враг народа, не верю!» Мать сразу же зажала мне рот ладонью и подтолкнула в тамбур, к выходу, мы вылетели пробкой на платформу на станции «Клязьма», хотя надо было ехать дальше. У меня слезы хлынули из глаз: Тухачевский, красавец, рыцарь, герой из героев, кумир и образец для всех ребят…
Это было в июне 37-го года, а осенью в классе учитель истории уныло говорил: «Откройте учебник на таких-то страницах, замажьте чернилами фотографии». Он даже не решался произнести фамилии «врагов» – Тухачевского, Якира и Уборевича. А Блюхер был еще на коне, мы пели песню о Дальневосточной армии, где были слова: «Прицелом точным врага в упор! Товарищ Блюхер, даешь отпор!» Более того, он был в составе трибунала, приговорившего к расстрелу «группу Тухачевского». Но пробил и его час: сохранился рассказ чекиста-очевидца о том, как тащили на расстрел с выбитым, висевшим на щеке глазом маршала Блюхера, первого командира, награжденного во время гражданской войны орденом Красного Знамени …
Японский шпион –вот кем стал Блюхер, и мы опять замазывали чернилами фотографию в учебнике, и не только его, но и маршала Егорова, когда-то воевавшего вместе со Сталиным в полькой кампании 1920 года, но спустя почти двадцать лет получившего свою пулю в затылок.
В компартии Бирмы, которая десятилетиями вела партизанскую войну в джунглях, было две меры взыскания : « исключить из партии» и « исключить совсем». То есть расстрелять.. Из пяти первых маршалов Советского Союза трое были « исключены совсем». С какими маршалами встретил Сталин июнь сорок первого года? Ворошилов, Буденный, Тимошенко и Кулик полностью провалились как полководцы, были жестоко биты немецкими генералами, сняты с должностей, а Кулик потом даже расстрелян.
Блюхера на Дальнем Востоке сменил известный военачальник Штерн, но расстреляли и его, причем когда? В октябре 1941 года, в разгар битвы под Москвой. Вместе с ним расстреляли прославленных летчиков, ветеранов испанской войны, уже ставших генералами – «грозу немецких истребителей» Рычагова и дважды Героя Советского Союза Смушкевича (легендарный «генерал Дуглас», кумир республиканской Испании, организовавший оборону Мадрида от фашистской авиации). Их всех объявили замаскированными врагами, агентами гитлеровцев.
После смерти Кирова, уничтожения всей военной верхушки и расстрела таких относительно популярных людей, как Бухарин, Рыков, Косиор, Рудзутак, Енукидзе, Постышев, Косарев, какими-то симпатиями, пожалуй, еще пользовался Орджоникидзе. Но вот однажды после бурного разговора со Сталиным он пустил себе пулю в сердце. Тут же к нему домой, естественно, приехало все Политбюро, и Сталин, глядя на мертвого Серго, громко сказал: «Вот ведь какая вещь сердце! Только что человек был здоров, и на тебе!» На следующий день – некролог в «Правде»: умер от сердечной болезни.
Вокруг Сталина оставались Ежов, Молотов, Ворошилов, Маленков, Каганович, Жданов. Впрочем, и из них уцелели не все. Я учился в классе, где висел портрет наркома внутренних дел Ежова, «кровавого карлика», самого страшного человека, и вот однажды утром осенью 39-го года мы приходим на занятия, и мальчишка, раньше других заглянувший в класс, выскакивает с криком: «Ребят, смотрите, ежика-то нету!» Глазам своим не верим: пустой темный четырехугольник на стене. Вскоре вместо стены Ежов оказался у стенки, пардон за зловещий каламбур.
Спустя четверть века я спросил у директора нашего академического института Арзуманяна, почему Орджоникидзе не пустил пулю сначала в Сталина, а потом в себя – ведь он знал, что обречен, его брата уже взяли. Старый мудрый человек, сам посидевший в тюрьме, спросил меня: «А вот подумай: тебе было 11 лет, и что тебе пришло бы в голову, если бы ты узнал, что Орджоникидзе убил Сталина? Я тебе скажу, что: раз уж такой человек, как Серго, оказался врагом, кому можно доверять? Родному брату нельзя. И все было бы так же, Молотов стал бы вместо Сталина, террор еще усилился бы, ведь надо было бы разоблачить всех врагов, правильно? Вот и все. Уже было слишком поздно, Сталин уже был неотделим от партии. Серго это знал.»
Да, слишком поздно. Мы, мальчишки тридцатых годов, вошли в жизнь, зная, что Сталин – это неотъемлемая часть Вселенной. Пропаганда сделала его несменяемым и незаменимым. Точка невозврата была пройдена. Душегуб мог пролить сколько угодно крови – и все сходило ему с рук. Сходит и до сих пор. И находится немало фальсификаторов истории, докторов наук, писателей и журналистов, которые убеждают народ, что репрессиям подверглась только «пятая колонна», предатели, пробравшиеся на руководящие должности. Бесстыдная ложь: подробные исследования доказали, что из числа жертв сталинских репрессий (почти миллион расстрелянных и многие миллионы отправленных в лагеря по 58-й статье) представители элиты составляли 7%. Семь процентов! А остальные– рабочие, крестьяне, служащие, простой народ. Но что до этого тем, кто, независимо от их взглядов и намерений, промывает людям мозги и создает условия для того, чтобы вернуть в нашу жизнь страх, запуганность, доносы, стукачество, «охоту на ведьм», ненависть ко всем, кто иначе думает и не так живет, двоемыслие, запрет свободы слова, рабское пресмыкательство и ощущение полного бессилия перед всемогущей властью, ничтожество личности, подавляемой государством от лица народа, обожествление вождя с его единственно правильной идеологией. Именно то, что роднит сталинизм с фашизмом.
Замечательный вчерашний"Культурный шок"на "Эхе Москвы" - о проекте "Последний адрес" и о начале его претворении в жизнь:
«Последний адрес»: кому нужна память о неизвестных жертвах репрессий?
К. Ларина― 13 часов 13 минут. Добрый день ещё раз. У микрофона Ксения Ларина. Мы начинаем программу «Культурный шок». Сегодня она посвящена замечательному и очень важному проекту, который наконец-то стартовал. Как я понимаю, 10 декабря, в День защиты прав человека это случилось. Тема сегодняшней передачи: «Последний адрес»: кому нужна память о неизвестных жертвах репрессий?»
Сразу представлю наших гостей. Сергей Пархоменко, руководитель проекта «Последний адрес». Серёжа, привет.
С. Пархоменко― Очень условно руководитель.
К. Ларина― Инициатор, скажем так, да?
С. Пархоменко― Ну да, что-то такое. Здрасте.
К. Ларина― Евгений Асс, ректор московской архитектурной школы МАРШ, архитектор, и в том числе художник этой таблички.
С. Пархоменко― Я бы сказал, художественный руководитель этого проекта.
К. Ларина― Да. Здрасте, Евгений Викторович.
Е. Асс― Здрасте.
К. Ларина― Арсений Рогинский, председатель правления общества «Мемориал». Здрасте, Арсений Борисович.
А. Рогинский― Добрый день.
К. Ларина― Нашим слушателям напомню средства связи, SMS прежде всего: +7 (985) 970-45-45 – для ваших вопросов. А вопросы наверняка будут.
Давайте мы для начала напомним, что это такое. Это проект, который посвящён увековечиванию памяти жертв политических репрессий, выражаясь языком канцелярским и документальным. На самом деле как это выглядит? Это чисто московская городская история, как я понимаю. Или уже не только?
С. Пархоменко― Нет. Она просто в Москве началась, хотя могла бы начаться и не в Москве. Есть несколько городов, которые развиваются довольно быстро.
К. Ларина― Напомни.
С. Пархоменко― Это абсолютно не московская история. Это общероссийская и, более того, я надеюсь, что даже и более широкая, чем российская, общесоюзная история по принципу: одно имя, одна жизнь, один знак. Это маленькие таблички размером 11 на 19 сантиметров. Вот можно взять бумагу в клеточку и нарисовать такой прямоугольник – и вы увидите, какой это размер. Небольшой, чуть больше человеческой ладони, вот такой. И там написано: «Здесь жил такой-то – имя, отчество, фамилия. Профессия, – не знаю, – кондуктор трамвая, – это реально история, на моём доме висит. – Родился в таком году. Арестован в таком году. Расстрелян в таком году. Реабилитирован в таком году». Всё, больше ничего.
А. Рогинский― «Расстрелян» с точной датой.
С. Пархоменко― Да.
К. Ларина― То есть даже число, не просто год.
С. Пархоменко― «Арестован и расстрелян» – там прямо дата, прямо число есть, потому что эти сведения берутся из следственного дела. И оттуда же, кстати, берётся и этот последний адрес, то есть тот самый адрес, откуда человека забрали, тот самый дом, на котором сегодня это висит, или (скажу сразу, потому что этот вопрос всегда возникает) дом, который стоит на этом месте. Ничего страшного, если дом разрушен, а на этом месте какой-то другой.
К. Ларина― На его месте другой дом.
С. Пархоменко― Всегда можно написать: «На этом месте был дом, где…» Ну, ради бога, разница здесь небольшая. Вот что это такое. И это делается по заявкам реальных людей. За каждой такой табличкой есть живой человек, который эту табличку захотел, который прислал нам письмо со словами: «Я хочу с таким именем вот по такому адресу установить табличку». Обычно ещё какие-то сведения к этому прилагаются. Эти люди не только в Москве, они из многих российских городов. Более того, у нас есть уже сегодня и Киев, и Одесса, и Минск, и Ереван. Я надеюсь, что будет и дальше.
К. Ларина― Сколько времени прошло от задумки до осуществления?
С. Пархоменко― Год. Ровно год. Я первый раз пришёл повидаться с Арсением Борисовичем, и, по-моему, в тот же день мы пили кофе с Женей. Это было в октябре 2013 года. А в декабре, по-моему, 13 декабря… Это не сегодня ли, кстати?
К. Ларина― Сегодня.
С. Пархоменко― Вот. Ровно год тому назад, 13 декабря 2013 года, мы собрали такой как бы семинар большой на «Стрелке» в Москве, где обсудили подробно этот проект. И, собственно, в этот момент он начал как-то активно развиваться. Ровно год.
К. Ларина― Ещё такой вопрос. Я помню, когда всё это начиналось, когда только обсуждали и с этой идеей Серёжа носился, про это рассказывал. Поскольку нужно согласие жильцов дома всех, нужно опрашивать, боялись очень. Я помню эти разговоры, что народ у нас, как всегда, будет сильно возражать, типа: «Не хочу, чтобы на моём доме висело такое напоминание о каких-то никому не известных расстрелянных людях». Кстати, уже есть на нашем SMS такое письмо, такая телеграмма: «Таблички на домах – безумие! Мой дом не на кладбище. Нужны мемориал-центры со списками на стенах. Там собирайтесь и поминайте», – пишет нам Ольга. Вот такие случались истории, когда люди были против?
С. Пархоменко― Да, конечно, это ключевая вещь. Дом должен быть согласен. Вообще всё зависит от дома. И всегда последнее слово принадлежит дому. У нас не было ни одного на сегодня случая, когда дом был бы агрессивно против – вот нет, и все! Такого не было. У нас были ситуации, когда в доме начиналось обсуждение… Всегда есть какой-то инициатор, всегда есть какой-то, как раньше говорили, домоуправ, какой-то активный человек в этом доме, к которому мы первому обращаемся тогда, когда поступает заявка. Сначала поступает заявка на этот дом. Потом мы находим в этом доме человека… И на этого конкретного человека приходит конкретная прямо вещь. Находится какой-то активный человек, в каждом доме он есть. Каждый из нас знает, что есть кто-то, кто вечно собирает деньги на что-то, кто носит какие-то бумаги куда-то.
К. Ларина― Активисты такие.
С. Пархоменко― Иногда этот человек формально как-то определён, он какой-нибудь представитель ТСЖ или что-нибудь такое. Иногда это совершенно неформальное лицо. В общем, такой человек есть. И вот он затевает какое-то обсуждение по формуле, которая в этом доме принята: где-то устраивают общее собрание, где-то вывешивают на видном месте объявление и собирают под ним мнения, где-то рассылают электронные письма, где-то ходят прямо по квартирам с каким-то списком. В каждом доме это по-своему устроено.
И бывали случаи, когда в результате этого разговора человек мне звонил и говорил: «Ну, знаете, мы, наверное, пожалуй, пока подождём. У нас продолжаются некоторые разговоры. Наверное, надо, чтобы эти таблички появились в Москве, пускай люди на них посмотрят, пускай к ним привыкнут. Давайте вернёмся чуть позже к этому вопросу». Такие случаи были. Такого, чтобы мне кто-то сказал: «Нет, наш дом против!» – этого не было ни единого раза. Наверное, когда-нибудь будет. Я, в общем, не удивлюсь, если однажды это случится. Но пока этого не было.
Но ещё я раз подтверждаю, что ни одна табличка на сегодня не появилась и завтра ни одна табличка не появится без того, чтобы жители этого дома: а) знали бы об этом; и б) были бы на это согласны. Никто насильно этого делать не будет. Более того, например, у нас есть один случай (пока один, их будет тоже больше), когда это не дом, а офис. Когда-то это был жилой дом, старый дом на Пятницкой. Теперь это офис, там сидит некая фирма. Заявителем выступил владелец этой фирмы. Я её хорошо знаю, она сама не из Москвы, у неё нет своего адреса в Москве, но она арендует много лет этот дом. Она договорилась с владельцем этого дома и прислала такое письмо: «Давайте у меня на моём офисе. С владельцем я договорилась». Всё. Вот бывает и так.
К. Ларина― Я скажу вам, что когда всё это затевалось, я, конечно, тоже стала искать свой дом. Я просто не знала, что с ним стало. Как бы есть дом, в котором я родилась. Я была уверена, что в нём много таких трагических историй, поскольку дом старый, на Старосадском переулке. Я его нашла. Но там (к вопросу о том, что сегодня происходит с домом) архив ФСБ находится в этом доме сегодня. Он четырёхэтажный, по-моему. Я думаю: интересно, а вот на такой дом можно повесить табличку?
С. Пархоменко― Будем договариваться. Присылай заявку – пойдём договариваться.
К. Ларина― Давайте обратимся к нашим гостям. Арсений Борисович, для вас что важно именно в этом проекте? Я читала ваши слова, которые, конечно, прямо в самое сердце попадают, что впервые вы видите на мемориальной табличке слово «расстрелян».
А. Рогинский― Нет, тут надо понять. Вот есть город Москва, громадный город, по улицам ходят миллионы людей. Город для тех, кто хоть что-то знает, абсолютно пропах террором, прорастает через него террор. Несколько сотен тысяч арестованных и больше 40 тысяч расстрелянных за годы советской власти в Москве. А где следы всего этого? Их нет. Понимаете, нет следов на домах, где жили люди. Нет следов на месте бывших тюрем, и на бывших тюрьмах, и на тех, которые сегодня остаются тюрьмами. Нет следов на местах, где принимались решения. Никаких следов нет. Ничего нет. Есть несколько, если говорить о людях, мемориальных табличек. Но они как выглядят?
С. Пархоменко― Мемориальных досок. Больших и красивых мемориальных досок.
К. Ларина― «С такого-то по такой-то».
А. Рогинский― Да. «С такого-то по такой-то». «С 28-го по 39 год здесь жил народный артист РСФСР, – по-моему, точно я говорю, – Мейерхольд». Всё. Вот по 39 год. Что? Чего? Или: «Здесь работал народный артист СССР Михоэлс». Что одного расстреляли, что другого убили, а потом переехали машиной. «Здесь жил маршал Тухачевский». Всё. Ничего больше нет. Есть в одном месте, на бывшем здании Еврейского антифашистского комитета, там написано: «Здесь работал Еврейский антифашистский комитет, члены которого стали жертвой сталинского террора». Вообще удивительно, вот такая одна всего доска, но она бесфамильная, то есть нет имён.
К. Ларина― А мемориал где-нибудь? У нас же есть где-то на каком-то кладбище, по-моему.
А. Рогинский― Так нет, на кладбищах у нас стоят какие-то значки, памятники, но это всё тоже безымянно, это не сопровождается стенами, на которых эти имена. Ничего этого нет. Это удивительная история. И когда вдруг возник этот проект (действительно это идея Сергея), стало ясно, что, может быть, это и есть выход. Не какие-то торжественные официальные огромные мемориальные доски мраморные, а вот эти маленькие значки, на которых просто будет сказано: «Жил… Профессия… Расстрелян…» – что важно. Действительно, никогда и нигде о казнях ничего не было. Ну и будут ходить люди и действительно будут задавать вопросы, и будут думать.
К. Ларина― Когда очень близко подходят.
А. Рогинский― Конечно. Это как бы к человеку. История через человека. И это воплощается каким-то образом в этом проекте, понимаете.
К. Ларина― А есть аналогичная история где-нибудь в мире, скажите?
А. Рогинский― В мире – да, конечно.
С. Пархоменко― Конечно. Я-то пришёл в «Мемориал» после очередного возвращения из очередной поездки в Германию, а именно во Франкфурт, куда я много лет езжу на книжную ярмарку каждый октябрь каждого года уже много лет. Есть общеевропейский проект очень большой, он называется «Stolpersteine» по-немецки, «Камни преткновения».
К. Ларина― Прости ради бога. Нам пишет Алекс: «В Берлине «штайнов» уже столько, что это начинает вызывать у жителей обратные чувства».
С. Пархоменко― Что-то я ничего не слыхал от жителей Берлина про обратные чувства. Сколько? Могу сказать. В Берлине порядка 5 тысяч на весь огромный Берлин вместе со всеми его Кройцбергами и так далее. Это булыжник в земле. Это медный… Ну, это 10 на 10 на 10 сантиметров такой кубик, верхняя грань его металлическая. Это посвящено жертвам Холокоста. На ней выбито ровно это же самое: «Здесь жил такой-то – имя, отчество… – отчества ни у кого нет, – имя, фамилия. Родился тогда-то. Депортирован тогда-то. Погиб тогда-то там-то». Они ещё пишут – «в Аушвице», «в Майданеке» или где-то ещё. 12 стран на сегодня в этом участвуют: Германия, Австрия, Норвегия, Франция, Италия, Испания, Польша, Чехия… 12 стран, больше 650 городов. В общей сложности за 20 лет существования этого проекта они расставили 45 тысяч этих знаков в 12 странах, в 650 городах. Для справки: количество жертв Холокоста 6 миллионов человек. Они расставили 45 тысяч знаков – это чуть больше чем 0,5%. Это к вопросу о том, сколько будет этого всего. Дело в том, что у них тот же принцип: один человек – один знак. И обязательно есть заявитель. Обязательно есть кто-то, кто сказал: «Я хочу на этом месте воткнуть вот этот булыжник. Вот мои 120 евро». Этот булыжник стоит 120 евро.
К. Ларина― У нас 4 тысячи рублей.
С. Пархоменко― У нас стоит 4 тысячи рублей этот значок. «Вот мои 120 евро». Значит, 45 тысяч – раз. Кто-то заплатил по 120 евро и прислал это письмо. Вот столько их набралось за 20 лет, между прочим.
А. Рогинский― Не так-то много.
С. Пархоменко― Это не очень много. Но, знаете, этого достаточно. Стоит один раз… Это обладает таким свойством: один раз ты замечаешь эту табличку – всё, после этого ты начинаешь смотреть под ноги и ты видишь это в разных городах. Они одни и те же, одинаковые везде.
А. Рогинский― Тут очень важно, что говорил Сергей. Когда он пришёл с этой идеей, сразу стало ясно: «Как же так? Что, у нас булыжники, что ли? У нас другая функция мостовой».
С. Пархоменко― У нас климат другой, для начала.
К. Ларина― Мало этого, у нас всё время меняют асфальт.
С. Пархоменко― Конечно, у нас три раза в год меняют асфальт, а восемь месяцев в году всё это покрыто льдом. Поэтому какие булыжники?
А. Рогинский― И вот тут (я уж не знаю, как вы договорились) явился Асс с его идеей, что важно.
К. Ларина― Давайте, расскажите.
Е. Асс― Видите, во-первых, я этот проект как-то так в себе вынашивал до того, как мы встретились с Сергеем. Были у меня какие-то мысли, и даже я обсуждал с молодёжью из «Мемориала», но у меня не было такой энергии, как у Сергея, чтобы запустить.
К. Ларина― То есть эта идея уже у вас…
Е. Асс― Ну, она где-то витала в воздухе. И даже знаю, с какими людьми конкретно…
А. Рогинский― Но никто не понимал, как и что делать.
Е. Асс― Да. Этот механизм был не очень ясен. Это первое. Второе. Мне кажется, очень важная в этом проекте такая составляющая, которая отнюдь не принижает, а наоборот возвышает его – это то, что этот проект художественный в значительной степени. И он начинался в Германии, вообще говоря, как художественный проект, он придуман художником.
С. Пархоменко― Конкретным человеком по имени Гюнтер Демниг. Это известный немецкий скульптор.
Е. Асс― Да, Гюнтер Демниг. И этот проект, соответственно, не только социальный, исторический, политический и человеческий, но и художественный. Вот эта множественность появления какого-то типа значков в городе обладает какой-то очень мощной суггестивной силой. И когда мы с Сергеем это первый раз обсудили, я понял, что я бы не хотел, например, взять на себя целиком какую-то ответственность за этот значок. И тогда пришла в голову идея собрать коллектив ведущих московских художников, дизайнеров, архитекторов, скульпторов и поговорить на эту тему: «Вообще а как мы видим эту проблему?» Это было как раз год назад, когда мы собрались. Сейчас, чтобы никого не обидеть, не буду перечислять все имена, могу запамятовать. В общем, это были выдающиеся российские…
С. Пархоменко― Это был абсолютный «dream team», сборная команда российского дизайна и архитектуры.
Е. Асс― И мне кажется, что нам удалось с самого начала избежать, как бы сказать, такой соревновательности в этом проекте. Конечно, все художники страшно амбициозные, все хотят сделать своё и только своё. Но здесь мы начали разговор, именно пытаясь обсудить, а что вообще это может быть. И вот тогда родилась какая-то общая концепция этого знака, его такая минималистическая скромность; с одной стороны, его неприметность, с другой стороны, какая-то мощная художественная выразительность, которая должна была обнаружиться в этом минимальном.
К. Ларина― Она, конечно, потрясает. Она очень простая. Кто не видел – как у Серёжи ладонь, можно закрыть, маленькая. И там есть место для фотографии.
С. Пархоменко― Дырка.
К. Ларина― Человек выбитый.
А. Рогинский― Вы не видели других проектов. Там были другие замечательные проекты.
К. Ларина― Да что вы?
Е. Асс― Проектов было много.
А. Рогинский― Первоклассные просто.
С. Пархоменко― К сожалению, нам не удалось сделать выставку. Я думаю, что, может быть, мы ещё сделаем. Нам «Музей Москвы» предлагает сделать эту выставку. Действительно, мы были в некотором отчаянии, когда эти люди вышли и вынесли нам штук десять замечательных проектов, один лучше другого.
К. Ларина― Давайте продолжим через новости. Сейчас новости, потом встретимся вновь.
НОВОСТИ
К. Ларина― Возвращаемся в программу. Сегодня мы говорим об акции «Последний адрес». В нашей студии Сергей Пархоменко, Евгений Асс и Арсений Рогинский. Мы остановились на самой как бы форме и художественной идее этих табличек. И я об этом тоже не знала, о чём говорит Евгений Викторович – что появилось штук десять вариантов самых разных.
Е. Асс― Да, если не больше.
К. Ларина― Можно как-нибудь описать, если это возможно, по радио? Какой это был разброс?
Е. Асс― Видите, в процессе обсуждалось несколько важных вещей. Например, технология, из чего это и как это крепить. И поэтому один из проектов, сделанный замечательным художником Женей Добровинским, представлял собой такой бронзовый костыль, вбитый в стену. И как бы тут двоякая была такая ещё образность. Этот костыль…
С. Пархоменко― И на шляпке его…
Е. Асс― И на шляпке было… Ну, это примерно, как тот же самый булыжник, но вбитый в стену. Были проекты – просто очень элегантные таблички. Были какие-то изогнутые…
С. Пархоменко― Был потрясающий совершенно проект (я не помню, чей), из которого получилась такая как бы телеграмма. То есть художник сообразил, что можно отойти от идеи квадратной или прямоугольной таблички, а была такая строчка.
Е. Асс― Да, длинная строчка.
С. Пархоменко― Как телеграмма, когда такая лента, которая обрывается и приклеивается на бумажку. Нескольких таких металлических ленточек. Это очень впечатляюще смотрится.
Е. Асс― Но что было, в конце концов, для всех важно и к чему мы пришли? Не должно быть лишней литературы в этом, что это должен быть такой знак, который прямо сразу точно и без всякой пластической избыточности говорит точно о том, что, собственно, он и должен говорить. И когда появился этот маленький рисуночек Саши Бродского, замечательного архитектора и художника, вся наша команда единодушно сказала: «Вот оно. Вот это и есть». И здесь, конечно, был удивительный момент. Все эти мои коллеги амбициозные и такие авторы-авторы, которые всегда хотят сделать что-то своё, единодушно согласились, что это и есть…
С. Пархоменко― Да, это было совершенно невообразимое зрелище, потому что вдруг эти люди выходят, показывают эти замечательные проекты, повисает пауза, потому что абсолютно непонятно, что с этим дальше делать. А кто будет выбирать из них? Кто жюри? Они и есть жюри, собственно. Лучше них-то никто не понимает. Кто сейчас будет выбирать это?
К. Ларина― То есть вы сами вместе все?
С. Пархоменко― Да. И вдруг они говорят: «Так, вот это всё забудьте теперь, мы всё это снимаем, это всё аннулируем, потому что сейчас будет ещё один проект, на котором мы все согласны, и будет вот он». И выносят нам эту табличку Александра Бродского. И это действительно поразительный совершенно факт, что эти люди, сломав своё очень такое естественное ощущение авторства, вдруг на это пошли.
Е. Асс― Надо сказать, любопытно, что не все сразу из присутствующих не-художников согласились с этой идеей. В общем, это требовало тоже от меня некоторых усилий убедить. Потому что: «Ну и что?»
С. Пархоменко― Там и «удивить» не работает.
Е. Асс― Которые гораздо более эмоциональные, более зажигательные. Вот как раз то, от чего мы старались уйти. И в конце концов… Я опять-таки говорю: тут не было соревнования, это был всё-таки коллективный процесс. И до известной степени то, что Саша пришёл к этому решению, было спровоцировано нашими вот этими всеми дебатами во время этих семинаров.
К. Ларина― Вот то, что я у вас спрашивала в перерыве, мне бы хотелось, чтобы мы повторили – то, что рассказывал Евгений Викторович. Я спросила: «Являетесь ли вы все заявителями?» Сергей, на каком доме табличка?
С. Пархоменко― На своём собственном доме, где я живу.
К. Ларина― Кто там?
С. Пархоменко― Я нашёл четыре там имени. В моей квартире никого нет, но в соседних квартирах есть. Я выбрал просто наугад одного человека.
К. Ларина― То есть это не родственник?
С. Пархоменко― Это абсолютно никто. Это человек по имени Корнелий Долинский, я ничего о нём раньше не знал, никогда не слышал.
К. Ларина― А узнавал?
С. Пархоменко― Он кондуктор трамвая. У нас там рядом трамвайный парк был (теперь он троллейбусный), и он там работал, он кондуктор трамвая. Осуждён за систематическую антисоветскую агитацию на транспорте. Ну да, он, видимо, что-то такое кому-то сказал в трамвае, может быть, не один раз, а два – за это его расстреляли. И вот висит эта табличка на моём доме. Я сам…
К. Ларина― Не узнавал, родственники есть?
С. Пархоменко― Не узнавал, не знаю. А как? А где я могу это узнать?
К. Ларина― Это же вещь, которая начинает затягивать. Хочется узнать про человека.
С. Пархоменко― Я обошёл свой подъезд. И надо сказать, единственная претензия, которую я получил – мне мои соседи сказали: «А чего одна? Их четыре. А чего не четыре?» Я говорю: «Подождите, подождите. Давайте я повешу одну, а если вы захотите, вы повесите остальные». Я нашёл, надо сказать, полное понимание тут. И именно поэтому я сам себя включил в эту первую партию, потому что как-то всё очевидно: я сам за этим буду следить, я сам буду смотреть за этим домом, всё будет хорошо. Висит на моем подъезде. Я каждый раз выхожу из дома, и, конечно, у меня сердце так – бум! – когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, висит или не висит. И я раза два видел уже самое главное – я видел людей, которые стоят и смотрят. И вот это – да. Один раз человек в тот момент, когда я вышел, убирал в карман телефон, из чего я заключил, что он только что фотографировал. Люди останавливаются и смотрят. Это вот то, что нужно.
А. Рогинский― Мне кажется, что тут есть ключевой один сюжет, который затронул Сергей – родственник, не родственник. Вы знаете, ведь власть нам устроила странного рода память: память – это дело родственников, ну и иногда, может быть, церкви или каких-то отдельных групп. А так, чтобы одни помнили других просто – этого нет во властном дискурсе никак и никогда. Неслучайно, я говорю, к делам допускают только родственников, всегда говорят: «А вы спросили родственников?» Это всё становится основанием для разного рода ограничений. На самом деле в Москве огромное количество людей погибло, у которых не осталось родственников. И люди-то замечательные, ну, по-разному. И поэтому мне кажется, что он пробуждает эту самую индивидуальную…
С. Пархоменко― Вот вам микростатистика. Из 18 табличек, которые мы в первой порции поставили 10 декабря, в 3 случаях заявителями являются родственники, в 15 случаях – совершенно посторонние люди.
К. Ларина― Жильцы хотя бы этого дома?
С. Пархоменко― Иногда – да.
К. Ларина― Как люди выбирают?
С. Пархоменко― В общем, да, жильцы, конечно. Причём в нескольких случаях (почему эти дома попали в эту первую порцию?) сами эти домоуправы, что называется, те инициаторы, люди, которые в этом доме являются активистами. Вот они-то как раз и захотели.
Е. Асс― Можно, я добавлю к тому, что сказал Арсений? Это, кстати, очень интересно. Это отчасти касается, собственно, памяти и истории. Но заметьте, что в Москве и во всех российских городах не присутствуют частные лица вообще. Посмотрите, в любом городе европейском хотя бы на домофоне перечислены фамилии, и этот город живёт частными…
К. Ларина― Домофон, звонок, дверь.
Е. Асс― Раньше на коммунальных квартирах было написано: «Иванов – три звонка, Петров – четыре». Но сейчас и этого нет. Сейчас такой обезличенный совершенно город. Появление этих имён частных лиц… Да, это жертвы, это трагические жертвы той эпохи, но всё же это возвращение имён – тот самый проект «Мемориала», который был затеян и который прекрасно работает.
К. Ларина― Вы знаете, я ещё хотела коснуться такой темы. Здесь есть такой вопрос: а вот надо и жертвы, погибшие в Великой Отечественной войне, чтобы тоже были написаны таблички, что ушёл на фронт и погиб в таком-то году.
С. Пархоменко― Ну, сделайте.
К. Ларина― Пожалуйста, всё в ваших руках.
С. Пархоменко― Всё очень просто. Этот проект не отменяет собою никаких других проектов. Он не вместо чего-то бы то ни было. Вы считаете, что нужно – сделайте. Это ровно так же просто, как то, что сделали мы в этом случае.
К. Ларина― Серёжа, у меня другая идея. Меня всегда возмущало, что в наших школах, в каждой московской школе, особенно в старой школе, всегда есть мемориальная доска внутри, где написано: «Погибшие в Великой Отечественной войне выпускники нашей школы». Вот у меня всегда была идея такая, что когда в этих школах рядом появится точно такая же доска с перечислением фамилий репрессированных и расстрелянных выпускников школы, тогда, как мне кажется, то самое соединение внутри – национальное, общенародное – оно может произойти хотя бы в памяти недавней. А пока этого нет, пока у нас разделены. Вот этот вопрос я тоже считаю неслучайным, который пришёл к нам. Он с таким подтекстом.
С. Пархоменко― Да, эти вопросы всё время есть: «А не лучше ли вместо этого сделать так?» А почему вместо? Да не надо вместо, сделайте рядом ещё и такое.
К. Ларина― Я вопрос задала тоже Арсению Борисовичу: а вы не являетесь заявителем сами?
А. Рогинский― Пока нет.
К. Ларина― Почему?
А. Рогинский― Я ждал. Я ведь суеверный. Знаете, 25 лет «Мемориал» разные инициативы в этом направлении предпринимает. И надо сказать, большая часть их не увенчивается успехом. И я как-то чувствовал, что здесь вдруг, может быть, что-то получится, но всё равно внутренне боялся и ждал этой минуты. И когда мы 10-го шли, чтобы просто встретиться, несколько десятков человек, у меня абсолютно не было ощущения, что это состоится. Это такое было удивительное чувство счастья. Конечно, есть целый ряд людей, которых я обязательно внесу в этот список. Если мы считаем, что проект прошёл… Не хочется говорить слово «проект». Серёжа, кстати, на открытии очень верно сказал: «Чем-то надо это заменить».
К. Ларина― Акция памяти.
С. Пархоменко― Я как-то с некоторым трепетом готов сказать, что проект «Последний адрес» закончился, а началось движение «Последний адрес», сообщество «Последний адрес». Это очень важно.
К. Ларина― В другие города… Я в перерыве спрашивала у Евгения Асса, является ли он заявителем. Евгений Викторович сказал: «Мне бы так хотелось, чтобы в Уфе».
Е. Асс― Да. Потому что последний адрес, по которому был арестован мой расстрелянный дед – это была Уфа. Хотя он ленинградец, петербуржский человек, но был в ссылке в Уфе. Этот дом мне пока найти не удалось. Но с помощью Арсения и его коллег, я думаю, мы найдём этот дом, и я попробую.
А. Рогинский― Это всё ужасно трудно. Вообще говоря, надо понять. Вот я вам сказал, что больше 40 тысяч расстрелянных в Москве. Если бы у нас в руках были эти 40 тысяч адресов… Но это же не совсем всё так. Во-первых, когда делали разные справки, составляли их, вначале вовсе не всегда выписывали эти адреса. Во-вторых, вовсе не ко всем делам имеется доступ. В-третьих, вовсе не во всех делах зафиксированы адреса, так уж бывает. В-четвёртых, очень много, кстати, в Москве расстреляно людей, привезённых сюда из других городов, потому что здесь действовали некие центральные органы, которые осуждали, и здесь же прямо их расстреливали. Всё равно у нас сейчас это примерно полтора десятка тысяч адресов, которые есть.
Сообщение: 2275
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 15.12.14 01:55. Заголовок: И окончание: С. П..
И окончание:
С. Пархоменко― Вот это очень важно понять. Почему вы взяли эти полтора десятка?
К. Ларина― Давайте мы сейчас остановимся, вновь у нас пауза небольшая рекламная, потом продолжим. Я обязательно задам вопросы (есть конкретные) от наших слушателей.
РЕКЛАМА
К. Ларина― Я должна несколько вопросов задать конкретных и очень важных. Например, пишет Пётр Валецкий: «У моего отца, Валецкого Максимилиана, последний адрес – гостиница «Люкс», Тверская, 10. Около 70 его постояльцев были арестованы в 37-38 годах, значительная часть расстреляна. Сейчас на этом месте строят новую 5-звёздочную гостиницу. Вряд ли владельцы разрешат повесить на её фасаде таблички проекта, даже если это будет одна или несколько. Отец уже зарегистрирован в списке проекта, будут ещё заявки, я сам принимаю в этом участие. Каково может быть решение в этом случае?»
С. Пархоменко― Во-первых, я совершенно не уверен, что тогда, когда эта гостиница будет построена и мы туда придём, мы получим отказ. Ну, это не исключено, но я бы заранее не говорил. Я бы сказал, что нормальные, разумные, живые, спокойные и люди, полные какого-то правильного чувства, есть везде. И я так бы не зарекался. Это первое.
Во-вторых, знаете, всегда есть возможность. Вот мы сейчас об этом думаем: что делать в каких-то особо сложных случаях? Например, Калининский проспект (Новый Арбат) снёс огромный кусок Москвы, ничего не осталось, проезжая часть на этом месте. Между тем, там было много переулков, домов, люди жили и так далее. Что делать? Однажды на каком-нибудь из домов, который здесь на краю Нового Арбата, мы напишем: «Напротив этого дома был дом, где…» Так ровно и здесь. Есть всякие уже среди заявок… Или: «На этом месте был дом…»; «На этом месте были бараки, где…»; «По ту сторону улицы было…»; «Вместо этого сквера был дом, где…» – и так далее. Будем придумывать. У нас есть первая строчка на этой табличке, которая может быть разной.
К. Ларина― Есть ещё одна тема (прости, Серёжа), тоже такая очень деликатная, мы про это говорили в начале программы с нашими коллегами. Допустим, мы называем профессии человека, мы уже привели некоторые примеры. А если это сотрудник НКВД?
С. Пархоменко― Рано или поздно это случится несомненно.
К. Ларина― А их было много.
С. Пархоменко― Потому что, как сказал замечательный журналист, который тоже очень активное участие в этом всём принял, Григорий Ревзин, обсуждая на телеканале «Дождь» эту историю: «Хорошо немцам с их Холокостом, потому что жертвы Холокоста не были организаторами Холокоста». А в нашем случае это не так. Среди жертв политических репрессий немало организаторов политических репрессий. За каждой этой табличкой есть живой человек. Значит, кто-то пришлёт эту заявку. Мы будем обсуждать с этим человеком: уверен ли он в этом, действительно ли он хочет, чтобы это было. Хорошо. Значит, дальше нам надо, чтобы этот человек был реабилитирован, поэтому Ягоды или Ежова у нас точно не будет, они просто нереабилитируемые. В случае если реабилитирован этот человек, у нас есть для этого…
К. Ларина― То есть реабилитация необходима?
О. Попов― По меньшей мере, на этом первом этапе. И я думаю, что этот этап продлится достаточно долго. Нам важно, чтобы с этими людьми было всё совершенно понятно. Почему мы взяли эти первые 15 тысяч расстрелянных в Москве, почему мы с этого начали? А потому что с ними всё ясно. Потому что есть список с адресами, со всеми делами, со статьями, по которым они были осуждены, со всеми датами. Всё тут совершенно очевидно, давайте с этого начнём. Дальше будет что-нибудь другое. Так вот, у нас есть «Мемориал» для этого. Мы пойдём с этой заявкой в «Мемориал», тем более что «Мемориал» проверяет каждую из этих заявок заново, проводится архивная проверка, получается архивная справка, что там всё написано правильно, все даты, имена и так далее. Пусть «Мемориал» с этим разберётся. Это, собственно, кто? А почему реабилитирован этот человек? А есть ли мотив для реабилитации?
К. Ларина― А вы как считаете, Арсений Борисович? То, что касается сотрудников НКВД, следователей и других, может быть, и более высоких чинов.
А. Рогинский― Я не провожу люстрацию российской истории. Я считаю, что, по крайней мере, на сегодняшнюю минуту, конечно, мы должны иметь отсчётом слово «реабилитация». А во-вторых, мы должны иметь отсчётом разговор с родными, с жильцами, как всегда. И где-то на перекрёстке решится. Никакого единого универсального решения здесь быть не может.
С. Пархоменко― Вообще по смыслу это входит в идеологию этого проекта. Вообще правильно было бы, между нами говоря, чтобы эти таблички тоже были, чтобы люди видели это и понимали, что вот так устроена история политических репрессий, что те самые люди, которые это реализовывали, они же были и сожраны этой машиной. В этом есть на самом деле правильная мысль. И лично я…
А. Рогинский― Но не все они были участниками террора.
С. Пархоменко― Конечно.
А. Рогинский― Я повторяю, мы не люстрацию проводим по принципу принадлежности к службе. Всё-таки единица – человек с его конкретной историей.
К. Ларина― Есть ещё один конкретный вопрос: «Найдутся доброхоты, псевдопатриоты или просто вандалы, которые будут сбивать эти таблички. Вы предусмотрели этот вариант? И что вы будете делать в этом случае?»
С. Пархоменко― Мы этот вариант предусмотреть не можем, там нечего предусматривать. Знаете, этот проект вообще отличается тем, что в нём очень трудно что-либо заранее предсказать, не попробовав этого. Вот сегодня в Москве висят 18 табличек, они все висят. Давайте посмотрим, что с ними будет. Я не знаю, что мы будем делать, если появятся какие-нибудь сволочи, которые начнут их отковыривать. Наверное, будем на этом месте вывешивать другие.
Е. Асс― Вообще вандализм непредсказуем.
С. Пархоменко― Защититься от этого нельзя. Если завинчивать туда шуруп не длиной 8 сантиметров, как сделали мы сейчас, а длиной 18 сантиметров, выковыряют всё равно, если нужно. Если захотят – отпилят, отковыряют, ломом зацепят. Абсолютно невозможно с этим никак справиться. Будем смотреть. Но главная наша надежда заключается в том, что поскольку в этом участвует теперь дом, дом осознает это в некотором роде как свою вещь. И завтра, когда случится, я не знаю, ремонт фасада этого дома, то жильцы этого дома скажут маляру, который придёт красить: «Э-э, вот это не замажьте, пожалуйста, нечаянно. Это наша вещь здесь висит». Это очень важная вещь. Именно поэтому за каждой этой табличкой… Не потому что негде взять эти 4 тысячи, а потому что кто-то должен быть владельцем этого знака.
Е. Асс― Я просто хотел добавить, что когда мы обсуждали с художниками и архитекторами этот проект, мы, безусловно, думали о вандалоустойчивости именно в этих терминах, которые мы сейчас обсуждаем. Бессмысленно предусмотреть все возможные акты вандализма: его могут закрасить, его могут оторвать, его могут срубить и всё что угодно. Но это минимальные…
К. Ларина― Могут написать что-нибудь рядом на стене.
Е. Асс― Да всё что угодно могут сделать. Понимаете, рассчитывать на все эти ужасные случаи вообще невозможно, потому что могут и памятник Пушкину снести в один момент. Мы не можем тоже это рассчитывать.
А. Рогинский― Я добавлю к предыдущему вопросу. Что-то сосредоточились на сотрудниках НКВД и так далее. Неправильно это. Вообще-то говоря, террор предначертан был из здания Центрального комитета партии. Так же точно мы можем говорить в такой же точно степени об активистах террора – главных важных партийцах, судейских, прокурорских и так далее.
К. Ларина― В данном случае об исполнителях, если мы говори о сотрудниках НКВД.
А. Рогинский― И потом многие из них становились жертвами. Действительно, это большая, огромная, серьёзная проблема. Очень хорошо, что этот проект даёт толчок для обсуждений, обдумываний и вскрытий этих разных нарывов.
К. Ларина― Очень много вопросов, конечно же, по процедуре, что называется – с чего начать? Допустим, я хочу. И что дальше? Серёжа.
С. Пархоменко― Сайт называется – poslednyadres.ru (в одно слово через «y»).
К. Ларина― Неважно, можно в поиске набрать.
С. Пархоменко― Да, набрать в поиске. Заходите туда. Есть ещё очень важная вещь, например, для Москвы – это сайт mos.memo.ru, «Расстрелы в Москве» называется. Поищите там ваш дом, поищите там имя, которое вас интересует. Присылайте заявку через сайт poslednyadres.ru. Там есть и адрес почты, и там же есть форма для этой заявки, всё есть. Абсолютно в свободном виде: «Здрасте. Я такой-то, такой-то. Хочу с таким именем на таком доме. Мои координаты такие-то». Обязательно оставьте ваши координаты, потому что с вами обязательно должны будут связаться. Всё. И процесс дальше начнётся, будем дальше объяснять – как, что, к чему.
К. Ларина― Сколько заявок уже сейчас есть?
С. Пархоменко― Под 400. После того, как развесили, сразу вал как-то пошёл дополнительный. Было 300 на момент 10 декабря, чуть больше 300. Сейчас, я думаю, наверное, уже перевалило через 400. Каждый день приходит порядка 30 заявок. Надо сказать, что довольно много каких-то известных людей вдруг образовалось. Например, семья Мессереров-Плисецких вдруг сообщила мне о том, что они хотят две заявки. Отлично, хорошо.
К. Ларина― А скажите, пожалуйста, затратная вообще эта история по деньгам?
С. Пархоменко― Мы собрали в Интернете примерно 1,5 миллиона рублей, так сказать, на старт.
К. Ларина― Это как бы народные средства.
С. Пархоменко― Да. Это то, что называется «стоимость инфраструктуры»: сайт, поддержание сайта, какие-то разъезды, поездки, архивные исследования, ещё что-то. Это позволило нам тронуться с места. 1,5 миллиона рублей, я думаю, на несколько месяцев нам хватит. По мере того как проект будет развиваться, я надеюсь, что найдутся люди, которые захотят ещё помочь. В общем, конечно, это совсем небольшие деньги. Плюс мы просим платить 4 тысячи рублей каждого.
К. Ларина― За изготовление таблички.
С. Пархоменко― Да, уже тогда, когда всё готово. Не в момент заявки, а тогда, когда вот эта железка, вот она: «Пожалуйста, заполните такой договорчик маленький и заплатите эту стандартную сумму».
К. Ларина― Я тут вам цитировала в перерывах всякие гнусности, но на самом деле я хочу сказать, что огромное количество благодарностей от наших слушателей за эту идею, за этот проект. И, конечно, я понимаю, что просто в геометрической прогрессии растёт количество желающих принять участие в этом проекте, в этой акции. Спасибо вам.
С. Пархоменко― Знающих об этом, для начала, что, конечно, очень важно.
К. Ларина― Мы не сказали ни одного «спасибо» ни одному чиновнику. Не надо этого делать? Никто не помогал?
С. Пархоменко― Надо сказать спасибо московским чиновникам за очень правильную позицию, я бы сказал, доброжелательного невмешательства.
К. Ларина― Это же разрешение надо получить. Нет?
С. Пархоменко― Нет, разрешения никакого не надо. Но они заняли очень правильную, на мой взгляд, позицию. Эта позиция была такая: «Это хорошая вещь…» Например, Капков об этом говорил публично: «Это хорошая вещь, мы её всячески одобряем, но чем помочь – не знаем. Пусть они сами этим занимаются. У них всё есть. У них есть «Мемориал» с базой данных, они собрали деньги в Интернете, они сами сделают свои эти таблички, сами их привинтят, сами договорятся с домами. От нас здесь ничего не требуется». Это очень хорошо. Я совершенно согласен с этой позицией и надеюсь только на то, что она такой и останется дальше.
К. Ларина― И просят назвать все адреса, которые поставлены, чтобы посмотреть.
С. Пархоменко― Приходите на сайт poslednyadres.ru – там есть про каждый из этих девяти домов небольшая информация.
К. Ларина― Времени не хватило, столько вопросов ещё. Ладно, мы продолжим следить за этим, будем в этом участвовать, делиться впечатлениями. Спасибо большое! Сергей Пархоменко, Евгений Асс и Арсений Рогинский. «Последний адрес» ждёт участников своих. Спасибо вам!
Сообщение: 2529
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 07.04.15 04:14. Заголовок: Гость передачи "..
Гость передачи "Непрошедшее время" - Алексей Кириллович Симонов:
«Победа одна на всех»
Майя Пешкова ― Константину Симонову было бы только 63. 28 августа 79-го поэта не стало. Придя в гости к сыну писателя Алексею Кирилловичу Симонову, тоже писателю и журналисту, кинорежиссеру, главе Фонда защиты гласности, с порога засыпала его вопросами.
Мне бы хотелось Вас расспросить о дневниках Симонова. В творчестве Симонова война занимает самое главное место.
Алексей Симонов ― Война занимает не просто главенствующее, она занимает основополагающее, в общем-то, все пространство жизни, биографии, творчества, все, что связано с творческим началом, практически все, так или иначе, связано с войной. Может быть, только стихи довоенные, но и там, знаете, поэму «Суворов», «Ледовое побоище», то есть Александр Невский, стихи об испанской войне, стихи преддверия Великой Отечественной войне. Нет, Симонов, безусловно, от начала до конца военный писатель. Этим, как говорил по этому поводу Маяковский, тем и хорош, тем и знаменит. При этом у него изначальное отношение к войне, как к занятию, которому он все-таки имеет касательное отношение. То есть он с самого начала понимал и никогда себя не обманывал, и в этом смысле молодец просто. Никогда этого не путал. Он говорил, что я на войне не был солдатом, я на войне был военным корреспондентом, а это несравнимо более легкая ноша. И 2-е, что он говорил и к чему, в общем, пришел и в конце жизни еще и еще и возвращался к этому, что никто не может знать войну до конца. У каждого есть своя война. У некоторых, кому на роду написано, есть еще внутренняя потребность и внутренний долг собрать чужие войны, чужую войну собрать в какие-то ощутимые, зримые формы. В принципе знать войну не может никто. Войну знает только народ. И, по-моему, честно говоря, в конце жизни, хотя я общался еще с оставшимися в живых, вот все его истории с солдатскими мемуарами, то, чему он посвятил последние, в общем, 4 года жизни. По большому счету до 78-го года он этим занимался. Они все-таки не убедили его в том, что войну помнят живые. Он где-то про себя размышлял о том, что больше всех войну знали те, кто ушел. Может, этого ощущения среди военачальников не было, но среди живых солдат, потому что он как никто знал, что из солдат в живых остался один из 3-х. А нетронутых войной, оставшихся без отметин войны, хотя бы на теле вообще единицы. Это было какое-то чудо, как у него там один очень смешной толстый пехотинец в фильме говорит: «Берем это все, идем. А я опять не ранетый. Опять идем, а я опять не ранетый. И мы тута закопались, а я опять живой, здоровый. Ну, прям как у чуда». Вот такая война.
Нет, отец много раз пытался уйти от темы войны, закапывался в историю, пытался писать, размышлять, по крайней мере, над историческим романом. Очень большой материал собирал по Петру. Очень его интересовала эта фигура. Но в великой русской литературе у него был главный идеал Толстой. Это был «Хаджи Мурат», и это была «Война и мир». И сам он, в общем, всю жизнь над этой войной думал, колдовал. В общем, потерпев не самый большой успех на ниве художественной его осмысления, он очень много сделал для документального ее осмысления. И это на самом деле сознательный выбор. Это совершенно неслучайно. Это трезвая оценка того, что он сам может, потому что лучшим из того, что он сделал, написал о войне, остались маленькие повести, повести которые… У романа «Живые и мертвые» было три начала. Одно было начало на Арбатской стрелке, 2-е начало было в осажденной Одессе, 3-е начало было под Могилевом в Белоруссии.
М. Пешкова ― Это в тех местах, где Симонов просил себя похоронить, развеять прах?
А. Симонов ― В Белоруссии да, это вот те самые места. Там они… там знакомятся Серпилин и Синцов на этом самом поле, поле написанном практически документально. Это то самое место, которое описано в дневниках. В дневниках на этом поле встретились Симонов и Кутепов, командир полка, чей образ лег в основу серпилинского характера и судьбы, и многих вещей в Серпилине. Хотя Кутепов погиб после этого поля, и неизвестно, как он погиб. А Серпилин, как известно, остался жить. Правда, потом уже в «Последнем лете», когда они возвращаются через войну, через всю войну, и снова воюют в этих местах, он не смог ничего сделать, некуда было развиваться Серпилину, пришлось Серпилина там и убить случайным осколком сразу на вылет и насмерть.
Так вот документально. Поэтому так важны стали дневники. Ведь впервые к дневникам он обратился в 60-е годы. В 67-68-м году была подготовлена 1-я часть рукописи, она называлась «100 суток войны». Это были дневники уже в той самой манере, в которой впоследствии сделаны «Разные дни войны» много лет спустя. Это долгое сидение в архивах и попытка проследить и понять судьбы людей, отмеченных в дневниках 41-го года. И это все было проделано, огромная работа, и было это именно сделано с дневниками 41-го года. Вот первые 100 суток войны. Этой книги нет. То есть она есть. Она есть, она вышла в 92-м году впервые. Но и тогда эту книгу не напечатали. Она должна была быть напечатана в «Новом мире». Они оба с Твардовским дрались за эту книгу: отец – полтора года, Твардовский – немножко меньше, значит, пока он ее получил. Но в принципе есть в его архиве с большим трудом сохраняющие чувство собственного достоинства, но отчаянные письма в ЦК, Брежневу: «Что я должен говорить? Все знают, что я полтора года работал над этой книгой. Что? Сегодня она должна появиться в «Новом мире». Она должна была появиться в том-то… таком-то издательстве и так далее. Ее нет. Меня спрашивают, где она. Что я должен отвечать?» Он не получил на это ответа. Этот способ осмысления военного опыта есть сегодня… есть эти рецензии, которые были тогда написаны, есть рецензия ПУР, есть рецензия ЦК, военного отдела ЦК. Там все черным по белому написано, значит, зачем нам эта драматическая и совершенно, как говорится, совершенно не так война, которая нам нужна. И отец надолго замолчал. Затем сел работать над другими дневниками по той же схеме, то есть снова возвращаясь в архивы. Кстати говоря, если 1-й раз, когда он делал 1-ю книгу в архивах ему открывали все, то теперь возникли уже проблемы, потому что, ну, в общем, те, кто руководил этими архивами, ну, непосредственное руководство архивов хорошо к нему относилось, поэтому он что-то и получал, а те люди, которые уже на уровне политуправления командовали архивом, – это были люди, которые всеми доступными им средствами затаптывали отцу войну и его отношение к ней, его отношение к этой войне, его отношение к Сталину. И хотя в дневниках этого нет, потому что во время войны ничего, что связано со Сталиным не вызывало никаких внутренних каких-то…
М. Пешкова ― Противоречий.
А. Симонов ― Да, внутреннего протеста не вызывало. Наоборот он очень хорошо понимал. Ему казалось, что это большая и очень полезная для страны сила. И он в меру своих возможностей и способностей старался этой силе способствовать. И она была благом для страны. У него во всяком случае было это ощущение, не смотря на то, что размышления, которые уже приходили в 44-45-м году, когда оглядываясь назад, с высоты научившихся воевать и воюющих достойно частей виделся 41-й год и полное неумение это делать, конечно, возникали вопросы, и они за пределы войны доставали, и возникал и 38-й, и 39-й, и расстрел всего генералитета и маршальского состава, значит, почти поголовный. Ну, короче говоря, вспоминать ему войну было не скучно. Но он пытался в меру сил написать об этой войне правду. Твардовский считал, что дневники, вот эти дневники 41-го года вообще лучшее, что он написал в литературе.
М. Пешкова ― Победа одна на всех. Константин Симонов. Воспоминания сына писателя Алексея Симонова на «Эхо Москвы» в программе «Непрошедшее время».
А. Симонов ― Я начал и не закончил историю с тремя началами «Живых и мертвых». В «Живых и мертвых», как известно, на 1-й план вышел Синцов. Потом другие повести объединились и стали романом так называемой личной жизни. Главный героем был журналист старшего, чем отец поколения, поколения там Суркова, Славина и других. Такой, значит, Лопатин. А когда начинались «Живые и мертвые», то Лопатин как раз вполне, что называется, входил в состав… Он есть там в «Живых и мертвых». Он там в качестве эпизодического персонажа присутствует. Но он входил в состав основных героев. И было три варианта начала. Еще раз говорю: один начинался на Арбатской стрелке. И из этого в конце концов вышла повесть, которая называется «Пантелеев». 2-й – в осажденной Одессе. И из этого вышла повесть, которая называлась в момент напечатания «Еще один день», а потом называлась «Левашов». И 3-е было начало вот то самое, с чего начинается… То есть самое начало войны и… Уже как бы сказать, ну, географически это вот его дневники, это поездка из Москвы, это попадание на Белорусский фронт, ну, Центральный он тогда назывался фронт. Не было Белорусского фронта. Большое страшное отступление тогдашнее и так далее. И вот эти две повести «Пантелеев» и «Левашов», они, на мой взгляд, просто лучшее в прозе, что написано отцом. Они написаны удивительно точно, удивительно емко, чрезвычайно выразительно, но слава «Живых и мертвых» их затмила. И «Живые и мертвые» стали всем казаться… Ну, как всегда роман кажется более значительным произведением, чем рассказ. Почему так, не знаю. Но, видимо, потому, что он требует больше времени, больше сил и кажется более уважаемой прозой. Хотя на самом деле Антон Павлович Чехов, не написавший ни одного по большому счету романа, хорош своими рассказами и маленькими повестями, ну, мягко говоря, не в меньшей степени, чем длинные и большие произведения там Толстоевских. У этих рассказов тоже была своя литературная судьба, потому что именно здесь он поссорился с Алексеем Александровичем Сурковым. Обе повести были напечатаны в 2-х номерах, там, по-моему, с разницей в 3 месяца, в 2-х номерах журнала «Москва». И на них ополчилось соответственно политуправление армии и флота. Сурков написал рецензию о том, что Симонов драматизирует войну, что все-таки это была не такая драма, что как-то это все излишне мрачно и так далее, и тому подобное. Когда папаша помер, это было, значит, уже… похороны были, если мне память не изменяет 1 сентября или 2-го. Ну, в общем, короче говоря, похороны мы устроили, как было сказано в завещании с открытыми поминками, на которые был открытый вход. Никого не приглашали. Кто придет, тот придет. Там стояло, сидело, слонялось по ЦДЛ человек 600. И кому-то пришло в голову повести меня знакомить с Сурковым. Я естественно был с ним знаком, ну, не так, чтобы сильно здорово, значит. ну, хорошо знаком. Значит, меня подвели к Алексею Александровичу и говорят: «Алексей Александрович, вот это вот Алексей, Ваш тезка по стихотворению, значит, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Он говорит: «Ну, как же? Знаю я». Говорю: «Я тоже знаю. Особенно хорошо помню Вашу рецензию на повести отца «Пантелеев» и «Еще один день». Никогда не забуду. Замечательная рецензия. Прям до сих пор помню, особенно хорошо помню в этот день», — сказал я безжалостно. Крякнул Сурков, сказал: «Ну, порода». Ну, в общем, дружить мы с ним естественно после этого никак не стали. Ну, во всяком случае, я отвел душу. Копил в себе злобу много лет.
М. Пешкова ― Что Вам отец говорил о войне? У Вас были разговоры о войне?
А. Симонов ― Вы знаете, разговоров о войне было много потому, что у него не было этой, как мне кажется, не было 2-х войн, которые у многих людей присутствовали: войны для частных разговоров и войны для общественного сознания. Это то, чему учили ветеранов, и про что совершенно замечательно рассказал мне историю Василий Михайлович Субботин, военный писатель, пробывший в Берлине как раз вместе с батальоном Неустроева. Это тот батальон, который водружал 1-е знамя над Рейхстагом, где служили Кантария и Егоров, которые спустя… Ведь Кантарии и Егорову дали звание героев Советского Союза не после того, как они водрузили знамя над Рейхстагом, а после того, как в падении Берлина был эпизод, когда они… Вот за этот эпизод им дали. И что интересно, он услышал его года три спустя. Егорова увидел на трибуне, разговаривающего с детьми. Значит, что-то он рассказывал про войну. И он им рассказывал историю из падения Берлина. Вообще на самом деле огромное количество выдуманных эпизодов выдуманной войны, выдуманной. Ну, как? Ну, у нас ведь целый ряд, причем эпизодов уже вплетенных в эту историю, имеющих огромную автономную биографию. Ну, как эпизод с 28 героями-панфиловцами, которых, вообще говоря, никаких не было. Были герои-панфиловцы, безусловно, но их было не 28. Они защищали разъезд Дубосеково. Это был один… Была дана установка пропагандировать индивидуальные методы борьбы с танками под Москвой, потому что дырки были везде, и единственный способ удержать немецкие такни, которых, между прочим, перед войной было намного меньше, чем российский танков. Но, тем не менее, значит, вот это было ощущение катастрофы. И в этой катастрофе надо было пропагандировать индивидуальные методы борьбы с танками. Группы поехали от «Красной звезды», несколько групп в поисках соответствующего материала для выполнения этого идеологического задания. Группа, в которой был Александр Георгиевич Кривицкий, значит, нашла этот самый разъезд Дубосеково, следы бывшего там боя были не самыми героическими следами. Но там кто-то остановил какое-то количество танков. И тогда взяли списочный состав этого взвода, считая, что он полностью погиб. И тогда надо отдать должное Кривицкому, блестяще придуманная фраза «Отступать некуда, позади Москва», знаете, уже в самом очерке было совершенно понятно, что это все придумано. Ну, просто если никто из них не выжил, то спрашивается, каким образом это все стало известно.
Потом судьба их разбросала. И потом была масса интересных историй, включая вызов Кривицкого на парткомиссию. Значит, его хотели судить за такое… за интерпретацию истории, но потом сочли, что лучше сохранить, значит, этот миф. Миф, это миф местной истории. И соответственно его более-менее сохранили. Вот у отца не было мифологизированной войны. Он к войне относился слишком серьезно. И хотя какие-то мифы, безусловно, вынужден был принимать, но как-то они не составляли… Они для него не были интересны. Он не занимался их анализом. Ему хватало того материала, который давали ему встречи, беседы, изучение тактик и так далее, и тому подобное. Поэтому в основном разговоры о войне были разговорами о его произведениях о войне. Вот что я имею в виду, что для меня не было 2-х войн, и я вполне принял это отцовское отношение к войне. Мне кажется, оно правильно.
М. Пешкова ― И вот здесь мне хотелось задать еще один вопрос. Он касается того фильма, который был на телевидении. Интервью, которое Ваш отец брал у маршала Жукова.
А. Симонов ― Знаете, у Долматовского в одной плохой картине, снятой Карменом, в дикторском тексте был такой ляп: если б не было того, что миновало, Зоя б нынче строила каналы. Вот это почему-то относится к очень значительной части российского народонаселения. Никто не хочет вспомнить на самом деле, какой ценой редкие крупицы правды давались Жукову, например, в его собственных воспоминаниях. Еще раз повторяю: редкие крупицы правды. Сколько туда внесено поправок. Я знаю человека, который едва не сошел с ума. Он был бывший начальник штаба полка дальней бомбардировочной авиации, а после войны стал шрифтовиком. И в частности у него была такая уникальная возможность и свойство, он мог рисовать карты. И вот ко всем мемуарам он рисовал карты. В один прекрасный день пришел в издательство «Советский писатель», в котором он работал, звали его Юра. Пришел пьяный и сказал: «Все, я не хочу сойти с ума. Я каждый раз переношу разделяющие фронты или армии, или дивизии к границе, то на 300 километров влево, то на 400 километров вправо. Я не могу каждый раз заново перерисовывать липовую историю войны, которую пишут наши военачальники». Чем абстрактней воспоминание, тем оно вернее. В принципе тот уже сказал, что историю войны напишут только полковники. Генералы ее не напишут. Генералы слишком завязаны в разделении, как говорится, плодов в результате этой войны. Не знаю. Во всяком случае, с моей точки зрения, история войны еще не написана. И один из немногих людей, который мог бы это сделать, ему этого сделать не дали, потому что буквально с начала 60-х годов отец периодически предлагал создать журнал «Военный архив», создать архив воспоминаний участников Великой Отечественной войны…
М. Пешкова ― Который в частности и он записывал.
А. Симонов ― … значит, от солдат до маршалов и так далее, и тому подобное. Он заложил неплохую основу для такого архива. Но только после его смерти мы прочли письмо, подписанное начальством ПУР: «Зачем нам собирать в архив? Мы и так с большим трудом ухитряемся удержать народную память в пределах одного варианта Великой Отечественной войны. При этом будем собирать архив, в котором будет 30 разных войн, 30 разных проблем и 30 разных побед». Вот это большевистское отношение к войне, оно погубило историю этой войны. Поэтому мы столько лет даже не знали, сколько у нас погибло. Поэтому до сих пор война-то на самом деле не кончилась. И в этом смысле я думаю, что я возьму на себя смелость утверждать, что и отец так думал, потому что война кончается тогда, когда похоронен последний убитый на ней солдат. Сколько десятков и сотен еще безымянных костей лежат в разных местах Отечества, и никто даже не знает, кто это, что это, как это. И до сих пор идут еще, идут и идут пацаны копать, еще достают до сих пор винтовки этой войны. Я уж не говорю о трупах этой войны.
М. Пешкова ― О поэте и драматурге, его жизненной и творческой судьбе непременно поговорим еще с сыном Симонова, равно как и о созданной Алексеем Кирилловичем ленте «Легко ли быть Симоновым?» А сейчас послушаем поэта.
Константин Симонов ― Летом 42-го года, когда немцы подходили к Волге, там на фронте за один день я написал стихи, которые назвал «Убей его».
Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы;
Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель, Мыли гаду его белье И стелили ему постель...
Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Дом, где жил ты, жену и мать, Все, что родиной мы зовем,—
Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь; Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил,
Помолчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед,— Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат,— Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой, И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!
М. Пешкова ― О Константине Симонове в передаче «Победа одна на всех» рассказывал сын писателя, публицист и правозащитник Алексей Симонов. Звукорежиссер Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».
Сообщение: 2530
Зарегистрирован: 12.10.13
Откуда: USA, Boston
Репутация:
2
Отправлено: 08.04.15 23:05. Заголовок: Думаю, статья Леонид..
Думаю, статья Леонида Млечина в "Новой газете"тоже подходит к этой теме.
Не хватает воздуха
Сегодняшние классики — вчерашние модернисты, которых обвиняли в оскорблении общественного вкуса и разрушении традиций. Те, кого не задушили, оставили нам в наследство великое искусство
Ко Дню космонавтики Александр Твардовский написал восхищенное стихотворение о Гагарине, отдал в «Правду». Поговорить с поэтом пожелал главный редактор Михаил Зимянин:
— Стихи очень искренние, трогающие, не говорю уже о мастерстве, — я преклоняюсь. Но с политической стороны… Недостаточно чувства патриотизма. Не сказано даже, что это партия послала его в космос. Стихи, извините меня, беспартийные…
Пораженный таким отзывом Твардовский ответил:
— Хорошо, снимите их…
Зимянину такая прямота была неприятна:
— Что же вы сразу с позиции обиды?
— Не с позиций обиды, — пояснил Твардовский, — а с позиции достоинства серьезного автора, которому говорят детские вещи. Если вы не усматриваете в этом стихотворении патриотического чувства, то, повторяю, не затрудняйтесь, снимите. Вы меня вовсе не обидели, — подвел черту Твардовский, — вы себя обидели.
Характерна позиция идеологического чиновника. Мастерство, художественная выразительность, поэзия сами по себе не имеют значения, только верность предписанной сверху линии. Написанное не по канонам — пугает.
На протяжении почти целого столетия русское искусство, театр, литература существуют под бдительным идеологическим присмотром. Вычищается и искореняется не только все политически сомнительное, но художественно новое.
Кто эти модернисты?
Один советский философ написал статью под броским названием «Почему я не модернист?». Философ мог бы и не тратить чернила зря. Кто в нашей стране рисковал быть модернистом? «Модернист, авангардист, декадент» звучало хуже трехэтажного мата и рассматривалось не как попытка искусствоведческой классификации, а как политическое обвинение с далеко идущими последствиями.
А кто такие эти модернисты?
Анна Ахматова, Владимир Маяковский, Михаил Врубель, Борис Кустодиев, Николай Рерих, Казимир Малевич, Василий Кандинский, Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Александр Скрябин, Игорь Стравинский, Сергей Эйзенштейн, Всеволод Мейерхольд…
Великолепный список свидетельствует о мощном выбросе творческой энергии, сокрушавшей в начале ХХ века все и всяческие авторитеты, традиции и каноны. Модернисты свободно экспериментировали, не обращая внимания на то, что прежде считалось обязательным с точки зрения формы и содержания. В Москве, вздыбленной и бурлящей, сложилась критическая масса таланта, невиданная концентрация одаренных индивидуальностей. Они побуждали друг друга к творческому эксперименту.
И вот результат. Столетие назад художник Мстислав Фармаковский писал из Парижа:
«Россия делает завоевания за границей. Разумеется, не официальная Россия в мундирах, а та, которая ропщет и хочет жить по-своему: русская литература уже завоевала себе место, русская музыка теперь расчищает себе дорогу, и перед ней робко жмутся разные Делибы, даже Массне и Сен-Санс неприятно поводят плечами. Русская живопись только начинает появляться за границей и уже заставила многих подумать о наступающей своеобразной силе. И как ни бедственно положение России политической, все-таки чувствуешь гордость при слове: я — русский!»
Снять спектакль!
А что потом?
Модернистов сочли подозрительными бунтарями, и для них не нашлось экологической ниши в жестко структурированном иерархическом советском обществе. Художественный поиск мог существовать до тех пор, пока искусство не превратили в государственное дело для обслуживания системы. Пока критерием оценки художественных достоинств не стала идеологическая и социальная полезность.
Осенью 1927 года Камерный театр Александра Таирова поставил пьесу «Заговор равных». Театральная цензура пьесу пропустила — речь шла о французской революции. Но бдительные идеологи забили тревогу: «Пьеса явно рассчитана на то, чтобы у зрителя вызывать аналогии: Директория — Политбюро, Бабеф — Троцкий, период термидора и фруктидора — наше время, очереди у булочных — наши очереди и т.д.
Пьеса пестрит словечками «могильщики революции», «устроившиеся, вскормленные, вспоенные революцией», «народ устал», «при Робеспьере жилось лучше», «революция кончилась» и тому подобные выраженьица, взятые напрокат из платформы и речей оппозиции. Публика уже, еще до премьеры, заинтригована спектаклем: все билеты на объявленные четыре спектакля расхватаны. В настоящей политической обстановке меньше вреда будет от немедленного снятия пьесы с репертуара, чем от оставления пасквиля на сцене».
На следующий день Политбюро приняло постановление о снятии пьесы «Заговор равных».
Вообще-то идейность искусства — штука темная. За безыдейность когда-то громили Станиславского. Субъективный идеалист Станиславский не обладал передовым мировоззрением! И в 1927 году собрание «трудового коллектива», состоявшееся в здании Художественного театра, постановило лишить Станиславского-Алексеева права голоса — как бывшего капиталиста.
В борьбе с модернистами, авангардистами и космополитами появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило, бездарных людей, добившихся успеха за счет уничтожения коллег. Место подлинных художников заняли те, кому начальство поручило заниматься искусством.
Они рисовали, писали, ставили, снимали произведения, во-первых, понятные, во-вторых, жизнеутверждающие, в-третьих, соответствующие начальственным указаниям. А модернисты предстали аферистами и фокусниками, обманывавшими простодушного зрителя. И в наши дни популярный портретист считает настоящей живописью не «Черный квадрат» Малевича («это может нарисовать каждый»!), а изготовленный им по фотографии, привезенной адъютантом, портрет героя.
Театр обмельчал, его едва не уморили. После войны на лучших сценах страны — МХАТ и Малый — шла пьеса «Московский характер» стремительно делавшего карьеру Анатолия Софронова. По всей стране ставили пьесы Анатолия Сурова, надежды отечественной драматургии.
Дело не только в том, что это были жалкие поделки. Суров писать не умел. Все пьесы сочиняли за него оказавшиеся в бедственном положении драматурги! Все! Суров сам только расписывался в гонорарной ведомости.
Но лауреат Сталинской премии погубил себя, когда устроил скандал в день выборов. Совершенно пьяный, бросил бюллетень для голосования на пол и долго топтал его ногами. Анатолия Сурова исключили из Союза писателей и из партии. Потом тихо простили — вернули писательскую книжечку и партийный билет…
Беспорядок в хозяйстве
Иногда причина массированной атаки на либерализм в сфере культуры и литературы — провалы во внутренней политике, в экономике, когда ухудшилась ситуация с продовольствием. Власть отвечает обычным образом — закручиванием гаек. При Хрущеве это вылилось в разгром целого направления живописи.
Влиятельные руководители Союза художников жаловались на засилье «формалистов», которые протаскивают «буржуазную идеологию в советское изобразительное искусство, растленно влияя на молодежь». Президент Академии художеств с 1947 года Александр Герасимов прославился не только страстной борьбой против «антипатриотов и космополитов» в художественной критике, но и полным неприятием исканий современных живописцев, видя во всем новом разлагающее влияние Запада. И в Министерстве культуры подозрительно наблюдали за исканиями молодых живописцев.
— В последние годы, — говорила министр Фурцева, — отмечается усиление влияния буржуазной идеологии на некоторую часть советских художников и скульпторов. В результате этого отдельные молодые художники стали работать в духе подражания формалистическим течениям буржуазного изобразительного искусства Запада.
Ее первый заместитель Александр Кузнецов негодовал:
— Нужно активнее выступать. Я сам виноват. Было партийное собрание в московской организации Союза художников незадолго до этой выставки. На нем было много сказанного неправильно.
И вот осенью 1962 года Хрущева привезли на выставку в Манеж. На первом этаже висели работы знаменитых художников двадцатых годов. Хрущев был скор на приговор: «Нашему народу такое не нужно!»
Взвинченный и раздраженный, Никита Сергеевич поднялся на второй этаж, где выставлялись молодые живописцы.
— Что это за безобразие, что за уроды? Где автор? — ругался Хрущев. — Что это за лица? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше нарисует.
Для тех, кто стоит у власти, искусство само по себе ничего не значит. Их интересует только одно: как искусство использовать в текущих политических целях. Для чиновников, служащих по ведомству культуры, важно другое: в подведомственном им хозяйстве все должно быть спокойно. Иначе высшее начальство выразит неудовольствие: почему допустили непорядок?
«Мы вырубали у Добролюбова его рассказ о встрече с девочкой-проституткой и его боли за судьбы униженных и оскорбленных (как! Добролюбов пользуется услугами падшей женщины), — вспоминал главный редактор издательства «Художественная литература» Александр Пузиков.
— Мы вычеркивали у Овидия стихи о лесбийской любви (не наплодим ли мы лесбиянок?), сокращали письма Льва Толстого (толстовских непротивленческих идей боялись не меньше, чем лозунгов нацистов-фашистов)
и так далее. Было усвоено понятие «чуждой идеологии», и под него подводилось все».
Главная задача — помешать появлению того, что считается недозволенным.
— Когда родилась песня «Хотят ли русские войны», — вспоминал Евгений Евтушенко, — и мы ее записали с Марком Бернесом, политуправление армии выступило против. Сказали, что песня будет деморализовывать советских воинов, а нам нужно воспитывать боеготовность. Бернес начал ее петь, и у него возникли неприятности.
Когда Юрий Любимов поставил в Театре на Таганке рвущий душу спектакль по повести писателя-фронтовика Бориса Васильева «А зори здесь тихие…», постановку кляли как пацифистскую. За нее вступилась министр культуры Фурцева. Спектакль понравился и генеральному секретарю Брежневу. Особые, папские милости! Повезло нам, зрителям и слушателям. А то запретили бы то, чем мы восхищаемся десятилетиями.
Прежде режиссеров, которые движут русский театр вперед, обвиняли в безыдейности. Теперь — в оскорблении чьих-то чувств и разрушении традиций. Меняется только личный состав смотрящих за искусством.
Придавленность церкви прежде выводила религиозный фактор за рамки политической жизни. Теперь, когда религия постепенно заполняет идеологический вакуум, ее роль стремительно возрастает. Профессионально слабые администраторы всячески поощряют претензии церковного аппарата на духовное лидерство, желая опереться на поддержку мощной идеологической силы.
Но Всевышний не навязывал нам своих эстетических пристрастий. Он заботился только о морали и нравственности, наделил человека свободой воли. Иначе и по сей день человечество обитало бы в пещерах.
Станиславский, Вахтангов, Мейерхольд
Значение и роль художника во многом определяется его чуткостью к велениям эпохи. В истории русского искусства начала ХХ века подобной чуткостью в наиболее полной мере были наделены трое. Они принадлежали к разным поколениям, у них разная творческая судьба, по-разному завершилась их жизнь.
Один дожил до глубокой старости и умер, признанный всем миром. Другого тяжкий недуг подкосил почти в самом начале блистательного пути.
Третий… Судьба его трагична. Не только потому, что трагичны были последние годы его жизни, чудовищны обстоятельства, приведшие его к могиле. Ужасно, что до сих пор имя его произносится с опаской, с оглядкой, если не с полным пренебрежением.
Речь идет о Станиславском, Вахтангове и Мейерхольде. Имена Станиславского и Мейерхольда кажутся несопоставимыми, направление их деятельности — полярным. В реальности между Мейерхольдом и Станиславским есть глубочайшая связь, отнюдь не преходящая и случайная, а органическая. Оба были воодушевлены великой любовью к театральному искусству, верой в безмерное значение этого искусства и его неиссякаемые возможности.
И хотя Станиславский и Мейерхольд были в формальном смысле представителями полярных течений в искусстве, полемизировали на протяжении почти четырех десятилетий, они влияли друг на друга, взаимно обогащаясь. Это может показаться невероятным, но поиски Мейерхольда оказали на Станиславского, Немировича-Данченко самое непосредственное и весьма благотворное влияние. Создатели Художественного театра пользовались ценными открытиями его неуемной, несравненной и гениальной творческой фантазии.
Театр без кислорода
Художник, ищущий новое, предстает как своевольный, анархический и неукротимый алхимик, театральный фокусник, который «никаких резонов не понимает», ни с кем не считается и действует как бог на душу положит, подчиняясь лишь произволу своей неуемной фантазии, лишь бы было почуднее.
Нет ничего ошибочнее подобного взгляда на вещи. Художники, которых на протяжении последних ста лет обвиняли в модернизме, авангардизме, формализме и еще бог знает в чем, безмерно талантливые и образованные люди. Они увлеченно стремятся сказать в искусстве новое слово в уверенности, что все старые уже сказаны и утратили свою силу.
Когда-то Маяковского поносили как хулигана, оскорбляющего общественную нравственность! Первые шаги русских футуристов в Москве и Петербурге произвели в тихой заводи благопристойного литературного мира ошеломляющее впечатление. Программные выступления русских футуристов — от самого заглавия «Пощечина Общественному Вкусу» до предложения сбросить с парохода современности Пушкина и Толстого, Бетховена и Моцарта, эпатирующий характер выступлений, пресловутая желтая кофта…
Экспериментируют все, кто искренне любит искусство. А кто не любит и не понимает, кричит — не трогайте классику! Один вполне уравновешенный режиссер, не подверженный пристрастиям к особым «измам», впоследствии художественный руководитель такой твердыни академизма, как Александринка, поставил в 1926 году «Ревизора». И вот что писал тогда журнал «Жизнь искусства»:
«Докатились до клоунады. Хлестаков как будто все время подтанцовывает, чисто балетными прыжками перелетает из конца в конец сцены. Он даже свои реплики скандирует в каком-то танцевальном ритме. Исполнители толкаются, вспрыгивают друг другу на руки, валятся на пол, образуя собой кучу тел…»
Не следует думать, что подобные постановки — исключение, случайность. Поиски, порой неожиданные и смехотворные, даже нелепые, порой творческие и плодотворные, — основа деятельности театра. Эта атмосфера не могла не захватить самые традиционные творческие организмы. Художественный театр, Малый, Александринский проделали сложнейшую эволюцию, обогатив свой творческий арсенал ценнейшими достижениями тех, кого именовали модернистами. Это обогащение происходит порой совершенно непроизвольно, как живой организм усваивает кислород из воздуха.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума